Текст книги "Антихристово семя (СИ)"

Автор книги: Андрей Сенников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Руки действовали сами: одна отбросила полу плаща, а другая уже тянула за эфес шелестящую в ножнах полоску стали. Рычков рванул пленённую ногу из жижи, изготавливаясь рубить и…

В ногах вспучилось мутным пузырём. Мшара треснула, поползла гнилым рядном. На закатный свет болотной жабой выскочил грязный бородавчатый ком. Полетел в сторону, но стреноженный длинными усами, обвившими Васькин сапог, плюхнулся к подножию третьего столпа. Рычков зарычал и рубанул таки по осклизлым, блестящим нитям, изготовляясь обратным движением нанести неведомой твари смертельный укол, и уже пошёл – телом, руками, ногой, – привычно и бездумно изворачиваясь…

…И захохотал, клёкотно, мокро, опустив клинок.

Старый стоптанный лапоть, распущенное на носу лыко, оборы вытянулись, словно гигантские черви: чёрные, склизкие. Обрубки их застряли в складках голенища. Ещё подношение?..

Смеялся Васька недолго. Пронырливая мошка мигом набилась в распяленный рот, асессор поперхнулся. Долго и натужно кашлял, схаркивая. Словно по сигналу полковой трубы, гнус ринулся на Рычкова разом, залепляя глаза, набиваясь в складки одёжи, протискиваясь под грязный офицерский бант, угрызая потную шею.

Асессор в сердцах отмахнулся. Рискуя сломать клинок, рубанул вскользь по чёрному стволу ближнего истукана и заторопился прочь от юродивой рощи, на сухое и выше, к яркому пятну бивачного костра. Он едва разбирал дорогу, всё ещё перхая и плюясь, как азиатский верблюд. Ветки цеплялись за одёжу, под ногами хлюпало и булькало. Гнус восторженно кружил вокруг головы. Темнота кругом делалась плотнее. Рычков заметил, что выбрался на сухое, только когда резкий ветерок, сорвавшийся с горки, смёл зудящее облачко за спину. А там, в глубине скрюченной рощицы, пока зарубка от Васькиной шпаги на стволе иссохшего истукана наполнялась мокрой, осклизлой темнотой, мшара, потревоженная непрошенным вторжением, покойно укладывалась в ночь, сонно дожёвывая испорченную человечью обувку…

***

– …святой Стефан пришёл в сии места отверзть зырян от язычества и окрестить в православную веру и многия монаси с собой привёл. И рассылал он тех чернецов окрест, по речкам, в лесную глушь, чтобы искать становища и говорить с туземным людом. Вот раз два чернеца набрели на такое становище и захотели проповедовать, но зыряне от языческой ереси отцов не захотели отказаться и убили тех монасей, зарыли в лесу и возложили на погребение два огромных валуна… Воинский начальник из самого первого острога на Усолке, послал на то становище войско – язычников побить, поселение разорить и всякий страх навести. Зыряне же про то прознав, вырыли огромную яму и поставили на подпорах настил поверх той ямы. Собрались на том настиле всем становищем, от мала до велика оружные и стали с пришлыми биться, но силу не переломили. А когда не осталось у них на ногах почти что никого, тот настил хитро обрушили и сами на себя обвалили землю. И долго ещё в том месте шевелилась земля и слышались стоны… А у язычников есть такой обычай: дабы мертвецы не шастали в мир живых, в ногах упокойника сажали дерево и ходили за ним, как православные ходят за могилами на кладбище. Вот и вышла на месте той общей могилы целая роща, кривая да убогая. По всему северному прикамью, где хоронились язычники заживо, наросли такие рощи. Сказывают ещё, что сам Вёрса, лесовик зырянский те места обхаживает, ибо сами язычники почитают те места опасными и злыми. И в каждом таком месте Вёрса сажает раздвоенную сосну. Она тебе и мета, и препон, замок. Но ежели в особые дни через расщеп глянуть на восход, то может открыться дорога в подземное царство мёртвых…

– Свят-свят…

– Ври больше!

– Вот те крест святой…

…Стращал, конечно, Семиусов. Его дребезжащий подьячий голосок вплетался в тишину ночи, мешался с потрескиванием сучьев в костре, на котором слабо шипел остывающим кипятком походный котёл в хлопьях сажи.

Рычков дремал в сторонке, завернувшись плотнее в плащ. Устаток не забирал. Лицо горело, и зудело в самых причудливых местах тело, куда, казалось, никак не могла забраться мошка. Изгрызенное ухо развесилось оладьей и, мнилось, долго колыхалось ещё, стоило повернуть голову. Сыто грело нутро давешней ушицей, которая и опротивела всем до нельзя, но хрупкое белое мясо поленных щук умяли подчистую, швыркая юшкой, куда Шило загодя набросал каких-то душистых травок…

Время от времени Васька разлеплял оплывшие веки, всматриваясь в темноту, перечёркнутую редкими сосновыми стволами; сонно следил, как срывались с языков пламени быстрые искры и уносились прочь; пересчитывал ломкие, чёрные силуэты сдвинувшиеся ближе к огню, едва признавая донельзя искажённые багряными отсветами лица, что больше походили на чертовы хари на адовой кухне. Там и сям поодаль наросли кочки – то охотнички спали, укрывшись кто чем, а кто и так, прямо на толстом ковре из палой хвои, через который земля тянуло из человека тепло не в пример менее.

«Яг» продувался насквозь, протягивался ветром, что раскачивал невидимые вышние кроны, изредка посыпая бивак рыжей хвоей; уносил вниз по склону и гнус, и запахи болота от сырой одежды, и кислую вонь давно немытых тел, сопение и храп, наломавшихся за день служивых. Изредка из темноты доносился плеск воды от близкого ручья: не то водяной там хороводил с мавками, не то замшелый налим хватал зазевавшегося мыша…

– Нету там раздвоенной сосны, – донеслось до Рычкова.

Где это «там» было понятно. И хоть про лапоть Васька никому не стал говорить, но думки всякого вертелись вкруг уродливой заболоченной рощи, сказочных стволов и диковинных образин.

– Вот, я о про то и сказываю, – отозвался Семиусов, – Нет препона…

Ближайшая к Рычкову «кочка» заворочалась, разрослась и в рыжие блики юркого света посунулась неровно остриженная голова капрала Крюкова.

– А вот завтрева самые говорливые пойдут дозором до полудня, – сказала голова злым шёпотом, – Потому как, чаю, силёнок у вас не убавилось… Кто там бдит?! Лебядко? Корытин? А ну, разбирай фузеи! Багинеты примкнуть, на часы – марш! Ваш черёд…

Постов Васька выставил три: ниже по склону, противу окаянной рощи; на закат, в глубину чащобы и к северу, вдоль ручья, в сторону, куда путь им далее лежит. И раз уж Крюков третьего охотника не вызвал, стало быть – сам пойдёт. То и вышло. Пока солдаты угрюмо шевелили справой, бряцая железами, капрал тоже сбирался: быстро, тихо и привычно оправляя снаряжение…

Угрюмая возня не укрыла от Васькиного уха сухой щелчок.

Мнилось, он даже слышал, как с шипением сгорает порох на полке, а уже стоял на ногах с пистолем в шуйце, стряхивая ножны со шпаги. Тут и грянул выстрел. Огненная вспышка мелькнула за деревьями на закате.

– Стерегись браты!

У костра замерли, присели. Вскочил Семиусов и тут же шлёпнулся тощим гузном. Тёмные комья окрест задвигались. Вскакивали солдаты и казаки из тяжёлого обморочного сна.

Бах! Второй выстрел.

И следом дикий вопль, как кричит в смертном ужасе человек. В ужасе и бессилии.

Замерли все. Оцепенели. Треснули в костре угли. Ветер донёс дымный запах сожжённого пороха. Крик не повторялся. Из чащи более не доносилось ни звука. Не ломались сучья. Не шелестела хвоя и редкий подлесок. Не слыхать скорой поступи нападавших.

– Капрал! – гаркнул Рычков. – В каре! Фас – на север!..

Из темноты наскочил дозорный со стороны заболоченной рощи. Глаза навыкате, жиденькие волосёнки свалялись, мокрый рот распялен, алеет пятном на совершенно белом лице. Чуть не вдарили в душу, не разбирая…

– Не бей меня, браты! Свой…

К круг неверного света посунулся Шило. Оскаленные зубы блестели, он на ходу впихивал за пояс пистоль…

– Становись, теля! – подгонял Крюков, – Живее, ну! Враз наскочут… Багинеты примкнуть!

Разобрались, стали, тиская ложа и рукояти. Замерли, запирая дыхание, вслушиваясь и таращась в темноту. Багряные, затихающие блики скакали по ближним стволам, словно рыжие белки. А за ними, из темноты, казалось, глядели тяжело и злобно. И вот оне, вкруг затухающего костра, бери – не хочу. А над головами, уцепившись в колючих высоких кронах, застрял последний крик и… ничего.

Ни ломкого треска, ни шороха, ни стона…

Как и «не бысть ничтоже»…

– В кого палил, десятник?! – оборвал паутинную тишину Рычков.

Шило перебрался ближе.

– Не разобрал толком, господин асессор, – сказал казак. – Далече, да и то, как угадал – не весть. Я ведь за Стручка в полной надёже пребывал. Как за себя. Он такой, охулки на руку не положит. А тут, словно чёрт какой меня за чекмень ухватил. Я то и глянул…

Он взялся снаряжать пистоль, споро орудуя коротким шомполом.

– Ну?!

– Вот те и ну! Сказываю же – не разобрал. Только вдруг помнилось, что в аккурат возле Стручка, темнота меж стволов зашевелилась. Гуще сделалась, непроглядней, словно подьячий чернил туда своих пролил. Я и вдарил… Крикнул сполох, и Стручок пальнул, а вот заряда огненного я не видал, как закрыло вспышку чем-нито… И заголосил брате…

Казак с силой загнал пулю в ствол, и аккуратно прикрыл полку.

Лес стоял кругом недвижно, тихо. Ветер донёс кислую пороховую гарь. В костре треснуло…

– Идтить надобно, – сказал Шило. – Поглядеть…

Резон, смекал Васька, инако до свету стоять в ушах будет этот крик, жилы тянуть и кишки на кулак наматывать. Хуже и быть не может.

– Ладь факелы, – сказал он. – С головнями не много углядим.

Поворотился к неровному строю.

– Ну, кто охотники в рекогнацию? Отзовись у кого фузея из рук не валится!

Дрогнули, зашевелились, завертели головами на соседа, но нашлись. Остатние казаки, числом три и давешний солдатик-дозорный, что вызвался не то от страха, не то от стыда за давешний страх свой, но теперь на Рычкова глядел ясно и не дрожал голосом. Пока Шило ворочал походные торока, выискивая смолёное рядно, Васька нацепил ножны, обновил пороха на полках пистолетов…

– Капрал, – позвал.

Крюков надвинулся, пригнул голову.

– Коли выйдет у нас стычка – выступать на выручку, только выжди самую малость. Ежели засвищу, стало быть супротивника куда как более числом. И тогда стоять тебе здесь, как стоишь. Не бежать, понял ли?! Кто там есть и есть ли, где, сколько – не бежать!

– А не успеешь знак подать, господин? Это как тогда выйдет?! – голос у капрала ровный и глухой – бу-бу-бу, – не из страха спрашивал, всякий чин командный наперёд угадать должен. Всё предвидеть, предусмотреть…

– Успею, – хмыкнул Рычков. – Однако ж ты и сам не зевай. То и обманный манёвр может статься был… Шумнуть в одном месте – ударить в другом.

Капрал надвинул треуголку глубже.

Диспозиция у них была такая. Горка, где стали биваком на самой маковке, к ручью на восход обрывалась крутенько, с уступами. От рощи-капища – подъём был пологий и длинный, почитай что голый, ни считая кустарниковой черёмухи и волчьего лыка. К западу местность повышалась, яг густел подлеском, а сосны уступали место разлапистым елям. На север, вдоль ручья – напротив, опускалась, но не столь круто как к ручью и ровнее. Может, оттого что Шило стоял выше и в стороне от макушки холма он и разглядел что-то…

Одно понятно, нападавших, кто бы оне не были, – числом немногим более охотничков. Инако же вдарили бы сразу после сполоха: приблизились, покрыли повскакавших огненным боем, или – что вернее, – попятнали стрелами и немедля в сшибку, на грудь. Васька так бы и поступил, коли не удалось часового убрать тайно и к биваку подобраться на шпагу. Отвлекали там, со стороны Стручка, нет ли – значения не имело: неприятель должен был врываться в сонный разморённый лагерь на спине Шила, или того – лопоухого. А посему, стало быть, мало их, даже супротив их жиденького «каре» из дюжины душ. Теперь уже не чёртовой… Но и угодить в немалую засаду – тоже резон. А ну ворог терпеливей: затаился, выжидает как разделится ватага – должны же сидельцы разведать что и как, – тут их и дави. Разведчиков – в ножи, а остатних уже как придётся: залп и сшибка. Костёр бы затоптать, не то воинство его как в вертепе балаганном. И без света нельзя…

Эх, далеко дозоры расставил. В десяти косых сажень, далеко…

– Крюков, – Рычков удержал капрала за рукав. – Ты вот чего. Мы без света пойдём поначалу, тишком. Как ниже скроемся, отводи свой отряд на запад, на дозорное место десятника, да ползком от света, ползком, понял ли? – Разглядел ответный кивок и продолжил, – Перед тем навалите в костёр дров – всё что осталось. Пока занимается – пригаснет, вот тут вы и отходите. На месте становитесь на три стороны, да от света глядите. Северное крыло – пусть в нашу сторону поглядывает. Запалим факелы – «Внимание! Готовься!» Далее – как выйдет. Ну, а если ранее на бивак кто наскочит – не пропустите…

Капрал вскинул руку к треуголке. Чётко повернулся через левое плечо. Рычков усмехнулся: вот то и ладно, тут вояке всё понятно, всё указано. Поманил казаков и солдатика в сторону.

– Обожди, – остановил он десятника. – Не высекай. Без света пойдём…

– Это как же?! – вскинулся тощий малец, в редкой поросли на впалых щеках запутались багряные отблески, костлявые пальцы на цевье фузеи налились белым, мертвенным.

– Ты погоди, как тебя…

– Авдейка Портнов…

– Вот и не мельтеши, Авдейка. Зачем себя сразу выдавать? Куда? Сколько? А ну как на свет бить станут?..

– И то, – согласился Шило. – А ещё со стороны другой зайти… И скорей бы, а?

– Вот! – Рычков бегло осматривал разведчиков: дельно собрались, у казачков по два выстрела без перезарядки да татарские сабли; пороховые натруски, кисеты с пулями – не на виду, но пуза-то набекрень, знать при себе, хоть и вряд ли сгодятся: ичиги плотно подвязаны, полы чекменей загодя заправлены за пояса. Портнов – как есть, с фузеей, багинет примкнут, патронная лядунка за спиной, и короткий кавалерийский палаш с кованой гардой на боку…

Он махнул рукой в сторону ручья.

– Здесь спускаемся, – сказал, – Там на полторы сажени вниз терраска вкруг вершины. Ждём самую малость, глазу даём привыкнуть без света. Выходим колонной вдоль русла, я – в авангардии. Шило! Ты последний. Интервал в сажень – две, не более, видимость держим прямую, считаем. Но сорока шагов поворочаем в цепь, налево. Ошую у нас будет макушка холма и зарево костровое – ориентир верный, не собьёмся. Дальше – вперёд. Оружие держать наготове. Идём к месту. Если стычки не выйдет ранее, али на Стручка наткнёмся, следы побоища, али зарево за спину начнёт заходить – собираемся, зажигаем факелы и осматриваем всё… Уразумели?! Пошли!

Васька видел, что Крюков следит за ними неотрывно и движение заметил сразу.

Они сторожко съехали по склону, шелестя колючей хвоей, словно нырнули в струи темноты. Оседала пахучая пыль, слышался злой шёпот Крюкова над головами, плескала внизу невидимая вода. Рычков прикрыл глаза, мысленно разгоняя солнечные пятна под веками и ведя счёт по кириллице: аз, буки, веди…

На ижице он разомкнул веки.

Ночь высветлилась серым, вытолкнула из себя резкие тени сосновых стволов, стекла на дно русла чёрной водой, разломилась на осколки в подлеске противного берега и сливалась в единую непроницаемую завесу на двадцати шагах. Рычков приподнялся, изготовил пистолет, медленно взводя курок. Эхом пошли слабые щелчки за спиной. Асессор напрягся, но через мгновение указал рукой направление, сделав первый осторожный шаг.

Чернильные росчерки перед глазами качнулись и, крадучись, двинулись навстречу.

Рычков унимал рвущееся шумное дыхание, скользил напряжённым взглядом вперёд и в стороны – не расщепится ли где прямая тень? не вспучится ли хвойная кочка? не моргнёт ли мертвецким огоньком отблеск металла? Вслушивался в каждый шаг свой, в шелест иголок под подошвой, в истаивающий гомон бивака, в неловкий шорох за спиной, отсекая всё своё, словно раскинул вперёд невод, в ячеях которого могли застрять только непривычные незнакомые звуки: постукивания дерева о дерево, напряжённый звон спускаемой тетивы, сухой скрип, мягкий животный топот, хлопки перьев по холодному воздуху, который бойко шевелил налетавший вдруг ветер, принося с собой запахи воды и земли; смолы и прели, черёмухового духа и липкого любопытного гриба, просунувшегося в ночь из-под плотного ковра пади…

Пот катился по спине асессора, когда он остановился и поднял руку. Ноги подрагивали, тяжко ныло в пояснице. Он отсчитал должные шаги. Повернулся.

Позади застыла смутная тень, пригнувшаяся, почти скрюченная. Тень тоже подняла руку. Выше и далее, краем глаза Рычков видел багровую шапку распалённого бивачного костра. Лес стоял перед ними и вокруг молча, затаившись. Васька подождал на десять ударов сердца и уронил воздетую руку на запад. Двинули! Он начал первым и остановился сразу же, посчитав нужным рассмотреть всё своё воинство, но Шила, который должен был следовать в арьергарде, а теперь уже на левом фланге – не разглядел. Тело вдруг сжалось, ожидая вспышки из темноты и грохота: «Вот оно! Вдарят сейчас асессора смертным боем! Закричат, разрядят все пистоли в темноту, без разбору и, обнажив сабли кинутся в ретираду!»

Ничего не случилось.

Только как водой студёной окатило, и тут же подхватилось на морозце ледяной коркой.

Размытые пятна о бок замерли, словно в недомыслии, – помнилось не то? – и растворились меж чёрных столбов.

«Не стой, асессор!» – пришпорил себя Рычков. – «Эка спохватился…»

Ступил через силу немеющей стопой, как шагал, уходя с Наровы: без сил, без чувствований, без упований, без Бога. Инда развиднелось разом, разошлось перед зраком. Резче очертились тени, отступила темень за дальние стволы. Хладный воздух потёк в грудь, разворачивая плечи. Рукоять пистоля уселась в ладони плотно, не скользя. Унялась в ногах дрожь. В спине растеклось греющим огнём только вот бывшее хладным камнем.

Сосны вгрызались в склон невидимыми корнями и, казалось, клонились под ветром, льнули к земле. Сухая хвоя скрипела и норовила осыпаться под подошвой, обрушиться вниз, увлекая за собой. Вздыбленные корни, неузнаваемые под сплошным покровом, принимали угрожающие очертания притаившихся в засаде. Провал меж обнажившихся корней, мнился норой сказочной твари, или раскрытой пастью. Тревогой алели в вышней стороне тлеющие отсветами кроны над биваком, и не доносилось оттуда ни звука.

Рычков услышал запах холодного порохового нагара, какой случается чуть погодя после выстрела, немногим ранее, чем в впереди, слева звякнуло, зашуршало, осело с грузным шлепком и замерло…

– Есть…

Шёпот сдавленный, едва слышный покатился вниз, подпрыгивая на кочках и расшибаясь о шершавые стволы. Рычков угадал направление, но не разобрал, чей голос. Тотчас же, ожидая внезапной атаки, перекинул пистоль в другую руку и потянул из ножен шпагу. Лёгкий шелест прокатился эхом, которое тут же унесло вверх по холму. Ждали…

– Кто? – тихо бросил в темень Васька.

Горячие, пересохшие губы едва разлепились.

– Лычко, – отозвалось тем же шёпотом. – Пистоль нашёл, кажись…

Ерёма Лычков, вислоусый казак с голым подбородком, который он скоблил кинжалом при каждом удобном случае. Рычков помедлил, припоминая, выходил Ерёма с факелом, али без? Не вспомнил.

– Зажигать что ль? – нетерпеливо спросили из темени.

– Пали, – Васька чуть напряг голос – Всем – гляди от света…

Он тут же повернулся всем телом вправо, поймав остриём клинка блик первой искры огнива. Услышал кто команду – нет? Щёлк, щёлк, щёлк… Оборвалось, притихло, потом потянуло слабенько и негромко, как тянет в щель походного полога пронырливый ветер, затрепетало, и темнота вдруг отпрыгнула от лица, отскочила, уворачиваясь от дрожащих вспышек, и боязливо скрываясь за ближайшим деревом. Шпага в руке едва качнулась, палец на курке пистолета дрогнул, маслянистый блик сорвался с воронёного ствола. Рычков был готов к нападению и был готов сей секунд развернуться на каблуках в любую сторону: выстрел, выпад, ан гард…

Перед ним – ни шевеления. За спиной – ни звука, кроме треска разгорающегося пламени. Ток воздуха всё так же бил в лицо и относил вверх по склону, к биваку сажу и копоть вместе с запахом.

Рычков обернулся.

Лычков стоял на коленях в двух саженях от него, высоко подняв руку с факелом над головой. Портнов отстал и спустился ниже, за спину казака: в неверном свете ярко белело лицо и блестели влагой выпученные глаза. Фузею он держал далеко впереди на вытянутых руках, словно только что воткнул багинет в соломенное чучело. Выше солдатика, на самой границе неверного света и непроницаемой тени замер Федька Весло с обнажённой саблей. Пистоль он держал стволом вверх. Далее всех в цепи зашёл Шило, оказавшись и выше над остальными…

Пистолет дозорного со спущенным замком лежал двух локтях от Лычкова. Ни следов борьбы, крови, самого Стручка – ничего: ни вспаханного ковра хвои, оброненной справы, трубки. Затрещал и вспыхнул второй факел в руках у десятника. Он вертел головой вкруг себя, сторожко продвигаясь вниз по склону, приближаясь.

– Не, – сказал он, оглядываясь за спину – Не там Стручок дозоровал… Там я не углядел бы ничего…

Он пригнулся, водя факелом по-над рыжим покровом у ног, залитым красно-чёрными тенями, то ныряя за стволы, то показываясь на открытом месте… Весло пошёл к Лычко, мягко ступая, уперев взор под ноги и тако же вертя головой. Васька, высматривая следы, сделал несколько шагов на перехват десятника, но у границы света остановился, уколов вставленной шпагой густеющую тьму…

– Здесь!

Шило опустился на колено, что-то ощупывая на земле, у соснового ствола. Огненные капли срывались вниз и дымились струйками, угасая в толще хвойного ковра…

– Браты, – позвал десятник, – Заходи снизу на меня…

Лычко подхватил оброненный пистоль. Васька поманил казака, указуя рукой вперёд себя, на запад. Подождал остальных. Авдейка дышал шумно, дёргая локтями на каждом шаге, отчего фузея ходила в руках ходуном. Весло опасливо косился на заполошного солдатика… Шило разогнулся у дерева и ощупывал ствол, что-то там ковыряя пальцами…

Они не прошли и пяти шагов в прыгающих отсветах, когда Лычко остановился, плечи его напряглись. И смотрел он себе под ноги. Васька догнал казака в два приёма, выглянул из-за плеча…

Пал здесь был взрыт, отвалились пласты дёрна кругом, обнажив яму в три локтя, с россыпью земляных дыр поменьше кругом, словно кто-то яростно бил пикой сырую землю: беспорядочно и зло… Лычко опустил факел. В яме пугливо закопошились чернявые жучки, прячась под комочками суглинка, да влажно сверкнувший кольцами червь втянул жирное тело в норку. В иной раз Рычков сказал бы, что тут рванул брандскугель, но земля не обожжена копотью и порохового запаха нет… Яма не старая. Васька сунул шпагу под мышку, стянул перчатку и ощупал края – сыро…

– Гляди, господин асессор, – Лычко обошёл яму, переступая меж мелких дыр и поднял факел выше.

Цепь углублений рассыпалась на сажень и вытянулась в сторону Шила, который переместился ниже по склону и тоже глядел в землю, сбив свой тумак на затылок. Потный чуб блестел и прилип ко лбу.

– И туда глянь, – Лычко развернулся на пятке чуть в сторону и опустил факел к рыжему ковру.

Похожая цепочка ям-следов взрыхлила хвою в двух саженях от ямы и утекала в темень.

– Это чего такое, а?

Авдейку трясло, дёргалась щетинистая бородёнка, а зенки, мнилось, выкатятся из глазниц и побегут в темень волшебными клубочками.

– А ну, нишкни! – Рычков приподнялся, переступил яму, приближаясь ко второму следу. Так и есть – точно такие дыры. И посредине следа короткие росчерки перепаханного пала: где на вершок, где на локоть, извивами и рваными засечками. Васька сунул острие шпаги в дыру размером с ладонь и замер, почуяв упор. Ухватил пальцами у земли, потянул. На полторы пяди с кувырком, не глыбко. На острие налипло земли…

Он почуял рядом движение, обернулся. Шило неслышно ступая, подошёл близко, вплотную и тоже смотрел теперь в развороченные пласты дернины, ощетинившейся рыжими иголками. Его факел ронял шипящие горючие капли прямо в яму. Казак держал обнажённую саблю в другой руке. Не свою…

Рычков разогнулся, брезгливо отёр лезвие о рукав.

– Что там, десятник?

Шило поднял голову, взгляд его был затуманен, борода билась на сторону… Он смотрел в темень, вслед убегающей меж сосен россыпи дыр и молчал. Блестящая капля пота катилась по щеке. Трещало пламя.

– Очнись, казак!

Шило вздрогнул…

– Стоял Стручок там, – он поднял факел и ткнул им за спину, – У той сосны. Истоптал на аршин, инда иногда приваливался спиной к стволу. Там, в коре овчинные пряди застряли, но не похоже, чтобы спал… Кого-то заметил поодаль и пальнул. Наскочили на него после, сразу же – но он саблей ещё успел…

Десятник приподнял оружие, перехватывая пальцами за гарду.

– Его…

– Кровь? – Васька коснулся рукояти, потом принял клинок, осматривая лезвие – чистое, без зазубрин, только смазанный грязноватый след-полоса у плавного изгиба, в самой серёдке…

– Нет там ничего, – обронил Шило.

Портнов мелко закрестился, суетно бросая щепоть. Весло удержал его за плечо…

– Ничего?

– Дыры токмо такие же кругом набиты, переворошено всё… Мыслю – схватили его тут же. Пистоль выбили, или сам отбросил – перезаряжать некогда было. Саблю обронил, когда уже поволокли…

– Кто?!

Шило покачал головой.

– Не знаю…

Он сунул руку за пазуху и протянул асессору на раскрытой ладони… ощеп древесной коры.

– Вот, – сказал, – С клинка снял, застряло…

Рычков недоумённо повертел морщинистый, плотный кусок щепы… Нашёл узкую трещину, приладил к клинку. Вошло ровно и плотно, уселось…

– Не сосна это, – пробурчал десятник… – Да и затесей никаких на ближних стволах нет…

Ветер шевельнул над головами кроны, посыпал иголками. Чадящее пламя затрепетало и унялось тускнеющим светом, бессильным разогнать темень сколько-нибудь дальше нескольких саженей, только рвало клочьями, которые тут же прирастали к плотной завесе, как отрубленные головы Чуда-юда… И мнилось, что стоят за ней плотной стеной, угрюмой и злобной. Стоят и глядят на крохотные, слабые огоньки жадными глазами, и влажные багровые блики мельтешат в оскаленных пастях: дрожат в нетерпении члены и истомились лютым ожиданием: ухватить, разорвать, искромсать…

– Возвращаемся, – скомандовал Васька.

Вздрогнули, шевельнулись. Портнов судорожно набрал в хилую грудь воздуху. Шило вскинулся.

– Э, да ты погоди, господин! – насупил он брови. – Как это – «вертаемся». Брат у меня там… Мы с ним, знашь, сколь всего… Живой он, крови нет… По следу пойдём, настигнем!..

– А в засаду угодим?! А, казак?! – Васька вытянулся и приступил к десятнику, напирая, – Может статься, на то и расчёт: разделить в ночи, заманить, смять погоню вдруг, а после и остатних добить…

– Бог не выдаст…

– А выдаст?! – зло зашипел Васька, скалясь в самое лицо десятника. – Возьмёт, да и выдаст! А?! Много ты Бога в сечах видал?!! Я вот – ни разу!

– Да ты… – упёрся было казак, брызжа слюной…

… На холме грянуло. Разорвало тишину и темень с треском, огнём и дымом.

– Руби! – заметалось меж стволами. Покатилось по хвое…

– За мной! – заорал Рычков, кидаясь наверх.

И уже бежали, теряя дыхание и напрягая жилы. И ещё трещало впереди, и хлопало в разнобой. И лязгало, и скрипело, и рвалось гранатами в стороне от мерцающей искряным багрянцем темноты над гаснущим бивачным костром.

А потом разноголосый вой и крик ударил в груди тугой волной. Сбил с шага, застрял раскалёнными иглами в ушах. И хлестал, хлестал наотмашь ледяными плетьми. И уже не слышал Рычков, бегут ли за ним, спотыкаясь и оскальзываясь, припадая на колено и вскакивая наново; разевая перекошенные рты – в молитвах ли, в богохульстве? – в бессмысленном и беззвучном вопле, прогоняя страх и немочь.

Им оставалось – чуть. Уже видно, как на ладони, бивак и костёр; разворошённые торока и истаявший бурелом запасного хвороста, истоптанные проплешины. Васька бросил налитый дурной кровью взгляд за спину – бегут! Бегут родимые. И Портнов, потерявший треуголку, маячит сразу за Лычко и блестит слюной распяленный красный рот…

Впереди вдруг смолкло всё разом. Только эхом летели в вышних кронах стон и хруст, шелест и топот, глухие удары, плеск и тонкий птичий крик, каким кричит чайка над Невской губой. Летели, пока не истаяли в гулкую тишину. Мёртвую. В которой не слыхать было более ничего: только собственное сиплое дыхание…

Выскочили на поляну, затянутую невидимой слоистой пороховой дымкой, которую ветерок трепал в клочья, унося гарь в темноту…

Не с кем сойтись на шпагу. Не в кого палить. Ни нападавших, ни стоящих в обороне.

Истоптано всё, изрыто. Фузеи брошены, иные с изломанными в острую щепу ложами, багинеты загнуты. Патронницы с порванными ремнями, натруски, опорожнившиеся чёрными зёрнами дымного пороха, россыпь бумажных патронов, сбитые треуголки грибными шляпками раскатились по хвое; сломанные сабли, пистоль с развороченным как у тромблона стволом…

И десятки, сотни набитых в земле дыр, борозд разной глубины и протяжённости…

– …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…

Придушенный детский голос, хныкающий шёпот, задыхающейся быстрой скороговоркой, побежал к ним по-над землёй, низами откуда-то спереди, из-за ближних стволов…

– …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…..святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя……святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…

– Сюда! – крикнул Шило, поднимая факел.

Пробежал пять шагов в сторону, оскользнулся, разворачиваясь у комля старой вывороченной из земли лесины, выпрямился… Пламя в руке затряслось. Набежали остальные, и Рычков, с маху натолкнувшись на казака – ударил в плечо, качнулся, уцепился за рукав чекменя, – уставился в мешанину пересохших корней под выворотнем….

– …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…

В земляной осыпи, свернувшись в клубок, лежал Крюков: парик сорван, седой ёжик волос перепачкан грязью, на белом, без кровинки, лице крепко зажмуренные глаза. Крупные слезы катились по грязным щекам, мешаясь с соплями на мокрых усах. Синие, покойницкие губы выталкивали из глубины:

– …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя… Помилуй мя…Помилуй мя… Помилуй мя…

– Капрал! – Рычков посунулся к корням – почудилось, что вчетверо Крюкова сложили, вбили под выворотень дикой силой, – и отшатнулся: в ноздри шибануло выгребной ямой и гнилью. Такой же смрад шёл из поруба с юродивым человеком Степашкой в Соликамской крепости.

– святый боже, святый крепкий…

Под поваленным стволом зашебуршало. Вскинулись наставили пистоли и острия холодного оружия. Портнов мало не ткнул багинетом в шевелящийся покров рыжей земли вперемешку с хвоей. Глаза солдата блуждали, его трясло.

Из щели боком выполз… Семиусов. Кафтан на спине разодран. В волосах застряли иголки и мох. Выпученные глаза с большими чёрными зеницами в пол лица, щека располосована, края раны вспухли и сочились сукровицей. Подьячий приподнялся на четвереньки и застыл, локти тряслись. На щетинистую бородёнку текла слюна. Челюсть дёргалась в беспрестанной зевоте. Он невозможно выворачивал шею, словно хотел охватить блуждающим взглядом окрест себя и выше, всё разом и… мнилось, ничего не разбирал. В провалах зениц плясали черно-багровые отсветы коптящего пламени. При каждом шорохе ноги и руки у него подгибались, дьяк припадал к земле, и тогда совсем становился похож на драного, шелудивого пса, выползшего на знакомый хозяйский голос.