Текст книги "Дороги Младших Богов"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А я вообще не пойму, как это может такое быть – кто-то что-то там придумал, и оно вдруг появляется. В принципе не пойму… Не пойму, и всё.

– Про тональ когда-нибудь слышали? – произнес волшебное слово Инструктор.

– Тональ? – переспросил Гоша.

– Да, тональ.

– Мысль материальна, а точнее, материя вымышлена, – сказал Серега. – Есть такая теория, Магоша, где тональ – это процесс создания мира посредством внутреннего диалога. Человек постоянно описывает себе мир и тем самым как бы формирует его.

– Да, он мыслит его таким, каким потом и воспринимает, – согласился Инструктор. – Всё верно. Только это не теория, Сергей Иванович, это – насущная практика.

– Эй, кексы, давайте ближе к телу, – простонал Гошка. – Голова сейчас лопнет. Дяденька, чего же вы, в конце концов, от нас-то, несчастных, хотите?

Инструктор, приняв надлежащую позу, ответил:

– Подождите, Игорь Николаевич, всё я вам сейчас объясню. Я еще не закончил… – И продолжил: – Значит, так, – мы уяснили, что в сознании Белого Адепта существует феноменальный мир и сознание Белого Адепта страдает от его, мира, несовершенства. Зафиксировали это, – он изобразил рукой круговой дирижерский жест, будто поймал муху на лету. – Так? Так. Далее: история этого мира идет по кругу, но время от времени связь времен рвется по известной причине…

– По какой такой причине? – озадачился Гошка.

– Ну как… – Инструктор откровенно удивился его вопросу. – Известное дело. Ведь кто-то иногда, а лучше сказать, время от времени произносит с воодушевлением и придыханием ту самую сакраментальную фразу: «Остановись, мгновение, ты – прекрасно». И как только подобное заклинание вылетает, тут сразу – щелк – связь времен и рвется. Ведь почему этому кому-то так хорошо вдруг стало, что помыслил он всё вокруг себя прекрасным? А потому, что Белый Адепт забрал в это самое мгновение всё страдание надуманного им, Адептом, мира на себя. Забрал, забился в корчах и потерял сознание. От нестерпимой душевной боли. Которая почище физической. Вот. И эту потерю сознания мы здесь и называем условно сном. Хотя, в сущности, Адепту сон как таковой не нужен, но тут…

– А потом что? – поторопил Инструктора Гоша. Тот пожал плечами и ответил:

– Ну а потом Белый Адепт просыпается и всё запускает на новый круг. Правда, на более совершенном уровне. На более… Сейчас объясню. – И объяснил: – Вот представьте себе, что есть лист фотобумаги. Так. На него при посредничестве фотопленки репроецируются световые лучи, отраженные от какого-либо, так сказать, объекта. И изображение этого объекта постепенно, после определенной процедуры, проявляется и становится видимым. Представляете? Вот. Ну и тут то же самое. Ничто – это фотоснимок фантома, то есть мира, каким представляет его себе Белый Адепт. И, как я уже сказал, проявленное, так сказать, Ничто имеет свойство время от времени обнуляться. Это как бы на бэушную фотобумагу вновь наносится чувствительный слой. И очнувшееся сознание Белого Адепта проецирует на нее новый образ – образ более совершенного мира. Пусть на чуть-чуть, но более совершенного.

– Development, – сказал Гошка.

– Что? – не понял Инструктор.

– «Development» можно перевести с английского и как «развитие» и как «фотопроявление», – пояснил я.

– А-а, – понял Инструктор.

– И что там дальше происходит? – спросил Гошка.

Инструктор не стал скрывать:

– Затем наступает Миг Повторного Начала Бесконечного Пути. Шестерни Мирового Механизма проворачиваются, и всё начинает крутиться заново и, так сказать, по-честному.

– И всё, что есть, и всё, что будет, – это лишь игры сознания, – вздохнул я и полез за сигаретами.

– Ну да, конечно, – согласился со мной Инструктор. – А как же еще? Общее же место. Трюизм. Правда, в определенных кругах.

– Слушайте, а с нами со всеми что происходит, когда вся эта чехарда случается? – с тревогой в голосе спросил Гошка.

– Ничего не происходит. Адепт спит – все спят, он просыпается – все просыпаются, – успокоил Гошку Инструктор. – Это ведь, так сказать…

И он задумался.

– Это как инсталлировать на компьютер новую операционную систему, – пришла ему на помощь Аня, про которую мы все забыли. – Можно так всё это представить. Реальность – операционная система. Мы все – что-то вроде текстовых файлов. Какая нам разница, с помощью какой программы и в какой операционке нас прочтут?

– Никакой, – согласился я.

Мне нравилась идея, что всякий человек суть текст. Она отлично рифмовалась с известным мнением, что мир существует исключительно для того, чтобы стать когда-нибудь книгой. Это меня грело.

– Конечно, никакой разницы, – подтвердила Аня.

– Хотя в апгрейтовых версиях существовать, наверное, веселей, – справедливо заметил Гоша.

На что Серега не менее справедливо съязвил:

– Ага, с новыми глюками оно, конечно, веселее. Латать их патчами не перелатать.

А я решил задуматься над всем этим. И задумался. И, не переставая думать, достал из пачки сигарету, помял ее и показал Ане. Она кивком дала разрешение, и я закурил. Давно тянуло.

В этот момент Серега спросил у Инструктора:

– Ну и в чем проблема-то? Система потихоньку худо-бедно улучшается – Ньютон аплодирует, Лейбниц кулаком грозит – ну и слава богу, которого нет. От добра добра чего ради искать?

– Всё дело в степени притязаний, – ответил ему Инструктор. – Проблема, Сергей Иванович, в том, что Белому Адепту, сколь ни пытался он, до сих пор не удалось достичь, так сказать, идеала. А хочется… Но, скажем честно, никогда ему его не достичь. Страдание неустранимо. И это печальный факт, который требует хладнокровного признания. Отчего-то для сознания Белого Адепта не представляется возможным вообразить мир, избавленный от страдания. Хотя, конечно, понятно отчего.

– Это в природе вещей, – озвучил свою версию Серега. – Как сказал однажды товарищ Сталин, логика вещей сильнее логики человеческих измерений.

– Да, – подтвердил Инструктор, – страдание – имманентное свойство проявленного мира.

Я послушал-послушал их, вытащил сигарету изо рта, да и пропел за Макаревича:

А я верю, что где-то

Божьей искрою света

Займется костер.

Только нет интереса,

И бездарную пьесу

Продолжает тянуть режиссер.

А пропев, сделал вывод:

– Выходит, прогресс – это движение по бесконечному тоннелю, в конце которого тупик.

– Точнее будет сказать, это бег за линией горизонта, – предложил Инструктор.

Я затянулся, выпустил под потолок несколько сизых завитушек и спросил:

– Ну и где тогда выход?

Инструктор проследил взглядом за моими искусными кольцами и терпеливо дождался, когда они полностью растают. Затем показал на то место, где они только что были, и ответил:

– Ну я уже сказал выше, что Спасение в обращении Ничего во Всё. Эта цель и мечта Черного Адепта.

– Уничтожить проявленный мир? – переформулировал Серега.

– Засветить фотобумагу раз и навсегда? – вспомнил я о предложенной метафоре.

– Да, именно так: раз и навсегда, – произнес проникновенным голосом Инструктор. – И как раз для этой, так сказать, цели за миг до Мига Повторного Начала Бесконечного Пути во сне Белого Черный Адепт и создает Полигон Обеспечения Практического Спасения Абсолюта. – И Инструктор перешел наконец к утилитарным планам: – Дело тут, собственно, вот в чем. Однажды Черному Адепту чудесным образом открылось, что, если донести до Начала Начал мысль об уничтожении феноменального мира, он и исчезнет. И это даже, собственно, и не мысль в чистом виде, а некий такой, знаете ли, визуальный образ… Если вообще-то можно отделить визуальное от вербального… Тут, собственно, вот какое дело: как-то раз представил он себе явственно, что когда-нибудь представит, как в центре Вселенной возникает энергетический вихрь с мощной центростремительной силой. И как эта антиматериальная воронка затем всасывает в себя всё сущее, включая его, Черного Адепта, собственное сознание, которое является спящим сознанием Белого Адепта, а по сути, как мы знаем, – единственным сознанием. Ничто, таким образом, соберется в точку и станет Всем. Но Всем, теперь уже наделенным Сверхсознанием. Далее по вышеприведенному тексту.

– А где этот центр Вселенной? – спросил Гошка.

– Вообще-то везде, – ответил Инструктор.

– Как это? – не понял Гошка.

– По теории относительности Эйнштейна, любая точка может быть принята за центр, – пояснил Серега. – Куда наблюдатель ткнет, там и центр.

– Как говорил комбат Елдахов, ядерная бомба всегда попадает в эпицентр, – вспомнил я.

– И здесь может быть центр, – ткнул себя пальцем в грудь Гошка.

– Запросто, – кивнул Серега.

– Я – центр Вселенной! – восхитился Гоша. А я рассмеялся.

– Раньше был ты, Гошка, пуп земли. Теперь пошел на повышение.

– Вот такие, значит, пироги, – напомнил о себе Инструктор. – Таким, значит, всё образом.

– Это всё, господин Инструктор, понятно, – сказал Серега. – Только непонятно, в чем затык?

– Товарищ, – сказал Инструктор.

– Что «товарищ»? – не понял Серега.

– Называйте меня товарищем Инструктором, так мне привычней.

– Хорошо, – пообещал на будущее Серега.

– А проблема, собственно, в сомнении, – пояснил Инструктор. – Черный Адепт, он хотя и адепт, конечно, но прежде всего – человек.

– Неужели тот, кто пробился в разводящие, может сомневаться в силе своего воображения? – удивился я.

– Он не только может в чем-то сомневаться, но может даже и ошибаться, – сказал Инструктор. – Великий Адепт впитывает в себя в процессе своего саморазвития все, в том числе и сомнение. Разве может быть сознание, лишенное одного из свойств, полным? Теорема Геделя гласит, что любая сложная формальная, так сказать, система должна быть противоречивой, чтобы быть полной.

– И еще срабатывает, видать, универсальное положение Картезия о том, что можно сомневаться во всём, кроме своей способности сомневаться, – блеснул своей эрудицией – мол, нас тоже не на мусорке нашли – Серега.

– Но вот Будда… – хотел я было возразить обоим. Но Инструктор прервал меня резко и не без апломба:

– ЭмЧеЭс.

– Не понял, – не понял я.

– Будда – мастер частного спасения, – пояснил Инструктор. – Предложенный им путь индивидуального избавления от страданий не решает задачи спасения мира. Поэтому ставить его в пример в данном, так сказать, контексте некорректно. Вольно буддам не сомневаться, когда решают они свои персональные – а если вещи называть своими словами – шкурные вопросы. А вот Черный Адепт, в отличие от любого из них и каждого, получив Откровение о возможности и неизбежности Спасения всего и вся, в какой-то момент усомнился. Да. Нет, конечно же усомнился не в истинности самого Откровения – какие там могут быть сомнения? – а засомневался он в собственной силе, в способности донести спасительную, так сказать, мысль к Началу Начал. Но что есть сомнение, как не повод к его преодолению? Не так ли? Это ведь диалектично?

– Диалектично, – согласился я. Инструктор поблагодарил меня кивком и сказал:

– Черный Адепт, к чести его, стал искать способ преодоления своих сомнений. И нашел. Он вот что придумал. Он придумал, что его главная и последняя мысль будет содержанием некоего прощального радиосигнала. Понимаете? Обычного такого радиосигнала. Хотя, конечно, как мы понимаем, необычного. Но всё же – радиосигнала. Вот так вот, значит. Ну а раз придуман сигнал, то должен быть придуман и передатчик… Логично? – Инструктор обвел нас взглядом, убедился, что мы насчет такой логики никаких возражений не имеем, и продолжил: – Поэтому стал он продвигаться в этом направлении. И появился в его воображении, а затем и был реализован вот этот вот Полигон с законсервированной военной базой. А там уже возник и командный пункт, и входящий в его состав узел связи, где находится то самое радиоустройство… Следите за ходом мысли? – Мы следили, и следили внимательно, потому как становилось всё горячее и горячее. – Ну а затем был придуман ход с боевым расчетом из трех человек, которые должны будут в нужный момент, в момент, так сказать, Икс, произвести все необходимые действия. Да… Вот так, собственно. Как видите, он у нас фантазер великий.

– И что дальше? – спросил Гошка.

– Ну а дальше, – ответил Инструктор, – задействованный аппарат выдаст высокочастотное излучение, на несущую которого наложит Адепт спасительный образ. Смодулированная волна унесет этот образ к Началу Начал, где и свершится посредством данного телекодового послания Великое, так сказать, Делание. Такую он, значит, хитрую процедуру Спасения Абсолюта себе придумал. Ясно?

Инструктор опять обвел изучающим взглядом нашу немногочисленную аудиторию, ожидая реакции.

– Забавно, – прокомментировал я раньше остальных всю эту небывальщину и забычковал сигарету о каблук. – Широкий смысловой диапазон конечности бытия сужается до узкой радиополосы.

– И конец бытия становится достижим выполнением комплекса организационных и технических мероприятий, – добавил Серега.

– Точно, – согласился я, – нажимаю на кнопочку – таракан в западне. Только мне кажется, можно было бы ему и как-нибудь попроще всё решить с устройством этой глобальной фукуямы. Типа: вселенских размеров дуб свернуть обратно в желудь. Или, не знаю, снежинку, что ли, невероятно сложной структуры растопить в каплю. И вся недолга. В смысле – полная энтропия. То есть – наоборот.

– Но тут уж как есть так есть, – пожал плечами Инструктор.

– Ну и что? – спросил Серега. – Почему до сих пор не случилось?

Инструктора опередила Аня.

– Пока ни один расчет не справился, – сказала она.

– Чего так? – поинтересовался Серега.

– Ну, кто-то не смог, кто-то не захотел, – пояснила она пространно, но в результате выдала: – Теперь вот вся надежда на вас.

– А если и мы не сможем? – спросил я. И посмотрел на нее.

А она посмотрела на Инструктора. Вслед за ней и все мы, как по команде повернув головы, уставились на него. И, вздохнув, он обрисовал перспективу:

– Ну я же говорил. Тогда случится новый цикл. Через мгновение Черный Адепт уснет, а Белый Адепт проснется. И представит себе улучшенный вариант предметной реальности. Той реальности, где продолжите вы жить и страдать и где вместе с вами будут жить и страдать миллиарды других живых существ. И по сути своей ничего не изменится. Ни-че-го. И продолжу я служить на этом чертовом Полигоне без замены до скончания веков, которым нет скончания. А мне, честно признаться, всё это уже порядком надоело. У меня язва. И еще ряд обстоятельств… личного характера.

– А почему вдруг мы? – резонно спросил Гоша. – Почему именно нас-то для учреждения этого космического пылесоса выдернули? Чего мы такого вам сделали?

– О, лучше и не спрашивайте, – вздохнул Инструктор. – Существует огромный список требований к рекрутам. Во-о-от такой, представьте, талмуд. – Он широко, как завиральный рыбак, развел руками. – Всего не перечислишь. Да и оно вам надо?

Гоша пожал плечами, мол, а почему бы, собственно, и нет.

– Ну, например, год рождения требовался, как всегда, шестьдесят пятый, это чисто ритуально, – припомнил Инструктор навскидку. – Чтоб никаких жен и детей. Чтобы, конечно, трое вас было. Это согласно технологической карте. Ну а раз задействуется пусть и малая, но группа, тут же встает вопрос о психологической совместимости. И там медицинские, конечно, все дела и всё такое прочее. Плюс антропометрическое тестирование… Атеистами опять же Кандидаты должны быть.

– А я вот в Бога верую, – вдруг вскинулся Гоша. – И верю, что Христос нас всех уже давным-давно спас, так что…

– Ай, бросьте, Христос принес нам толику утешения, а не спасение, – прервав его, возразил Инструктор. – А что касательно вашей, Игорь Николаевич, веры… Это вы себя там обманывайте, а нас тут – смысла нет. Кто в прошлом ноябре, промышляя в Вегасе фортуны, заявил по пьяной лавочке, что-де Бог если и есть, то проиграл весь этот сраный мир Сатане в преферанс, да еще и должен остался? А? Не вы ли это были, Игорь Николаевич? Чего глазки-то отворачиваете? Не вздумайте отпираться – вы это были. Спьяну, конечно, ляпнули. Но ведь что у трезвого на уме, то, как говорится…

– Да, Гошка, палево, – усмехнулся я. – Как поется в опере «Иисус Христос – суперзвезда», your words not mine.

И Гошка сдулся.

А Инструктор продолжил свой прогон:

– Вот… Ну и там еще, помимо прочего, кое-какие индивидуальные параметры рассматривались. Исключительные особенности, которые способствуют, значит… Вот Сергей Иванович, к примеру, никогда не брал в руки кубик Рубика, сроду не играл в тетрис батайский, пользуется Оперой, а не Эксплоером, вообще устойчив ко всяческим массовым психозам. Андрей Андреевич, тот может стихи читать сорок шесть часов подряд и знает восьмую рифму к слову «любовь». Причем существительное в именительном падеже. Не глагол там какой-нибудь убогонький или наречие проходное. Это есть исключительное и сильное его качество. Согласитесь… В общем, отбор был тщательным. Но самым главным критерием было ваше личное стремление сюда приехать. В принципе вы же сами сюда заявились. Не так ли?

– Подождите, – остановил его Гошка, – сами не сами, а у меня-то какое… это самое свойство-качество?

– А с вами, Игорь Николаевич, всё просто, у вас четыре руки, – ответил Инструктор таким обыденным голосом, каким рассказывают только о чем-то совсем уж очевидном.

– Как это четыре? – не поверил Гошка.

– А так вот, – усмехнулся Инструктор.

В этот момент я посмотрел на американца и впервые заметил, что у него действительно четыре руки. Две обычные, а чуть пониже – торчат из-под пиджака еще две недоразвито маленькие, будто детские. Торчат, значит, такие пухленькие и смешно шевелятся. И розовые пальчики всё время сжимают в кулачки.

Серега тоже глянул, и глаза его стали от удивления квадратными. Вообще-то – круглыми. Ну, не важно.

Важно, что у Гошки было четыре руки.

Интересно, подумал я, почему раньше их не было видно?

Впрочем, Гошка, похоже, их и теперь не видел. Оглядел себя и так и сяк, ничего необычного на себе не обнаружил и только хмыкнул недоверчиво.

– Где у меня четыре руки?

– Я пошутил, – сказал Инструктор.

И вторая пара рук у Гошки тут же исчезла.

Но я не стал больше нужного подобным метаморфозам изумляться – сколько уже можно? – и развивать для себя эту тему не стал. Меня занимало в тот момент иное.

И не стал мучиться, а спросил внаглую:

– Господин Инструктор, в смысле —товарищ… Хотелось бы вот какой вопрос провентилировать. А должны ли мы… Обязаны ли мы всенепременно осуществлять эту вашу миссию? Или у нас всё же есть какой-никакой выбор?

Инструктор пару секунд помолчал, вздохнул протяжно – типа ну во-о-от, началось, – а потом признался:

– Нет, конечно, никому вы ничего не должны и ничем никому не обязаны. Выбор есть всегда. И этот выбор за вами. Но только замечу, что всё же это миссия не наша, а ваша… Всё же.

В вагончике повисла тишина. Нарушил ее Гошка:

– Ничего не пойму. Если мы выдумка этого самого Адепта, как же мы можем что-то сами по себе решать? Неувязочка какая-то.

– На этом вопросе не одно поколение философов зубы сточило, – проинформировал его Серега.

А Инструктор кивнул на меня и сказал Гошке:

– Про свободу воли вам, Игорь Николаевич, может душевно и доходчиво Андрей Андреевич рассказать – на примере того, как герои книги выходят в определенный момент из-под власти автора и, что бы там эхо ни писало на полях розы, начинают действовать сами по себе, исходя из своей внутренней, так сказать, логики и мотивируя свои поступки чем-то для автора совсем уж запредельным. Ведь вы можете об этом, Андрей Андреевич, Игорю Николаевичу?..

– Про то, что no entity without identity, это мы запросто, – согласился я и предложил не без злого умысла: – Только неплохо бы для начала всё это дело перекурить. Хорошо бы антракт устроить.

– А я в принципе уже закончил, – объявил Инструктор и начал собирать свои листочки в стопку. – Теперь мяч на вашей стороне. Если согласитесь помочь, получите остальные инструкции. Если нет… На нет, так сказать, и суда нет. Только вы уж там либо все втроем в добровольцы, либо… Либо – либо… А нет – так нет. Другие на лодочке приплывут.

И он, отработав свой номер «Эквилибр на смыслах» и моментально потеряв к нам всяческий интерес, опять потянулся к бутылке. Но воды в ней осталось совсем мало, да и та уже была мертвой. Выдохлась. И Аня направилась за живой.

А я посмотрел на Инструктора, выпотрошенного его предназначением, и подумал, как же тяжела работа – смущать календари и числа присутствием, лишенным смысла, доказывая посторонним, что жизнь – синоним небытия и нарушения правил. Подумал я так и пошел на выход. Захотелось, понимаете, отчего-то мне свежего воздуха глотнуть. Или что там уже было вместо него.

Свежая мысль о свежем воздухе, вероятно.

И парни потянулись за мною.

В ночь.

А она была сплошным космосом. Нарисовалась фиктивными звездами. Жирными такими. Лоснящимися. Они все мерцали-подрагивали, будто от нетерпежа великого, но падать не падали. Пока не падали. Они же в августе обычно… К августу же поспевают. И нынче поспеют. Если, конечно, здесь вообще бывает август. Если, конечно…

Ну да.

Кроме звезд была еще тусклая лампочка. Вокруг нее роилось всякое. Положено роиться, вот и роилось. И только – бздынь-бздынь-бздынь. Не понять – то ли сгорающая в плазме спираль потрескивает, то ли чешуйчатые пикируют в стекло безбашенно.

И где-то рядом еще сверчок модемом, долбящимся к провайдеру, гравюру луны воспевал. Радовался чему-то, придурок талантливый. Сам от музыки своей вовсю тащился, а того не просекал, что от фуг его и месс такая ностальжи накатывает, что душу у иного неподготовленного просто наизнанку выворачивает.

А потом искры затанцевали. От сигареты искры. Это я закурил. Сел на верхней ступеньке и закурил.

Гошка спустился и отошел отлить в ближайшие кусты. Росли там рядом такие лохматые. А Серега, тот встал сзади. Прислонясь плечом к дверному косяку. Ну да, прямо-таки просилось срифмовать героическую его позу с тем, «что случится на моем веку».

Но рифмовать не хотелось. Может быть, только притчу… об Упавшей Звезде, например. Типа…

Ага.

Типа сидят по разные стороны линии фронта в окопах два чувака. Под ногами у них чахоточная жижа чавкает, вошь вовсю заедает, пули кругом с голодным присвистом человечьего мяса алкают, противно всё, жутко. А тут Звезда одна заветная бултых себе такая вниз. И трассером вжик по ночному небу. И оба чувака впопыхах по желанию. И оба одно загадывают. Чтобы, стало быть, война – так ее растак да во все дыры – побыстрей закончилась. Но чтоб, как положено, – полной и окончательной над врагом победой.

Только Звезде же не разорваться. Она же одна. Одна на двоих. Не разорваться, хоть разорвись. Ну и разорвалась от неразрешимого, до земли чуток не долетев. Сгорела. Вчистую..

А ведь могла бы, блин, на дно красного от морошки болота плюхнуться и оттуда свет и чудо явить. А там, глядишь, штыки действительно удалось бы при таком раскладе в землю воткнуть. По самое цевье. Штыки так вот в землю, а самим по хатам. В женах скучалки свои отпаривать.

А так – нет.

А так – с первыми лучами сызнова в рукопашную. Животы друг другу металлом ржавым вспарывать. Коли-режь, пехота, до следующей звезды. До другой. До той, которой не будет.

Ни-ко-гда…

– Чего скажешь, Дрон? – отогнал от меня музу Серега.

– А чего тебе сказать? – спросил я у него.

– Вижу, менжуешься.

– А ты – нет?

– Я нет. Ну, почти… Реальное же дело наклевывается.

– Ой ли?

– Сомневаешься?

– Да так…

– А чего он такого принципиально невозможного нарисовал?

– Да особо ничего, конечно. Только… Понимаешь, одно дело умозрительно всё это себе тетешкать, а другое – вот так вот с ходу: давай, мол, навалимся, пацаны… Не знаю… И главное, понимаешь, как-то мимоходом всё и как-то так всё факультативно, что невольно даже проникаешься и начинаешь всерьез полагать, что это всё – правда. Но, с другой стороны… Не знаю.

– Ну тут, Дрон, так – не разберешь, пока не повернешь. Существование же надсознания недоказуемо. Никак…

– Это да – никак.

– Но ведь не зря же говорят: нужно поверить, чтобы чудо свершилось.

– Ну да… А еще говорят: вы явите нам чудо, и мы поверим.

– Парадокс.

– Парадокс. И еще какой… Слышь, Серега, а ведь, похоже, всё дело в том, что Адепту ответственность на себя брать-то не катит. Для того и придумал нас сюда… Репрезентативных представителей человечества.

– Всё возможно. Только это ничего не отменяет.

– А он спросил, готовы ли мы эту ответственность с ним разделить?

– На то и окончательное «да» за нами.

– Или «нет».

– Ну или «нет»

– Не знаю… Дурдом всё это.

– Солипсизм – гносеологическая концепция, а не диагноз психиатра, – процитировал Серега кого-то и добавил от себя: – И, по всему, работающая концепция.

– Не знаю, – сказал я, – не зна-ю..

– Ну чего ты, Дрон? Попытка – она же не пытка. Согласись, это реальный шанс. Поучаствовать в таком деле… В создании принципиально нового… Всего. Это, скажу тебе… Не всякому.

– Имеем ли мы на это право, Серега?

– А чего гадать? Не надо гадать. Надо делать. Если выйдет – значит, право имели. Если не выйдет – значит, твари дрожащие. Вот и все расклады.

– Ты хочешь сказать, что легитимность утвердится реализацией мандата?

– Хочу.

Тут из кустов выкатился Гоша. Как рояль.

– Ман… да… там или не ман… да… но главное – это вот всё засранство разрушить, – застегиваясь на ходу, вступил он в разговор. – Я особо в эту лабуду, конечно, не верю, но если есть хотя бы какая-то мизерная вероятность… Надо всё рушить к едрене фене. Тут-то ловить, точно, уже нечего. Тут всё уже схвачено. Не протиснешься. Надоело мне здесь париться в вечных лузерах.

Мне стало до того смешно от такого наглядного примера неизбежного слияния крайностей, что я даже пропел речитативом, негромко, но с пафосом:

– Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим – кто был Ничем, тот станет Всем.

– Зря стебаешься, Андрюха, – похлопал меня по плечу Гоша. – Надо-надо пробовать. На-до.

Я, вспомнив, как переводится с итальянского «nada», заметил:

– И как двусмысленно сказал однажды Вуди Аллен, никто не будет плакать, если вдруг людей не станет.

– Правильно, – согласился с Вуди Гоша. – И в том смысле правильно, и в этом.

– И уведем мы всех from Here to Eternity и станем как боги, – грустно усмехнулся я. – Как три таких живых бога. Правда, лишь три младших бога.

– Ты против? – спросил Серега и, не дожидаясь ответа, начал напрягать меня по полной: – Нет, но ты только представь, ты только задумайся, сколько людей страдает… И будут страдать… Детей… Тебе их не жалко? Болезни всякие страшные. И взрывы эти кругом. Взрывы и стенания. И просвета не видно в этом ужасе, и края не видно ему. А мы вот возьмемся – и разом все проблемы снимем. Порешаем все вопросы… Ты о детишках подумай, Дрон. Вспомни пацаненка из твоего подъезда, которому руки…

– Серега, не дави на психику, – попросил я его. – Я тоже видел экранизацию «Словаря человеческих страданий» Сетембрини. И всё я про слезинку ребенка понимаю. Всё. Что перевешивает она мыслимое добро мира. Что запредельная в ней плотность горя. Что счастья нет. Что всё такое прочее. Понимаю я всё это, но… Мы же толком не знаем… Не представляем… Даже и не знаем, как начать представлять, что будет, когда мы…

И я, не найдя нужных слов, замолчал.

– Тебе же сказали, что полный и всеобщий приход будет, – заявил Гошка. – Абсолютный вечный кайф. Сечешь, какая красота?!

– Секу, – хмыкнул я. – Красота… Которая спасет мир, да?

– Та самая, – сориентировался Гошка.

– Ну, это всё чудесно, но только дело в том… – Я замялся.

– В чем? – спросил Серега.

– Я еще не написал свою книгу, – ответил я.

– Вот это вот, флип-флоп, блин! – искренне возмутился Гошка. – И этот человек обзывал меня когда-то нехорошим словом «эгоист» и даже, помнится, предлагал гнать из комсомола сраной метлой.

– В чем, Дрон, проблема-то? – спросил Серега. Я объяснил:

– А в том, Серега, что после этого самого акта спасения все книги будут уже написаны. Понимаешь? Все слова будут уже произнесены. Все буквы будут расставлены по своим местам. Все… Да и что там буквы – даже точки все будут расставлены. Над всеми «ё». Меня это не устраивает. Я хочу написать свою книгу. Понимаешь – свою!

– Ну и м…к, – сплюнул Гоша.

Серега ничего не сказал. Наверняка он тоже считал меня неправым, но понимал, что я вправе быть неправым. Поэтому и промолчал.

И он знал, что переубеждать меня бессмысленно. Известно же, что я упрям как хохол.

Я, собственно, на одну восьмую и есть хохол. Из тех, что чудово розумiють украiнську мову i навiть можуть розмовляти – але не хочуть. Да мне и по-русски в те мгновения не особо хотелось говорить. И я молчал. И Серега молчал. А Гошка блякал. И плевался. И кричал, что не для этого его прапрадед билет на «Титаник» в кассу сдал, чтобы он сейчас всё на свете за так профукал. И еще он кричал, что из-за таких, как я, немец в сорок первом до Москвы дошел. Потом и он замолчал. Устал.

И стало тихо.

Тут я увидел, что давно уже фильтр курю, и полез за новой сигаретой.

Но пачка оказалась пустой.

Совершенно пустой.

Я смял ее в руке. Хотел швырнуть в траву, но, на излете движения передумав, сунул в карман. Посмотрел еще раз на звезды и, надеясь на то, что бесконечность и под конец сумеет извернуться, прошептал еле слышно, исключительно для себя самого: «И на этот раз меня уволь». И увидел, как, подмигивая мне бортовыми огнями, ночное небо пропахал авиалайнер. Он был как настоящий. Он, похоже, и был настоящим. И это уже было слишком! Я вскочил, чтоб дотянуться и схватить его за хвост.

Но в этот миг лампочка ярко вспыхнула, а в следующий – взорвалась.

И я на секунду зажмурился.