Текст книги "Екатерина Великая (Том 1)"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 62 страниц)

Свинцовая гладь сурового Ладожского озера. Низкие облака. Приземистая, чёрная крепость. Шлиссельбург. Там уже безвыходно, пожизненно сидит один «царственный узник»… «Император» Иван Антонович. Но от него одно беспокойство… Король Прусский писал, что он может быть опасен. Посадить туда и Петра Фёдоровича? Один – Брауншвейгский, другой – Голштинский. А она – Ангальт-Цербстская – на престоле… Но тогда будет ещё больше опасностей и интриг… Постоянный нарыв… Он, как сказывают из Ораниенбаума перелёты, уж за границу с Лизкой просится. Но и оттуда будет он опасен. Что делать?

Впрочем, сидючи за время гнева Елизаветы Петровны в одиночестве, разве Фике не читала историй просвещённых стран? Или Елизавета Английская не расправилась с Марией Стюарт? И найдутся и теперь «верные сыны» России, сделают что угодно – за её ласку. За улыбку. За милость. За пожалование крепостными. Только прикажи… – Или – приказать?

Полная такими государственными мыслями, задремала императрица. Пробудилась, когда её трясла за плечо княгиня Дашкова.

– Государыня, – улыбалась она, – уже утро. Вставайте! Выступаем!

Впрочем, всё было кончено. Уже в шестом часу утра Алексей Орлов с конной гвардией был в Петергофе. Подскакали они – видят – на плацу голштинцы занимаются прусской шагистикой, ходят гусиным шагом, носок тянут. Их человек до тысячи похватали, избили, оружие поломали, самих заперли под охрану в сарай.

К полудню подошли и полки. Полковник Преображенского полка Фике у «Монплезира» ловко спешилась. Побежала в свою спальню… Камер-лакеи да камер-дамы испуганно кланяются, а розовое платье как лежало, так и лежит у туалета. Ждёт хозяйку. А хозяйке – некогда…

Бивак задымился теперь среди подстриженных на версальский манер деревьев, среди боскетов и беседок, солдаты вёдрами таскали воду из бронзовых фонтанов, варили щи да кашу.

В «Монплезире» собрался почти весь двор. И из Ораниенбаума от Петра Фёдоровича пришло письмо карандашом на синей бумаге. Привёз его генерал Измайлов[71]71
  Измайлов Михаил Львович (172? – 1797) – в 1762г. генерал-майор, склонил Петра Третьего к отречению, позже генерал-лейтенант.


[Закрыть].

Пишет император, что готов отказаться от престола, что готов уехать в свою Голштинию. Просит его не убивать. Просит сумму денег, приличную «его положению». Просит отпустить с ним Лизку Воронцову да Гудовича.

Прочтя, Екатерина Алексеевна пожала плечами, передала бумагу через плечо назад Панину, стоявшему за её креслом.

– Что делать, Никита Иваныч?

Никита Иваныч стал читать, поправляя очки.

– Ваше величество! – сказал генерал Измайлов. Он стоял тут же. – Дозвольте вас спросить – честный я человек или нет? Верите вы мне?

Как могла Фике ему верить, когда она никому, кроме как самой себе да королю Прусскому, не верила! Но ответить «не верю» нельзя: это значило бы отрезать у человека какую-то надежду, а он, видно, на что-то надеется. Ишь лисья выбритая дворянская мордочка так и юлит, смотрит завистливо на вельмож, которые уже успели перевернуться. И ему тоже хочется.

– Верю, генерал! – ответила Фике проникновенно.

– Ваше величество! – говорит, волнуясь, Измайлов. – Я – я обещаю, что привезу вам императора после формального его отречения. Я – я человек честный!

Честный человек знал, что говорил: он видел, что творилось в Ораниенбауме после того, как адмирал Талызин не позволил императору высадиться с корабля в Кронштадте. Петра теперь голыми руками взять можно.

Честного человека и командировали в Ораниенбаум. И не прошло двух часов, как в большой карете с гербами на дверцах, с занавешенными окошками, окружённой конными гвардейцами, генерал Измайлов привёз в Петергоф императора Петра Третьего. Впереди скакал Алексей Орлов, а в его конвое выделялся молодостью, ловкостью, красотой молодой капрал Потёмкин[72]72
  Потёмкин Григорий Александрович (1739 – 1791) – в описываемое время вахмистр конной гвардии, позже знаменитый фаворит Екатерины, светлейший князь Таврический.


[Закрыть].

– Никита Иваныч! – приказала Панину императрица, вынув из кармана преображенского мундира кружевной платочек и приложив его к глазам. – Видеть его не могу! Не могу! Примите вы его! И непременно – формальное отречение.

Она удалилась в свою спальню. Так же за окнами немолчно плескали фонтаны. Так же кричали резким голосом павлины. Так же утробно ворковали сытые дворцовые голуби… Но сколько событий!

Медленно тянется время. Целый час. Дверь наконец распахнулась, и вошёл Панин, скромный, тихий, учтивый, в очках. Учитель её сына – Павла Петровича.

Императрица сидела у постели.

«Словно покойная Елизавета Петровна!» – отметил Панин. Поклонился и подал бумагу:

– Ваше величество! Отречение императора!

Схватила Фике бумагу, прочитала. Наконец-то! Наконец-то она единственная хозяйка великой страны. Тридцатипятимиллионного народа. Первая помещица-дворянка. Поднявши одну бровь, надменно спросила:

– А что он для себя просит?

– Просится жить в Ропше… В своём имении. Ему там нравится…

– В Ропше? Хорошо! Пусть живёт… Пока… А охранять его мы прикажем…

Прищурив глаза, она смотрела в окно. Среди зелёной лужайки плескался, бил, струился, сверкал водой и бронзой фонтан в виде короны.

– …Алексею Григорьевичу Орлову… Он человек спокойный.

Алексей Григорьевич в это время как раз освежал себя в буфете кружкой пива после волнующей своей поездки. Григорий Григорьевич стоял тут же.

– Ну и умора, – смеялся Алексей,-одно слово… Петька-то плачет, трясётся. За Лизавету всё просит. В Ропшу ему надо…

–Брат, – сказал, понизив голос, Григорий, – Катя мне давеча сказывала, как ты поехал… Тебе его охранять придётся. Так ты его так охрани, чтоб мне на Кате жениться можно было… Понятно?

– Понимаю! Тогда, значит, все мы, Орловы-братья, в великие князья выйдем? Так, что ли? А ты?

– Посмотрим, – самодовольно улыбнувшись, ответил Григорий.

Скоро большая карета с византийским орлом на двери, с опущенными шторками повезла Петра Фёдоровича на мызу Ропша, за 25 вёрст от Петергофа. Возле кареты скакали Алексей Орлов, князь Барятинский, капитан Пассек, полковник Баскаков, капрал Григорий Потёмкин да ещё конногренадеры.

А императрица Фике вернулась в Петербург. Дел было много.

Перебралась теперь в Зимний дворец, заняла там покои в восточном крыле, выходящие окнами на Неву. Восстановила порядок во дворце – нельзя же было пускать туда подлый народ, как это было в первый день переворота! Надо было приниматься за дела. И Екатерина целые дни проводила в кабинете за небольшим письменным столом красного дерева с бронзой.

И в этом кабинете, а не в соседней аудиенц-зале, Фике приняла на второй же день после восшествия своего прусского посланника барона Гольца: обстановка должна была располагать к интимности.

Барон Гольц подошёл к её руке, остановился в поклоне и посмотрел в лицо императрице. Она сидела, светло, ясно улыбаясь, повернувшись к нему из кресла, играя лебединым пером. «Государыня всё время работает!» – так и говорила эта поза.

«Тут уж не придётся скакать на одной ножке и толкать друг друга под зад коленкой!» – подумал Гольц.

Он поздравил императрицу со счастливым событием, и та ответила ему кивком головы и тёплым, весёлым взглядом.

– Где же теперь государь? – спросил Гольц. – Его величеству моему королю будет угодно знать это!

– О, здесь нет секрета! Государь, как мне сегодня доложили, немного занемог, но в общем чувствует себя хорошо. Он в Ропше, на своей мызе… Всё зависит от него самого… Как жаль, что он не сумел установить добрых отношений со своим народом!

– Но как же ваше величество смотрит на будущие отношения с Пруссией и с его величеством прусским королём?

– Барон, я буду совершенно откровенна с вами! Нам нельзя иметь недоговорённостей. Я со своей стороны сделаю всё, чтобы сохранить прежнюю нашу старую дружбу с его величеством… Все условия заключённого мира остаются в полной силе. Пусть его величество будет совершенно спокоен: королю не придётся ссориться со мной… Я уже указала графу Чернышёву в Париже заявить об этом его величеству. Больше того. Мне было донесено, что в последнее время фельдмаршал Салтыков стал всюду в Пруссии снимать прусское управление и заменять его русским. Да, сие с условиями мира совершенно не согласно. И мною уже подписан указ Салтыкову: всю Пруссию немедленно от нашего её занятия освободить… Мирный договор – это генеральный план наших будущих отношений! А потом, Богу помогающу, умрёт Август Саксонский, король Польский, и мы с королём Прусским Польшу умиротворим…

– Каким образом, ваше величество?

– Хм! – улыбнулась Екатерина Алексеевна. – Умиротворить Польшу – это значит разделить её… Дать её шляхте не одного, а нескольких королей. И отсюда вы, барон, можете видеть, как мы твёрдо наше слово держим. Сообщите о сём его величеству королю…

Барон Гольц возвращался из дворца совершенно восхищённым, очарованным. «Великая женщина! – думал он. – Она мудрая. С ней куда легче иметь дело, чем с её супругом… Как будет доволен его величество. И правда, его величество всегда ожидал, что такой переворот может случиться. Он же предупреждал самого императора Петра – но как умно, как тактично предупреждал! Предупреждал так, что эти предупреждения не повредили его супруге… Какая мудрость! И так для Пруссии будет спокойнее. Никаких походов в Данию, никаких скандалов в Европе…»

После того как Гольц откланялся, императрица схватила листок бумаги и тут же написала фельдмаршалу Салтыкову.

«Граф Пётр Семёнович! Получите указ об освобождении Пруссии нашими войсками, извольте во внимание принять, что такова политика и что его нужно исполнять без особого внимания.

Екатерина».

Она позвонила:

– Кофе!

Фике любила чёрный кофе и такой, что из одного фунта мокко, положенного в кофейник, выходило всего две чашки. Кофе в саксонском фарфоре пах крепко, пряно, возбуждал нервы. И она снова обмакнула белое перо в золотую чернильницу в виде раковины.

Надо было писать графу Станиславу Понятовскому, чтобы он не ездил сюда, в Петербург. «Гриша не велит! – улыбнулась она собственной мысли. – Два медведя не уживутся вместе…» «Я сделаю вас польским королём! – писала она. – Работайте со шляхтой, подготовляйте сейм. А деньги и солдаты теперь будут в нужном количестве…»

Дописала. Запечатала. Положила перо. И снова в сознании всплыла всё та же мысль, которую всё время отгоняла от себя… С которой засыпала… С которой просыпалась… О которой ни у кого ничего нельзя было спросить: «А что же в Ропше?»

Несколько дней длилась эта молчаливая пытка мыслями и ожиданием… И вот наконец быстро вошедший, утомлённый, забрызганный грязью офицер, шагнув в кабинет, подал ей письмо. Большой лист серой бумаги, исписанный неграмотной пьяной мужской рукой.

«Матушка, милостивая государыня, – читала Фике с ужасом и радостью. – Как мне изъяснить, описать, что случилося? Не поверишь своему рабу, как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась! Погибли мы, когда ты не помилуешь! Матушка, нет его на свете. Но никто сего не думал, да и как нам было подумать – поднять руку на своего государя! Государыня, совершилась беда: он заспорил за столом с князем Барятинским – не успели мы их разнять – а его уж и не стало. Не помним, что и делали, но мы все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата! Повинную тебе принёс, и допрашивать нечего. Прости или прикажи скорей окончить… Свет не мил! Прославили тебя и погубили себя навек. О р л о в  А л е к с е й».

Екатерина уронила письмо на стол, подошла к окну… День сегодня был серый, ветреный. Низко тянулись облака, на фоне жирных туч острой иглой торчал шпиль колокольни крепости, да под ветром ангел стоял, держась рукой за крест.

В кабинете государыни, над золотыми разводами двери в десюдепорте[73]73
  Живопись на дворцовых дверях.


[Закрыть] был изображён Храм Славы: круглая, толстоватая мраморная беседка с несколькими колоннами белела среди зелёных деревьев. На неё из золотого солнца сыпались прямые лучи. Перед беседкой курился жертвенник, на жертвенник женщина в белом возлагала цветы.

Чтобы овладеть собой, императрица прошлась несколько раз по кабинету, выпила стакан воды, засучила рукава, снова опустила их… Потом, остановившись перед дверью и подняв глаза к небу, перекрестилась…

– Слава Богу!

И ей метнулся в глаза этот Храм Славы, кисти славного Валериани[74]74
  Валериани (Валерьяни) Джузеппе (1708 – 1761) – итальянский художник, с 1745 г . преподавал в Петербургской Академии наук и работал над украшением дворцов.


[Закрыть].

«Скорей, скорей короноваться! – подумала она. – Надо указать – в сентябре… Уже назначен главный распорядитель – князь Никита Трубецкой…»

Теперь ему было ещё дополнительно указано – заготовить сто двадцать бочек дубовых с железными обручами, чтобы в каждую входило по пять тысяч рублей разменной монетой – народу разбрасывать… Да указано в этот день генералу фельдцейхмейстеру[75]75
  Начальник артиллерии.


[Закрыть] Вильбоа – готовить фейерверк отменный… да ещё угощение народу…

Это и был Храм Славы.

В десять часов утра 22 сентября 1762 года над Кремлём раздались звуки литавр, труб, загремели пушки. Из Кремлёвского дворца двинулось коронационное шествие в Успенский собор… Толпы народа заполнили Кремль, Красную площадь. Гвардия стояла от Успенского собора вдоль Ивановской площади.

В шествии шли митрополит Новгородский Дмитрий[76]76
  Дмитрий (Сеченов Даниил Андреевич) (1709 – 1767) – архиепископ, с 1762 г . митрополит новгородский. Проповедник, миссионер.


[Закрыть], с ним 20 архиереев, 35 архимандритов, драгоценные митры их горели как жар. Хоругви. Кресты. Фонари. Иконы. Шесть камергеров несли шлейф Фике. Перед Фике несли регалии её власти – корону, скипетр, державу. Вступив в древний собор, Фике села на императорский трон…

Хоры гремели: «Осанна!» – Пятиярусный иконостас сверкал золотом свеч. По четырём круглым колоннам всё так же, как и при Иване Третьем, подымались, уходили вверх лики святых и ангелов. И выходило так, что вся эта древняя сила охраняла теперь маленькую ловкую немочку Фикхен из Штеттина.

Перед императрицей стали на колени граф Разумовский да князь Голицын[77]77
  Голицын Александр Михайлович (1723 – 1807) – князь, вице-канцлер и обер-камергер при Екатерине.


[Закрыть] – поднесли на золотой подушке корону.

Императрица взяла её и сама возложила себе на голову. Началась обедня – она стояла её всю со скипетром и державой в руках. Сама прошла потом в царские врата, сама помазала себя миром…

Митрополит Дмитрий заливался соловьём, произнося приличную сему торжеству проповедь.

– Господь возложил на главу твою венец! – со слезами в голосе говорил он. – Знал Он, как избавить тебя, благочестивую, от напасти! Знал Он сердце твоё, сам читал его перед собою. Знал, что во всевыносимом терпении твоём ты ниоткуда не ждала помощи, только уповала на Него одного – на Бога. Знаем и все мы единодушно и скажем, что ни голова твоя не хотела царского венца, ни рука твоя не искала славы, не искала приобретения сокровищ временных. Тобой в твоих действиях руководила только материнская любовь о твоём отечестве, твоя вера в Бога да ревность к благочестию. Тобою руководила жалость к страданиям народа, к порабощению сынов русских. Только это и заставило тебя принять сие великое Богу служение. И чудо сие, – восклицал красноречивый проповедник, – опишут в книгах историки. Учёные будут читать с охотою, а неграмотные рады будут послушать эту удивительную повесть…

После коронования императрица Екатерина Алексеевна обошла все соборы и в аудиенц-зале под балдахином раздавала награды отличившимся в перевороте персонам.

Главнокомандующим, что на прусского короля не слишком напирали, – Салтыкову да Бутурлину – пожалованы были бриллиантовые шпаги – «за доблесть».

Всем пяти братьям Орловым – Алексею, Григорию, Фёдору, Ивану[78]78
  Орлов Иван Григорьевич (1738 – 1791) – поручик, затем капитан Преображенского полка, позже работал в Комиссии по составлению нового Уложения.


[Закрыть] да Владимиру[79]79
  Орлов Владимир Григорьевич (1743 – 1831) – получил графское достоинство одновременно с четырьмя старшими братьями в 1762 г ., позже генерал-поручик, директор Академии наук, затем долгие годы жил в Италии.


[Закрыть] – графское достоинство. Григорий назначен генерал-адъютантом. Кроме того, Алексею и Григорию по 50 тысяч рублей деньгами да по 1000 душ крестьян. Камер-лакею Шкурину 1000 душ крестьян и дворянское благородное звание. Всего было в этот день обращено в крепостных рабов до 15 тысяч человек, пожалованных разным лицам.

Княгине Дашковой – 25 тысяч рублей и орден святой Екатерины. Адмиралу Талызину – высший орден – Андрея Первозванного.

Дяде Жоржу на выезд из России пожаловано было 100 тысяч рублей.

Императрица затем изволила обедать одна, под балдахином, а вся знать – духовенство, вельможи, генералитет – стояла вокруг трона. Потом, по её распоряжению, гости уселись за столы… В народ бросали деньги… Три часа били фонтаны из красного, белого вина и из водки, на площадях Ивановской и Красной стояли жареные быки, бараны, дичь… Пирамиды из хлеба.

А когда императрица Фике показалась на Красном крыльце, загремели пушки, зазвонили колокола, но, отмечают современники, «народ молчал».

Москвичи вообще расходились, когда она появлялась на улице, и в то же время народ всегда валил толпой за её сыном-мальчиком, наследником Павлом. Мало того, что народ молчал, народ и говорил втихомолку, а потом всё громче да громче, всё вольнее и вольнее.

Императрица после коронации долго жила в Москве – очевидно не желая возвращаться в Петербург, слишком близкий по воспоминаниям…

Она сходила на богомолье к Троице-Сергию, пешком ходила в Ростов на открытие мощей святого Димитрия Ростовского.

Но эта мало помогало.

Слухи в народе росли и разрослись настолько, что 4 июня 1763 года в разных концах Москвы на улицах забили барабаны, заиграли трубы и сбежавшийся народ слушал от конных герольдов следующий манифест:

– «Желание наше и воля есть, – возвещала Фике народу московскому, – чтобы все и каждый из наших верноподданных занимался единственно своим делом, своей службой, чтобы побольше воздерживался от дерзких и непристойных рассуждений. Но против нашего чаяния, к нашему прискорбию мы слышим, что появляются такие развращённых нравов и мыслей люди, которые думают не об общем добре, не об общем покое, но, заражённые рассуждать о делах, совершенно к ним не относящихся, о том, о чём они ничего не знают, до того безрассудно распускаются, что в своих речах касаются дерзко не только гражданских законов и правительственных действий, но даже и божественных узаконений…

Такие зловредные истолкователи по всей правде заслуживают достойной казни как вредящие нашему и всеобщему покою, но мы всё же всех таковых заражённых неспокойными мыслями матерински увещеваем – оставить всякие вредные рассуждения и сообразно своему званию проводить время не в праздности, или в невежестве, или в буйстве, но заниматься своим полезным делом на пользу свою и общую…

А если сие наше материнское увещевание не подействует на развращённые сердца, не обратит их на путь истинного блаженства, то пусть знают такие невежды, что тогда поступим по всей строгости законов, и такой преступник неминуемо восчувствует всю тяжесть нашего гнева как нарушитель тишины и презритель нашей воли.

Екатерина».

Манифест этот был прочитан в церквах по всем городам России.

П. Н. Краснов
ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ
РОМАН

От автора

Екатерина Великая!.. Подлинно была она  в е л и к а я  во всех своих замыслах, работах и творческом размахе на всём протяжении своей сравнительно долгой жизни, из коей половину – тридцать четыре года – она просидела на престоле Всероссийском. Она продолжала дело Петра Великого, она использовала тихую, мирную, благостную, малозаметную, но какую большую культурную работу Императрицы Елизаветы Петровны и блестяще закончила для России её XVIII век. Пётр прорубил окно в Европу – Екатерина на месте окна устроила широко раскрытые двери, в которые входило в Россию всё передовое, разумное, мудрое, что было в Западной Европе. Она завоевала тёплый, благодатный Юг и из единоплемённого, Северного Русского, Московского Царства сделала Государство Российское, равно владеющее дарами Севера и Юга с сотней племён и наречий, шагнула за пределы океанов Ледовитого и Великого, и Северная Азия преклонилась перед нею.

Административный и политический ум и опыт, ясная прозорливость полководца, широкие – кажущиеся современникам фантастическими – планы, которые она проводит в жизнь, литературный и публицистический таланты, отточенная мысль в письмах и рескриптах, обаятельный характер, красота телесная – всё соединилось в ней, чтобы блистать на протяжении полувека. Следы её творчества рассеяны по двум материкам Старого Света, и нет уголка Российской земли, где не было бы «построенного при Екатерине»… Какие люди её окружали, или, вернее, какими людьми она себя окружала!.. Каждое имя – эпоха, каждое – талант, гений!.. Суворов, Румянцев, Спиридонов, Потёмкин, Бецкий,, Державин, Крылов, Фонвизин и т.д. и т.д.

Она стояла на такой высоте, что казалась недосягаемой, а была так легко доступна. Её превозносили, её славословили и воспевали… Ей завидовали, на неё клеветали, и сплетня старалась закидать её грязью. У неё было много друзей, ещё больше врагов.

Чтобы изобразить Екатерину Великую так, как она есть, – дать литературный её портрет, мне понадобилось бы по меньшей мере  в о с е м ь  таких книг, как эта. С какою радостью написал бы я их, но…

Мы живём в тяжёлое время. Издать и продать восемь томов о Екатерине в нашем жутком изгнанническом плену невозможно. И как это ни тяжело и ни обидно – писателю приходится теперь считаться с условиями книжного рынка.

Я  д а ю  т о л ь к о  о д н у  с т о р о н у  ж и з н и  Е к а т е р и н ы  В е л и к о й –

Её роман.

Роман, где  г е р о е м  – Е к а т е р и н а  А л е к с е е в н а, а  г е р о и н е й  –  Р о с с и я… Та Россия, которую она полюбила со всею страстностью своей не женской, но мужской натуры, обладания которой добивалась и всех соперников своих устраняла с холодною жестокостью.

Потому я и считаю, что наиболее точное определение моему двухлетнему труду будет – р о м а н.

П. Н. Краснов Дер. Сантени 19 февраля 1935 года