Текст книги "Провокация (Солдаты удачи - 15)"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Он и выражал. Пока я читал расшифровку, он нетерпеливо прохаживался по кабинету, ожидая, когда я закончу и уберусь к чертовой матери и из посольства, и из его жизни, строго регламентированной законами конспиративной работы. Любое нарушение этих законов грозило провалом агентурной сети, на создание которой было потрачено столько сил и денег российских налогоплательщиков.

Я вполне понимал его чувства, но читал очень внимательно. А заключительную часть перечитал дважды. В ней были ответы на многие вопросы. Почти на все.

Там было:

"В а и н о. А теперь к делу. Да, вы все правильно поняли, генерал. Главная карта в нашей игре – Альфонс Ребане. Но не менее важен и его внук Томас Ребане. Почему? Сейчас объясню. Как вы знаете, парламент принял на днях закон о возвращении имущества прежним собственникам. Это особняки, заводы. Но главное – земля. И вот представьте, что объявляется собственник на землю, на которой построены дома российских военных пенсионеров. Да, эти дома построены при советской власти и квартиры в них приватизированы. Но стоят-то они на чужой земле. И собственник вправе потребовать выкуп за свою землю. Или назначить арендную плату. По своему усмотрению. Эта плата может быть очень высокой. И она будет очень высокой. Реакция?

Кейт. Это очень сильные дрожжи. Насколько я понимаю, речь идет не только о военных пенсионерах. Целые кварталы с преобладающим русскоязычным населением могут оказаться на чужой земле. Страсти будут накалены до предела.

В а и н о. И в этот момент правительство недвусмысленно – актом торжественного перезахоронения штандартенфюрера СС – заявляет, что отныне героями Эстонии будут патриоты, сражавшиеся с советскими оккупантами. По терминологии русских националистов – фашисты. Получим мы нужный эффект?

Кейт. Думаю, да. Особенно если русские экстремисты решатся на провокации.

Я н с е н. Обязательно решатся. В этом мы им поможем.

В а и н о. Есть и еще один очень важный момент. Чрезвычайно важный. Представьте на секунду, генерал, что владельцем земли, на которой стоят жилые кварталы с русскими, окажется штандартенфюрер СС Альфонс Ребане. Вернее, его законный наследник. Его внук Томас Ребане.

Кейт. Есть сведения о том, что Альфонс Ребане был крупным землевладельцем?

В а и н о. Есть.

К е й т. И есть документы, которые это подтверждают?

Я н с е н. Они всплывут. Мы получим их в самое ближайшее время.

В а и н о. Как вам нравится, генерал, такой поворот сюжета?

Кейт. Это бомба. Это настоящая политическая бомба огромной разрушительной силы.

Я н с е н. Именно это мы и имели в виду..."

No passaran!

Фашизм не пройдет.

Он не пройдет нигде. Ни в Эстонии, ни у нас, в России, ни в одной из бывших республик СССР.

Нет, не пройдет!

Потому что, если всего лишь одного пьяного раздолбая достаточно, чтобы торпедировать хитроумный, тщательно подготовленный заговор, можно спать спокойно. А он у нас не один. Их у нас много. На наш век хватит. И на двадцать первый останется. Собственно, мы даже могли бы экспортировать их вместо нефти как умиротворяющую субстанцию. Это было бы в высшей степени гуманно и экономически перспективно, потому что запасы нефти невосстановимы, а запасы этого продукта обновляются постоянно.

И до тех пор, пока такое положение будет сохраняться, могут отдыхать все.

Могут отдыхать коммунисты, потому что коммунизма мы не построим.

Могут отдыхать капиталисты, потому что капитализма мы не построим.

Могут отдыхать демократы, потому что мы не построим и демократического общества.

Мы не построим ничего такого, что требует мобилизации всех физических и духовных сил народонаселения, высокой сознательности и трезвого взгляда на жизнь.

И слава богу.

Потому что ничего такого нам и не надо.

С этими оптимистическими мыслями я и покинул особняк российского посольства, возвышавшийся, как утес, в море политических бурь, сотрясавших крошечную Эстонию, приткнувшуюся, как утлый челн, к огромному материку России. Он бы и рад был уплыть, прибиться к другому берегу. Да куда же ты от нас уплывешь?

Возле подъезда гостиницы "Виру" было пусто. Толпа схлынула, как приливная волна, оставив после себя груды сора. Лениво прохаживался полицейский. Два дворника шоркали метлами, сметая с асфальта обломки снегоуборочных лопат, обрывки плакатов, пуговицы, жестянки из-под пива и пустые бутылки.

"Мазератти" Артиста стояла на охраняемой стоянке, а сам Артист сидел за столом в гостиной и увлеченно ужинал. Центральная фигура сюжета по-прежнему дрыхла на диване в застегнутом наглухо темном плаще, поджав длинные ноги и подложив под щеку сложенные ладонями руки. Муха сидел перед телевизором и смотрел выпуск новостей на эстонском языке. А возле окна стояла Рита Лоо.

Судя по всему, Муха уже ввел ее в курс дела. При этом он мог не опасаться прослушки, потому что наши отношения с пресс-секретарем Томаса были вполне прозрачными. То, что она узнала, произвело на нее тягостное впечатление. Она нервно курила, хмурилась, узила, как от холода, плечи, досадливым движением отбрасывала назад копну светлых, как спелая рожь, волос.

Я взглянул на нее и почувствовал себя человеком, погруженным в кропотливую и довольно пакостную работу, которому вдруг сказали: "Бросай все к чертовой матери, никому это уже не нужно". Я испытал облегчение. Не нужно было ломать голову над тем, что Рита Лоо сделала с ксерокопией завещания Альфонса Ребане и почему так сумрачен ее взгляд. Не нужно было думать, кого попросить расшифровать и перевести с эстонского на русский пленку с разговором Матти Мюйра с Юргеном Янсеном, который записал Артист. Можно было выбросить из головы всю эту историю с наследством эсэсовца и все, что с ним связано: самого Мюйра и его хитроумные комбинации. Все закончилось. Как хорошо. Даже не верится.

Я почувствовал себя счастливым.

Почти,

Все остальное нас не касалось. Из политической бомбы огромной разрушительной силы, про которую на ночной сходке на базе отдыха национал-патриотов сказал генерал-лейтенант Кейт, взрыватель был извлечен и выброшен на помойку. Или в мусоропровод. И мы этому поспособствовали. Скорее невольно, чем вольно. Теперь заботой российского посольства и нашей резидентуры было сделать так, чтобы торжественные похороны останков эсэсовца прошли без осложнений, без единой акции со стороны русскоязычного населения, которая могла быть воспринята как провокационная. И если они здесь не даром едят хлеб, сделать это будет нетрудно. Не будет акций – не будет поводов для репрессий, не будет ответного социального взрыва. И национал-патриоты утрутся.

Так что нам оставалось решить только один вопрос: как сохранить в трезвости и сохранности нашего подопечного, который даже не подозревал, какая грозовая туча прошла мимо него и на острие каких событий находилась его беспечная жизнь.

Артист смолотил ужин, насухо вымазал хлебом соус ламбертен с судка, потом выпил чашку остывшего кофе и откинулся в кресле, вытянув длинные ноги.

– И что мы теперь делаем? – вопросил он. – Муха, отвлекись. Основные события происходят не в телевизоре. Они происходят в жизни. Рита, у вас есть какие-нибудь предложения?

Она пожала плечами:

– Проспится. А что еще можно сделать?

Муха постоял над Томасом, посмотрел на его безмятежную физиономию и с сомнением покачал головой:

– Не выход. Проспится и начнет снова. Куда его, к черту, везти в таком виде? Его даже в самолет не пустят. А в Германии? Там же на каждом шагу пивные!

– Тогда, Пастух, слово тебе, – сказал Артист. – У тебя большой опыт по этой части.

Рита Лоо удивленно посмотрела на меня:

– Вот как? Никогда бы не подумала.

– Я имел в виду совсем не то, о чем вы не подумали, – разъяснил Артист. – Его опыт другого рода.

– Поднимись в шестьсот тридцать второй номер, – попросил я Муху. – Там живет господин Гамберг. Он доктор, я случайно узнал. Пригласи его к нам. Может быть, он сумеет помочь.

Муха настороженно взглянул на меня. Я кивнул: все в порядке, иди. Муха вышел. Я понимал, чем вызвана его настороженность. На связь с Доком мы не выходили даже по мобильнику. Но тут был удобный случай войти с ним в явный контакт. И если его связь с нами потом засекут, это будет выглядеть естественно – люди знакомы. И он действительно мог помочь.

Через десять минут в дверях гостиной появилась плотная фигура доктора Гамберга. Он был при жилете и галстуке, но в домашней куртке вместо пиджака. И выглядел так, как и должен выглядеть молодой, но уже солидный доктор из поволжских немцев. Такая у него была легенда.

Доктор Гамберг приветствовал нас суховатым поклоном, отказался от капельки "Мартеля", любезно предложенной Мухой, спросил:

– Чем могу быть полезен?

– У нас проблема, – объяснил я. – Послезавтра нам нужно лететь в Германию, а наш друг слегка... Я предложил ему полюбоваться нашим другом.

– По-моему, я знаю этого господина, – заметил доктор Гамберг. – Я видел его по телевизору. Это, если не ошибаюсь...

– Не ошибаетесь, – подтвердил я. – Это он и есть. Внук национального героя Эстонии. Нам нужно привести его в норму. И сделать так, чтобы в этой норме он был хотя бы пару недель.

– Вы обратились не по адресу. Я хирург. И уже давно не практикую. Я здесь по вопросам закупки лекарств для реабилитационного центра. Вам следует обратиться к наркологу.

– Нельзя. Пойдут разговоры. А мы обязаны заботиться о его репутации. В реабилитационном центре вы наверняка сталкивались с такими проблемами. Мы очень просим помочь.

– Право, не знаю... Сама процедура несложная, препараты можно купить в аптеке или у нарколога. Но...

– Ваша работа будет оплачена, – заверил Артист.

– Забашляем конкретно, – подтвердил Муха.

– Дело не в этом. Для такого лечения нужно согласие пациента.

– Доктор, нет проблем, – заявил Муха. – Сейчас будет.

Он попытался растолкать Томаса. Когда это не удалось, усадил его на диване и вылил на голову полбутылки французской минеральной воды "Перье". Томас открыл глаза и удивленно спросил:

– Дождь? – Потом ощупал голову. – По-моему, шишка. Большая. Немножко болит. Что это было?

– А сам не помнишь?

– Помню. "Но пассаран". Я хотел объяснить, что в гражданской войне тридцать седьмого года в Испании этот лозунг не сработал. Но почему-то она меня не дослушала.

– Это доктор Гамберг, – представил я гостя. – Сейчас он будет тебя лечить.

– Это хорошо, – сказал Томас. – Здравствуйте, доктор. Только немного. Сто граммчиков. Больше сразу не стоит. Потом можно еще. Но сразу нельзя.

– Фитиль, твою мать! – гаркнул Муха. – Он будет тебя лечить по-настоящему!

– Это как?

– Я поставлю вам капельницу, сделаю укол димедрола, – объяснил Док. Вы хорошо поспите. Примерно сутки. А потом сделаем инъекцию биностина. И на некоторое время вы будете избавлены от всех проблем.

– На какое время?

– Можно на пять лет. Можно на год. Год – минимальный срок. Биностин это современный аналог антабуса. Очень хорошее средство. Экологически чистое и не дает побочных эффектов.

– Вы хотите меня зашить? – удивился Томас. – Зачем? Зашивают алкашей. А я не алкаш.

– А кто? – спросил Муха.

– Я? Я художник. Просто у меня творческий кризис. У всех художников бывает творческий кризис. Если художника продержать две недели на минеральной воде "Нарзан", у него обязательно будет творческий кризис.

– Сказал бы я, какой ты художник, да в присутствии дамы...

– Я могу выйти, – предложила Рита.

– Фитиль, кончай кочевряжиться! – перешел Муха на проникновенный, доверительный тон. -Ты со своей пьянкой сам все время влетаешь и нас втягиваешь. На шоссе нас только чудом не перестреляли из-за твоей водки. В избе прихватили – тоже из-за тебя. А наследство твоего деда? Ты же просрал целое состояние! И все из-за пьянки!

– Ничего я не просрал, – возразил Томас, проявив совершенно неожиданную трезвость понимания ситуации. – Ты, Муха, как ребенок. Никто и не дал бы мне этих бабок. Да еще и шею могли свернуть. Даже странно, что ты этого не понимаешь.

– Ты потерял бумаги, за которые отдал пятьдесят штук! Пятьдесят тысяч долларов, Фитиль! Вникни! Ты мог бы на них десять лет жить и в ус не дуть!

– Нет. Если десять лет, то дуть. А не дуть – только пять лет.

– Ладно, пять. Мало? Взял и выбросил пять лет безбедной жизни! Из-за чего? Из-за пьянки!

– Ты плохо обо мне думаешь, Муха. Да, плохо. Я от тебя этого не ожидал. И вообще ты грубо со мной обращаешься. Охрана не должна так обращаться с охраняемым лицом. Я еще в машине хотел все рассказать, а ты сказал мне "заткнись".

– Что ты, черт бы тебя, хотел рассказать? Давай, рассказывай!

Томас болезненно поморщился и пообещал:

– Расскажу. Только сначала нужно поправиться. А то немножко болит голова.

Я вопросительно взглянул на Дока. Он кивнул:

– Можно. В его состоянии это не имеет значения.

Рита подошла к бару, налила в низкий широкий стакан "Мартеля" и на подносе подала Томасу.

– Спасибо, – с чувством сказал он. – Рита Лоо, ты нравишься мне все больше. И знаешь что? Я, пожалуй, в самом деле на тебе женюсь. Почему нет? В жизни все нужно попробовать.

– Из нас выйдет хорошая пара. Пей.

Томас был не из тех, кто заставляет себя упрашивать. Он осушил стакан, потом удобно устроился на диване, закурил и приступил к рассказу:

– Вот ты, Серж, спрашивал, кто этот толстый человек из клуба "Лунный свет".

– Ты сказал: администратор.

– Не-ет! Он не просто администратор. Он лучший мастер в Таллине. Кукольник. Он делает куклы.

– Куклы? – удивился Артист. – Какие куклы?

– Не те, в которые играют. Совсем другие. Серж уже догадался. Мы вместе с ним были у Мюйра. Ты понял, почему я так себя вел? Волновался, пакет ронял?

– Тогда не понял, – честно признался я. – Сейчас понимаю.

– Ты правильно понимаешь. Я отдал ему не бабки. Нет. Я впарил ему "куклу"! Это такие пачки, с виду как бабки, – объяснил Томас Артисту. – Но бабки там только сверху и снизу. А в середине – бумага. Это и называется "кукла".

– А где же бабки? – спросил Муха.

Томас расстегнул плащ, извлек из внутреннего кармана пакет в коричневой оберточной бумаге и с торжеством шлепнул его на стол:

– Вот! А вы говорите: алкаш, зашейся!

– Фитиль, я тебя недооценил, – вынужден был признать Муха.

Он развернул бумагу. Там оказалось пять пачек в банковских бандеролях. Я недоуменно поморщился. Я хорошо помнил, что Мюйр вскрывал бандероли на всех пачках.

Я распотрошил пачки. В каждой из них было по две стодолларовые купюры сверху и снизу, а в середине – аккуратно нарезанная бумага.

Это была "кукла".

И тут до меня дошло: Томас перепутал пакеты. Пакет с долларами он отдал Мюйру, а "куклу" спрятал в потайной карман плаща.

Томас уставился на "куклу" и смотрел на нее не меньше минуты. Потом снял плащ и пиджак, лег на диван, скрестил на груди руки и сказал:

– Доктор, приступайте. Я сдаюсь.

Нам предписывалось: по прибытии в Аугсбург остановиться в отеле "Хохбауэр" на Фридхофштрассе, оформить в мэрии документы на вскрытие могилы Альфонса Реба-не, купить по кредитной карточке гроб высшей категории и доставить на муниципальное кладбище, переместить останки Альфонса Ребане в купленный гроб, организовать упаковку гроба в деревянный короб. После этого дождаться прибытия из Таллина микроавтобуса, погрузить в него короб и самолетом вернуться в Таллин.

Билеты на рейс "Люфтганзы" до Мюнхена, от которого до Аугсбурга было около ста километров, заказали для нас на 28 февраля, но вылет пришлось перенести. То ли Док переборщил с дозой снотворного, то ли организм Томаса оказался слишком восприимчив к димедролу, но после капельницы и уколов он продрых не сутки, а почти двое. Но Янсен не выразил никакого недовольства отсрочкой. Напротив, выразил глубокое удовлетворение нашими действиями, хотя и не понял, как нам удалось уломать клиента на это дело.

Роль сиделки при Томасе взяла на себя Рита Лоо. Доктор Гамберг заходил, интересовался состоянием пациента и всаживал ему в задницу какие-то очищающие кровь уколы. Нам же делать было совершенно нечего, и я воспользовался этим, чтобы прочитать сценарий кинорежиссера Марта Кыпса.

Специалист я в этих делах никакой, но мне показалось, что Артист в оценке этого сочинения был прав: характеры схематичны, а диалоги написаны газетным языком. Если, конечно, иметь в виду газеты советских времен, а не нынешние, где язык бывает очень даже выразительным.

Но кое-что меня в сценарии заинтересовало. Там была, например, сцена, когда Альфонса Ребане вызывают в ставку Гитлера, чтобы вручить Рыцарский крест с дубовыми листьями:

"Гитлер. Полковник, я счастлив вручить вам высшую награду Третьего рейха.

Ребане. Мой фюрер, я приму этот крест в тот день, когда Эстония станет свободной.

Гитлер. Я знал, что эстонцы самая высокая нация в мире. Теперь я вижу, что это великая нация!"

При всей пафосности этой сцены в ней угадывались отголоски действительных событий. Так это было или не так, но эти самые дубовые листья и в самом деле были вручены Альфонсу Ребане не после приказа о его награждении в феврале 1944 года, а только 9 мая 1945 года. И не Гитлером, а гросс-адмиралом Дёницем.

Чувствовалась, хоть и слабее, какая-то документальная основа и в сцене смерти Альфонса Ребане. В годовщину гибели своей возлюбленной Агнессы он приходит на ее могилу, чтобы возложить двадцать пять белых роз (столько лет ей было, когда она погибла), тут-то его и настигает пуля убийцы.

Черный мрамор надгробия, белые розы на нем, алая кровь героя.

Все это было слишком красиво, чтобы быть правдой. Но и официальная версия о неисправности рулевого управления в автомобиле "фольксваген-жук" тоже не выглядела слишком правдоподобной.

Поразмыслив, я решил, что не стоит откладывать до возвращения из Аугсбурга разговор с Кыпсом. Художник, конечно, творит по своим законам. Но из чего-то же он черпает материал для работы. Что-то Кыпс мог знать. Пусть немного, но нам сейчас годилась любая малость.

Чувство освобождения, которое я испытал после посещения российского посольства, подтачивалось слишком многими невыясненными вопросами. Может быть, ответы на них не имели прямого отношения к нашим конкретным делам. А может быть, как раз и имели.

Из головы у меня не выходили слова Мюйра о том, что Альфонс Ребане был агентом НКВД, и что завербовал его он, Мюйр. Это вызывало у меня очень большие сомнения. Не мог девятнадцатилетний мальчишка, мелкий клерк из мэрии, кем в 1940 году был Мюйр, завербовать тридцатилетнего офицера эстонской армии. И не мог агент НКВД воевать так, как воевал Альфонс Ребане.

Но были и другие факты, которые косвенным образом работали на версию Мюйра.

Факт, что Альфонс Ребане целый год, до прихода немцев, прятался в Таллине, наводненном сотрудниками НКВД. Факт, что большинство диверсантов, подготовленных в его разведшколе, оказалось перехваченным советской госбезопасностью.

Всему, конечно, можно найти объяснение. В разведшколу мог быть внедрен наш крот. А в Таллине после аннексии Эстонии у НКВД было слишком много более важных дел, чем ловить какого-то интенданта.

Все так. Но если бы в словах Мюйра оказалась хоть толика правды, это самым кардинальным образом решало бы все сегодняшние проблемы. Даже малая вероятность того, что Альфонс Ребане может оказаться Штирлицем, остудит самые горячие национал-патриотические головы. Торжественное перезахоронение останков эсэсовца просто не состоится.

И я отправился к Кыпсу.

Погода совсем испортилось. С залива шли низкие облака, дул ветер, срывался то дождь, то мокрый снег. "Линкольн" стоял перед гостиницей, но туда, куда я собрался, на таких тачках не ездят. Водитель муниципального такси "фольксваген-пассат" оказался плотным русским мужиком лет сорока довольно флегматичного вида. На мой вопрос, знает ли он, где находится клуб "Лунный свет", он кивнул:

– Это где пидоры? Садись. Только там сейчас никого нет, рано. Они к вечеру начинают тусоваться.

– Знаю, – сказал я. – Поехали.

– А тебе зачем туда? – поинтересовался он, выруливая на Пярнуское шоссе. – На пидора ты вроде не похож.

– Дела.

– Дела так дела. Сам-то не здешний?

– Из Москвы, – объяснил я. И это было моей ошибкой.

– О чем там у вас в Москве думают? – спросил он таким тоном, что мне сразу нужно было понять, что продолжать разговор не следует. Но я как-то не въехал и поэтому простодушно ответил:

– Кто о чем.

– Кто о чем! – завопил он, и "пассат" рванул как пришпоренный. – О своих жопах они там думают! А о русских не думают! Мы тут хоть сдохни, а они – кто о чем! Я бы этому... такому... Ельцину... и этим... таким... А о нас, о соотечественниках, кто будет думать?! – завершил он пламенный монолог, который – будь он записан для синхронной передачи по телевизору состоял бы из сплошных "пик-пик".

– А ты гражданин России?

– Нет! Я гражданин этой, пик-пик-пик, Эстонии, мать ее пик!

– При чем же Ельцин?

– Как это, пик-пик-пик, при чем? Над нами тут, пик-пик-пик. А он, пик-пик-пик-пик. А мы тут, пик-пик-пик-пик. Если б его, пик-пик-пик, такого, пик-пик, заставили учить ихнюю, пик-пик, такую, пик-пик, грамматику – я б на него посмотрел!

– Не понимаю, – сказал я. – Зачем президенту Ельцину учить эстонскую грамматику?

– Затем! Иначе с работы погонят!

– Послушай, ты что-то путаешь. Ельцина многие хотят погнать с работы. Против него выдвинуто пять пунктов обвинений. Но импичмент за то, что он не учит эстонскую грамматику...

– Да не его погонят! Меня! Не сдам экзамена – и погонят! Экзамена на знание ихнего, пик-пик-пик, такого, пик-пик, государственного языка! Понял?

– Теперь понял. Ты, наверное, недавно в Эстонии?

– Как это недавно? Двадцать лет!

– И не успел выучить язык?

– Да на пик бы он мне сдался!

– Ну хотя бы для того, чтобы не потерять работу.

Он затормозил так резко, что в задницу "пассата" едва не въехал какой-то "жигуль".

– Значит, по-твоему, я должен учить ихний язык? – почти спокойно спросил таксист, играя желваками на широких славянских скулах.

– А как? Если эстонец живет в России, он должен знать русский язык?

– Само собой.

– А почему же ты не хочешь учить эстонский?

– Ты что, равняешь нас, русских, с этой чухней?

– Ну да, – вполне искренне сказал я. – А ты считаешь, что они лучше?

– Вылезай! – приказал таксист. – Мало того что ты пидор, так ты еще и еврей! Выматывай к такой, пик-пик-пик, матери, пидорасный жидяра!

Дискуссия с самого начала была контрпродуктивной, а теперь и вовсе вышла на неприемлемый уровень. Я понял, что нужно ее прекращать.

– Мужик, у меня к тебе очень простой вопрос, – дипломатично сказал я. Тебе давно морду били?

Такой поворот темы его удивил.

– Давно. А что?

– Будет недавно. Поэтому трогай. И соблюдай правила.

– Это ты, что ли, мне морду набьешь?

– Я.

Он посмотрел на меня и поверил. Остаток пути мы проехали в полном молчании. У торца пакгауза с выключенной вывеской "Moonlight-club" он буркнул:

– Ждать не могу, у меня заказ.

Отъехав метров на пять, остановился и высунулся в окно:

– Слушай меня, пидор! В Литве всех русских давно зажали. У нас фашиста собираются хоронить. А в Латвии уже наших славных партизан, героев Великой Отечественной войны, судят! Понял? Так своему пидору Ельцину и передай, мать его пик-пик-пик-пик!

И он рванул с места, как от погони.

Клуб был закрыт, у входа стоял только один дряхлый "жигуленок", но толстый администратор-кукольник оказался на месте. На мой вопрос, где мне найти режиссера Кыпса, он порылся в столе и извлек визитную карточку. Она была на эстонском языке. Я попросил написать адрес по-русски, но он сказал, что я вряд ли найду. Он вызвал мальчишку-уборщика, в котором я узнал давешнего официанта с ярко накрашенными губами, что-то сказал ему и объяснил мне:

– Он вас отвезет. Он знает. Заплатите ему крон двадцать.

Мы погрузились в "жигуленок" и через полчаса оказались в Старом городе возле четырехэтажного особняка с мансардной крышей. Но я не стал входить сразу. Мой опыт тесного общения с Томасом подсказывал, что вряд ли разговор с режиссером Кыпсом будет информативным, если я не позабочусь об атмосфере.

Я вышел на какую-то торговую улицу с обилием вывесок и сразу отыскал винный магазин довольно дорогого вида. Мой собственный вид, казавшийся мне самому вполне приличным, все же не очень соответствовал этому магазину. Поэтому минут пять я простоял у прилавка, ожидая, когда на меня обратит внимание холеный молодой продавец. Наконец он снизошел и поинтересовался по-русски, что господину угодно. Господину было угодно бутылку виски "Джонни Уокер, блю лэйбл". И сразу снисходительности как не бывало. К сожалению, "блю лэйбл" нет, так как это слишком дорогое виски и не пользуется спросом, но есть "блэк лэйбл". Господин скорчил пренебрежительную гримасу, но все-таки согласился на "блэк лэйбл" и выложил за него пятьдесят баксов. И только на улице, развернув тонкую рисовую бумагу, сообразил, что "блэк лэйбл" – это тот же "Джонни Уокер", только не с голубой этикеткой,а с черной.

Век живи, век учись.

Режиссер Кыпс жил на самом верху особняка. Звонок не работал. На мой стук из-за двери послышалось эстонское словосочетание, по интонации аналогичное русскому "кого там еще черт принес". Я расценил это как приглашение и вошел в большую мансардную комнату, дверь которой выходила прямо на лестничную площадку.

Комната была почти голой, с минимумом мебели, и от этого казалась еще больше. Центральное место в ней занимал письменный стол с пишущей машинкой "Оптима", стены были увешаны фотографиями и эскизами декораций. Горы книг вдоль стен придавали жилью приятный, какой-то студенческий вид. Просторное мансардное окно выходило в парк, в глубине его над голыми кронами возвышались островерхая кровля и шпиль костела.

Перед окном стояло старое кресло-качалка, в нем возлежал режиссер Кыпс и смотрел на мокрый парк и костел. Он был в длинном, болотного цвета вельветовом халате с атласными отворотами, потускневшими от многочисленных стирок, без красного платка на лбу, отчего его лицо казалось вытянутым, лошадиным.

Мое появление его как бы и не удивило.

– А, господин Пастухов, – сказал он. – Возьмите что-нибудь и садитесь. Помолчим о великом. Это церковь Нигулисте. Готика. Тринадцатый век. Созерцание ее смиряет гордыню в пору побед и утешает в невзгодах.

Поскольку целью моего прихода было не помолчать, а как раз наоборот, я развернул бутылку. При виде ее режиссер Кыпс не выразил никакого воодушевления, но поднялся из качалки, подтащил к окну хлипкий столик, сбросив с него груду бумаг, и принес из глубин комнаты два тонких стакана.

– Тогда будем пить. Это тоже занятие умиротворяющее, – спустился он с духовных высот на грешную землю. – "Блэк лэйбл". У вас хороший вкус, господин Пастухов.

Он разверстал виски, глубоко задумался, а потом с чувством произнес тост:

– Чтоб они сдохли!

– Кто? – удивился я.

– Национал-патриоты! – ответил Кыпс и выпил. – Подонки! Это они устроили взрыв!

Такая трактовка происшествия меня устраивала, но было интересно, какие сложные логические построения привели режиссера Кыпса к такому выводу. Поэтому я сказал:

– Но вы сами заявили, что считаете это акцией русских экстремистов.

– Я ошибся. Но потом задал себе вопрос: cui prodest? Кому выгодно? Ответ ясен. Сначала взрыв, а уже через день решение правительства о торжественном перезахоронении Альфонса Ребане.

– Но они вложили в фильм деньги, – напомнил я. – И немалые. И не только национал-патриоты. Другие спонсоры тоже.

– Они вложили! – пренебрежительно отмахнулся Кыпс. – Все они сначала взяли в госбанке беспроцентный кредит под мой фильм и раз десять прокрутили его в коммерческих банках. Они все просчитали. Иначе и кроны не дали бы. Не знаю, как в России, а у нас в Эстонии патриотизм – это очень хороший бизнес.

– Но за танки придется платить.

– Ничего не придется. Все было застраховано.

Кыпс принял еще дозу, порозовел, оживился, и я понял, что нужно переходить к делу, пока его снова не занесло в духовные выси.

– Меня заинтересовала, Март, ваша оценка Альфонса Ребане, которую вы ему дали во время нашей встречи в клубе "Лунный свет".

На лошадином лице режиссера отразилась напряженная работа мысли. Я счел необходимым напомнить:

– Вы назвали его знаковой фигурой двадцатого века и великим неудачником.

– Неглупо, – кивнул Кыпс, оценив глубину собственных оценок. – В сущности, это так и есть. По нему прокатились все жернова века. Коммунизм, фашизм, антисемитизм. Миллионы людей пострадали от каждого из этих жерновов. Но сразу от всех – только он. Вы читали мой сценарий?

– Да. Но я не специалист в кино, поэтому оценить его не могу, поспешил я предупредить его вопрос: "Вам понравилось?"

– Для ведущего эксперта арт-агентства вы довольно скромны.

– У меня другой профиль. В вашем сценарии меня заинтересовали факты. У вас там, например, есть сцена, когда маршал Жуков расстреливает генерала Волкова. В сценарии вы назвали его Беликовым. Мне она не кажется достоверной.

– Это гипербола. Я рассматриваю войну как античную трагедию. Высочайший трагизм, надмирный!

– А как было на самом деле?

– Гораздо скучней. Генерал Волков застрелился.

– Вот как? После разгона, который устроил ему Жуков?

– Нет, еще до приезда Жукова. Но разве дело в этих деталях? Дело в высшей правде!

Вообще-то мне казалось, что дело как раз в этих деталях, но я решил не ввергать режиссера в искусствоведческий спор, в котором он был сильнее меня. Поэтому перевел разговор на другое:

– В вашем сценарии Гитлер вручает Рыцарский крест Альфонсу Ребане, а он отказывается. Это тоже гипербола?

– Это художественный домысел. Этого события не было, но оно могло быть. Понимаете?

– Нет. Но если вы объясните, я постараюсь понять.

– Объясню. Как было на самом деле? Альфонс Ребане написал рапорт: "Мой фюрер, мои дела недостойны такой оценки". Я своими глазами видел этот рапорт в берлинском историческом архиве. Если следовать так называемой правде жизни, что я должен снимать? Ночь. Блиндаж. Альфонс Ребане берет ручку и пишет. Так? Чушь! Это же невозможно смотреть! А кино – это видеоряд!

– Почему он отказался от награды? Действительно считал себя недостойным?

– В общем, да. Там, конечно, было все по-другому. Но в принципе верно.

– Но девятого мая сорок пятого года он эту награду принял, – напомнил я. – Из рук гросс-адмирала Дёница. – Ага! – встрепенулся Кыпс. – Значит, вы читали не только мой сценарий? Что еще?

– Служебную записку Информационного отдела Минобороны, – честно ответил я. – Она была составлена по приказу Кейта.

– Вот же козел! Решил меня проверить! Но не выступал. Понял, козел, что это опасно для его карьеры!

– Давайте вернемся к Альфонсу Ребане. Почему он все-таки принял награду?

– Вы изучали историю Второй мировой войны?

– Интересовался.

– Тогда поймете. После капитуляции Германии Черчилль очень опасался, что Сталин попытается захватить всю Европу. И он мог это сделать. У него было многократное превосходство над войсками союзников. Его танковые армии могли за день дойти до Парижа и за три дня до Мадрида и Рима. Поэтому по инициативе Черчилля наиболее боеспособные части вермахта, сдавшиеся в плен, не расформировывались, а концентрировались в лагерях вдоль демаркационной линии. Они имели статус военнопленных, но носили прежнюю форму и знаки различия, даже проводили строевые занятия. А их оружие хранилось на складах поблизости. И если бы Сталин решился на захват Европы, эти части приняли бы на себя первый удар. Эстонская дивизия СС была одной из таких частей. Чтобы поднять боевой дух дивизии, Альфонсу Ребане и вручили дубовые листья. И тут он отказаться не мог. Этого требовали интересы дела. Полагаю, я ответил на ваш вопрос, – заключил режиссер Кыпс и причастился "блэк лэйблом". – Потом, когда Черчилль убедился, что Сталин нападать не будет, всех пленных перевели в лагеря в глубине оккупационных зон и подвергли денацификации. Вот вам и разгадка этого странного награждения Альфонса Ребане. Это награждение сыграло свою роль и в его дальнейшей судьбе. Предопределило его выбор на роль руководителя эстонского сопротивления и начальника разведшколы.