Текст книги "Дороги Младших Богов"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Андрей Сердюк
Дороги младших богов

РОЖДЕННЫМ В 65-м – В ГОДУ, КОГДА БЫЛО ОТКРЫТО РЕЛИКТОВОЕ РАДИОИЗЛУЧЕНИЕ, – ПОСВЯЩАЕТСЯ…

Должен свершиться какой-то внутренний сдвиг, после которого всемирная история предстанет не в перспективе истребляющего потока времени, а в перспективе истории небесной.

Я. Бердяев

* * *

Можно думать, что мы все просто крутим себе кино по сценариям великой иллюзии, но можно так и не думать.

Пожалуй, Великое Делание – такая вещь, о которой лучше не говорить, а взять и свершить.

А. Кончеев

* * *

О, если бы мог я всё это понять,

Опилки пришли бы в порядок.

А то мне – загадочно – хочется спать

От всех этих Трудных Загадок.

Винни-Пух

ЧАСТЬ I

1

А началось всё с того, что Гоша, отпустив тормоза, пожелал себе «будем» восьмой рюмкой водки.

Вообще-то нельзя, конечно, так уж безапелляционно утверждать, что именно в той, восьмой по счету, всему зачин, – ведь цепь событий тянется по жизни издалека и непрерывно и от того момента тоже убегает в глубь веков освященная случайностью череда причин и следствий. Это верно.

Но.

Во-первых, сложно рассказывать о недавних похождениях, начиная повествование с тех времен, когда – ну, не знаю, – допустим, инфузории-туфельки обросли конкретным мехом, превратились в угрюмых мамонтов и стали хавчиком для наших предков. Увольте от такого тягомотства. Это не по мне.

А во-вторых, после той последней рюмки, коварное содержимое которой морщась влил в себя Гоша, события покатились с горки как-то уж слишком стремительно.

Поэтому для меня очевидно: всё началось именно с этого.

И было так.

Гоша выпил ее, лишнюю, подождал, пока провалится, и разродился на отдаче неслабым откровением:

– Какое же тут кругом… засранство!

После чего насадил на вилку ломоть соленого груздя и потащил в рот. Но не донес, замер и еще раз выдал в мировой эфир – смачно и по слогам:

– За-сран-ство. – Соглашаться с этим не хотелось.

– Кабак как кабак, – с трудом и чудом кувыркнул я зеркальный наворот из «ка» и «ак» и, оглядев гудящий зал ресторана, добавил: – Корпоративная вечеринка. Имеют право.

– Я не об этом. – Гоша рубанул вилкой, со звоном опрокинув фужер с водой.

– А о чем?

– О чем? Обо всем, Андрюха… У вас тут кругом засранство. Причем по-о-олное.

Я вытащил салфетку из подставки и, погнав ворчащую минералку со скатерти, спросил:

– В каком смысле?

– В таком, что страна эта – черная дыра, – ответил Гоша. – И это… И еще, что гэбисты опять вас всех тут раком поставили.

– А-а, ты об этом. – До меня дошло, что братан, выскочив в офсайд, стал махом седлать своего любимого горбунка, поэтому напомнил ему вяло и заученно: – Но ты ведь, Гоша, и сам из этой дырки на свет божий выполз. Выполз, порезвился от души в родных пределах и уполз от греха. Да еще и с реальным таким рваньем. Правда, просрал его там быстро, но это уж извини…

– Да, блин, уполз! – вдруг с полтычка завелся Гоша. – Я, блин, – свободный человек! Всегда им был и буду!

– Ну уполз и уполз, бога ради, – сказал я, предъявляя открытые ладони, но не удержался и тут же наехал: – Только чего ж теперь плевать на старое свое болото? А? Вот чего я никак не пойму – зачем так делать? Всё равно не доплюнешь. К тому же не патриотично это, Гоша.

– Да пошел ты со своим патриотизмом знаешь куда! Детский лепет. Труха совковая… Патри-идио-тизм, мать его! А ты, к примеру, слышал такое, что патриотизм твой – последний приют для негодяев?

– Во как! И ты, значит.

– Что «и ты, значит»?

– Да не врубаешься.

– Во что я не врубаюсь?

– А в то самое, Гоша. В то самое.

Я посмотрел на него оценивающе – прикинул, стоит ли раздраконивать этот пьяный базар? Или всё же не стоит?

Уже одиннадцать лет прошло, как Гошка в Штаты свалил, а непонятки в нем по-прежнему реальные бродили, типа: угадал – не угадал? что потерял – чего нашел? кинул сам себя жестоко или таки нет? Всё никак определиться не мог. Всё маялся. Ну и при каждом очередном проездом-приезде нажирался от такой ментальной нестыковочки. А нажравшись, и меня, и Серегу в своей глухой правоте убедить пытался.

Хотя на самом деле не нас – себя.

Плеснув в свою рюмку из простуженного графина, я всё же взялся Гошку – чисто из врожденного своего человеколюбия – лечить.

– Слушай сюда, брателло, – сказал я, поднимая общепитовский хрусталь, – патриотизм – это правильная мастырка. Без гона правильная. И без пафоса. – Я выпил залпом за это славное дело, выдохнул, как учил комбат Елдахов, и продолжил: – И не виноват патриотизм, что прикрывается им всякая такая мразь. Не-а, не виноват. Ведь расклады, Гоша, тут известные. Когда ей, мрази, деться некуда, когда ее после атаса ходи-сюда-родная, тогда и швыряет она в толпу эти самые понты свои козырные: «Не тронь меня – я патриотична!» Ну и при чем тут патриотизм?

– Не понял, – напрягся Гоша. Я усмехнулся.

– Тормозишь, американец. – И упростил схему: – Ну вот, допустим, какая-то тварь заявляет, что маму любит. И ты говоришь, что маму любишь. Так что, выходит – ты тварь?

– При чем тут мама?

– Вот и я спрашиваю: «при чем»?

– Всё сказал?

– Всё… Вообще-то не всё. Понимаешь, Гоша, есть абсолютные в этом мире вещи, ценность которых сомнению не подлежит и инфляции не поддается. Поэтому выведенная на красные флажки мразь и стремится сбежать в этот заповедник. Вот как, собственно, эту фразу избитую понимать-то нужно. А не выворачивать ее всё время наизнанку.

– Умный, да? Патриот, да? Ну-ну. Всё равно… Всё равно Россия ваша – страна рабов! – сорвался, словно кабыздох с цепи, Гоша. – И вы все здесь рабы!

– А ты, стало быть, беглый раб? Так, что ли?

– Я…

Гошка задохнулся от возмущения. В этот момент вернулся с коновязи Серега и спросил, отодвигая стул:

– И что за шум, братва?

– Да Гоша вот опять кошмарит, говорит, что мы с тобой рабы, – сдал я с потрохами блудного сына. Западло, конечно, но он сам нарвался.

– Кто-кто? Мы?! – не поверил Серега в такие слишком уж обидные предъявы. – Эй, Магоша! Ты чего? Ты снова за свое, за старое?

– Ра-бы, – уперся рогом американец и уставился на Серегу.

Я не знаю людей, которые могли бы долго выдерживать Серегин взгляд. Нет таких людей. Никто не в состоянии вынести вбивания гвоздя между глаз. Гоша не был исключением. Потупился через две с половиной секунды и отвернулся.

– Вставайте, уходим, – сказал, а если быть точнее, приказал Серега. И, стянув свой пиджак со спинки стула, дал понять, что продолжения банкета не будет.

– Куда это? – удивился Гоша. – Зачем?

– Закроем, Магоша, раз и навсегда тему, выдавим из себя рабов, к чертовой матери, – так ответил ему Серега. Метнул на стол эквивалент двумстам бакинским и пошел, не оглядываясь, на выход.

Гоша, кривой, как сторож ликероводочного завода к сдаче вахты, изобразил фронтальную распальцовку.

– Не вопрос – до последней капли выдавим. – Встал, повалив свой стул, и двинул следом.

– Хорошо бы, парни, чтоб не до последней капли крови, – добавил я, можно сказать, уже самому себе, поднял ни в чем не виноватый стул и, кинув в рот прощальную маслинку, поспешил за ними. За заводными своими корешами.

У которых что ни встреча, то всенепременно – марцефаль.

И я тогда уже каким-то хитрым образом проинтуичил, что просто так всё это дело не закончится, что произойдет нечто такое, о чем ну его на фиг даже думать. Но тем не менее рычаг стоп-крана срывать не стал. Ведь проблема действительно наболела. Фурункул набух – пришла пора вскрывать.

На улице уже стояла изматывающая саму себя огнями реклам и фонарей визгливая городская ночь.

Не успели мы выйти, как вездесущий Пирс Броснан тут же подорвался с плаката и предложил по дешевке часы. Кажется, «омеги». Хорошие, без сомнения, цацки, но в тот момент нам было не до них. Мы дружно отмахнулись от коммивояжера Ее Величества и двинули к стоянке.

Серегина «корона», припорошенная тополиным пухом, что-то обрадованно пропищала в ответ на хозяйский призыв, замки дверей щелкнули, и мы загрузились без лишнего базара. Серега сел за руль, я – слева, штурманом, а Гоша распластался на задних, как король на именинах. Распластался и набычился. Еще бы.

– Куда мы? – спросил я для порядка и выплюнул в окно оливковую косточку, которую всё это время мутузил за щекой.

– На волю, – ответил Серега. – Только подзаправимся у плотины и – на волю.

Я включил радио и понимающе кивнул: на волю так на волю. Лично для меня такой сюжет был, что говорится, в лузу.

А Гошка промолчал.

«На двух недостижимых полюсах расселись черный дрозд и белый аист», – пропел про наболевшее Дима Маликов, и я тут же выключил радио. И подумал, что в конце концов не существует никакой иной свободы, помимо той, что возникает в момент акта освобождения.

Не я придумал. Кто – не помню. Но я близко к тексту. Извините.

Серега сдал назад, аккуратно вырулил вправо, пересек на цырлах сквер – в неположенном, конечно, месте – и дальше уже погнал спокойно так себе. По Ленина.

В окна полетели кислотные пятна-полосы, и я, рассеянно вглядываясь в этот калейдоскоп, вдруг с какого-то перепуга вспомнил свой давешний сон. Странный такой сон…

Приснилось мне прошлой ночью, что будто бы я, Серега и наш разлюбимый янки Гоша плывем на лодке по огромному озеру. Все, значит, трое в одной лодке. Но гребу почему-то один я. И весло у нас всего одно… А над озером туман утренний стоит… Камыш, которого не видно, шумит по правому берегу… А весло мое всё время застревает в куге да в ряске. И грести тяжко. Но, главное, непонятно – двигаемся мы вперед или все мои усилия напрасны? И это меня во сне чрезвычайно мучило. Во-о-от. А в лодке у нас еще снасти какие-то рыбацкие на дне валялись. Ну там удочки, сети всякие, банка консервная с червями… И получалось – я так во сне, во всяком случае, понимал, – что мы на какое-то сокровенное свое, шибко рыбное местечко добираемся. На прикормленное. И всё душевно так. И всё так славно… И мы все друг друга любим. Как в детстве. И никаких обид. Черт…

Ну а доплыли мы или нет, того я, к превеликому сожалению, как раз и не увидел: гребаная сирена чьей-то сигнализации разбудила меня не по кайфу. Уже полседьмого было. Я не стал мучиться и встал. Представьте. Хотя за Гошей в аэропорт нужно было только к восьми тридцати – к первому утреннему «боингу» из Москвы.

Да.

И почему, скажите, всё вот так вот? Во сне оно вон как ништяково всё складывалось. А в реальности – нет. А в реальности – увы! – каляки-маляки, как всегда. Жаль.

Действительно – жаль…

И подумал еще: интересно, к чему этот сон-то был?

Но не знал я тогда.

И никто не знал.

На заправке в салон просунула голову страшно накрашенная тетка – обрюзгшее ее лицо наводило ужас боевой раскраской, типичной для ирокезов, вступивших на тропу войны.

– Мальчики, девочек не желаете? – предложила она от щедрот.

– Не желаем, – ответил я за всех.

Но тут вдруг с заднего проклюнулся Гошка:

– А что там по прейскуранту?

– Всё как всегда, красавчик: минет – пятихатка, по-взрослому – три.

– Демпинг! – обрадовался Гошка. Но Серега его тут же обломил:

– Хрена тебе, а не русских девок.

И завел движок, отследив в зеркале, что парень в униформе уже закрутил пробку бака.

– Да подавитесь! – огрызнулся американец. Тетка покачала оранжевым своим париком и просипела:

– У-у-у, как у вас тут всё грустно.

– Отвали, мать, – вежливо попросил я.

Но мать не отвалила, а показала мне через стекло шпикачку своего среднего пальца. С загнутым, как у вампира, ногтем.

Пришлось приоткрыть пипкой окно пошире, расстегнуть кобуру и ткнуть стволом ей прямо в лоб.

Она всё поняла и отвалила.

Что за народ? Почему простых слов не понимает, а всё пытается выпросить цыганочку с выходом?

А?

Серега лихо пересек плотину и погнал в сторону Заозерного тракта по Красновосточной, бывшей Кандальной.

Через полчаса федеральная трасса уже бездушно терла своей наждачкой наши канолевые шины. Попутный трафик был близок к нулевому, и город со всеми его огнями, потрохами и скелетами во встроенных и раздвижных шкафах быстро растворился в темноте зеркал.

Понеслись.

Как там, помнится-то, было в той безбашенной звериной песне? «Жить без приключений нам никак нельзя, эй, прибавь-ка ходу, машинист». Так?

Нормально.

Или: «На коня – и поминай как звали, чтоб за шапку звезды задевали».

Это Гете. Но тоже ничего.

На сорок втором я понял, что Серега не шутит; на пятьдесят третьем – что раскредитовкой вагонов завтра, точнее сегодня уже, заниматься не будем; на девяносто шестом – что обещанная красноярцам копия платежки к обеду – пустое; на сто восьмом – что свобода где-то уже совсем-совсем рядом; ну а когда прошли, не унижаясь до восьмидесяти, Тещин Язык, я осознал, что Гоше к самолету уже совсем никак.

Когда подумал про самолет, оглянулся. Американец дрых. В счастливом неведении. Замаялся бродяга. Jet leg в натуре: до Москвы поясов пересек немерено и от нее до нас – еще плюс пять. Да и снотворного на грудь нехило принял

Гоша, значит, пьяно посапывал во сне. Серега молчал, уперся взглядом в полотно – и привет. Лес темнел сплошной, как с детства вбили в нас, стеной. Лучи фар старательно вылизывали щербатое полотно. Все, короче, были при делах. Кроме меня. И тогда я, прикрыв глаза, стал сочинять притчу. О Голой Правде.

А что? Больше ничего не оставалось: волны фэ-эм диапазона уже не пробивались, застревая на вершинах остававшихся позади сопок, а спать пока не тянуло. Поэтому так.

Почему, спросите, вдруг о Правде, да еще и о Голой? Хм… Не знаю. Ну, скажем так: захотелось.

Да и какая, собственно, разница о чем?

И получалось вот что.

Жила-была в одном Городе одна такая себе Правда. И все звали ее Голой. Неспроста ее так, конечно, звали, а потому как действительно любила она пройтись по улицам родного Города нагишом. Разденется, бывало, с утра – и ну за порог. Идет себе вся такая гордая. Дефилирует. Сиськами трясет. И в стеклах витрин себя осматривает. А все прохожие от нее отворачиваются. Стесняются. Да. А как же? Не пуритане замшелые, но все же люди, знающие кое-что о приличиях.

Ну и, в общем, из-за такой ее дурной привычки никто толком в Городе и не знал, не ведал – а какая она из себя, эта Голая Правда.

И продолжалось всё это безобразие до тех пор, пока однажды какой-то телефонный доброхот не отсоветовал ей срам этот прекратить и платьице всё же перед выходом из дому надевать. Отсоветовал так, да еще и анафемой вдогон пригрозил. На полном серьезе. Мол, анафема тебе выйдет, а в морду – прописанная доктором кислота серная.

Испугалась, конечно, такого проклятия Правда и на следующий день, когда в булочную поутру собралась, сарафанчик на свое безобразное тело натянула-таки. Сиреневый такой сарафанчик.

И так вышло, что первый попавшийся навстречу прохожий на нее сразу же и уставился. Во как!

Именно.

Не просто мельком взглянул, а прямо в глаза Правде посмотрел. И побежал со всех ног домой – с другими делиться. Взахлеб и заикаясь.

И с тех пор всегда ходила Правда как все – во всякие-разные одежды ряженная. А горожане по старой привычке всё называли ее Голой. Хотя какая же она теперь голая, если как раз наоборот?

Впрочем, что уж тут. Главное – теперь все не краснея в глаза ей смотрели.

В рыжие-бесстыжие.

Вот так вот, собственно.

Тут я подумал: а глаза бывают рыжими? Рыжие – это вообще-то какие?

– Сочиняешь? – прервал Серега мое веселье на этом самом месте.

– Сочиняю, – кивнул я.

– Опять притчу?

– Ага, – признался я и тут же зачем-то соврал: – О Белой Вороне.

– Ну так продай, – попросил Серега.

– Не вопрос, – согласился я и стал выдумывать на ходу: – Ну, значит, так. Слушай. В одном городе среди миллиарда черных ворон жила одна-единственная белая. Ее так все и звали – Белой. Ну, то есть с больших букв – Белой Вороной. Черные ее, конечно, гнобили. Почем зря… Но она ничего – трепыхалась. И даже иногда огрызалась. И продолжалось это тысячу тысяч лет…

– Вороны – да, они долго живут, – согласился Серега.

– Долго, – подтвердил я и продолжил: – Ну, значит, тысячу тысяч лет кидала свои гордые понты Белая Ворона, но однажды ей это надоело. И той же ночью попросила она своего вороньего бога, чтобы сделал он ее черной. И – о чудо! – утром проснулась Белая Ворона черной… А к обеду сдохла…

– Почему? – искренне удивился Серега такой скорой и трагической развязке.

– Не знаю, – пожал я плечами, потому что действительно не знал, но предположил: – От тоски, наверное.

– А-а-а… Поня-а-а-тно…

– И, кстати, на ее похороны, пришел… прилетел… один лишь Красный Воробей, —добавил я.

Но Серега на Воробья никак не отреагировал, видать, давно не перечитывал Буковски, и только спросил:

– А мораль сей басни какова? Смысл-то в чем?

– Смысл?.. А черт его знает.

– Поня-а-а-тно, – снова протянул Серега и вдруг сообщил доверительно: – Знаешь, а я вчера забавный такой сон видел. Про нас про всех…

– Сон? – насторожился я. – Какой такой сон?

– Ну… Будто мы втроем – ты, я и Магоша – плывем в лодке…

– По озеру?! – ахнул я.

– Почему по озеру? Нет, по реке. По Медведице. От Тишкиного пляжа в сторону старого железнодорожного моста. Плывем, стало быть, поутру… Вроде как на рыбалку…

– И туман вокруг, да? – спросил я. – И ветер в камышах играет?

– Ага, и туман, и ветер в камышах, – кивнул Серега и удивленно скосился на меня. – Откуда знаешь?

– Да так, – пожал я плечами, – я этот сон тоже вчера видел.

– Врешь?

– А на фиг мне врать? Видел. Плывем все трое в лодке. Я гребу…

– Я гребу.

– Ты?.. Ну, может быть, и ты. А мы, кстати, на место-то доплыли?

– Не знаю – проснулся я… Соседка пошла своего пса выгуливать… Слушай, а так разве бывает, чтобы один и тот же сон сразу двоим приснился?

– Как видишь.

– Странно, – покачал красиво седеющей головой Серега.

А я махнул беззаботно лживой рукой, мол, ерунда всё это, и выдал:

– Есть многое на свете, друг Горацио, всякого такого, что и не снилось… То есть, выходит, снилось… Ты, главное, не заморачивайся, за дорогой следи, – сполз я на ненужное указание и сменил, от греха, тему: – Слушай, Серега, а нам еще долго?

– Не знаю, бензина две трети бака… А что?

– Да в принципе ничего. Только жопа уже болит.

– Потерпи. Тут как раз дело принципа.

Я понял, про что он. Про то, что настало время доказать американцу Гошке, городу и миру, да и кому угодно, но главное – самим себе, что пусть и были мы всегда покорны своему истоку, но никогда не были рабами. Я понял это. Но решил спросить:

– А тебе не кажется, что впереди нас ждет…

– Кажется, – прервал он на взлете мою мысль. И замолчал.

О чем-то задумался.

Я тоже задумался.

Сначала о вчерашнем сне, но тема показалась пугающе-муторной, и тогда я стал размышлять о принципах. О том, что принципы – это, конечно, хорошо. Что это даже здорово. Их наличие впечатляет. И вообще. Только вот задница почему-то слишком уж болит, когда на них идешь.

Как жаль, думал я, что никак по жизни нельзя обойтись без этих основополагающих штук. А было бы неплохо иметь возможность – хотя бы время от времени, хотя бы на какой-то короткий период – без них обходиться. Как-нибудь так – потихоньку-полегоньку. Заменяя их, к примеру, на убеждения. С убеждениями оно ведь существовать куда как сподручнее. Убеждения можно непринужденно подстраивать под окружающую обстановку и менять под текущие нужды. Чего в том плохого? Ничего, пожалуй. А какое бы сразу послабление вышло для наших тощих задниц. И скольких бы кровавых геморроев можно было по жизни избежать.

А принципы – это такие сваи железобетонные, которые модифицированию не подлежат. Да к тому же это не просто сваи и всё, а такие сваи, существование которых нужно всё время доказывать. И себе, и другим. А если не доказывать, то они махом куда-то исчезают – ага, испаряются – и всё твое здание-мироздание кособочится, расползается и рушится. Складывается внутрь карточным домиком. Фух – и как и не было. Не расслабишься тут, короче, не забалуешь.

Такие дела.

Странно, конечно, тут же помыслил я, что мир зиждется на зыбких выкрутасах нашего растревоженного сознания. Но тут уж ничего не попишешь. И не переиграешь. Не нами эти правила придуманы – не нам их и менять.

Хотя на самом деле – кому же, если не нам?

Придя к таким вот запутанным и безрадостным выводам – а вернее, ни к каким так и не придя, – я поерзал обреченно по сиденью и, нащупав положение поудобней, закемарил.

И еле различимый мир окончательно растворился для меня в своей изначальной темноте…

Проснулся я оттого, что перестал ощущать движение.

А когда открыл глаза, увидел через стекло, заляпанное останками ночных мотылей, что машина наша продирается сквозь облака.

В первое мгновение подумал, что – мама родная! – летим, но потом, проморгавшись, сообразил: стоим на какой-то сопке или горе, а низовая хмарь или клочья утреннего тумана стремительно наползают на нас и, подхваченные ветром, проносятся мимо.

Так всё оно и было.

Потом огляделся и обнаружил, что в салоне, кроме меня, никого нет. Тогда я тоже вышел. И сразу обалдел – передние колеса нависали над пропастью. Точнее, выехали они за край высоченного скалистого берега небольшой, но бойкой речушки, которая где-то там, далеко внизу, энергично продиралась по своим делам между огромных валунов.

Серега стоял у машины со своей стороны и, скрестив руки на груди, смотрел на восток, где над рубленой линией поросших хвоей гольцов набухала бледно-розовым полоса рассвета.

– Где мы? – спросил я и зевнул.

– Не знаю, – ответил Серега, – на триста первом свернул, а потом рулил в темноте, куда рулилось. Вдоль этих вот монгольских гор, но с нашей стороны.

– Ясно. А где Гоша?

– Магоша? – переспросил Серега, с неохотой отрываясь от созерцания впечатляющей картины пробуждения диких пространств. – Там где-то… Штормит его.

– Ясно, – понимающе кивнул я. – И что дальше?

Серега не стал объяснять. Подошел к багажнику, на грязной крышке которого всё еще была видна корявая надпись «Помой меня», уперся обеими руками и попросил:

– Помоги. – И я помог.

Впрочем, особо напрягаться не пришлось – законы физики сработали прекрасно. Когда движок перевесил всё остальное, машина клюнула носом и полетела вниз. Перевернулась в воздухе два раза и грохнулась на камни. У меня аж копчик заныл в момент удара. Сильная, надо сказать, штука.

– В кино обычно взрывается, – заметил я, глядя на груду металла, которая несколько секунд назад была трехлетней тачкой со смешным пробегом по России.

– Так бак пустой, – пояснил Серега этакий афронт.

И в этот момент машина взорвалась – мы оба непроизвольно шарахнулись от края.

– А в сервисе сказали, что датчик отрегулировали, – укоризненно покачал Серега головой.

– Ты им, криворуким, больше верь, – усмехнулся я.

Пламя охватило машину и стало выжирать всё самое вкусное.

– Между прочим, сгорает выхлоп с двенадцати вагонов первого сорта, – скалькулировал я навскидку.

Серега скривился:

– Мелочи. Нужно будет – еще заработаем. Или мы не средний класс?

– Средний, – согласился я. – Основа общества. Опора режима. В вышло ему дышло.

– А потом, мы же сейчас на волю, – напомнил мне Серега. – А на хрена нам на воле все эти кандалы?

– Ну если на волю, то да, кандалы на хрен нам там не нужны, – согласился я и с этим.

А после достал свой мобильник и швырнул его вниз, стараясь угодить в пламя. Мол, лети, родной, ко всем чертям вместе со своим разводящим буратинок на бабло тарифным планом.

И сразу почувствовал, как приобрел еще одну степень свободы.

Серега одобрительно хмыкнул и – гулять так гулять! – повторил мой подвиг.

И тут, как раз в тему, нарисовался из кустов с пустым вопросом Гоша:

– Эй, чего вы здесь творите?

И, увидев весь этот остро пахнущий жареной резиной натюрморт в пейзаже, вмиг протрезвел.

– Fuck your mother all to hell! – вырвалось у него. – С ума, что ли, сошли, уроды!

– Не поминай маму всуе, – спокойно посоветовал ему Серега.

– Мне через три часа на само… Где моя борсетка, уроды?

– Там, – показал Серега вниз. – Была…

– Уроды крезанутые! – взвизгнул Гоша. – Там витамины… Drive's license! Паспорт с би… у-у-у!

Он начал носиться по краю обрыва, реально рискуя свалиться вниз.

Я пожал плечами, отошел в сторону, сел на поросший бурым лишайником былинный камень, закурил и стал наблюдать за напряженной беседой своих старинных корешей.

Разыгрывалась сцена, достойная как пера Шекспира, так, пожалуй, и кисти Айвазяна. Гошка был взбешен. Впрочем, это его бешенство было вполне предсказуемым: как сказал однажды Федор наш Михайлович, который Достоевский, ничего и никогда не было для человека невыносимее свободы.

– Успокойся, а! – рявкнул Серега на американского психопата. – Чего дергаешься? Сам в машину сел, никто силой не впихивал.

– Напоили, уроды, я и повелся! – начал, как водится, переводить стрелки Гоша.

– Подожди, я чего-то не понял, так ты свободный человек или как?

– Свободный, свободный! – проорал Гоша, брызгая на грудь Сереге ядовитой слюной. – Свободный, но…

– Вот давай только без гнилых отмазок.

– Суки вы, суки! Мне в четверг уже нужно быть в конторе. Понимаете?

– Всем в четверг нужно быть в конторе.

– Ни черта вы, уроды, не понимаете. У меня работа…

– У всех работа.

– Не-э-эт, ни черта вы всё-таки не понимаете! Там вам… Не здесь вам там! Если меня с этой работы под жопу… Если я очередной платеж… У-у-у, суки! Мне же кредит за дом отдавать нужно! Понимаете вы?!

– Уже не нужно. Отныне ты свободный человек, Магоша. Без всяких «но». Тебе больше не надо бояться завтрашнего дня. И забудь ты наконец про свою кредитную историю. Я подарил тебе волю как осознанную необязательность. Или, если желаешь, необходимую бессознательность. Прими всё это с радостью. И не надо громких слов – я это для тебя бескорыстно сделал. Как говорится, от души.

– У-у-y, су… – схватился Гоша за голову.

– Сейчас спустимся и двинем туда. – Серега подошел к самому краю и показал, куда мы по его плану двинем. – Подыщем там, в долине, местечко укромное, дом себе срубим… Дом, милый дом. И заживем… На вольных хлебах…

И тут я – кстати, неожиданно даже для самого себя – запел из вагантов, дирижируя вытащенной изо рта сигаретой:

– «А-а-а-а вокруг такая тишина, что-о-о вовек не снилась нам. И-и-и за этой тишиной, как за стеной, хва-а-а-тит места нам с тобой…»

И пропев этот вот кусочек саундтрека к нашей истории, сладко так затянулся.

– Ррр-ы-ы! – раненым зверем зарычал американец и рванул на Серегу.

Серега увернулся, и бывший раб потребительского кредита чуть не рухнул вниз. И он, наверное, разбился бы, но Серега успел схватить его за полу пиджака. И рывком оттащил от пропасти.

И они сцепились.

Гоша наш помощнее на вид, покоренастей Сереги, но я на него ставить, честно говоря, никому не посоветовал бы. Серега на полторы головы выше, и руки у него очень длинные. Это в уличных, без правил, сечах большое, замечу, преимущество. Правда, у Гоши были кое-какие шансы в ближнем бою, но ближний бой еще ведь нужно навязать. Серега же достаточно легко освобождался от его клинчей, отступая всё время на несколько шагов назад.

А потом, Серега был спокойнее, ему злость глаза кровью не заливала – он Гошу ненавидел в рабочем порядке. И не пил он вчера. Ну, почти не пил. Хотя, с другой стороны, всю ночь за рулем провел, наверняка устал как собака. Но – всё равно.

В тот момент, когда я докурил свою первую за день сигарету, Гоша попытался ударить Серегу ногой по яйцам. Но Серега успел отскочить. Я одобрительно кивнул и прикурил вторую.

Почему, спросите, я их, самых близких мне по жизни людей, не стал разнимать? А зачем? Накипело у людей. Пусть, подумал, сбросят напряжение.

Пусть, решил, выплеснут, чего там у них друг к другу накопилось.

И к тому же, знаете ли, во всём этом было нечто такое сермяжное, взаправдашнее, нечто, можно даже сказать, эпическое – двое, понимаете, старинных друзей, которые ныне друг друга люто ненавидят, пытаются убить один другого на фоне широкоформатного рассвета. Ригведа, Калевала, Сказание о Фэт-Фрумосе и Сага о Конане-варваре в одном флаконе. И в натуре вдобавок. Картинка из времен, когда богов не было, когда люди были героями и сами были как боги.

Цепляло реально.

Типа:

Странные слышатся зовы Крови у края земли, —

Снова сплетатель песен С явью своею в разлуке, —

Это две куропатки В схватке кровавой бьются.

Знаю, нагрянет скоро Ссора костров Одина.

И я ведь знал, что они не убьют друг друга.

Не должны были.

А еще я знал про них то, чего никто про них не знал

Например, то, что Серега безбашенно любит Монтану, то бишь Светку Мальцеву. Светку-конфетку. Ту самую стервозную Светку, которую Гоша у него умыкнул. Сволочь. Увез втихаря в Штаты. И что обиднее всего – удержать ее там не смог, потерял. Сбежала она от него, б… конопатая, с каким-то отутюженным дантистом. И как в воду канула. Матка бешеная. Во-о-от. А ведь Серега ее любил! И неизвестно, как бы у них всё здесь сложилось, если бы не удалец Гоша. Может быть, хорошо бы всё сложилось. Может быть, научил бы ее Серега жить по-людски. Кто знает…

А вообще-то Светка меня тогда любила. Без гона. Сама однажды призналась. И цеплялась ко мне всё время. Особенно когда датой была. А я… Что я? Я не мог с ней. Ведь Серега… Он друг мой. Понимаете? И я… Короче, отшил я ее. И тогда она в отместку умотала с Гошкой. Такая вот фигня.

Ну да…

А еще я был в курсе, как Гоша, уезжая, подставил Серегу на бабки. Нас двоих подставил. Но в первую очередь Серегу, конечно.

Взяли мы тогда в черной кассе одного типа добровольно-спортивного общества немереный по тем временам кредит на партию телевизоров. Замутили такое вот дело. Схема была путаной и местами бартерной, но должно было всё нормально срастись. Кредит этот короткий оформили на Серегу. Он у нас всегда за главного. Он Лев, Серега наш.

Вот.

А Гоша, значит, с этими деньгами, которые поручили ему у знакомой в обменнике по завтрашнему курсу конвертировать, взял и укатил в избыточно калорийное царство победившей демократии. Дважды сволочь…

Мы и не знали, что он уже к тому времени все бумаги на отъезд оформил. Ни сном ни духом.

Короче, он свалил, а у нас тут то еще веселье началось. Пока он за океаном лавэ эти чужие через левые трастовые конторы просирал успешно, мы здесь от реальных таких пацанов – царство им всем небесное, вечный покой! – отбивались. Сереге, чтобы счетчик обнулить, пришлось тещины квартиру и дачу продавать. А мне – машину. Еле наскребли. Ведь тогда еще и инфляция была под две тысячи процентов в год. Еще не забыли?

Сейчас, конечно, смешно вспоминать. Сейчас мы сами пацаны реальные при бабле и со стволами, да со связями правильными, а тогда, блин… Очко, жим-жим, конкретно играло. Не железное, поди.

Впрочем, Серега Гоше эти деньги давным-давно простил.

А вот Светку, похоже, нет…

Вы, наверное, скажете, что, мол, Гоша-то этот ваш – скотина большая. Мол, так уж из рассказанного выходит. А вот и не надо так говорить. Я бы вам этого делать не рекомендовал. Он ведь как-никак друг наш. Он нам свой. Со школы еще, и вообще… Он с нами пил молоко из бутылок с крышками из цветной фольги. Он нам как брат почти. Пусть и непутевый.