Текст книги "Дождик в крапинку"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Однако женщина, которая вошла, заставила его отвлечься от «Веселого поезда».

Она была высокая, худощавая, в черном костюме – юбке и жакете – и такого же цвета шляпке с пером.

– Здравствуй, – сказала гостья, стягивая тонкие кружевные перчатки.

– Здравствуйте, – пролепетал он.

И чулки на ней были черные. И туфли. А глаза – голубые. Но не бледные, как у бабы Лены и Любочки, а яркие и ясные.

С ее появлением по комнате разлился нежный аромат.

Гостья с мамой сразу занялись делом. Антон наблюдал за ними исподтишка. Мама чертила на бумаге.

– Вот такой будет рукав… Вот. Со складочкой.

– Прекрасно. А воротник вот такой, – подхватывала гостья.

Интересно было, что за перо у нее в шляпе, но Антон стеснялся спросить. Ему казалось, если он повернется или встанет, то сделает это очень неловко, неуклюже. А ему хотелось понравиться гостье, хотелось, чтобы она поинтересовалась, чем он занят. И он с особым усердием вновь занялся раскрашиванием.

– То, что вы говорите, мне как раз и нужно, – признавалась женщина. – Я кому ни скажу, никто не понимает. Хорошо, что нашла вас.

– Я долгое время работала в театре, – тоже радуясь, но как-то несмело, смущенно рассказывала мама. – Там и научилась. Там, – она кивнула на Антона, – познакомилась с его отцом, он мне объяснил эти премудрости.

– Актер?

– Нет, художник.

– Ах, – улыбнулась женщина. – Вот ты в кого. А я смотрю рисуешь, рисуешь.

– Я не рисую, я раскрашиваю, – сказал Антон, хотя и понимал, что уточнение не в его пользу.

Она подошла.

– Разреши посмотреть?

Начала с первой страницы, долго задержалась на второй и третьей, что показывало действительный ее интерес.

– Очень хорошо. И аккуратно. – Он взглянул в ее бледное, слегка вытянутое лицо. – Скажи, ты что же, всегда раскрашиваешь картинки но порядку, с начала до конца?

– Да, – ответил Антон.

– И тебе не хочется какую-нибудь пропустить, перескочить дальше?

– Хочется, – признался он. – Но другие тогда что же, останутся нераскрашенными?

Ему действительно жаль делалось картинок, обойденных вниманием. Это было несправедливо, обидно для них.

– Конечно, есть картинки, которые мне больше нравятся, – заговорил он. – Но то, что они ждут меня впереди, помогает раскрашивать те, которые нравятся меньше.

– Поразительно, – обратилась женщина к маме. – Откуда такие терпение и усидчивость? Моя дочь раскрасит три картинки и альбом бросает. Требует новый. Нужно вас познакомить, чтобы ты ее перевоспитал.

Он не думал, что у нее дочь. И огорчился. Выходит, он не сам но себе ей интересен, а в связи с дочерью, которая тоже увлекается раскрашиванием.

– А машины ты любишь? – спросила гостья.

– Машины? Я? – Он вспомнил желтый оппель-капитан у ворот Германа и встрепенулся. – Да, конечно.

– Хочешь прокатиться?

Она говорила об этом совершенно спокойно, как о чем-то обычном, будничном. Может быть, хотела подстроить розыгрыш, подшутить над ним? Он, как дурачок, обрадуется, закивает, а она только посмеется.

Одна мамина заказчица обещала провести Антона в цирк. Он дождаться не мог: «Скоро? Скоро?» Мама ей позвонила, и та сказала, что обстоятельства изменились и пока у нее нет такой возможности.

– Ну, хочешь? – настаивала незнакомка.

– А когда? – состорожничал он.

– Да прямо сейчас.

Он посмотрел на маму. Слишком это было неправдоподобно. Мама ободряюще кивнула.

– Я на машине приехала, – объяснила женщина. – Пока я здесь, шофер тебя покатает. Ну, идет?

Еще бы он отказался! Он ведь ни разу не ездил на машине. И никто во дворе не мог этим похвастаться. А он теперь сможет!

– Выйди в переулок, скажи, чтоб шофер спустился сюда.

Жаль, не во двор. Рассказу могут и не поверить, а вот если бы они увидели его в кабине… Или еще лучше – если бы они все (без Сашки, конечно) прокатились с ним вместе…

– Ты что? – спросила мама. – Боишься?

Ну можно ли вообразить что-либо неуместнее? Ставить его в такое нелепое и даже стыдное положение… Чего ему бояться?

Нужно было что-то ответить, иначе и гостья могла заподозрить его в трусости.

– Я хотел спросить… Нельзя пригласить еще кого-нибудь? Юлю или Любочку, а? – Он посмотрел на маму, избегая встречаться взглядом с незнакомкой, хотя вопрос был обращен к ней.

– Конечно, бери, – разрешила женщина. – Только не больше четырех человек. Иначе не поместитесь.

Прямо против подъезда стояла цвета шоколадного мороженого «Победа». Это папа научил его различать марки машин. Шофер в коричневой кожаной куртке, большой серой кепке сидел за рулем, выставив локоть в окошечко. Загорелое, широкое лицо его лоснилось.

Чуть-чуть покашляв, что как бы заменило обращение, Антон сказал:

– Вас просили спуститься… в квартиру…

Шофер кивнул, вылез из кабины. Заскрипели его начищенные до блеска сапоги.

– А можно к окну подойти, – семенил перед ним Антон.

Шофер снова с достоинством кивнул и неторопливо направился к их окошку. Присел на корточки возле открытой фортки.

– Коля, – сказала ему женщина. – Я, наверно, на полчасика, на часок задержусь. Покатай пока ребят.

– Хорошо, Елена Петровна, – хрипло согласился шофер.

– Я сейчас, – предупредил его Антон и помчался через парадный и кухню – к черному ходу, во двор.

Ситуация во дворе была как нельзя более благоприятной: гуляли всего трое – Юля, Любочка и Борька. Антон подбежал к ним с трудом сдерживая нетерпение.

– Вы чего делаете?

– Не водись с ними, – остановил его Борька, – У них чертов палец, а они посмотреть не дают.

– Ну вот что, – оборвал его Антон. – Меня на машине позвали кататься. Я вас приглашаю.

Борька застыл с открытым ртом. И, конечно, сказал, что едет. Юлька и Любочка побежали просить разрешения у родителей.

– Поехали без них, – стал уговаривать его Борис – Давай я Миньку позову.

– Да ну… – мялся Антон. И с облегчением вспомнил. – Места не хватит. Только вчетвером можно.

Любочку не отпустили. Она вышла зареванная, всхлипывала.

– Мы ненадолго, – успокоил Любочку Антон.

Он еще забежал домой попрощаться с мамой и спросить у женщины, как зовут шофера.

Сам устроился на переднем сиденье, Юлю и Борьку посадил сзади. В машине тухловато пахло бензином. С этим запахом странно и обособленно уживался аромат, который принесла в комнату женщина.

– Ну что, готовы? Поехали? – спросил шофер.

– Да, Николай Федорович, – отозвался Антон.

Шофер поправил кепку и повернул какой-то ключ – наверно, включил мотор. Дождался, пока рокот его усилился, и положил руки на руль цвета слоновой кости.

Мимо дома Германа, потом направо, как идти к школе, – выехали на оживленную магистраль.

– А отвезите нас к новому стадиону, – вдруг попросил Борька. Антон состроил ему страшные глаза, и Борис умолк:

– Куда хотите, – весело откликнулся шофер. Надавил кнопочку на панели под ветровым стеклом, и в машине заиграла музыка.

Мелькали дома, деревья, светофоры. Люди торопились перебежать дорогу перед самым их носом.

– Во-во! Я здесь был с папой, – тыкал пальцем в окно Борька, и Антона его неумение себя вести все больше и больше коробило. То ли дело Юля – сидит тихо, скромно. Благодарна за поездку.

Выходить у стадиона не стали, полюбовались издали и поехали вдоль реки.

– А быстрей можете? – опять влез Борька.

– Могу и быстрей.

Дух захватило, так помчались. Ничего не видно вокруг. Сплошная пестрота.

На какой-то площади на стене высокого дома – огромный плакат. На нем мощный кулак, разорванная цепь. Надпись Антон прочитать не успел. На фоне сиреневого предгрозового неба плакат смотрелся строго и внушительно.

На следующей площади – такого же размера цветная реклама нового фильма…

С заднего сиденья послышались невнятный Юлькин шепот и приглушенный голос Бориса. Антон насторожился, напряг слух. Вроде захихикали. Чего он не переносил, так это шушуканья. Не хотели ехать – оставались бы. А если они собрались что-то обсудить, то сделать это надо потом, по возвращении.

– Вы давно шофером работаете? – специально громко, чтобы тех, сзади, заглушить, спросил он.

– Давно, – сказал шофер.

Не унимались, шипели во всю.

Над ветровым стеклом на ножке зеркальце в никелированной окантовке. Но в нем ничего не видно, повернуто оно к шоферу.

Антон резко обернулся… И увидел бледное, как бы расплывшееся лицо Юльки.

– Антон, мне плохо, – сдавленно простонала она.

Какое-то мгновение он колебался, изучал профиль шофера.

Строгий, неприступный вид…

– Терпи, – шикнул он на Юльку.

– Не могу.

Он был уверен, шофер разозлится и пожалуется женщине в черном. И поделом: не умеете ездить – нечего садиться.

Но шофер отнесся к Юлькиной беде с пониманием и даже участием. Подрулил к тротуару. Скомандовал:

– Выходи, подыши воздухом. Укачало тебя.

Юлька, побледневшая и осунувшаяся, выползла наружу. Шофер достал сигарету, вставил в желтый прозрачный мундштук и тоже вылез.

– Как это укачало? – спросил у него Антон. Такого слова он не знал.

– Морская болезнь…

– Говорил тебе – не надо девчонок брать, – вставил Борис.

– А что ты почувствовала? – стал допытываться у Юльки Антон.

– Затошнило.

Шофер зажег папиросу, затянулся и тягуче сплюнул на тротуар. Антон с огорчением посмотрел на него. Такое мужественное лицо. А не знает, что плеваться нехорошо. Да еще при детях, подавая им дурной пример.

Обратно едва тащились, чтоб Юльку снова не растрясло. Прикатили, когда начало темнеть.

– Ну, понравилось? В следующий раз поедешь? – спросила гостья.

– Что надо сказать? – опять неуместно, будто он сам не знал, напомнила мама.

– Спасибо большое.

– Не за что. А чего тебе в следующий раз принести? Принести цветные карандаши? – не отпускала Антона женщина.

– А вы можете достать леденцы на палочке? – отважился он.

– Петушков, что ли?

– Нет, круглые. С цветочками. Только их в продаже не бывает, – но инерции договорил он и пожалел, потому что последним замечанием открыл всю сложность и, следовательно, обременительность просьбы.

– Не обещаю, но постараюсь, – сказала женщина.

На ужин мама пожарила оладьи. Пока он ел, сворачивала и разворачивала рулончик материала, который оставила заказчица в черном.

– Антон, посмотри, какой красивый… Как играет…

Антон не видел ничего особенного. Материал как материал. Темно-синий, в белую полоску. Похож на тот, из которого дедушкин костюм.

– Эх, ничего не понимаешь. Смотри, как искрится. Сшить бы себе такое платье…

Перед сном он зашел пожелать спокойной ночи бабе Лене и дедушке с бабушкой. Баба Таня перед зеркалом распускала волосы на ночь. Дедушка читал с лупой, но отложил книгу.

– Поди-ка сюда, – и легонько хлопнул ладонью по парусиновому диванному покрывалу. Вмятинкой обозначилось место, где Антон обычно сидел.

Над диваном хмурились на портретах писатели и композиторы. Дедушка о них много рассказывал, но Антон все равно путал, кто где. Поелозив, как всегда, устроился так, чтоб пружины не подпирали.

– Ты что же, на автомобиле катался? – спросил дедушка. – И долго? Каков был ваш маршрут?

– На стадионе были, – затараторил Антон. – И вдоль реки проезжали.

– Поездка не очень утомила тебя?

Всегда дедушка находил такие вот обороты. Нет чтобы просто сказать: «Ты не устал?..» А еще Антона удивила холодность, неодобрение, которые прозвучали в вопросе. Это навело на мысль: дедушке его восторженность неприятна. Быть может, дедушка обиделся, что Антон не пригласил покататься его с бабой Таней? Ребят позвал, а о дедушке с бабушкой забыл…

– Да в общем-то не очень интересно, – пошел он на попятный, стремясь утешить дедушку, а заодно вызвать его сочувствие.

– И укачало меня, – прибавил для пущей убедительности.

Дедушка воспринял слово спокойно, оно было ему известно.

– А уроки ты выучил? – спросила бабушка.

– Нам только устные задавали, – сказал Антон, но вспомнил улыбку Антонины Ивановны и ощутил неприятное томление в груди – как если бы его уже вызвали к доске.

– А разве устные учить не надо? Есть люди, которые работе, учебе предпочитают всякого рода развлечения, – заговорила бабушка. – Такие люди не заслуживают уважения. Вспомни, какая на этот случай есть пословица?

– Делу – время, потехе – час, – сразу ответил он.

– Вот, правильно.

– Иди и на досуге подумай о том, что ты сейчас слышал, – сказал дедушка.

Мама уже постелила ему. На постели, приготовленное ею для него, лежало полотенце.

Антон умылся, собрал портфель.

Перед тем как лечь, громко и с выражением прочитал отрывок, заданный для пересказа.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Опять погода была пасмурная, серое небо и ветер. Ночью прошел дождь, на мостовой и тротуарах лужи.

Впереди Антон заметил Пашку Михеева, окликнул его.

Пашка остановился. Поджидая, носком ботинка ковырял каменную окантовку тротуара. Брючки и рукава кителя коротки, из формы он вырос уже в прошлом году, а новой ему не купили. Иногда он надевал другие, черные брюки, ношенные старшим братом, но те, наоборот, сидели мешком.

– Здорово, – Пашка протянул руку.

Антон немного стеснялся этого взрослого приветствия. У Пашки же оно получалось очень естественным, солидным. А с виду цыпленок, весной таких смешных, на расставленных ножках, продавали в зоомагазине. И не скажешь, что в классе Пашка по силе на втором месте после Миронова.

Под взглядом Пашкиных каре-зеленых глаз – стынущим, почти неподвижным – Антон начинал чувствовать себя неуютно.

– Ну, чем занимался?.. – Пашка выдержал паузу и продолжал: – В выходной? – Слово это он произнес как-то иронически-насмешливо.

Антон поспешил улыбнуться. И Пашка осклабился, но остался невозмутим, так что приходилось гадать: была ирония или почудилась?

– Я на машине катался, – сказал Антон.

– Ну да? – Пашка вперился в Антона и вместе с ним шагнул слишком широко, споткнулся, чуть не упал. – Черт! Ой, опять это слово! – Ладошкой ударил себя по губам.

– Ага. К маме пришла знакомая…

Антон избегал открывать подробности маминой работы: скажи вместо знакомой «клиентка» или «заказчица» – прозвучит совершенно иначе.

– Ну?

– И на ее «Победе»… Недолго…

Антон специально скомкал рассказ. В памяти всплыл утренний визит другой гостьи. Может быть, Антонина Ивановна и к Михееву заходила?

– А ты чего делал? – спросил он.

– Дом тут рядом ломают. Ходил смотреть.

Даже если темнил, настаивать смысла не имело. Антон знал Михеева. Или ничего не скроет, все выложит, или замкнется – слова клещами не вытянешь. Без толку выпытывать.

– Что за дом?

– Да развалюха одноэтажная. Где кино. Хочешь, пойдем после школы…

– Мне мама вовремя велела прийти, – сказал Антон.

Конечно, если ни разу не видел, как ударяет в стену металлический, подвешенный на проволочном канате шар и сокрушает ее, летят кирпичи, рушатся балки, деревянные и металлические, – на это стоит взглянуть. Но уже столько домов вокруг посносили…

Глазеют часами на пустяки только бездельники и зеваки. Тратят время. Вместо того чтобы почитать, позаниматься, сходить в музей… Михеев, увы, был из их числа. И учился он поэтому плохо. Отдавать предпочтение всегда нужно тому, что расширяет кругозор, открывает новое, неизвестное…

Недавно умерла старуха в соседнем дворе. Приехала похоронная машина, выносили гроб… Антон, правда, смотреть не пошел, сказал – неохота. Веско, убедительно сказал. Но согласиться мог: для тех, кто такого не видел и считает нужным узнать, – событие, безусловно, представляющее интерес.

Или еще: прошлой весной у дома Германа остановилась лимонно-желтая машина. Подобных Антон не встречал. Все ребята и девчонки переулка от нее не отходили. Полезное времяпрепровождение? Нет сомнений!

Кто-то определил, что это «оппель-адмирал», на таких во время войны ездили фашистские генералы.

«Трофейная, наверно», – высказал предположение Сашка.

И эмблема красивая: эмалевый кружочек поделен на четыре части, верхний и нижний треугольники голубые, а боковые – беленькие. Мотылек в небе.

Толпились вокруг машины целый день, изучая каждую деталь, заглядывали через стекло в кабину. Не забывали наблюдать и за деревянными воротцами, из которых в любую минуту мог выйти страшный Герман, и за калиткой, из которой могли выскочить его собаки.

Но никто не выходил и не выскакивал.

Антон уже не помнил, как это получилось, но вечером, когда он пришел домой и стал рассказывать о желтой машине и проситься хоть на минуточку еще раз взглянуть на нее, ему позволили.

Уже стемнело. И как раз в тот момент, когда он подбежал, на желтый капот опустился большой майский жук. Его, видимо, тоже привлек диковинный цвет. Антон схватил жука (который, кстати, явился еще одним свидетельством не напрасно проведенного времени, стал, можно сказать, наградой за любознательность) и, задыхаясь от счастья и везения, рванул домой. Там он посадил жука в спичечный коробок и на другой день хвастал им во дворе.

А машина к утру исчезла. Только жук и напоминал о том, что это был не сон.

– А еще, – сказал Пашка, – меня отличной песенке научили. Настоящая пиратская. Ух…

– Какая? – оживился Антон.

– Сейчас, что ли, я тебе ее петь буду?

– Ну спой, чего тебе стоит?..

– Припев такой отличный, – словно нарочно его поддразнивая, продолжал Пашка. – Ладно, – смилостивился он. Оглянулся по сторонам, притянул к себе Антона и влажно задышал прямо в ухо:

 
Приятели, быстрей разворачивай парус,
Йо-го-го, веселись, как черт.
Одних убило нулями, других уносит старость,
Йо-го-го, все равно за борт.
 

Песня действительно была что надо. Такую спеть – и все поймут, какой ты мужественный и рисковый парень. И девчонки сразу тобой заинтересуются.

– Потом продиктуешь слова, – попросил Антон.

Пашка не ответил, а сплюнул сквозь зубы. Метко, прямо в водосточную решетку. Не то что катавший Антона неаккуратный шофер «Победы».

У самой школы они нагнали Лену Краеву. Маленькая, тощая. Пальто было ей велико, чуть ли не по земле волочилось, большие, с перламутровым отливом пуговицы казались тяжелыми-претяжелыми. Да еще огромный портфель – отцовский, наверно, с двумя замками, из коричневой пупырчатой кожи.

– Ты что, Краева, как черепаха тащишься? Опоздаешь, – припугнул ее Михеев. В глазах его мелькнул недобрый блеск.

Лена не ответила, только переложила портфель в другую руку. Антону всегда хотелось ей помочь. Но он стеснялся. Еще подумают, он в Краеву влюблен, начнут дразнить…

 
– Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка,
Тренируйся, ты моя, сизая голубка, —
 

показывая на Лену, пропел Михеев и подмигнул Антону.

Михеев и над Леной мог посмеяться. Над кем угодно. Отменяли урок из-за того, что у Антонины Ивановны заболела мать, Пашка торжествовал: «Так ей и надо!»

Антон и не одобрял и жалел его. Он знал, в чем причина постоянной Пашкиной злости.

После одного родительского собрания мама рассказала: Михеева бросил отец, ушел в другую семью. Они с Михеевым сидели тогда за одной партой, и мама Антона предупреждала, чтоб он был к Михееву повнимательней, помогал ему заниматься, потому что Михеев из-за отца очень переживает и может даже бросить учиться.

Разговаривая с Михеевым, Антон себя контролировал, о своем папе старался не упоминать, разве только Пашка сам его спрашивал. А чем еще в такой ситуации поможешь?

Оставили Краеву позади. Навстречу, к металлическим воротцам, ведущим в школьный двор, спешил Олег Голышок – кругленький, гладкий, подвижный. Бабушка за ручку переводила через дорогу Алешу Поповича, как его прозвали, на самом деле Алешу Попова, вовсе не богатыря, маленького, черненького, с карими влажными глазами.

Перед воротцами старушка отпустила внука.

– А чего ж ты бабку на уроки не взял? – сразу пристал к нему Михеев.

Алеша несмело улыбнулся, показав крупные зубы, диковато выкатил глаза. Раздувал ноздри. По его виду трудно определить, что он выкинет. То ли готовится взбрыкнуть, то ли он так робеет? Шлепал прямо по лужам, не боясь промочить начищенные до блеска туфли.

Миновали кирпичи, обозначавшие штанги ворот, – па переменах и после занятий старшеклассники играли во дворе в футбол; поднялись на каменное крылечко.

Дежурные с красными повязками Михеева и Голышка внутрь пропустили, а к Антону и Алеше привязались, Лица противные, прыщавые.

– Ну-ка, вытрите ноги как следует.

Один схватил Антона за воротник пальто, другой подталкивал Алешу к грязной мокрой тряпке.

– Возьми. Быстро. И чтоб убрал здесь все…

Алеша умоляюще на них смотрел и блеял, будто барашек. Парень гнул его все ниже к половику.

– Вот сейчас отберем дневники, узнаете…

– Ну, пусти, – просил своего мучителя Антон. – Пусти, пожалуйста. Звонок скоро.

Протащилась Краева. Покосилась на них и скорей – дальше. Пробежал Маркин. По лицу было видно – понял, в чем дело, но притворился:

– Вы чего здесь?

И шмыг мимо.

У Алеши слезы навернулись. Покраснел, а не сдавался. Антон в отличие от него уже готов был взять тряпку – все лучше, чем получить замечание в дневник, – но нежданно-негаданно пришло избавление: влетел учитель по труду Анатолий Дементьевич. Запыхавшийся, пальто расстегнуто, из портфеля торчит ручка молотка. Стянул шляпу.

– Здравствуйте, товарищи дежурные. А это что, нарушители?

– Вот, не хотят ноги вытирать, – пожаловались прыщавые.

Однако отпустили. Антон с Алешей быстрей помчались через гулкий вестибюль – к раздевалке. Успели. Проскочили па лестницу до звонка. Иначе дежурные тут бы их сцапали и сделали другую запись – об опоздании.

Из распахнутых дверей классов неслись шум, стук, топот – обычный утренний гвалт, не усмиренный появлением учителя.

Олька Лырская, новая соседка Антона, уже приготовилась к уроку, выложила на край парты учебники в обтрепанных обертках, достала чернильницу-непроливашку и ручку. С Лырской Антон сидрл всего третий день. В результате, экспериментов Антонины Ивановны он с ней оказался. Антонина Ивановна постоянно кого-то пересаживала: то, чтоб девочки сидели с мальчиками, то по алфавиту, то по росту, то неуспевающего – к отличнику, а недисциплинированного – к образцово послушному.

Антон с начала года сменил двух соседей. Сперва сидел на том же месте, что и в прошлом году, с Михеевым, потом – с Ирой Синичко. С Ирой было хорошо. Замечаний они не получали. Учились успешно. Антон решил, их совсем не рассадят. Вот было бы славно! Ира, на которую Антон прежде внимания не обращал, нравилась ему все больше. Учебники и тетради у нее были чистенькие, почерк и наклон букв – красивый, никогда она не забывала пи карандашей, ни линеек, ни ластика, а если Антон забывал что-нибудь из необходимого, Ира посмеивалась и легко, с охотой предлагала свое.

Дедушка как-то попросил его рассказать о соседке. Антон покраснел. От дедушки это не укрылось.

«А ты как себя чувствуешь? – забеспокоился он. – У тебя не жар?» – И приложил прохладную ладонь к его пылающему лбу.

«Это, наверно, я простудился», – сказал Антон.

Дедушка вроде бы поверил. Или сделал вид, что поверил. Посоветовал немедленно лечь в постель и поставить горчичники. И с тех пор Антон гадал: знает дедушка о его тайне или нет?

Но Михеев, которого перебросили к Лырской, сам не занимался и другим мешал. Отвлекал разговорами, приносил червей и пугал девчонок. И Синичку, так авали Иру в классе, срочно бросили на Пашкино перевоспитание.

А Антон очутился рядом с Лырской. Страшное невезение! Рыжая (ее прическа называлась «конский хвост»), неопрятная, с острым носом и противным гнусавым голосом, она почти все теряла, повсюду сажала кляксы, писала как курица лапой. Ей будто нравилось разводить вокруг грязь, нередко Антон замечал на страницах ее учебников и тетрадей жирные пятна.

– Подготовился небось по чтению? заквакала Лырская.

– А что? – насторожился Антон.

– А то, что напрасно. Меня должны сегодня вызвать.

Вот кого навещала Антонина Ивановна, догадался Антон.

– Дежурные в субботу относили журнал в учительскую, – рассказывала Олька, – и видели: по чтению против моей фамилии точка стоит. Я все воскресенье зубрила…

Он подумал: если вызовут обоих, то на фоне гнусавой Лырской он будет выглядеть молодцом. Конечно, нехорошо на это рассчитывать, но это действительно так.

Над коричневой, белесоватой от мела доской черно-белый портрет Менделеева. Еще три портрета на правой стене: Пушкин, Горький и Лермонтов. Под портретами, к узенькой реечке, что делила стену на две выкрашенные в разный цвет части: белую – до потолка и желтоватую – до пола, прикноплен разлинованный лист ватмана. На нем отображен ход соревнования звеньев по успеваемости. Три ряда парт – три звена. Три широких продольных полосы. Они разбиты па пять волосок поуже: от пятерки до единицы. Звено, в котором Антон, – второе. Средний ряд парт. Оно на втором месте. На первом – первое. В первом звене подобралось много отличников. А тут, как ни бейся, за других все равно не ответишь. Один Вадик Молодцов чего стоит.

А впрочем, с пересадочной чехардой все здорово запуталось: был ученик в одном звене, а его пересадили в другое. Значит, его оценки вместе с ним переходят?

Антонима Ивановна сказала: остаются в прежнем звене, потому что они – результат воспитательной работы коллектива. Да так оно и удобней, иначе не уследишь, откуда их изымать и куда приплюсовывать…

– Эй, Былеев, – окликнул его Голышок.

– Чего? – повернулся Антон.

– Проверка слуха! – Голышок захохотал.

Антон не любил подобных шуток. Что смешного? И не улыбнулся в ответ. Достал учебники, дневник.

А может быть, Лырская скрывала, что Антонина Ивановна побивала у нее? Для этого и выдумала историю с точкой в журнале?..

За субботу на парте новых надписей и рисунков не появилось. Вечером в их классе проходили занятия школы рабочей молодежи. А днем, во вторую смену, учились шестиклассники. Эти два потока и переписывались.

Когда Антон сидел с Ирочкой, на их нарте появилось: «Кто прочел – тот осел». Ирочка сказала: «Плоско». Антон ей поддакнул, не мог Ире возражать, спорить с ней. А на самом-то деле эта шутка ему нравилась. И вовсе он не считал ее плоской, напротив, хитрая ловушка: туда вошел, а назад нельзя. Прочитал, пробежал глазами – и все, уже «осел». И поделом, не читай всяких глупостей.

Здесь-то и таились главный стыд и главная тревога Антона: ему нравилось обнаруживать такого рода надписи. Конечно, если они были остроумные, веселые. Некоторые он даже заучивал наизусть.

Папе, единственному из всех, Антон в этом открылся. И папа его не ругал, понял, хотя и повторил несколько раз: «Надеюсь, сам ты парты не уродуешь?»

Жаль, всего ему рассказывать было нельзя. То, что говоришь и считаешь вполне нормальным и допустимым во дворе или в школе, дома не повторишь. Антон пробовал. С ребятами, когда дразнишься и кто-нибудь брякает что-либо невпопад, принято отвечать: «Не в склад, не в лад…», и дальше там еще разные слова. Антон как-то сказал это дедушке. Тот сначала онемел, а потом так обиделся, что даже голос у него задрожал: «Ты меня очень, очень огорчил. И я с тобой не буду разговаривать, пока ты не попросишь прощения».

За что? Антон же не сам придумал! И не предлагал дедушке действительно целоваться с коровой. Это была такая игра, правила которой известны всем. Сказал не к месту – получай в ответ.

Громыхнули крышки парт – Антон вскочил вместе со всеми.

– Садитесь, – разрешила Антонина Ивановна. Она была в платье цвета томатного сока. В руках журнал.

Опять громыхнули крышки парт.

– Дежурные?

Встали Голышок и Света Гутлер.

Антонина Ивановна отметила отсутствующих.

На правой щеке у нее не то большая родинка, не то бородавка. Золотистые волосы разделены пробором и гладко зачесаны назад, а на затылке скручены в большой клубок.

– Кто скажет, что задавали на дом?

И вперила взгляд прямо в Антона. Он замер, хотя прекрасно мог бы ответить.

Но Антонина Ивановна вызвала не его и не Лырскую, а Молодцова.

– Па сегодня… Задано… На сегодня… – стал мямлить тот.

– Ну, – поторопила его Антонина Ивановна.

– Эта… Эта… На сегодня…

Начались смешки. Только Антонина Ивановна оставалась невозмутимо спокойной.

– Я ничего не поняла. Повтори.

– Читать… Нет, пересказывать… О Степе в избе. Нет, в деревне, У дяди…

– Ужас какой-то. Бред сумасшедшего, – покачала головой Антонина Ивановна.

Ее замечание показалось Антону смешным. Бред – бессвязная, лишенная логики речь. Сумасшедшие тоже не подчиняются законам здравого смысла. Значит, их бред бессвязен вдвойне.

И вслед за другими Антон захихикал.

Некоторым своим поступкам и чувствам он все же не мог найти объяснения. Антонина Ивановна зачитывала оценки за диктант. Антон с замиранием сердца дожидался своей, как правило, высокой, а затем предвкушал, именно предвкушал представление, которое будет разыграно, когда дело дойдет до буквы М.

«Молодцов. Единица», – говорила Антонина Ивановна, и класс разражался привычным хохотом.

Затем Антонина Ивановна устраивала разбор ошибок. И начинала с Молодцова.

«Ты хотя бы свою фамилию можешь правильно написать? – обращалась она к нему. – Как надо писать слово «молодец»?

«Ма-ла-дец«,– но слогам говорил Вадик.

«Выйди к доске, напиши».

Антон с трудом мог поверить, что человек не способен выучить столь элементарное слово. Бывают сложности, но тут все предельно ясно. Тем более собственную фамилию приходится писать столько раз – на обложках тетрадей, дневника…

Если бы еще Молодцов был какой-нибудь умственно отсталый. Нет, по арифметике Вадик успевал на четыре и пять. Причем медлительность его, очень заметная на русском и родной речи, отнюдь не бросалась в глаза, когда Вадик объяснял решение задач.

Но вот на русском…

Антон смеялся и стыдился своего смеха. Ведь Вадик его товарищ…

То, что и другие смеялись, было слабим оправданием. Когда мама отчитывала Антона, скажем, за то, что он ушел со двора без спроса, и он оправдывался: «Ведь все пошли», – мама выдвигала неопровержимый аргумент: «А если все станут с десятого этажа вниз головой прыгать?»

Конечно, она права. Каждый должен отвечать за себя сам.

Посмеявшись на уроке, Антон сотом испытывал чувство вины перед Вадиком, предлагал ему помощь. Но без толку, орфография Вадику совершенно не давалась.

– Поспокойнее, – взывая к тишине, Антонина Ивановна постучала линейкой по застеленному розовой бумагой столу. Противный, хлопающий звук. – Ну, что за смех? Михеев, ты что дергаешься, как китайский болванчик?

Ее слова вызвали новый приступ веселья. А Михеев, будто эту самую линейку проглотил, – выпрямился и смеяться перестал. Лицо пошло пунцовыми пятнами, глаза хищно сузились.

Антон перевел взгляд на Ирочку. Она тоже не смеялась и поджала губы.

– Ну, кто будет отвечать? – спросила Антонина Ивановна.

Антон, против собственной воли, глаза опустил, спрятал. Вернее, не уследил за ними. Он не хотел, как-то они сами скользнули.

Нехорошо, Антонина Ивановна могла подумать, он не готов, вот и потупился. И он заставил себя голову поднять, глаза устремил на доску. Не на Антонину Ивановну, а на доску. На Менделеева.

– Ты сможешь, Антон? – оторвалась от журнала Антонина Ивановна. – Пожалуйста.

Опять оробев, но демонстрируя бравую уверенность, он вышел к доске. Рассказывал. Если прочитать текст на ночь, а утром на свежую голову повторить – он отпечатывается в памяти почти дословно.