Текст книги "Дороги Младших Богов"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Услышал – и остановился.

И тут по солнцу и линии гор просекаю, что в другую сторону иду. Не к дороге. Блякнул, мозги в кучу и исправился.

Холмик непроизвольно сторонкой стал обходить – и тут-то с Серегой и столкнулся. Продирался он откуда-то сбоку сквозь густой кисель травы. Весь всклоченный. Меня увидел, наставил пистолет. И глядит выжидаючи. Я дергаться не стал, замер и спрашиваю спокойно так:

– Это ты сейчас стрелял?

– Я, – отвечает.

– В кого?

– В себя.

– В безоружного? – любопытствую.

– У меня… у него нож был, – объясняет.

– Разделочный?

– Да.

– Ну и?

– Ну я и… Когда он кинулся.

– Ясно. А ствол где взял?

– Возле тебя… Возле твоего трупа… подобрал. Слушай, а ты – это точно ты?

– А ты?

– Я – да.

– И я… Не веришь?

– Верю, но…

– Что «но»?

– Сомневаюсь.

– А ты проверь.

– Как?

Я намекнул ему:

– Мелочи, Серега, мелочи. – И он догадался, о чем это я:

– В смысле я тебе чего-нибудь такое, что только ты до мелочей?

Я кивнул. Правильно понял он меня. Не зря ведь целых двадцать девять лет дружим – со второго класса.

И тогда, опустив пистолет, вот что он мне поведал:

– Слушай тогда, Дрон, вы-нимательно-вы-нимательно. Повторять не стану. Не радио. Значит, так дело было…

В прошлом сентябре нужно нам было квоту на лес пробить. Решал всё один перец с третьего этажа Серого дома – известный тебе начальник профильного департамента. Мы вышли на его зама, лично заинтересовали, и он нам встречу в верхах организовал. И желательные нули на промокашке нарисовал. Но заранее предупредил, что помимо бабла уроду этому надо шенка какого-нибудь породистого подкатить. Дескать, любит он щенков и всё такое.

Ну, короче говоря, в ближайшее воскресенье мы нал в конверт, зама в машину, заехали по дороге на Свердловский, взяли у перекупщика за две тонны щенка чау-чау и к уроду этому на дачу почалили.

Ну а там всякое такое, коньячок-кофе, то-се, трали-вали, это нам не задавали. И мы ему такие – конверт на стол, щенка под стол. А он нам – типа приятно было познакомиться, бумаги заберете в среду.

Ну и мы сразу же на радостях по коням.

Но пока грузились, слышим какой-то дикий визг. Зам урода лыбится, говорит, что, когда у урода новый щенок появляется, он прежнего изводит. Удавкой душит. Такая, мол, у урода слабость. Ты как это услышал, побелел и весь на измене назад в дом. Я пока за тобой подорвался, ты успел его каким-то поленом ухайдакать. В мясню. Когда я тебя оттащил, тот уже ласты клеил. Столярным клеем. Хорошо, «скорая» подоспела вовремя, а то совсем бы фигня вышла. Подсел бы ты, Дрон. Даже и гадать нечего – подсел бы. А так, слава яйцам и лепилам, откупились. Но с квотой, конечно, пролетели. Еще бы тут не пролететь… А щенка ты, кстати, подарил моей соседке сверху.

– Ну вот, – подвел черту Серега, – рассказал. Теперь отвечай мне, Дрон, как на духу: так дело было?

Я кивнул.

– Да, в общем так… похоже.

– Точно? – переспросил Серега и медленно стал поднимать пистолет, в котором было, к слову, на два патрона меньше, чем в моем.

– Щенок был не чау-чау, а шарпей, – успел я внести редакторскую правку в его рассказ. – И не за две тонны, а за две с половиной мы его на рынке взяли. Не стали торговаться.

И Серега облегченно опустил свой-мой ствол. Всё сработало.

– Ну а теперь ты рассказывай, – предложил Серега.

– Зачем? – не понял я. – И так всё уже ясно.

– Ни фига, – настаивал Серега, – давай контрольную.

– Контрольную байку в голову?

– Ну.

– Хорошо, – согласился я и, немного подумав, предложил: – Историю о трех погибших пионэрах помнишь?

Он долго напрягался и наконец кивнул.

– Кажись.

И теперь уже я воспроизвел:

– Значит, так, слушай…

После пятого класса отправили меня папа-мама в пионэрский лагерь. На третью смену. И жил я там в одной комнате с тремя чуваками. Чуваки эти, в отличие от меня, примерного мальчика, члена совета отряда и победителя второго этапа Всесоюзного марша «Мой труд вливается в труд моей республики», были настойчивыми искателями приключений на свои огрубевшие от отцовских ремней жопы. И неудивительно, что однажды с ними произошло то, на что напрашивались.

А приключилось с ними, собственно, вот что. Возле нашего лагеря, километрах в пяти, был разбит колхозный сад. В сад этот было нам строго-настрого запрещено лазать. Начальник лагеря на первом же инструктаже так и предупредил всех нас без обиняков насчет этих колхозных яблок: «Поймают, расстреляю к буям, за которые, кстати, заплывать при купании запрещаю». Но запретный плод, как известно, сладок, хотя на самом деле в начале августа в наших краях кислее не бывает, но опять же – чужой же уксус…

Короче, эти чуваки из моей комнаты решили сад тряхануть. Зудело у них. И однажды в сон-час, как сейчас помню, выбрались они через окно и пошли на дело.

Но не повезло им.

Когда набрали они яблок в связанные узлами майки, накрыл их – полные штаны радости! – местный сторож. Всех не поймал, по причине своей колченогости, но того, что был на стреме, прихватил. А двое других рванули в лагерь через поле. Там поле такое большое было. Или луг… Да, скорее луг. Заливной. А посредине луга – дуб. В общем, бегут они такие через этот луг. А тут как раз гроза случилась. Один-то не стал останавливаться, а второй раскатов и сверканий испугался и под деревом укрылся. Молния по этому дубу тут же ловко и шандарахнула – и на одного пионэра во Всесоюзной пионэрской организации имени Председателя общества чистых тарелок Вэ И Ленина стало меньше.

А тот, который не стал останавливаться, благополучно до лагеря добрался, вернулся в комнату, опять же через окно, и, чтобы улики уничтожить, принялся яблоки ворованные жрать. За полчаса не меньше ведра схавал. А через три дня усрался насмерть – помер при оскомине от кровавого поноса. Так стало в мире меньше еще на одного юного борца за дело Коммунистической партии.

А потом славная организация лишилась и третьего пионэра – того, которого привел в лагерь колхозный сторож. В ближайший банный день он был расстрелян перед строем на утренней линейке. И валялось трое суток на плацу его бездыханное тело, не способное больше жить, учиться и бороться, как завещано ему было. До самого родительского дня его не убирали.

Кстати, на той самой линейке мне было доверено поднятие флага – я отличился в чистке картошки во время дежурства по столовой.

Я развел руки и объявил:

– Всё. Я закончил. Ну как? Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед?

– Бери ложку, нож не нужен, и скорей беги на ужин, – откликнулся Серега и покачал осуждающе головой. – Ну ты, блин, даешь! Ты же эту историю рассказывал нам с Магошей в шестом классе. Еще бы чего-нибудь из детсадовского вспомнил.

– Это я чтобы уж наверняка. Вообще-то я сначала хотел историю про то, как мы в восьмом – помнишь? – сдали на металлолом новенькую чугунную трубу с водокачки, а потом волокли ее назад, подбадриваемые пинками слесарей. Но решил, лучше про пионэров.

– Ну ладно… Сдается, ты тогда врал, что парня, который дизентерией маялся, задрал медведь. Типа, когда везли его в больничку, он попросился в кусты посрать и там ему медведь-людоед полчерепа снес. Ведь ты так тогда врал?

– Код доступа совпал, блокировки сняты, – кивнул я. – Я рад видеть тебя живым и здоровым, Серега.

– А я тебя, в здравом уме и светлой памяти.

И мы с ним присели передохнуть и отдышаться. Спина к спине.

– Слушай, ты, когда в себя стрелял, о чем думал? – спросил я, сорвав стебелек травы «петушок-курочка».

– Ни о чем, – ответил Серега, – только одна мысль в голове и была: «Стреляй и ни о чем не думай». И всё. Как приказ. Который не обсуждается. Будто кто подсказывал, что делать. Будто вел кто… А у тебя?

– Такая же фигня, – ответил я и резко провел большим и указательным по зажатой травинке вверх – оказалась «курочкой».

И мы замолчали. Думая каждый о своем, но об одном и том же. О том, что абсурд достиг уже такой предельной степени, при которой реальность всего происходящего уже не подлежит никакому сомнению.

Пока играли в молчанку, я окончательно впал в детство – надломил мясистую трубку молочая и вывел белым липким соком на левом запястье последнюю букву. Посыпал на нее земляной трухой и сдул – клеймо потемнело.

– Слушай, – нарушил я нехорошую тишину, – ты и впрямь считаешь, что так вот можно взаимно убедиться, что мы не двойники?

– Да что я дурак, что ли? – отозвался Серега.

– Выходит, зря тогда мы таким вот макаром проверку на дорогах учинили?

– Не зря… Ведь если твой двойник знает такие родные для нас подробности, то мне, собственно, не по фигу ли, какая из твоих версий со мной дальше пойдет? И тебе соответственно. Сечешь?

– Секу. Только это всё как-то неправильно…

– А что делать, Дрон, если мы условия этой игры пока не знаем?

– Ну да, не вешаться же.

И мы опять замолчали. Не потому, что нам нечего было друг другу сказать, а потому, что молчанием в тот момент можно было выразить всё.

И молчали мы так душевно минут этак десять. Больше не получилось: солнцу надоело пыжиться, оно начало скользить к закатной черте и откуда-то моментом возникли полчища настырных кровососов. Комаров. Вернее, комарих. Те еще подруги.

Энергично отмахиваясь вениками из кровохлебки (есть такая занятная трава, коренья ее хороши при резях), мы двинули к дороге. Но сразу дойти опять не получилось.

Когда переходили через русло высохшего ручья, услышали какие-то невнятные крики и шум отчаянной возни. Где-то невдалеке происходило что-то такое не очень хорошее. Будто кто-то кого-то насиловал. Мы переглянулись и рванули, ни слова не произнеся, на эти звуки.

А там, средь трав густых, не знавших никогда покоса, дрался сам с собой наш братец Гоша. Ничего удивительного в этом, собственно, не было. Мы-то ладно, мы так, типа случайно и невзначай, а ему сам бог велел с самим собой помутузиться. Он же по жизни с собой всегда в раздрае. Вечная у него внутренняя борьба в душе происходит. А раз так – пора ей было когда-то и материализоваться. А тут такой удобный случай. С этими здешними двойниками.

Оба Гоши катались по траве и душили друг друга. Схватили вот так вот ручищами друг друга за кадыки – и всё. Морды уже посинели. И уже даже не кричат – хрипят. И им было не до нас.

А мы чем ближе подходили, тем четче понимали, что надо что-то срочно решать. Что еще пяток секунд – и ни одного Гоши вообще в природе не останется. Ни левого, ни правого. Никакого. Я вытащил пистолет, поднял, но тут же опустил. Черт его знает, какой из этих двух был наш.

И тут над ухом раздался выстрел. Я вздрогнул и медленно обернулся.

Это Серега выстрелил. А кто же еще?

Вот за это я его и уважаю. Что он никогда не боится брать всю ответственность на себя. В общем-то поэтому он у нас и первый номер. А я ведомый. И меня это не напрягает. А Гошу вот, например, напрягает. Поэтому он теперь и в Америке…

Господи, что я такое несу?! Какая там Америка? Если они оба тут были. Один с дыркой во лбу. А другой – живой, но кровью харкающий. На коленках стоял в позе мойщика полов, подняться ни фига не мог.

– Как ты определил, какой из них какой? – спросил я восхищенно у Сереги.

– Да никак, – мотнул он головой, – пятьдесят на пятьдесят – нормальные шансы.

Я офигел от таких дел и захлебнулся воздухом. И тоже стал кашлять. Серега саданул мне пару раз по спине и пошел к Гошке.

– Ну как ты тут? – спросил Серега, помогая ему встать.

– Он мне рукав оторвал, – простонал Гошка; один рукав пиджака действительно был у него выдран с корнем. – Представляете, захожу в одно тут кафе, смотрю – а я уже сижу там за столиком. Spitting image… Ну я и от греха… Ноги в руки.

– И что? – спросил я.

– А этот за мной… Долго гонялись. Но нагнал.

– Видим, – сказал я.

– И сразу накинулся, сволочь. Не, ну что за страна! А? Пройти невозможно, чтоб на какого-нибудь придурка не нарваться.

– Это ты, Магоша, сейчас в тютельку, – согласился на этот раз с ним Серега и спросил: – Идти-то сможешь?

– Смогу, – сказал Гоша и кивнул на свой труп: – А с этим что будем делать?

– Ничего, – сказал Серега.

– В смысле естественный отбор, внутривидовая борьба, да? – спросил Гоша.

– Почему те мы… они то есть, разбрелись-разбежались? У них всё как у нас было?

– Вот этого мы уже никогда, похоже, не узнаем, – ответил Серега.

– А меня не оставляет такое ощущение, чуваки, что вы меня разыгрываете, – заявил Гоша вот такое, не придумав ничего лучшего.

– Ага, разыгрываем, – усмехнулся я. – Шуткуем!

– Стой, – схватил меня Серега за плечо, – дай-ка свою волыну.

Я протянул.

– Вот смотри, – повернулся Серега к Гошке, – раз ствол и два ствол. Читай заводской номер на этом.

– Ка Эл тридцать семь двадцать четыре, – прочитал Гошка.

– А теперь на этом.

– Ка Эл тридцать семь двадцать четыре, – прочитал Гошка на другом.

– Вот этот вот ствол Дрона, а этот вот ствол двойника Дрона, – объяснил Серега. – А еще и мой двойник здесь терся… По-прежнему считаешь, что это мы тебя мистифицируем? Что артиста с твоим фэйсом для спектакля наняли? И завалили его для смеха? А?

– Кстати, тебе для справки, – добавил я, – мы своих тоже завалили.

Гошка посмотрел сначала на Серегу, потом на меня и сказал:

– А в Диснейленде, между прочим, когда идешь на русскую горку, предупреждают: «Аттракцион может вызвать дисфункцию вестибулярного аппарата».

Мы ничего америкосу на это не сказали. Просто Серега отдал мне мой или мой ствол, и мы продолжили свой путь.

Свой.

Но только, как стало уже очевидно, по чужому маршруту.

Это как у «Чайфов»:

И лишь дыханье за нашей спиной

Нас заставляет делать движенье

В ритме сердец наших коней.

Все это похоже на отраженье

Не нами придуманных наших идей.

Мы шли молча. Но я уверен, что и Серегу и Гошку занимал в те минуты тот же самый вопрос, что и меня, – где мы?

Я, к слову, не без какого-то странного эстетического садомазоудовольствия перебирал варианты: в инфернальном шапито? на том берегу Стикса? в тени Вавилонской башни? внутри гравюры Эшера? в степях Внутренней Монголии? А может быть, в комнате смеха? В комнате истерического смеха. В комнате истерического смеха, забитой кривыми зеркалами.

Угадать было невозможно. Но врубиться – легко. Ведь всё, что с нами только что случилось, не намекало, не шептало, а заявляло в полный рост и голос, что мы попали туда, где бытие и небытие, реальное и мнимое, былое и грядущее, истина и абсурд, святое и греховное, я и он, молчание и слово – все эти и другие, какие только можно придумать, бинарные оппозиции в определенном смысле вовсе не противопоставлены друг другу. Их в этом смысле невозможно было здесь разделить. Есть ли название такому месту? Конечно, есть.

И вы его знаете.

И теперь Серега шел впереди.

Так было привычней.

И эта привычность позволила мне сочинить очередную притчу – ошалевший мозг пытался защититься от воздействия вывернутой наизнанку реальности.

Притча случилась о Вчерашнем Дне. Вот она. Я быстро.

В одном городе жил человек, который всю свою сознательную жизнь коллекционировал дни.

Ничего экстраординарного в этом, конечно, не было: кто-то собирает марки, кто-то гардеробные номерки, кто-то осенние закаты – подобный вид коллекционирования, как известно, получил в последнее время особо широкое распространение, – а этот человек – прожитые дни. Но коллекция его была огромна. Что правда, то правда. Ведь к тому моменту, о котором сказ, прожил он – представьте только! – без малого сто три года. Что составляло в приблизительном пересчете плюс-минус тридцать семь с половиной тысяч дней. Согласитесь, не слабая коллекция. И ценна она была прежде всего своей полнотой. Не один день из жизни не был им потерян. Каждый был засушен, пронумерован, описан и уложен в отдельную коробочку. С биркой.

И ничего не знал этот странный человек в своей жизни более увлекательного, чем день за днем и год за годом перебирать эти коробочки, стирая с них пыль специальной бархатной тряпочкой.

Самое удивительное во всей этой истории заключалось в том, что последние тридцать две тысячи восемьсот четыре его дня были похожи один на другой как две капли воды и описывались одной и той же фразой: «Такое-то число такого-то месяца такого-то года. Весь день перебирал коробочки и стирал с них пыль специальной бархатной тряпочкой». Удивительно, не правда ли?

Но однажды случилось ужасное.

Как-то раз, неторопливым февральским вечером оприходовав очередной прошедший день в картонный футляр, залез он на стремянку, дабы определить его на соответствующее место, и вдруг увидел, что на полке отсутствует коробочка со вчерашним днем. Сначала он подумал, что ошибся, что поставил ее давеча не на свое место. Но, проверив все соседние экспонаты, убедился, что нет – все остальные стоят на предписанных местах. В соответствии с каталогом.

Остаток вечера и всю ночь перебирал он в глубоком отчаянии свое богатство, но вчерашнего дня – увы– так и не сыскал.

А на рассвете не выдержал и тронулся умом. Сошел с него…

И, погруженный в свое безумие, ходит уже который год по городу в поисках вчерашнего дня.

Такая вот грустная тележка.

И если вам однажды встретится прохожий, который, теребя вас за рукав, будет выспрашивать про свой вчерашний день, я прошу, не смейтесь. Ведь этот несчастный, который ищет свой и вчерашний, безобидней того, который хочет продать вам завтрашний и чужой.

Согласитесь.

И проявите снисхождение.

Вот это вот «и проявите снисхождение» мне, кстати, не совсем понравилось. Я захотел изменить эту финальную отбивку, но тут Гошка оторвал меня от творческих потуг. Он, загрузившись, видать, по самые помидоры, чертыхнулся и упал. Или сначала упал, а потом чертыхнулся. Или сделал это всё, растяпа, одновременно.

Но быстро встал, отряхнулся и процедил:

– Тут дороги-то вообще есть? Целый день уже колоброжу, а только одну и видел, да и та…

– Путь к свободе не бывает легким, – кинул я.

– Я не про путь, я про дорогу, – огрызнулся Гоша.

– Успокойся, есть тут дороги, есть, – ответил ему Серега.

И мы тут же вышли на дорогу.

Так иногда бывает.

Справа вдалеке дрожали горы, а слева, метрах в трехстах, виднелся всё тот же вагон придорожного кафе.

– Слушайте, а откуда и куда идет она? – опрометчиво спросил Гоша.

– От фрейдистского конца к ницшеанскому началу, – сказал я.

– Как всё: из ниоткуда в никуда, – сказал Серега. И Гошка обрушил на нас серию ажурных матюков, в произнесении которых особенно искусны тоскующие по языковой среде эмигранты последней экономической волны.

– Ну что, Гоша-Магоша, в деревню-то с нами пойдешь? – спросил у американца, не обращая никакого внимания на его ругань, Серега. И прикинул: – Может, до ночи еще успеем.

Гошка прекратил поносить нас трехэтажным и зачем-то переспросил:

– В деревню?

– В деревню, – кивнул Серега.

– А что, и пойду, – сдался непутевый. – Чем черт не шутит, глядишь, найдется там какой-никакой попутный бас-тарантас.

– Надежды юношу питают, – одобрил я его решение.

И мы пошли в эту обещанную нам стариком деревню.

Теперь уже втроем.

Как когда-то.

И чем дальше мы уходили от вагончика кафе, тем длиннее становились наши тени. Вскоре они стали такими длинными, что их уродливые головы, казалось, уже касаются подножия засыпающих гор.

А потом…

А потом я наступил на ту самую пустую пачку, которую бросил на дорогу несколько часов назад. Я удивленно крякнул – еще бы! – и поднял ее. И молча показал оглянувшемуся Сереге. Он ничего вслух не сказал – а чего тут скажешь? – и только смачно сплюнул в пыль.

Помимо прочего бардака, тут еще и с пространством творилось что-то неладное. Шли мы, значит, шли – и пришли, получается, туда, откуда вышли.

Но нет, мы не остановились.

А через пять минут впереди и справа показался зеленый вагончик всё той же знакомой нам придорожной забегаловки.

В тот момент, когда мы увидели в сумраке ее размытые очертания, Серега выдохнул: «Трындец!» Хотя, если честно, кое-что другое он выдохнул. Но это не важно. Важно, что как только обозначил он таким вот образом текущее состояние наших дел, так солнце окончательно и исчезло.

Солнце исчезло.

Зато над входом заведения в тот же миг вспыхнула электрическая лампочка.

А в небе – семьдесят секстиллионов звезд.

Или семьсот секстиллионов.

Или не звезд.

Или не в небе.

4

– Вот это бабец! – воскликнул Гоша, когда мы вошли внутрь.

Это он так Анюту заценил. Ему почему-то всегда казалось, что женщинам это его хамское обхождение, которое он ошибочно считал крутым мачизмом, по нраву. Не знаю, может быть, каким-то и да. Но уверен, что не всем. Аня, например, поморщилась.

Кстати, за время нашего отсутствия с ней произошли грандиозные изменения. И теперь выглядела она просто роскошно. Не забитой дальней родственницей, а центровой девочкой. Изебровой биксой, как сказал бы покойный Шурик Галерея.

Ей-ей, именно так она теперь и выглядела.

Ведь упакована на сей раз была она не в замызганную сиротскую униформу, а в цвета индиго – с благородными потертостями на известных местах – джинсовый костюм. (На самом деле он был бледно-голубой, но мне нравится это слово – «индиго».)

Да.

Ну а на ногах у нее были уже не пошлые вьетнамские шлепанцы с мятыми задниками, а стильные ковбойские сапожки из мягкой желтой кожи. Ну и в комплект к техасскому прикиду – бордовый клетчатый батник. Мужской, к слову. Что меня всегда заводит. И еще платок у нее имелся – из тех, которыми во время песчаных суховеев покорители прерий прикрывают свои мужественные лица. Платок был интересным – с ацтекским орнаментом. И лебединая шея, вокруг которой он был повязан, тоже была чертовски хороша.

И вообще, теперь хозяйка корчмы вся казалась стройной такой, изящной – блин! И тут у нее всё оказалось в наличии, и там было всё у нее в полном порядке. А волосы цвета блестящего антрацита сзади в хвост были собраны. А личико – даром что тюркскоязычное – хоть тут же на глянцевую обложку журнала гламурного. А кожа смуглая, матовая какая-то такая, бархатистая. А под носиком трогательный цыплячий пушок. А ушки маленькие и такие аккуратные, что тут же облизать захотелось. А глаза– пусть и в масть родовую, но с такой глубинной синью, что утонуть – не фиг делать. И, как у потревоженной молодой косули, широко они были распахнуты. А еще: на правой брови появился у нее модный пирсинг – два золотых колечка.

Вот такие дела!

И в движениях, замечу наперед, пропала у нее угловатость подростковая. Стали они – откуда что? – плавны и точны, как у женщины кровей княжеских, знающей себе цену. Вернее, знающей про свою бесценность.

Короче, упасть и не встать – вот как девчонка теперь смотрелась. Немудрено, что Гошка и вякнул с порога: «Вот это бабец!» Да и я сам, признаться, не удержался – стал оглядывать помещение с намерением вычислить, где, в каком темном углу кинула она свою лягушачью кожу. Не нашел. Сожгла уже, наверное. Еще до нашего прихода.

А застали мы заметно преобразившуюся хозяйку корчмы за странным для ее юного возраста занятием – раскладыванием пасьянса. Когда мы ввалились шумно, она как раз открыла туза. Мне показалось с порога, что жлудевого. Впрочем, теперь уже не уверен. Может, и даму пик.

Она нашему приходу не сильно удивилась. Махнула рукой, будто старым знакомым, и спросила с преувеличенным весельем, свойственным работникам туристического сервиса:

– Ну что, господа, все в кучу собрались?

– Все, – признал Серега очевидное и погнал с места в карьер: – А теперь, милая наша хозяйка, объясните-ка нам…

– Тп-р-р-ру, – придержала она его порыв. – Не торопитесь, ночь впереди длинная – куда спешить? Ведь вы, надеюсь, не откажетесь здесь заночевать?

Мы ничего ей не ответили.

– Молчание, как известно, знак согласия, да к тому же еще и золото, – промурлыкала она. – Впрочем, куда вам еще с этой подводной лодки? Некуда. Так что проходите, располагайтесь, будьте как дома – сейчас я вам ужин придумаю.

– За который мы уже заплатили? – вспомнив о пяти сотнях, преодолел я свою немоту.

– Увы, – улыбнулась она, – вы же, помнится, заплатили только за обед. Который, кстати, съели.

– А мы ли его съели? – спросил я.

Она лукаво прищурилась и поинтересовалась:

– А какая разница кто, любезный?

– Нормально… – хотел я возмутиться, но передумал и лишь заметил: – Странное у вас заведение, Аня, одни платят за обед, а съесть его могут другие.

– Я и сама порой удивляюсь, – поддержала она меня. – Только другому. Тому, что сначала посетители съедают обед, а только потом я его готовлю.

И она залилась задорным смехом. Будто шестьдесят четыре колокольчика враз зазвенели.

А когда отсмеялась, зашла за стойку и вытащила откуда-то снизу коричневую коробку армейского полевого телефона. Известной всем потертым мужикам модели ТА пятьдесят семь. И крутанула несколько раз энергично ручку. А когда на том конце трубку подняли, сообщила коротко и четко:

– Всё, выезжайте, они у меня.

И трубку бряк назад и телефон – на место.

Ну а мы как оплеванные.

Не знаю, как парни, а я в тот момент четко понимал, что нас имеют, но пока, правда, не понимал, кто и каким, собственно, образом. И надо бы было как-то, конечно, реагировать, но в голове шуршала такая вата (даже и не вата, а, пожалуй, изовер, потому как не только шуршало, но и кололось), что напрягаться не хотелось. И злиться сил не было.

И, понятное дело, соображаю, что раз так, то, пожалуй, нужно просто расслабиться и получить максимально возможное от всего этого маразма удовольствие. Это всё же по-любому лучше, чем тупо выпрашивать на свою буйную задницу сульфазин с галоперидолом.

Серега и Гошка тоже выглядели в те минуты не очень… Как бы сказать? Не очень убедительно, что ли.

А потом принесла она нам кофе и бутерброды.

И мы разговелись слегка.

– А мимо вас тут автобусы какие-нибудь ходят? – оживившись, спросил вдруг Гоша. – Или, может быть, детка, по твоему забавному телефону можно прямо сюда такси вызвать?

– А вам это зачем? – спросила Аня.

– С меня довольно, – стал объяснять Гошка, отхлебывая кофе. – Нагулялся… Сыт по горло… В Америку хочу… Домой… В Сиэтл… И чтоб в окне Спэйс Нидл маячила.

– Остановите Землю, я сойду, – усмехнулась Аня.

– А чего я такого смешного сказал-то? – не понял Гоша.

– Да просто Америки-то нет, – заявила Аня.

– Парни, вы представляете, Америки-то, оказывается, нет, – объявил нам, типа мы сами не слышали, Гоша и переспросил у девушки: – Совсем-совсем, что ли, нет?

– Как таковой, – кивнула Аня.

– А Россия есть? – всё еще улыбаясь, спросил Гоша.

– И России нет.

– И Италии нет? – продолжал перебирать Гоша смысловой ряд.

– И Италии нет, – была последовательна Аня. – И даже Ватикана.

– Что-то, милая, у вас чего ни кинешься – ничего и нет? – всплеснул Гоша руками. – А хоть что-нибудь у вас есть?

– Есть, конечно.

– А если не секрет, что именно?

Гоша задал вопрос вроде как вежливо, но при этом на его лице зависла дурашливая ухмылка.

– ПОПСА у нас есть, – объявила Аня. И Гоша возрадовался:

– Слышите, парни, оказывается, попса у нас есть! Ничего нет, а попса таки вот есть. Ништяк! Да?

– Подожди балаганить, – приструнил его Серега и сам обратился к девушке: – А ну-ка с этой цифры поподробней. Это-то как же вас, Аня, понимать? Аллегорично, что ли?

– Да нет, буквально, конечно, – ответила Аня. – Даже больше вам скажу, по буквам надо меня понимать.

– Как это? – не понял я.

– Ну, ПОПСА – это аббревиатура, – объяснила она и тут же, не дожидаясь очевидного вопроса, расшифровала: – Полигон Обеспечения Практического Спасения Абсолюта. Вот что это такое. Полигон. Он один сейчас только и есть. А того, что вы считаете своей реальностью, нет. Привыкайте к этому, господа.

– К чему привыкать? – искренне недоумевал Гоша.

Девушка еще раз терпеливо объяснила:

– К тому, что реальности больше нет, к тому, что для вас пока существует только этот вот Полигон.

– Чего это вы, тетенька, такое говорите страшное? Чур меня, чур! – замахал на нее руками Гоша. – Какой еще такой полигон? Не надо нам никакого полигона. Да, парни?

– Поздно, – отрезала Аня и пояснила: – Полигон – это, к вашему сведению, то самое, скажем так, хм… место, где мы с вами в данный момент находимся. Вы, конечно, вряд ли мне сейчас поверите, а если и поверите, не сразу поймете, но я всё же вам это скажу. Обязана. Видите ли, так всегда происходит: когда связь времен в очередной раз рвется, за миг до Мига Повторного Начала Бесконечного Пути создается этот Полигон. И когда… Впрочем, стоп. Чего это я так, собственно, разлетелась? Сейчас подъедет Инструктор и все вам подробно и квалифицированно объяснит. А то я еще, чего доброго, напутаю где-нибудь. Мое дело сказать, что вы прибыли на Полигон. Я сказала. С прибытием вас, кстати. Вот. Остальное доведет Инструктор.

– Слава богу, парни, – мотнув по-собачьи головой, будто хотел всё это наваждение, как воду, стряхнуть, продолжал ерничать Гоша. – Сейчас Инструктор подъедет! Подъедет и, значит, всех нас тут вылечит. И тебя, Андрюха, вылечит. И тебя, Серый, вылечит. И меня, возможно, вылечит!

– Подожди ты! – вновь цыкнул на него Серега и спросил у фонтанирующей сплошными загадками девушки: – Вы это всё серьезно?

– А что, я похожа на человека, который шутит? – вопросом на вопрос ответила она.

Серега признал:

– Нет, как-то не очень. Но…

– Вы только, я прошу, не нервничайте, – решила успокоить нас Аня. – Нельзя вам.

– Мы что, умерли? – вдруг напрямую спросил Серега.

И спросил он таким голосом, что Гоша сразу перестал лыбиться. Секунду назад еще лыбился. Но тут раз – и уже нет.

А я вдруг вспомнил то место из «Тайного чуда» Борхеса, где герой подумал: «Я мертв, я в аду», а потом: «Я сошел с ума», а потом: «Время остановилось», а потом сообразил, что в таком случае мысль его тоже должна была остановиться, и успокоился.

И, вспомнив это, я решил, что, раз что-то с чем-то сравниваю и выискиваю какие-то литературные аналогии, значит, мыслю. И, выходит, с ума если и сошел, то еще не до конца. А раз мыслю, значит, не умер. Стало быть, не в аду.

Впрочем, тут же подумал: а что мы, собственно, знаем про ад? По большому счету, нам ничего про него не известно. Может, так оно всё в аду и устроено. Может быть, еще живая мысль уже мертвого мозга там как раз вот так вот и топится в абсурде. Или в компоте. Как было: я вижу сон – я взят обратно в ад, где все в компоте и женщин в детстве мучат тети, а в браке дети теребят.

Но Аня отрицательно замотала головой.

– Нет-нет, вы не умерли, – сказала она. – Чтобы, право! Конечно нет. Просто-напросто призваны вы на Полигон. Для выполнения Миссии. И всё.

– Кем призваны? – тут же отреагировал я.

– Для какой такой, блин, Миссии? – спросил со мною вместе Гоша.

– Да что ж вы все так торопитесь! – всплеснула руками Аня и покачала укоризненно головой. – Я же говорю, что сейчас Инструктор подъедет и он всё вам…

И тут Серега спросил о больном: