Текст книги "Екатерина Великая (Том 1)"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 62 страниц)

XXIV

В тот же день, вечером, Императрица Екатерина Алексеевна в карете, сопровождаемая гвардией, выехала из Петергофа. Она ночевала под Петербургом, недалеко от Лигова, на даче Куракина.

После долгих бессонных ночей в Монплезире, после таких тревожных дней и ночей её похода, первый раз она крепко заснула, успокоилась и привела себя в порядок. Теперь всё было для неё приготовлено, как она задумала, как считала это нужным. С вечера Шаргородская с Дашковой приготовили ей её преображенский мундир, привезённый из Ораниенбаума, и штаб-офицерские отличия и знаки. Вчера она пожаловала сама себя за благополучное окончание похода в полковники Преображенского полка.

Она встала рано утром и тщательно оделась в полковничий мундир. Подойдя к окну и отдёрнув занавеси, она увидала, что площадь перед дачей и проспект, идущий на Петербургский тракт, уже заняты войсками. Она увидала, что и войска так же, как и она, в эту ночь отдохнули и привели себя в порядок. Ярко блистали шапки гренадер, лошади Конной гвардии были вычищены, и у всех генералов, офицеров и солдат на шапках были вдеты дубовые ветки. Это было очень нарядно, красиво и величественно.

Едва Государыня вышла из опочивальни, к ней подошёл Григорий Орлов, он подал ей преображенскую шапку со вдетою в неё дубовой веткой. Разумовский, дожидавшийся Государыни с Орловым и другими генералами, сказал:

– Ваше Величество, символ прочности и крепости есть дуб. Да будет же вовеки прочно и крепко вчера вами завоёванное и совершённое.

Императрица наклонила голову и, тронутая до слёз, сказала глубоким голосом:

– Да будет!

Красив, торжественен, праздничен и параден, незабвенен был въезд Государыни Екатерины Алексеевны в столицу империи, Санкт-Петербург. Он как бы отделял одну прожитую эпоху от другой, которая начиналась этим ярким солнечным ликующим днём тридцатого июня. Перед нею в яркой летней зелени берёз и лип была Калинкина слобода. Было воскресенье. Со всех церквей шёл праздничный трезвон колоколов. В голубом небе золотые облака застыли.

Сзади Государыни призрачно стучали подковы множества коней, били барабаны, гремела полковая музыка, и, когда смолкла она, полковые песельники пели свои героические песни.

Вдруг смолкли барабаны, отчётлив шаг мерно идущего Преображенского полка, и запевала сильным, из глубоких недр души идущим, красивым голосом запел:

 
Но чтоб орлов сдержать полёт,
Таких препон на свете нет,
Им воды, лес, бугры, стремнины,
Глухие степи – равен путь.
Где только ветры могут дуть,
Проступят там полки орлины!..
 

Какая сила, какое вдохновение были в этом мощном голосе запевалы! С какой страстною верою говорил он звучные ломоносовские слова и как дружно, тяжко, сознательно, уверенно и ладно подхватила вся гренадерская рота Преображенского полка припев:

 
Где только ветры могут дуть,
Проступят там полки ор-р-рлин-н-ны!..
 

XXV

Как только слезла с лошади Государыня и вошла в прохладу освежённых комнат Зимнего дворца, где всё было для неё приготовлено так, как она любила для работы, принялась за дела. И первым подписала указ о возвращении из ссылки графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина.

Людей!.. Она искала людей… Старых, опытных,  р у с с к и х  людей искала она, с кем работать, с кем осуществить то, о чём мечтала всегда, – царствовать одной, но опираясь на авторитет знающих, умеющих работать людей. Она знала, какое громадное значение будет иметь то, что она вчера совершила и что далеко ещё не было закончено, и ей нужно было вчерашнее представить иностранным дворам в надлежащем свете. Она знала, что уже сегодня скрипят перья дипломатов и посланников и изображают переворот так, как им это угодно, и кто же лучше всего ей в этом поможет, как не испытанный друг – Алексей Петрович.

Какой запутанный клубок был перед нею, и если не распутать, то разрубить его нужно было, не медля ни часа. Часть армии ещё стояла в Пруссии, не то как вчерашний враг, не то как сегодняшний союзник в новой войне… Часть была сосредоточена у Риги. Война с Данией нависла и могла начаться помимо даже её воли. Всё это надо было сейчас же устранить, никого не обижая…

Духовенство находилось в брожении… На юге начинались восстания крестьян.

Листая доклады и донесения о всём этом, Государыня вдруг останавливалась, смотрела мимо сидевшего против неё за особым столом докладчика, и тревожная, заботная мысль туманила её глаза. На мгновение она как бы отсутствовала, из кабинета уносилась к другим большим, более значительным делам и заботам.

«Что в Ропше?»

– Ваше Величество, изволите что-нибудь возразить?

– Нет, Никита Иванович, продолжай твой доклад, я слушаю…

В Ропше был тот, кто мог в мгновение ока разрушить всю её работу… Уничтожить её самоё… Не он сам – о нём она имела ежедневные «цидули». Она знала из них, что он мало думал об утраченной Российской короне и о самой России… Он снова впал в то своё как бы детское состояние, какое было так хорошо известно Государыне. Как мальчик, освободившийся от скучного урока, он думал о своих игрушках. Он скучал без Воронцовой… Он был глубоко оскорблён, что его не выпускают из его комнаты и что в той же комнате всегда находятся чины его караула. Это его стесняло. Он в то же время не гнушался играть в карты с этими самыми караульными офицерами и просил прислать ему денег на эту игру. Он просил, чтобы ему привезли из Ораниенбаума его мягкую постель и прислали арапа Нарцисса, моську и скрипку. Он много ел, пил, шумел, кричал и спорил с караульными. Казалось, он совсем не понимал своего положения. Сам он, конечно, теперь не был ей опасен, но, пока был жив, самоё имя его было страшно для Государыни. Он был законный Государь!.. Пускай отрёкшийся – всё равно в глазах народа он оставался Государем. Никакая ссылка, никакая тюрьма не могли освободить Императрицу от угрозы его именем… Только смерть его освобождала навсегда для неё Российский престол.

Каждый день Пётр Фёдорович посылал с нарочными свои бесхитростные и малограмотные письма Государыне. В них он просил то одно, то другое. По утрам, во время доклада, Императрица принимала эти письма от Никиты Ивановича Панина, читала их сама, иногда давала читать и Панину. Грустная улыбка стыла на её прекрасном озабоченном лице… Всё это было теперь таким ненужным, лишним, казалось детским и смешным.

«Je prie Vostre Majeste destre assure surement de moy et davoir la bonte dordonner quon ote les bostres de la seconde chambre parce que la chambre ou je suis est si petite qua peine ji peut my remuer et comme ell sait que je me promene toujours dans la chambre ca me fera enfler les jambes, – писал Пётр Фёдорович со своим своеобразным правописанием, – encore je Vous prie de dordonner point que les officier restent dans la meme chambre comme jai des besoins c'est impossible pour moy au reste je prie Vostres Majeste de me traiter du moins comme le plus grand malfaiteur ne sachant pas de lavoir offense jamais en me recommandant a sa pense magnanime je la prie de me laisser au plutot avec les personnes nomees en Alemagne. Dieux le lui repayera surement et suis Vostre tret humble valet Pierre.

P.S. Vostre Majeste peut estre sur de moy que jene penserai rien ni ferai rien qui puisse estre contre sa personne ou contre son regne»[139]139
  Сударыня, я прошу Ваше Величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как вам известно, что я всегда хожу по комнате и что без этого распухнут у меня ноги. Ещё я вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в одной комнате со мной, когда я имею естественные надобности – это невозможно для меня; в остальном я прошу Ваше Величество поступать со мной по меньшей мере, как с большим злодеем, не думая никогда его этим оскорбить. Отдаваясь Вашему великодушию, я прошу отпустить меня в скором времени с известными лицами в Германию. Бог вам заплатит непременно. Ваш нижайший слуга Пётр.
  P.S. Ваше Величество можете быть уверенными, во мне, что я не помыслю ничего, что могло бы быть против Вашей особы и Вашего правления (фр.). – Орфография подлинника.


[Закрыть].

– Ваше Величество, что прикажете отвечать?..

– Ничего… Ответа не будет.

Это письмо пришло в первый её и такой заботный день первого июля, а через день, третьего июля, новый гонец принёс письмо, полное лютой тоски по Елизавете Романовне, вообще по какой-нибудь живой душе, которая посочувствовала ему, пожалела его, поняла его и перед которой Пётр Фёдорович мог бы излить всё то, что накопилось в его измученной грубостью тюремщиков душе. Он в нём писал:

«Vostre Majeste,

Si vous ne voulez point absolument faire mourir un homme qui est deja assez malheureux ayez dont pitie de moy et laisser moy ma seule consolation qu'il est Elisabeth Romanovna. Vous ferez par ca un de plus grand oeuvre de charite de Vostre regne au reste si Vostre Majeste voudrait me voir pour un instant je serais au comble de mes voeux. Vostre tres humble valet Pierre»[140]140
  Ваше Величество, если вы совершенно не желаете смерти человеку, который достаточно уже несчастен, имейте жалость ко мне и оставьте мне моё единственное утешение Елизавету Романовну. Вы этим сделаете наибольшее милосердие вашего царствования: если же Ваше Величество пожелали бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив. Ваш нижайший слуга Пётр (фр.). – Орфография подлинника.


[Закрыть].

Перед Государыней в этих нескладных письмах металась человеческая душа, когда-то так близкая ей и так ею любимая. Но это всё – «дай Бог, чтобы это случилось скорее» – было так давно, и после этого так много стало тяжёлого и мрачного между ними… «Дура»!.. Рождение сына и нелепые подозрения ревности его, и шутки, и выходки с Елизаветой Романовной. Она возмущалась, как женщина, воспитанная совсем в других взглядах, как жена, как мать и как Императрица, более всего, как самодержавная Императрица!.. Свидеться с ним, допустить его снова в этот дворец, который она только-только прибрала от всей его грязи, и терять время на разговоры с ним, на выслушивание его жалоб, на мечты о будущем, его «капуцинские замки»!.. О! Нет, не время и не место теперь видеться с ним на соблазн народа и ближних людей. Да и так ли он прост? Вот Алексей Орлов, представляя это письмо, пишет:

«Мы теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш занемог и схватила ево нечасная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того што он всё здор говорит и нам ето несколько весело, а другая опасность, што он действительно для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается хотя впрежнем состоянии быть…»

Да, конечно, он опасен. Он хитёр и жесток. У него могут быть сторонники. В ком она может быть сейчас уверена, всего третий день самодержавная Императрица? Вот хотя бы этот? Императрица протягивает письмо Петра Фёдоровича Панину и тщательно прячет в секретное отделение бюро письма Орлова.

– Ваше Величество, может быть, вы по высокому милосердию вашему найдёте возможным?..

Государыня не даёт Панину договорить. Она перебивает его, вспыхивая и быстро говоря:

– Зачем?.. Никита Иванович, зачем?.. Надо знать Петра Фёдоровича так, как я его знаю… Он всё равно царствовать не может.

– Кто говорит о том, Ваше Величество. Речь идёт лишь о том, чтобы отпустить его с людьми, которых он любит, в Германию.

– И сделать его орудием международных интриг?.. Нет, довольно, Никита Иванович!.. Быть человеком одно, но быть Государем – иное. У Государей есть долг перед страною, которою они управляют, и поверьте мне, долг очень тяжёлый. Что делать?.. Взялся за гуж, не говори, что не дюж… Может быть, мне всё сие особенно тяжело. Я связана с ним дружбой детства и узами брачными… Но… Государство и его нужды, его польза для меня впереди всего. Чего бы ни потребовалось от меня для России, я всё ей отдам… Вы меня понимаете… Оставьте сие письмо без ответа.

На другой день, четвёртого июля, у докладчика опять письмо в большом сером конверте с сургучной печатью Императора.

– Ваше Величество, вам пишут…

– Опять… Давайте…

Письмо по-русски. В нём стон измученной души, предсмертный хрип, последняя тоска и мольба о пощаде.

«Ваше Величество, я ещё прошу меня, который ваше воле исполнил во всём, отпустить меня в чужие краи с теми, которые Я Ваше Величество прежде просил и надеюсь на ваше великодушие, что вы меня не оставите без пропитания. Верный слуга Пётр…»[141]141
  Правописание подлинника.


[Закрыть]

Лицо Государыни спокойно. Она не даёт читать этого письма Панину, но кладёт его в шкатулку к прежним письмам и говорит Никите Ивановичу ледяным, спокойным голосом:

– Всё о том же… Отпусти да отпусти… А как его отпустить? Ведь он Император… Напиши, Никита Иванович, Алексею Григорьевичу и всей его команде, что я отменно ими довольна… и благодарствую за их верную и полезную службу…

Императрица встаёт от своего бюро и ходит взад и вперёд по комнате, пока Панин пишет письмо Орлову. В её душе, но далеко внутри, не видная никому, но какая сильная бушует буря… Это её первый смертный приговор… Она знает, что Алехан поймёт её с полуслова.

Весь день она провела в трудах и заботах управления. Вечером, отдыхая за картами, она была рассеянна и задумчива. Она ждала ответа на это письмо, она знала, какой будет этот ответ, и боялась его, и радовалась ему. Знала, что иначе нельзя, иначе она никогда не будет царствовать одна, иначе как же повести Россию по пути славы и благоденствия?

На другой день, в субботу, утром не было письма из Ропши. Но вечером, когда Государыня уже собиралась идти ко всенощной, запылённый рейтар прискакал во дворец и из кожаной сумки передал письмо, заклеенное сургучной печатью, к которой были прикреплены три голубиных пера. Пакет сейчас же понесли к Государыне. Та приняла пакет, стоя в Малахитовом зале, где была одна Дашкова.

Письмо писал Орлов.

«Матушка, милосердная Государыня… Как мне изъяснить, описать, что случилось; не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!.. Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка – его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но, Государыня, совершилась беда. Он заспорил за столом с князем Фёдором[142]142
  Барятинским.


[Закрыть]: не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принёс, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души на век. По смерть ваш верный раб Алексей Орлов».

Императрица прочла стоя это послание, потом села на небольшой диванчик и перечла его снова, как будто не сразу понимая весь страшный смысл письма. Дашкова подошла к ней и опустилась на колени подле Государыни. Та подняла прекрасные скорбные глаза на фрейлину и тихо сказала:

– Il est mort.[143]143
  Он умер (фр.).


[Закрыть]

Дашкова молча перекрестилась.

– Que je suis affectee, meme terassee par cette mort. – Государыня посмотрела в глаза Дашковой и продолжала: – Il faut marcher droit. Je ne dois pas etre suspectee…[144]144
  Как я взволнованна и потрясена даже этою смертью… Нужно идти прямо… Я не могу быть в подозрении… (фр.)


[Закрыть]

Её голос был суров, лицо преисполнено решимости.

– Пошли ко мне Никиту Ивановича.

Через час в рабочей своей комнате она диктовала Панину манифест о случившемся. Её голос был деловит, спокоен, выражения точны, она исполняла свой долг с мужеством Императрицы.

– Бывший Император, – говорила она, ходя по комнате, – Пётр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидальным, впал в прежестокую колику… Чего ради не презирая долгу нашего христианскаго и заповеди святой, которою мы одолжены к соблюдению жизни ближняго своего, тотчас повелели отправить к нему всё, что потребно было к предупреждению следств, из того приключения опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием…

Она остановилась.

– Надо послать сделать вскрытие, – как бы про себя сказала она. – Пойдут сплетни, слухи, «эхи» об отравлении… Да, ещё… Сегодня же отдать через Гофмаршальскую часть распоряжение о достойных похоронах в Александро-Невской лавре… Хоронить в среду, десятого, в мундире голштинских драгун… Могилу учинить рядом с могилой Анны Леопольдовны…

Панин смотрел на неё. Государыня была очень, сверхъестественно спокойна. Она распоряжалась так, как если бы это касалось похорон постороннего ей, заслуженного генерала.

– Ваше Величество, вы сами изволите быть на погребении?

Их глаза устремлены друг на друга, и это Панин, который принуждён их опустить.

– Mais, certainement.[145]145
  Ну, разумеется (фр.).


[Закрыть] И с сыном… Нужно быть твёрдым в своих решениях – только слабоумные нерешительны.

Панин проникся глубочайшим уважением к Екатерине Алексеевне. Он понял, что с ним говорит, его удостаивает доверия настоящая Императрица… Он собрал бумаги и, поднимаясь от бюро, почтительно сказал:

– Разрешите собрать Сенат для опубликования манифеста?

Величественным наклонением головы Императрица молча отпустила Панина и осталась одна в своём рабочем кабинете.

Часть третья
ПРИЗРАКИ ИЗ МОГИЛ ВСТАЮТ

1. КНЯЖНЫ ТАРАКАНОВЫI

Тело Императора Петра Фёдоровича перевезли в ночь с воскресенья седьмого июля на понедельник восьмого из Ропши в Александро-Невскую лавру и поставили в тех самых покоях, где лежало перед погребением тело трёхлетней дочери Екатерины Алексеевны, Великой Княжны Анны Петровны, родившейся после Павла Петровича и в младенческих годах скончавшейся.

Пётр Фёдорович был одет в светло-голубой мундир с широкими белыми отворотами голштинских драгун, руки его были скрещены на груди, на них белые перчатки с большими крагами времён Карла XII. Тело покоилось в красном бархатном гробу с широким серебряным галуном, поверх был накинут парчовый покров, спускающийся до пола. Гроб стоял на невысоком катафалке в две ступени. Вокруг в высоких свещниках горели гробовые свечи. Ни орденов, ни регалий не было подле тела. Небольшая, низкая комната была сплошь – и стены, и потолок, и пол – обита чёрным сукном, вся мебель из неё была вынесена. Двери были открыты настежь, и летний сквозной ветер шевелил на голове покойника редкие волосы. Страшен был мертвец. Тёмное лицо, шея обмотана чёрным шарфом. У гроба голштинские часовые. Дежурные офицеры гвардии торопили пришедший поклониться народ. В тишине покоя, где колебалось пламя вздуваемых ветром свечей, был слышен стук сапог проходящих людей и строгие окрики:

– Проходите, судари, не задерживайтесь!..

– Проходите не останавливаясь!..

Во всём торопливость, опасение чего-то и страх. В лаврском саду под высокими берёзами толпился народ. В народе шли разговоры.

На чужой роток не накинешь платок…

– Известное дело – убили… Сам видел – шрам на шее. Душили, стало быть. С того и шарфом закутан. Разве так полагается, чтобы особ императорской фамилии…

– А страшный какой!..

– Чистый монстр!

– Волосья на морбусе шевелятся… Жуть!..

– Стало быть, сама и распорядилась.

– То-то и не придёт, не пожалует полюбоваться на своё злодейство.

За такие слова людей не брали под караул. Не прочен был ещё престол. Сомнение не рассеялось в Петербурге.

Об этих толках доложили Никите Ивановичу Панину, и тот счёл долгом предупредить Государыню.

Он просил её отменить намерение и не идти на похороны бывшего Императора. Екатерина Алексеевна была непреклонна. Напротив, она считала,

менно ввиду таких разговоров ей и надо быть на погребении, показать своё примирение с усопшим и отклонить зловредные слухи.

– Ваше Величество, вас о том будет просить Сенат.

– Зачем, Никита Иванович?.. Мой долг быть на похоронах моего супруга, и я свой долг исполню до конца.

Сенат согласился с доводами Панина и в полном составе явился к Государыне в её покои просить, чтобы «Её Величество шествие своё в Невский монастырь к телу бывшего Императора Петра Третьего отложить изволила».

Императрица выслушала сенаторов, но отказалась исполнить их просьбу. После долгих убеждений и уговариваний она согласилась лишь, чтобы через обер-прокурора князя Козловского[146]146
  Козловский Алексей Степанович (или Семёнович) (171? – 1776) – сенатор, в 1758-1763 гг. обер-прокурор св. Синода.


[Закрыть] было объявлено святейшему Синоду, что погребение отправлено будет без высочайшего Её Императорского Величества при том присутствия, и о том было через Академию наук напечатано в газетах. Но сама Государыня на похоронах будет присутствовать. Своим официальным отказом она устраняла сложный церемониал погребения и упрощала его до похорон частного лица.

В среду, десятого июля, состоялось погребение. В Невский монастырь явились особы первых пяти классов, приглашённые на церемонию повестками, приехали старик фельдмаршал Миних, генерал-полицмейстер Корф и голштинские офицеры. Кладбищенская роща между покоями монастыря и церковью была полна народом, падким до зрелищ.

Перед выносом гроба к монастырскому зданию подъехала траурная императорская карета, запряжённая шестью лошадьми попарно цугом. Из неё вышла Государыня в сопровождении одной фрейлины. В чёрном платье с длинным треном, в наколке с вуалью, откинутой назад, строгая, спокойная, величественная и печальная, с высоко поднятой головой, она прошла в покои и поклонилась телу своего мужа.

Восемь асессоров взяли гроб и понесли его в Благовещенскую церковь. Императрица следовала за гробом. Она отстояла заупокойную литургию и присутствовала при погребении. Когда она вышла на паперть – народ обнажил головы. Глубокая тишина стояла в толпе.

Не опуская головы, сосредоточенная в себе и суровая, Государыня прошла к карете, фрейлина усадила её, убрала шлейф её платья, села рядом, и карета покатила по берёзовой аллее через народную толпу.

Народ молчал… Но в сознание его вошло: «Да… Это Императрица!..»

II

Государыня восшествием своим на престол была обязана небольшому числу лиц, и прежде всего братьям Орловым. Не приезжай в то ясное утро за нею в Монплезирский дворец Алексей Орлов, не повези её к измайловцам, не встреть у измайловцев её решительный, на всё готовый Григорий – кто знает, как ещё повернулись бы дела? Государыня сверх меры и возможностей наградила всех, ей помогавших, и Орловых больше всего.

В первые же дни царствования Екатерина Алексеевна убедилась в благородстве, высокой порядочности, душевной красоте и преданности Разумовских и в разнузданности Григория Орлова. Григорий держал себя во дворце как в казарме. Государыня стеснялась с ним и распускала его более и более. Во время похода на Петергоф он ссадил себе ногу и теперь позволял себе в присутствии Государыни лежать с забинтованной ногой на диванах дворца. Он требовал от Государыни, чтобы она его ласкала в приступы боли. Это породило особые «эхи», неприятные для Государыни.

Видя уступчивость Государыни, Орлов пошёл дальше, он сначала намекал, потом стал прямо говорить. Государыне, что она должна венчаться с ним. Он хотел сам быть Императором… Григорий Орлов – Император!.. При всём своём увлечении Григорием, при полной, искренней и горячей благодарности ему, Государыня не могла этого допустить. Это касалось уже не только её, но России. Она пришла в ужас, когда ей донесли, что о предполагаемом «марьяже» говорят в полках гвардии. Секунд-ротмистр Конной гвардии камер-юнкер Фёдор Александрович Хитрово в разговоре с измайловским капитаном-поручиком Михаилом Ефимовичем Ласунским сказал: «Я думаю, что нам больше делать нечего, как собраться всем офицерам гвардии и идти просить Её Величество, чтобы она изволила сие отменить, рассказав резоны, какие нам можно будет…»

Государыня вызвала Орлова на объяснение.

– Правда это, сударь, ваше сиятельство, что такие «эхи» ходят, что ты и впрямь венчаться на мне хочешь?..

Орлов беспечно улыбнулся.

– Ты хочешь быть Императором?..

– Ваше Величество… Государыня Елизавета Петровна венчалась с Алексеем Григорьевичем Разумовским, почему тебе не венчаться со мною?..

Громадный, красивый, сильный, наглый, он смотрел на Государыню ясными, большими, немигающими глазами. Подлинно орёл глядел на солнце!.. Он думал покорить Екатерину Алексеевну нежною томностью взгляда, но на этот раз Государыня не поддалась его обаянию. Не нравились ей разговоры в гвардейских полках. Знала она, к чему эти разговоры привести могли.

– Сомневаюсь я, – строго сказала она, – чтобы иностранные известия о браке Алексея Разумовского с покойною Императрицею были справедливы. По крайней мере, я не знаю никаких письменных тому доказательств. Да что же?.. Разумовский здравствовать изволит. Я пошлю к нему графа Михаила Илларионовича осведомиться от него самого, точно ли он был венчан с Государыней?..

Она нетерпеливо ожидала возвращения Воронцова, посланного с таким тонким поручением.

Разумовский сказал, что все эти слухи – неправда. Разговор сильно взволновал старика. Во время него он достал из особой шкатулки свиток бумаги, перевязанный голубою, выцветшею от времени шёлковою лентою, и бросил его в пылающий камин, потом, не оборачиваясь к Воронцову и помешивая кочергою тлеющий бумажный пепел, сурово добавил: «Я был ничем более, как верным рабом Её Величества».

Государыня с глубоким вниманием выслушала доклад Воронцова. Она быстро обернулась к Орлову и сказала ему с силою:

– Вот, сударь, тебе пример!.. Сие надлежит тебе на ус намотать и крепким узлом завязать, дабы сумасбродные мысли, дерзновенные и не подобающие моему положению, ты выбросил навсегда из головы.

– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество… Э-эх!..

Но Григорий Орлов не выбросил сумасбродных своих мечтаний. Он сделался ревнив, подозрителен и мстителен. Императрице было не до него. Готовилась её коронация в Москве.

Перед отъездом в Москву у Государыни был небольшой обед в кругу своих, преданных ей людей. Были, между прочим, оба брата Орловы и гетман Разумовский.

За обедом, уверенный в поддержке присутствующих, Григорий Григорьевич вспомнил свои заслуги во время июньского переворота, ахал, вздыхал, бахвалился, говорил, что главной-то награды, на которую он рассчитывал, он так и не получил, жадными ревнивыми глазами смотрел на Императрицу и говорил, говорил без конца.

– Ваше Величество, верьте моему слову… Вся гвардия в моих руках. В гвардии что Орлов скажет, так тому и быть. Вы знаете, Ваше Величество, если бы я захотел?.. То есть я, Григорий Орлов!.. Вы понимаете, Ваше Величество, я захочу, и через какой-нибудь месяц-другой и вас можно свергнуть с престола…

Гетман Разумовский покосился на Орлова и медленно, со своей малороссийской флегмой сказал ясно и твёрдо:

– Ну, это ты, братец мой, брехать изволишь.

– То есть как это?.. Бре-еха-ать?.. Не ослышался ли я?..

– А вот так, – внушительно продолжал Разумовский, – потому вот мы, – он показал на брата Григория, Алехана, – вот именно мы, не дожидаясь того месяца, тебя через две же недели повесили бы… Так вот и выходит – глупая только брехня одна. И недостойная тебя и невместная в присутствии Её Величества.

Григорий посмотрел на брата. Сурово были сдвинуты красивые брови молодца Алехана, мрачный огонь загорелся в прекрасных голубых глазах его. Григорий хорошо знал брата. Он сжался, опустил голову и тихо пробормотал:

– Сие, конечно… Шутки.

– А помнишь покойного Государя…»Ш-шутки ш-шу-тить»… Ныне всякие шутки оставить пора. Не время!..

Опасен был престол. Екатерина Алексеевна чувствовала – качается, как утлая ладья на бурном море, и не только чужие, враги, но свои, самые, казалось бы, преданные, самые заласканные, награждённые сверх меры люди готовы его опрокинуть.