Текст книги "Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– О, кей… Конечно. О, кей. Но… Но, позвольте, – а каково всё же будет моё амплуа в общем режиссёрском замысле?

– Амплуа? Амплуа это, пожалуй, можно. Это сколько угодно. У вас, Пётр Евграфович, будет вот какое амплуа – амплуа человека, пытающегося всеми силами избежать удара совком по лбу.

– Каким совком?

– Красным.

– Совком… Хм… В том, общеизвестном, смысле?

– В том самом.

– А позвольте узнать…

– Всё! – вдруг грубо прервал его Виктор. – Отставить вопросы! Некогда. Итак уже… С вами тут… И, вообще, вы теперь – Воин Света, а это значит единица самостоятельная. И целокупная. Нянчиться с вами здесь никто не будет, сопли подтирать – тоже. Во всё врубайтесь сами, – по ходу пьесы. Авиация, – приказал Виктор освободившемуся Испанскому Лётчику, – выдай ему автомат. И фуфайку. Видишь, продрог новобранец. Обмундированьице на нём не по сезону.

Лётчик кивнул, отдал командиру одигоний и направился к военно-полевым баулам.

А Виктор аккуратно пристроил навигационный комплект в свою офицерскую сумку, да как вдруг неожиданно схватит актёра за лацканы пиджака, да как резко подтянет его к себе, да как завращает страшно выпученными глазами, да как заорёт, грозно брызгая в перекошенное от страха лицо ядовитой слюной:

– Когда и где вы родились?! Быстро!!

– Ноль третьего третьего пятьдесят третьего в Саратове, – вскрикнул актёр испугано, словно боец первого года службы на первом в своей жизни инспекторском опросе.

– Ваша фамилия?! – продолжал в свой черёд орать дурным голосом сержанта американской армии Виктор.

– Косулин-Голенищев, – ответил актёр и отвёл глаза свои бесстыжие в сторону.

– В глаза смотреть! Я настоящую фамилию у вас спрашиваю! – не унимался Виктор, озверевший на пустом вроде месте. – Ну, быстро, – ваша в миру фамилия! Быстро, говорю.

– Козюлины мы, – еле слышно, дрожащим голосом, выдавил из себя актёр.

– Громче!!

– Козюлин, – уже гораздо громче произнёс актёр.

– В какой партии состоите?!

– В партии?

– Да, в партии!!

– А-а, в партии…в этом смысле… Был приписан по разнарядке к сочувствующим «едру», пока… Пока… Ну вы сами знаете.

– Знаю, – подтвердил Виктор, что ему действительно известно об общеизвестном, и уже спокойным своим голосом спросил: – Так на кого работаете, Козюлин?

– В театре служу, – всхлипнув, доверительно признался актёр.

– Успел её вчера трахнуть?

– Нет… Кого?

– Ладно, Козюлин, не хнычьте, – Виктор разгладил лацканы его пиджачка и стряхнул пыль с правого его плеча. – Это я так орал, для порядку… Подумал, а вдруг вы шпиён, – решил проверить.

– Я не шпион, – замотал головой артист.

– Вижу, Козюлин, что вы не шпион. На шпиона вы никак не тянет… Ладно. Дюк, фу! Отпусти его, – скомандовал Виктор псу и уже заботливо, выдавая «слуга царю, отец солдатам», направил он артиста к Испанскому Лётчику: – Идите, Король, вон туда, наденьте тёплый «вшивник». Там славный, я вам доложу, хандыхок, – в смысле, – сэконд-хэнд – имеется. Целый куль. Рекомендую. Что-нибудь да подберёте. Тем более, что вам по профессии это дело привычное – в чужом барахле ходить… И в чужой шкуре. Да?

И актёр, кивнув, послушно потопал туда, куда его направили. А сам Виктор вернулся к делам текущим и уже у подбегающего Японского Городового спросил с нетерпением:

– Ну, что там?

– Всё нормально, командир, – успокоил ему Городовой, – всего один гражданский, немного в шоке, но цел-невредим.

– А машина как?

– Машина в порядке. Левое переднее пробито, но есть запаска.

– Хорошо, – кивнул удовлетворённый Виктор и, за секунду всё взвесив, приказал: – Тащи гражданского. Говорить с ним буду.

И Городовой вскоре вывел из темноты немолодого бурята, по самые гланды ошарашенного неожиданным вооруженным нападением.

– Сайн байна! – поприветствовал Виктор человека, пытаясь благожелательной интонацией хоть немного его успокоить. Получилось не очень.

– Не убивайте, – попросил бурят лихих ребят. – Забирайте всё, машину забирайте, только, однако, не убивайте.

– Да никто… – начал было Виктор объяснять буряту, что никто не собирается убивать его, да только тот не унимался.

– Только не убивайте, – ещё раз попросил бурят и принялся зачем-то объяснять причину такой своей вполне естественной просьбы: – Детей много, однако. Шесть-семь и ещё. Меня убьёте, кого есть будут?

– Успокойся, друг, никто тебя убивать не собирается, – попытался втолковать ему Виктор. – Мы свои, друг. Понимаешь? Свои.

– Свои? – недоверчиво переспросил бурят.

– Свои, – ещё раз подтвердил Виктор и поинтересовался: – Скажи, друг, если не секрет, ты это куда направляешься в такую рань?

– В город, однако, – пожав плечами, мол куда ж ещё, ответил абориген и вдруг затараторил: – Мясо на рынок везу. Корову забил, однако. Засуха была. Пять коров – куда? Корма совсем плохо собрал. Зима придёт, что давать буду? Всех не уберечь. Не перезимуют, однако. А перезимуют, всё одно Шоно заберёт. А так продам, – денег мало-мало выручу. И дочке старшей за институт, однако… Только не убивайте.

– Не убийцы мы. Слушай, друг, скажи, а до Буряндая отсюда, сколько будет? – притормозил его практическим вопросом Виктор.

– Однако, по тракту до сворота километров сорок-пятьдесят будет всяко-разно, и там ещё туда-сюда двадцать, – прикинул бурят.

Выходит, погрешность приличная у старого одигония на поверку. Проржавели, видно, старые механизмы. Виктор призадумался. Не надолго. Быстро принял очевидное решение и спросил у славного потомка Гэсэра:

– Ты, друг, за мясо сколько выручить-то в городе рассчитывал?

– Ну, туда-сюда, тысячи полторы, однако, – определился бурят.

– Минус бензин, минус аренда места, минус мзда санэпидемстанции за справку, минус ещё чего-нибудь непредвиденное, – не густо выходит, прикинул Виктор. – А тачка твоя сколько стоит?

– Машина? Ну так… Не считал. Однако, всяко-разно тысяч девяносто пять-то выйдет. Мотор по весне почти новый маненько поставил. От «тойоты».

– Но резина лысая, – наперёд стал было цену сбивать Виктор, но передумал – не на базаре ведь – и сделал буряту предложение: – Слушай, дружище, а продай ты мне свою тачку и мясо в придачу.

– Продать? – удивился такому крутому развороту своей судьбы бурят.

– Да, – подтвердил своё намерение Виктор. – Ценой не обижу. Четыре тысячи бакинских… долларов в смысле – это за всё. И плюс ещё штука – за моральный ущерб. Итого – пять. Нормальные бабки. А? Как оно тебе? Согласен?

Мужик стал энергично чесать затылок, шевелить губами и закатывать во внутрь черепа глаза. Судя по всему, – пошла у него в голове напряжённая умственная работа.

Наконец подсчитал-прикинул. И – кивнул головой. И – махнул рукой:

– Согласен.

– Ну вот и чудно, брат, так тому и быть, – искренне обрадовался Виктор тому, что мирно сумел договориться, что не пришлось применять тупую экспроприацию с использованием фронтовой авиации и тяжёлой артиллерии.

И подумал, вот ведь есть же ещё на свете белом приятные в общение, всегда готовые пойти навстречу люди. Бурята.

– Однако, как с документами быть? – вдруг заволновался отзывчивый человек. – Оформление всяко-разно.

– Заявишь, что украли, – посоветовал ему Виктор простой как дверь выход.

– Однако, искать будут.

– Пусть ищут. Найдут, – вернут. Хуже тебе и детям твоим от этого ведь не станет? Так?

– Так, однако, – согласился бурят.

На том и сошлись окончательно.

И Виктор тут же ему всю обговорённую сумму и отслюнявил. Вручил. Мужик трижды деньги пересчитал – оно и верно, денежки они счёт-то любят, засунул их куда-то глубоко – оно и верно, подальше положишь, поближе возьмёшь, и обалдевший от неожиданного прибытка побрёл куда-то прямо в чисто поле. Приминая лаптями звенящий от октябрьских ночных минусов забайкальский ковыль.

Виктор его, конечно, окликнул, подвезти предложил, но тот только головой отрицательно замотал и очень скоро исчез в темноте.

– Ещё замёрзнет чего доброго, – подумал Виктор вслух.

– Не замёрзнет, командир, он здесь дома, – успокоил его Японский Городовой.

– Дома, – согласился с разумным доводом шестьдесят девятого Виктор, – да и приподнялся мужик… На радостях дойдёт. Дойдёт-дойдёт, куда денется.

Успокоился, переключил канал, и тут же своему японскому китайцу приказал:

– Зови Лётчика, ставьте запаску, – будем грузиться на эту развалюху. По мне, лучше плохо ехать, чем хорошо пешкодралить.

– Это точно, командир, – согласился с ним Городовой и рванул с места. По-молодецки. На кривых своих, генетически под вспученные от сырых трав пузяки степных лошадей заточенных, ногах.

Ну а Виктор, – никаких военных академиев (а тем паче, Высших офицерских курсов «Выстрел») сроду не кончавший, но по знанию стратегии-тактики иным штабным полководцам сто тысяч трупов форы дававший, великий Чапай всех времен и народов, комдив наш дорогой Василий Тачаныч, на месте остался. И глянул со своего априори высокого командирского высока зорким, а в некоторые мгновения, слава богу, и прозорливым, взглядом туда, куда предстояло держать ему вскоре свой путь, и куда предстояла ему вести своих людей. Туда. На восток. На самый восток. На окончательный.

Но ничего в той стороне он в ту минуту не разглядел. Только кое-что проинтуичил. Внутренним своим глазом. Тем самым – прозорливым. Прозапасным.

А этими же двумя, которые в такое время, когда ночь не при луне, а луна не при делах, на то только и годны, чтобы, согласно русской народной поговорке, подвергнуться за ненадобностью выкалыванию, – ничего.

В ночной непроглядной мути, восток сейчас был для этих примитивных смотрелок только тем, чем и должен был быть он в мути непроглядной ночной одной из четырёх сторон тьмы.

И в этой тьме вообще, Виктор не увидел ничего кроме тьмы в себе. То и почуял. О том и сказ.

И вспомнился ему тогда один из самых его тревожных чёхов – северной страны хайку:

 
вновь солнце зашло
а взойдёт ли – конечно
уверен глупец
 

Это глупец во всём всегда везде уверен. Виктор же, богу акбар, отродясь ни в чём уверен не был. Даже в себе. И в себе – особенно.

Тем и спасался.

Мягко говоря.

11

Мысли ну никак не могли быть длиннее лучей дальнего света.

Мысли обрывались на границе отвоёванной прыгающим светом полосы.

А за этой самой перепаханной лучами нейтральной серостью, ночная дорога была темна.

По настоящему темна. По взрослому.

И там, в этой тёмной зоне, пряталось от фар до поры до времени пугливое будущее.

Будущее, было неясно.

Ночная дорога была темна…

Это так. Ночная дорога была тем…

Ну и пусть была она темна. И пусть была она ночной. Но зато она была дорогой.

Не сказать, чтоб весело, неслась где раздолбанная, а где ничего так, взлётная эта тягомотина по этим американским, которые русские, горкам. Скакала – перекати-поле – перевали-гору – роллинг – туды их мать! – стоунз в направлении обещавшего быть мутным рассвета. Обещавшего быть мутным, но обещавшего быть, – обещавшим случиться там, на невидимом пока месте разреза ночидня.

Впрочем, дорога была лишь частью родной вселенской кромешности. Всё остальное пространство, видимое сквозь обстрелянное подколёсным щебнем – в нескольких местах до паутин – стекло, плотно, под завязку, заполняли неподвижные свинцовые облака, в низинах – вперемешку с просроченной сгущёнкой тумана. И ещё – что-то бесконечно тёмное по сторонам. Наверное, лес. Наверное… Да никаких сомнений! Тайга. И – ёханый бабай! – тут сразу мысль из под колёс: как это Гитлер-то Россию загибать собирался, когда б даже и Москву взял с перепугу, если она, Россия, и есть сплошная вот эта вот тайга. На пятачке белорусского полесья мужички три года партизанили-шалили не справилась с ними хвалёная эсэс. Обломилась. А Сибирь, та сто пять Германий проглотила бы на раз и не поморщилась. Сплошная тайга. Не море океан. И горы волнами. Девятым валом. И никаких дорог. Кроме этой. Да и та…

Кстати о дорогах.

Виктор, когда машина в сто первый скакнула козликом на очередной выбоине, не выдержал, чертыхнулся и обратился мысленно о наболевшем к кому-то, ему только одному известному: «Не, ну, слушай, кто так дороги-то мостит? А? Такие, блин, дороги понапридумывал! Такие… Вот помнишь в той же самой Германии… Дороги. Помнишь? Ну вот. А чего ж тогда! Все печёнки-селезёнки поотшибал нафиг. Мог бы подсуетиться, мог бы двумя абзацами выше обронить ненароком, что, дескать, летом на этом участке трассы, по всему видать, ремонт производился. Силами комплексной бригады ДСУ-18. И всё такое. Мог бы? Не чужой же человек… Мог бы. Мог. Тебе мелочь, а нам мы как полегчало.

Но это ещё ладно, это ещё всё как-то пережить можно, но вот кто ж так пишет? А? Это… Это… Вааще! Послушай, так же нельзя. Дорога у тебя – лишь часть, понимаешь, вселенской кромешности. Неподвижные свинцовые облака с чего-то там у тебя вдруг на асфальт попадали. И сгущёнка тумана у тебя зачем-то прогорклая. Где ты, вообще, здесь туман-то увидел? Ну и это перетерпеть можно. Авторский, так сказать, домысел. А вот стиль! Ну что за убогий такой стиль? А? Что это за дела такие, ей богу?! Нет, так не пойдёт! Эй, ты, слышишь! Слог твой, доложу я тебе, неряшлив. Лексикон беден. В итоге что? В итоге – бред. И я сам у тебя в итоге выхожу каким-то просто солдатиком оловянным. Стеклянным. Деревянным. Исключительным…»

Обратился он так не понятно к кому, а едва сошла на многоточие его тирада, через секунду-другую прямо над полотном дороги на чёрном экране ночи загорелись вдруг ему в ответ такие вот огненные словеса: «Мне-то со стороны, наверное, лучше видно, какой ты есть на самом деле».

«Видно ему! – ахнул про себя, увидев о себе, Виктор и кулаком тёмному небу погрозил: – Ну, подожди индюк надутый! Дождёшься! Покажу я тебе, как дрянь всякую обо мне писать!»

Только на небе тут же вновь ему в ответ спокойно так огненной кириллицей титры бегущей строкой пошли: «Никому не дано писать так, чтоб всякая его строка могла быть вменена в качестве цитаты. Конец цитаты».

И Виктор, прочитав такое, вмазал от злости по панели. Так стуканул, что раскрылась ненадёжная дверка приспособленного снизу бардачка. И посыпалась из него ворохом, всякой мелочью и безделицей, чужая незнакомая жизнь.

Сидящий за рулём Испанский Лётчик покосился на Виктора удивлённо. Но Виктор мотнул головой, мол, ничего, всё, мол, нормально, и стал артефакты с пола подбирать, да назад засовывать. Подбирать и засовывать. Подбирать и засовывать. Подбирать и… А там и отпустило.

А тут и перевалы-сопки как раз одним чохом кончились. И съехали в чудесную долину. В Тункинскую. В долину-равнину гладкую, степенную, горами Саянскими с двух сторон изящно обрамлённую, травами-муравами по все горизонты заросшую, табунами звёздными аргамаков затоптанную.

И места вокруг замерещились заповедные, безлюдные, для посадок неопознанных объектов весьма пригодные.

И дорога пошла менее тошнотворная. И до Буряндая осталось километров тридцать. Двадцать минут, не более, на крейсерской скорости.

И оглянулся тогда Виктор назад, в салон, – посмотреть, как там его команда себя под конец пути чувствует. Как дорогу перенесла.

Перенесла нормально.

Актёр спал на самом дальнем сиденье. Серовато-бледное лицо его было расслаблено и напоминало в тусклом свете, исходящего от стянутого изолентой плафона, посмертную маску. Долгих лет ему и здоровья.

Йоо тоже дрыхла, завалившись на плечо идейно близкого ей Японского Городового.

Похоже на то было, что взял над ней китаец добровольное шефство. Во всяком случае, именно он подвязался таскать её огромную сумку со всеми этими самурайскими делами: мечами, звёздами, цепями и прочей героической лабудой. А ведь помимо всех этих причиндалов девчонка в сумку ещё и многорукого «железного болвана» своего засунула. Что сумку тоже, конечно, не облегчило. «Железный болван» – это, кто не знает, такая длинная увесистая – килограммов на десять, пожалуй, не меньше – железяка, к которой обрезки труб водопроводных со всех сторон приварены. На этой раскоряке Йоо блоки отрабатывала. Виктор это давеча видел. Страшное, надо сказать, зрелище. Плотью-то да по металлу. Но, как говорил Суворов Жукову, а тот – прапорщику Ковальчуку, чем тяжелее в учении, тем оно в бою сподручней будет. Так оно и есть. Кто бы спорил.

Сам Городовой, казалось, тоже спал. Во всяком случае, со стороны на поверхностный взгляд так казалось. Но Виктор – не первый год замужем – был в курсе, что такие стреляные бойцы, как Японский Городовой, умеют спать настороженным собачьим сном. Вполуха. Вполглаза. Как вот этот пёс Дюк, который собакой на сене возлежал сейчас на накрытой выгоревшим презентом туше. В общем, хотя и перевёл себя азият в ждущий режим, но это лишь до первого тревожного сигнала извне. Это точно. Можете поверить. Или проверить. Если здоровья не жалко.

А вот Мурка совсем не спала. Запахнулась в куртку свою безразмерную, воротник подняла, и уставилась, не мигая, в темноту, что за окном проносилась. Вглядывается, значит, в темноту и папиросы одну за другой в чудесный дым своих воспоминаний обращает. Папеньку своего камер…

Ах, стёб твою гладь!

Пока Виктор крутился-вертелся, личный состав осматривая, Лётчик чуть поворот с большака не пропустил.

Заметил поздно, – крутанул резко.

Машина с асфальта на грунтовку съехала неуклюже и оторвала обалдело оба левых от земли.

Во второй раз уже за сегодняшнюю ночь хотела эта тарантасина на бок завалиться, но вновь ей это не удалось. На этот раз Мурка с Городовым помешали. Метнули оба свои натренированные тела на правую сторону. Функционал свой спецназовский честно отработали. И хотя их общий вес чуть больше центнера всего-то и был, но этого вполне хватило для спасения. Машина ещё несколько метров на двух колёсах проехала и приняла нормальное положение. Тут испанец, конечно, молодца, что не стал тормозить. Тут молодца. Тут он Шумахер. Который старший.

Короче, без последствий для здоровья вверенного Виктору личного состава это дорожное происшествие завершилась. Как говориться, ни одно животное не пострадало. Не считая актёра, который с кресел в проход слетел и, барахтаясь на полу среди живого и мёртвого, лысиной об что-то там умудрился удариться. А ты не расслабляйся. Предупреждали же.

Ну, а дальше уже безо всяких происшествий на юг, под горы, до самого Буряндая. Керосину хватило. Хотя лампочка «попрошайки» на последних километрах чуть с ума не сошла.

И въехали на заре.

И по главной улице до самого майдана.

Деревня, что в живописных подножиях гор расположилась, собой справная оказалась. Не чуханская какая-нибудь, каких в этом богом забытом заказнике полным-полно, какие только в основном нынче и чернеют-вымирают в этой забайкальской стране. В стране бичей и офицерских жён. Нет, это приличная оказалась деревня. И главная дорога-улица аккуратная. Без выбоинных выбоин. А вдоль дороги – слева-справа – добротные дома за крепкими оградами темнеют.

Только уж больно как-то неприветливо они темнеют. Ни огонька тебе какого случайного в окошке. Ни движения пугливого. Ни взгляда случайного.

Никого вокруг. Ни человечка. Ни зверушки вездесуще ссущей. Ни единой живой души.

А ведь час такой, что по деревенским меркам пора бы уже было народу кончать ночевать, да за труды праведные приниматься. Вот-вот по радио «Россия великая наша Отчизна» запустят. А тут никого.

Или праздник нынче какой?

Да только ведь всё одно – скотина же праздников не знает. Какой ей праздник может быть? Ей что праздники, что будни, а корма задай. Не шали.

Нет, что-то здесь было не так. Что-то не то.

Ну хотя бы кто-нибудь показался, чтобы можно было пару вопросов задать. Хотя бы какой-нибудь один буряндаец. Или там буряндайка.

И только Виктор об этом подумал, как тут же из левой канавы сквозь кусты – на тебе, коль просил, – выполз на проезжую часть сильно датый бурят. Очень сильно датый. Но живой. И попёр он прямо машине наперерез. Покачиваясь и глупо улыбаясь. Широко улыбался. Будто радость у него нынче приключилась какая-то нечаянная.

Правда, эта его радость, причина коей осталось для Истории неведомой, никак не помешала ему поднять с земли приличный по размеру камень и – твою ж дивизию! – запустил внезапно в переднее стекло их, ни в чём не виноватой, машины.

И случилась на много чего пережившем ветровом стекле ещё одна паутина.

И Лётчик по тормозам, чтоб не сбить аборигена.

И Король Эпизода вновь на пол – со словами: «Это уже не смешно» свалился.

Но каков бурят! А?! Ведь тяжко же ему было наклоняться, – это ж видно хорошо было, что и пьян зело, и ноги неверные еле держат, и земля на месте постоять ни секунды для его удобства не может, – а, гляди-ка, наклонился, рогами упёрся, кусок мраморной породы нашарил, и посмотри-ка, – размахнулся, и, чёрт подери, – швырнул. Да ещё и так прицельно. Пролетарий грёбанный.

Виктор услышав, как в салоне дружно щёлкнули затворы, не оборачиваясь, вверх руку с растопыренной пятернёй поднял, а потом сжал её в кулак. Все его жест поняли, – мол, ша, парни, без моей команды не сметь огонь открывать, и стволы опустили. И отважный метатель преспокойно вернулся в свой придорожной окоп. С чувством честно исполненного долга. А что? Сделал дело, лежи смело.

– Видите же, не совсем человек в себе, – так объяснил свою толерантность Виктор.

– И никогда уже не вернётся, – добавил Испанский Лётчик, пытаясь завести заглохший двигатель очень внутреннего очень сгорания.

Но керосин весь на нет вышел. Сухие баки.

Приехали. В лес за орехами.

К машине!

И так Виктор распорядился. Испанскому Лётчику – спать после рейса. Это как положено. Инструкция. Королю Эпизода – колодец с водой найти и «перекус» организовать. Консервы, галеты, все дела. Йоо с караульной собакой на месте остаются, – оба имущество стеречь наряжаются. Остальным – станции врубить и по деревне рассыпаться. Задача – дом Бажбы Бараса Батора отыскать. Кто первым найдёт, тому премия от щедрот командирского фонда. Двадцать кусков.

Йоо заскулила, – тоже вместе со всеми хотела Баба-баба искать. Не из-за денег. Из интереса. Но тут Виктор ей объяснил терпеливо, что, дескать, в бой идут пока одни старики. Что, мол, видишь, как не спокойно здесь. Того и гляди, каменьями прохожие побьют. Или бичи палками покалечат. И, вообще, приказы не обсуждают, – в них живут и умирают.

– Почему не обсуждают? – задала Йоо глупый и по природе своей вредный вопрос.

– Потому что. Потому что, если приказы будут обсуждаться, то вскоре совсем не понять будет, кто здесь старший. Тогда – беда.

– А старший ты?

– Я.

– И что?

Притомила девчонка Виктора своей разлагающей болтовней. Наклонился он к ней и проорал в самое ухо, да так, что аж Сияющая её Дельта задрожала:

 
Осень. Вороны.
Та, что выше взобралась,
Каркает громче.
 

И Йоо всё так сразу ясно-ясно стало. Потому как сделалось ей от этого крика в голове прояснение.

Как в момент просветления.

Или смачного чиха.