Текст книги "Владимир Мономах"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

КНЯЗЬ ЧЕРНИГОВСКИЙ

На первых порах мирно текла жизнь в Чернигове. Борис и Роман убиты, Олег сгинул в неизвестности – после гибели Романа хазары захватили его неподалеку от Тмутаракани и отправили в Византию. Одни говорили, что сделано это было по наущению византийского императора, который опасался иметь рядом со своими крымскими владениями столь предприимчивого князя. Поговаривали, что к заговору хазар был причастен и Всеволод, заплативший: им за поимку Олега немало золота. Тихо сидели под надзором Ярополка и Ростиславичи с Давыдом во Владимире-Волынском.

После возвращения из Смоленска Мономах принялся отстраивать свои города. Из подгородных сел и слобод потянулись в Чернигов, Смоленск, Ростов, Суздаль тележные обозы с кирпичом, известью, деревянным и железным припасом. Надорванные изнурительными междоусобными войнами, пожарами, грабежами, бесконечпыми правежами, хозяйства смердов и ремесленников уже не выдерживали новых, строительных повинностей. Они отказывались давать лошадей и телеги, прятались от княжеских тиунов, которые гнали их на каменную и деревянную работу. Свои нивы стояли неубранными, сгоревшие дома веотстро-ениыми. Но Мономах бы неумолим. Вначале надо достроить храм божий, где можно было бы преклонить колени, затем надлежало обновить, отстроить заново крепостные стены, башни, ворота: затишье в усобицах – дело временное, к тому же с каждым годом половцы, чувствуя слабость Руси, усиливают свой натиск на русские земли. Следовало возобновить и княжеские хоромы, отстроить дворцы бояр и дружинников, потом можно и отпустить вожжи, пусть смерды и ремесленники пекутся и о сво'вм жилье, о своем бытии, без них, без оратаев, работников нет ни воинов, ни кормильцев на Руси.

После окончания строительства храма Спаса, починки крепостных стен, возведения всяких новых строений в Чернигове Мономах самолично повез лучших каменосеч-цев, древоделов и других работников в Смоленск и Суздаль. По всем землям Мономаха тюкали топоры, пели пилы, разливался в воздухе терпкий запах извести. Отстраивались города и городки, высились новые крепостные стены, стояли подновленные неприступные детинцы. На исходе 70-х годов во время большого строительства в Чернигове у Владимира появилась мысль о возведении неприступного города-замка, где князю можно было бы отсидеться в тяжкую годину от врагов внутренних и внешних, откуда можно было бы грозить своим недругам.

Такие замки он видел на береговых кручах у чехов и моравов. И взять их врагу было очень трудно.

Во время своих частых походов по Руси Мономах давно уже заприметил старинный город Любеч, что стоял на берегу Днепра, на полпути между Смоленском и Киевом и неподалеку от Чернигова. Теперь Любеч тянул к черниговским землям и попадал под прямое управление Мономаха.

Всем был богат этот город. Здесь приткнулась к берегу удобная корабельная пристань, неподалеку высилась сосновая роща; из этих могучих сосен рубились русские однодеревки, вокруг города простирались поля, лесные угодья со звериными ловами,. бортными ухожеями. Над городом круто поднималась Замковая гора со стареньким на пей детинцем, который брал боем еще князь Олег Старый. Вот здесь-то Мономах, и замыслил построить поный неприступный замок.

Лучших каменосечцев, древоделов, кузнецов и прочих ремесленников отобрали его тиуны из княжеских сел и стольных городов. Тяжкой повинностью легло строительство замка и на любечан. От них требовались телеги с лошадьми, землекопы и люди на всякую другую работу. Старые, обветшалые стены любе чекой крепости и детинца были разобраны, и началось строительство новых стен. Огромные дубовые бревна укладывали т», могучие срубы и забивали их глиной, притискивали ее тязкельши колодами, которые едва поднимали четверо человек. Между срубами вкапывали в землю сторожевые башни из камня и дубовых же бревен.

Надзор за этой привычной на Руси работой Мономах поручил своему огнищанину, наместнику в Любече. Когда же начали выкладывать новый детинец на Замковой горе, Владимир сам стал наезжать туда то из Чернигова, то из Киева, то из Смоленска, следя за идущими работами. Месяц за месяцем гало строительство любечекого замка. И вот уже начал вырисовываться общий его облик, невиданный доселе на Руси. Все строительство размещалось на площади н тридцать пять на сто сажен с небольшим. Въехать или войти на гору можно было лишь по крутому подъему, обращенному в сторону города. Здесь-то и были построены въездные ворота, перед которыми через ров строители перекинули подъемный деревянный мост. За воротами въездной башни шел узкий проезд вверх, огороженный с обеих сторон поднимающейся уступами крепостной стеной. А дальше шли главные ворота крепости и начиналась основная крепостная стена. Если бы враги паче чаяния взяли первые ворота и ворвались внутрь прохода, им пришлось бы продвигаться к основным воротам крепости под ударами оборонявшихся, расположившихся на уступах стены по обеим сторонам прохода, а дальше они утыкались в могучие бревна основной стены.

Следующие ворота с двумя башнями, стоящими по бокам от них, пройти тоже было непросто. Выход в город шел через глубокий и длинный крытый проход с тремя заслонами, каждый из которых, опускаясь, мог преградить путь врагам. Проход кончался небольшим двориком, где размещалась замковая стража. Отсюда был ход на стены. На этом дворике располагались каморки с очагами для обогрева стражи в студеное время. В стенах, огораживагощих дворик, было прорезано множество клетей, в которых хранилась разная готовнзна – вяленая и сушеная рыба, мед, вина, зерно, другая ества.

В глубине дворика стражи стояла самая высокая, массивная, четырехъяурсная башня замка – вежа. Если бы враг все-таки прорвался через замковую стражу, ему пришлось бы еще миновать на пути к княжескому дворцу это последнее прибежище осажденных. В глубоких подвалах вежи располагались ямы – хранилища для зерна и воды. Только миновав вежу, можно было попасть к клетям с готовизной, заделанным в стеньг, только через лее шел путь внутрь детинца. Тот, в чьих руках была вежа, держал все нити жизни и управление замком. Именно сюда поместил Мономах впоследствии своего огнищанина – управителя замка. И уже за вежей шел парадный двор, ведущий к княжеским хоромам. На этом дворе поставили шатер для дворцовой стражи, отсюда же был проложен тайный спуск к стене.

Дворец Мономах строил по своему вкусу: в нем все должно было быть надежно, красиво, долговечно, и сам дворец должен был представлять в этом замке настоящую крецость, взять которую было бы непросто. Он был трехъярусный, с тремя высокими теремами. В нижнем его ярусе находились печи, жилье для челяди, клети для всяческих запасов – съестных, питьевых и железных. Во втором ярусе располагались княжеские хоромы. Здесь были выстроены широкие сени для летних сборов и пиров, а рядом большая княжеская палата, где могли поместиться за столами до ста человек. Около дворца древоделы срубили небольшую церковь с кровлей, крытой свинцовыми листами. С плоских крыш дворца можно было по бревенчатым скатам спуститься прямо на подходящие сюда вплотную городские стены.

Замок был приспособлен для мощной я долговременной обороны. Вдоль его стен, кроме клетей с готовизной, стояли вкопанные в землю медные котлы для горячей смолы, кипятка, которые опрокидывали на врагов, приступающих к стенам крепости. Из дворца, из церкви, от одной из клетей, медупш, шли подземные ходы, уводившие в стороны от замка. В тяжкий час но этим глубоким, скрытым от неприятеля ходам можно было тайно покинуть детинец и уйти восвояси.

Во всех помещениях замка в глинистом грунте, хорошо держащем влагу, было вырыто много ям для питьевой воды и хранения жита.

В замке Мономах мог просидеть только на своих припасах более года с числом в 200-250 защитников. Л за стенами замка шумел многолюдный город, где жили торговцы и ремесленники, холопы и разная челядь, стояли церкви, кипел торг. Здесь было все, что нужно для прожитка княжеской семьи, которая могла укрыться в Лю-бече в тяжкую годину. Именно в пору строительства лю-бечского замка, в пору собирания под властью Чернигова чуть не половины Руси, Мономах по образцу византийских императоров завел у себя свинцовую печать, где по-гречески было вырезано: «Печать Василия, благороднейшего архопта Руси Мономаха». Архонта… Еще не великого князя, не всей Руси, но урожденного от Мопомаха – императора. И это должен знать каждый. Позднее эту печать он написал по-другому: «князя русского».

В строительных лесах стояли Чернигов, Смоленск, Суздаль. Взрытой землей и щепой кипела Замковая гора в Любсче. Вслед за княжеским строительством, немного отдышавшись от подневольных повинностей, начали отстраиваться вокруг Мопомаховых городов пригородные слободы, разграбленные и сожженные во время войн смердъи села, деревни, погосты. Теперь, когда Мономах гиал лошадей из Чернигова то к отцу в Киев, то в Смоленск, то в Суздаль, ему уже не приходилось порой ночевать у костра, потому что вокруг лишь темнели пожарища, а люди жили в землянках и питались как дикие звери. Устраивалась жизнь в Черниговском крае, устраивалась жизнь и по всей Руси. Много ли времени человеку надо, чтобы возродить себя на земле? Ровно столько, чтобы поставить сруб, накрыть его тесом, сложить печь, вспахать полоску земли, благо дерева, печной глины, свободной земли на Руси было с избытком, и день за днем, как трудолюбивые муравьи, работали не покладая рук русские христиане, поднимая на высоких речных берегах, светлых лесных полянах, близ глубоких прозрачных озер свои пахнущие смоляным духом, печным дымом, свежей хлебной выпечкой избы, раскидывая вокруг них амбары, стойла для скота, бани.

В летние месяцы он частенько выезжал пожить то в одно селение, то в другое, где имелись загородные кпя-жеские хоромы. Любил нагрянуть внезапно, звал тиуна на доклад, а потом сам садился верхом – ехал по полям, заглядывал в клети и амбары. Порой обходил смердьи дворы, заходил и к ним в дома, спрашивал, не неволят ли его люди христиан сверх положенного, потому что давно понял он, что смердьим и холопским трудом держится земля; разори смерда – и сам разорен будешь.

Именно в Чернигове стал складываться облик Владимира Мономаха как рачительного хозяина, заботливого домочадца. До всего ои старался доходить сам. Писал он позднее в «Поучении» сыновьям: «В дому своем не ленитесь, но за всем сами смотрите, не зрити на тиуна или на отрока, чтобы не посмеялись приходящие к вам, ни над домом вашим, ни над обедом вашим… На посадников не зря, ни на биричей, сам творил, что было надо: весь наряд и в дому своем все сам держал. И у ловчих ловчий наряд сам держал, и у конюхов, и о соколах, и о ястребах. Также и худого смерда, и убогую вдовицу не давал в обиду сильным, и за церковным порядком и за службой сам наблюдал…»

Начал складываться и распорядок дня самого Мономаха, Стал привыкать он вставать с ложа ранним утром, а потом, после молитвы и утренпей ествы, приступал он к своим делам: писал грамотки тиунам и огнищанам в города и села, обходил конюшни, клети, амбары, смотрел, исправно ли стража несла свой дозор; потом читал божественные и мирские книги, ездил верхом в свои близлежащие села, совершал много других необходимых дел. Потом был послеполуденный, предобеденный сон, от которого он вставал освеженный и отдохнувший. Остаток дня Владимир проводил с женой и детьми. К этому времени у него родился еще один сын, которого нарекли в честь погибшего дяди Изяславом. Мстиславу шел пятый год, и его давно уже посадили на коня.

Гита – все такая же неулыбчивая, сумрачная, с сомкнутыми тонкими губами и пристальным взглядом ярко-коричневых глаз, все такая же тоненькая, почти девочка – была все время рядом с Мономахом. Он брал ее с собой в Киев и Смоленск, она стояла рядом с ним во время закладки нового Любечского замка. Ее присутствия он, казалось, не замечал вовсе, молча слушал, что она говорила, все так же поднимая тонкие брови и опуская глаза, порой не отвечал, иногда, не отвечая же, ласково усмехался, но она видела,. что все ее слова словно проникают в него, где-то оседают, задерживаются, что он их слышит, думает над ними. И ему самому подчас мнилось, то ли есть она рядом, то ли нет – не так уж и важно это было в его наполненной большими и малыми делами жизни, но

вот когда ее действительно не было и он долгими днями

должен был оставаться один, не видя ее хмурого лица,.не

слыша тихого голоса, не чувствуя на своей шее, на груди

ее вскинутых в стремительном порыве рук, он вдруг по

нимал, что в его жизни недостает чего-то важного, может

быть, даже основного. Он терял подлинную увлеченность

делами, хозяйством, быстро уставал, его охватывало необъ

яснимое беспокойство, ум рассеивался, он скучнел, и лишь

ее появление все ставило на свои места, и жизнь вдруг

снова приобретала для князя определенный смысл. Ни

когда никому он в этом не признался бы, но это было так,

и это знали два человека – он, Владимир, и Гита. В своем

«Поучении», уже потеряв Гиту, он записал: «Жену свою

любите, но не давайте ей власти над собою». Что это

было? Сожаление о горьком опыте? Воспомипание о ра

достных днях, которые вовсе не обязательны в делах Г

государственных?

Еще через два года здесь же, в Чернигове, Гита роди-. ла ему третьего сына – Святослава, а потом еще Романа, Ярополка, Вячеслава, Юрия и Андрея. Всего же было у Владимира Мономаха и Гиты семь сыновой и две дочери. Последних княгиня рожала, когда ой было ужо за сорок.

С малолетства привыкший охотиться, Мономах и здесь, в Чернигове, часто выезжал на охоту, брал с собой подрастающего Мстислава. Сыну оп говорил: «Закалишь себя охотой, не страшна и брань будет. Не испугаешься вепря – и половец окажется не страшен». Ходил он на тура и лося, медведя и вепря. Любил охоту на разную птицу с соколами и ястребами. Но особенно гордился князь тем, что самолично ловил в степи диких коней и вязал их. Он писал об этом: «А вот что я в Чернигове делал: коней / диких своими руками вязал я в пущах десять и двадцать, живых коней, а кроме того, разъезжал по равнине, ловил своими руками тех же диких коней. Два тура метали меня рогами вместе с конем, оленъ меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною поверг, и бог соблюл меня невредимым. И-с коня много падал, голову себе дважды разбивал, и руки и ноги свои повреждал – в юности своей повреждал,… -не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей».

От Чернигова до Киева при хорошей верховой езде с поводными конями можно было доехать от заутрени до

вечерни за один день. Впоследствии Мономах подсчитал, что вот так одним махом он приезжал к отцу в Киев до ста раз. Едва грозили половцы, оживали князья-изгои, поднимался Всеслав, качались владычные троны в западных и полунощных соседних странах, приходили новые вести из Византии, Всеволод посылал немедля за сыном, и вдвоем они в долгих беседах решали судьбы рати и мира, определяли, с кем жить в любви, а кого следует наказать, готовили совместно оборону русских границ против половецких нашествий.

Шли годы, менялась жизнь в доме Всеволода. Ростислав, сын от половчанки Анны, подрос и стал молодым витязем, сильным, ловким, горячим. Он пошел в мать – со смоляными волосами, темным горящим ^взглядом. Когда они стояли рядом – Мономах, певысокий, крепко сбитый, со светлыми, слегка редеющими со лба волосами, со спокойным взглядом уже не детских, голубых, а потемневших, серых глаз, и тонкий, стройный, темнонолосый Ростислав, трудно было поверить, что это братья от одного отца. По едва дело касалось кого-нибудь из них. то другой разом поднимался за брата. Владимир любил Ростислава какой-то отцовской любовью, прощал брату его вспыльчивость, горячность, с радостью охотился с ним или просто ехал стремя в стремя, беседуя, сквозь густую листву. Кони мягко ступали по мшистом земле, солнце било своими нитяными лучами через сплошное диствяное кружево, где-то вдалеке потрескивал сухой валежник – то либо лось его задел, либо вепрь прошел. Братья вспоминали былые годы, помышляли о делах русских и иноземных.

Всеволод совсем недавпо, видя, что Ростислав вырос, отдал ему переяславский стол, свел из Переяславля своего наместника. Теперь Ростиславу при поддержке отца и. старшего брата надлежало блюсти южнорусское приграничье. Но Всеволод рассчитывал не столько на его воинскую доблесть, сколько на родственную связь с дружественным коленом половцев. В союзе с ними можно было сдерживать других степняков.

Часто встречался Владимир и с сестрами – Янкой и Евпраксией.

Янка так и не смирилась с новой семьей Всеволода. С княгиней Анной она не разговаривала месяцами.

Янка все чаще входила в церковпые дела Руси, не раз

ездила с купеческими караванами в Византию и знала

хорошо весь константинопольский клир. Опа была частой

гостьей у митрополита Георгия, просила у него и у. отца открыть на Руси женский монастырь. Те колебались – дело было новое, неизведанное. А Янка снова и снова на-1 ступала с этой просьбой, просила Владимира замолвить за нее слово перед отцом. Мономах улыбался, шутил, хотя в глубине души поддерживал Янку: появление на Руси женских монастырей не только укрепило бы значение русской церкви, но и помогло бы обучению девиц при монастырях. Сама Янка много времени проводила за чтением божественных книг, собрала вокруг себя отроковиц из простых домов и стала учить их грамоте и всякому книжному делу.

Евпраксия расцвела рано и превратилась в истинную красавицу. Статная, тонкая, с прекрасным, задумчивым и в то же время твердым взглядом темных материнских глаз, с отцовской мягкостью и плавностью движений, она приковывала к себе взор каждого, кто взглядывал на нее. И это, казалось, не смущало ее. Она спокойно и просто позволяла любоваться собой, лишь изредка отворачиваясь от слишком пристальных мужских взглядов.

Владимир нежно любил сестру и говорил, что во всех западных, полунощных и восточных странах не найти такой красоты. Евпраксия с усмешкой слушала брата, улыбалась.

А в Киев уже зачастили посланцы из иноземных государств, многим хотелось породниться с могущественным киевским князем. Из Германии прислала весть Ода, вдова Святослава. Она вспоминала свою племянницу, прочила ее за кого-либо из немецких князей, но Всеволод всерьез еще ие думал о замужестве Евпраксии. Она была молода, и ее время было впереди.

Зимой, в небывалое время, половцы, обогнув Переяс-лавль и Чернигов, напали на Стародуб. Это был.исконный черниговский город, и Мономах, еще не дав дружине как следует отдохнуть от погони за полоцким князем, от летней войны с Всеславом, поднимает черниговскую рать в новый поход. Л его гонцы уже скачут к своим половцам, как стали на Руси называть колено, откуда вышла па киевский престол княгиня Анна.

Уже в ту пору Мономах, воюя с кочевниками, ие медлил ни часа, если рать была готова, если выступать можно было, но откладывая доход на завтра. Кочевники

быстры, а надо было быть еще быстрее, они хитры и коварны, а надо быть хитрее… Таков век, иначе побед не видать. Этому учил его отец, кроткий и скромный Всеволод, который превращался в ратное время в решительного, беспощадного воина.

Не дожидаясь подхода союзных половцев, Владимир выступил не к Стародубу, который был уже дочиста ограблен степняками, а наперехват их к Десне, куда они двинулись от города. Туда же спешили и союзники.

Расчет Мономаха оказался верным. Кочевники, выйдя на Десну и предполагая двигаться но замерзшей реке сквозь леса дальше, были застигнуты врасплох. Черниговская дружина и союзные половцы ударили на врагов с берега, оттеснили их на чистый лед и здесь, на ровном месте, довершили разгром. Напрасно половецкие ханы Асадука и Саука пытались сбить своих рассыпающихся в разные стороны всадников в стройное войско – руссы раскидывали их толпы вдоль по реке, а союзники уже довершали дело, вырезая врагов своего колена. Оба хана были взяты в плен и предстали перед Мономахом. Они-то, желая заслужить милости и прощения у русского князя, и сообщили, что другое половецкое войско, во главе с ханом Велкатгином, грабит русские земли неподалеку, что не все половцы вышли на Десну.

Не давая врагу опомниться, не дожидаясь, пока бежавшие с поля боя половцы известят своих сородичей о сече на Десне, Мономах проделал ночной переход, дал своей дружине немного отдохнуть перед боем в лесу и неожиданно появился перед конницей Белкатгииа. Здесь же находился и половецкий обоз, виднелись ряды саней, а около них – связанные веревками русские пленники, набранные и в Стародубе, и в других селениях. И снова сеча была яростной и короткой. Белгадтип бежал, бросив свое войско. Половцы рассыпались в разные стороны. Одних руссы перебили, других попленили. Всех русских пленников Мономах приказал развязать, накормить, обогреть, отправить в Стародуб и оттуда по их городам и селам.

Закоченевшие, в изодранной одежде, они тянули свои руки в сторону кпязя, благодарили его, благословляли, А он спокойно объезжал их толпы, приебодривал, иногда даже бросал шутливое слово.

– А пленных половцев обменяем на других русичей, отдадим их за выкуп, за ткани, за оружие, за копей, – сказал он.

Здесь же после победы Мономах заплатил положенное своим половцам – и деньгами, и добычей, и дорогой одеждой.

Прошло всего полгода мирной жизни, и летом 1080 года снова в русских землях встала брань. Восстали переяславские торки. Долгими годами жили они в мире и любви о Киевом, стерегли русские границы, помогали в войнах с половцами. Всеволод оказывал торкаы почет и не раз принимал у себя в Переяславле их вождей. Ростислав же повел себя с торками грубо и надменно. Теперь вожди долгими часами ждали, пока их примет молодой переяславский князь. Руссы перестали платить торкам уложенную за охрану границы дань. Когда же они потребовали от князя денежной выплаты, Ростислав назвал торкских послов холопами и прогнал вон. Напрасно опытные Все-володовы бояре старались образумить Ростислава, втолковать ему, что торки – старинные друзья, князь был неумолим, и торки заратились. Их огромные толпы подступили со всех сторон к Переяславлю, где затворился перепуганный Ростислав. Пришли в движение все торк-ские станы, вое их оседлые городки.

От Переяславля торки двинулись на Русь, на Киев. Давно не было от них такого мощного выхода.

Всеволод послал гонцов в Чернигов и приказал Владимиру Мономаху вновь собираться в поход. К черниговской рати Всеволод придавал свою младшую дружину.

Владимир Мономах не медлил. Он воспользовался тем, что силы торков были разъединены – одни стояли веред Переяславлем, другие бушевали по русским землям, и двинул против них свою конную дружину. Собирать полк и потом плестись по степи на телегах он не захотел. Главное, думал он, – нанести торкам удар сильный и неожиданный, разгромить одну, ближайшую их часть, устрашить остальных этим разгромом, подавить, смять остальных, загнать восставших опять в свои городки, запереть их там, поставить на колени вождей.

Дружина шла быстро в сторону Переяславля. Всадники готовы были каждую минуту вступить в бой, на всех были надеты брони, шишаки надвинуты на самый лоб, щиты качались на левой руке, а не лежали на телегах, как обычно во время дальнего похода. Вперед в нескольких верстах шли дв;е сторожи, которые должны были сразу оповестить Мхзномахову рать о появлении торков.

Князь ехал крупной рысью впереди дружины, поглядывал спокойными, внимательными глазами по еторонам. За время долгих войн и походов он уже привык к действиям быстрым, твердым и взв:ешеннъш, но не к суете и торопливости и давно понял, что поспешный шаг, торопливое решение, душевный порыв во время такого злого и жестокого дела, как брань, могут только помешать успеху. В минуты решающие Мономах приучил себя выходить всегда перед своими воинами и вступать в бой самому, а там как бог пошлет. Он знал, что если он не побоится положить свою голову за дружину, то и дружина ляжет за него костьми. Теперь же сеча могла начаться в любую минуту, причем сеча быстротечная, и для него лучше было видеть ее ход сразу же, с самого начала.

Сторожи еще только мчались обратно с вестью о появлении торков, а Мономах уже увидел их несметные толпы, которые беспорядочно в отличие от половцев выезжали из степи прямо на руссов.

Князь притормозил бег коня, сбил дружинников в единый кулак, ощетинившийся пиками и блистающий мечами, и снова тронул поводья.

Руссы, разогнавшись, врезались на полном скаку в едущих вразброд торнов, прошили их насквозь, круша пиками, мечами, сшибая тяжелыми копями. Потом русская рать развернулась и прошла сквозь торков еще раз, разметывая их нестройные толпы по степи. Торкские вожди попытались собрать своих воинов, но те, уже объятые страхом, повернули коней вспять, поставили под русские пики свои обтянутые кожаными панцирями спины. Сеча была быстрой, короткой и легкой для руссов. Только несколько человек их пало от торкских пик и сабель. Многие торки бросили оружие и просили милости и пощады у русского князя. Мономах простил их и отпустил безоружных по своим городкам. Тех же, кто был схвачен с оружием в руках, Владимир приказал вести иа веревках к. Иереяславлю, а впереди тащить, привязав к конским седлам, плененных торкских вождей. Так они и появились перед Переяславлем, осажденным другой торкской ордой: впереди ехал Мономах – спокойный, грозный, с взглядом, устремленным поверх голов, куда-то в край степи, за ним – несколько старших дружинников, а следом младшие воины, ведущие на веревках плененных торков, и опять конные ряды дружииы.

И снова небольшой отдых – и зимой новый поход в

землю вятичей.

Вятичи, хмурые, непокорные и гордые, и прежде не раз.начинали мятежи против Киева. Поднялись они ж в

эту зиму 1080 года, узнав, что начались междоусобия в Русской земле, что вышел из Полоцка Всеслав, что началась война с половцами. И снова Всеволод призывает иа помощь Владимира Мономаха, наказав ему с ростово-суздальской ратыо расправиться с вятичами, захватить зачинщиков мятежа – некоего Ходоту с сыном.

С небольшой дружиной Владимир спешит в Ростов и там собирает дружинников, с кем ходил еще иа полочан и в западные страны. Воеводы донесли Мономаху, что смердов и ремесленников на Ходоту лучше не поднимать. Ходота у вятичей свой человек, он грабит сильных и богатых людей, стоит за древние вятичские обычаи и обряды, смеется над православными святынями, молится своим лесным богам.

Наступили лютые морозы. Владимир сидел в своем старом ростовском дворце. Печи топились не переставая, над городом стоял сизый дымный туман. После полудня уже начинало смеркаться. Сильные снегопады занесли дороги, и Владимир ждал, когда санные обозы пробьют пути в окрестные селения.

Первые два выхода из Ростова окончились ничем. Суздальский воевода-наместник по приказу Мономаха обошел с войском окрестные леса и тоже не нашел мятежных вятичей.

Лишь во время третьего выхода Владимир настиг в одном из лесных сел воев Ходоты. Они храбро дрались с дружинниками, шли с рогатинами и дубинами против копий и мечей, гибли молча, а пленники лишь смотрели на князя мрачным взглядом, было видно, что они уже готовы к переходу в иной мир и никакими увещеваниями^ угрозами и даже пытками не вырвать у них речей о том, где обретается Ходота, где скрывается его основное войско.

Такую войну Мономах не принимал. Здесь нет сеч, нет возможности показать военную сноровку, удаль, здесь нет добычи, нет славы, которая ждет победителей, а есть лишь непроходимые лесные чащобы, одетые в звериные шкуры, хмурые люди, вятичские смерды, которые ненавидели его и которых ненавидел и презирал он.

В эту зиму Мономах так и не сумел поймать Ходо-1 ту. Летом же, когда вятичи могут укрыться в любом лесном логове, когда им открыты все водные и сухие пути, знакомы каждая протока, каждая гать на болоте, каждая тропинка, достать их совсем трудно.

Ко второй зиме Мономах готовился по-иному. Прежде

всего заслал своих лазутчиков в вятичские поселения, занял основные из них и завез туда всякого припаса. И когда уже ударили морозы и Ходота со своими людьми не мог долго сидеть в открытом лесу и должен был отогреваться по избам и землянкам, Мономах настиг к вечеру его в одной из зимовок. В кромешной темноте дружинники вырубили всех, кто попался им под руки в этом селении.

Но долго еще бунтовали и ратились вятичи, пока ростовские и суздальские воеводы не перехватали и не перевязали всех их зачинщиков и– не казнили их на глазах у поселян лютой казнью.

В это время на южных рубежах Руси затевались дела, распутывать которые вскоре также надлежало Владимиру Мономаху.

Недолго жили князья-изгои Давыд Игоревич, средний сын Ростислава Володарь при Ярополке Изяславиче во Владимире-Волынском. Весной 1081 года они кинулись в Тмутаракань. В то время Тмутаракань осталась без князя. После убийства половцами Романа и пленения хазарами Олега там сидел Всеволодов посадник Ратибор. Но мятежные мысли постоянно бродили в головах тму-таракаицев. Здесь жили люди Романа, здесь обреталась Олегова дружина, бояре и дети боярские, служившие еще Святославу; никогда Всеволодов дом не имел крепких и глубоких корней в Тмутаракани, да и сами местные жители не жаловали Киева, тяготились властной рукой ' киевского наместника.

Давыд и Володарь быстро овладели Тмутараканью, захватили там Ратибора, и казалось, что теперь Тмутара-канское княжество прочно будет захвачено Ростислави-чами и Давыдом. Но они продержались там только год.

В 1083 году по Руси от города к городу понесся слух, что вновь появился в Тмутаракани исчезнувший некогда Олег Святославич. Прошло лишь небольшое время, и вслед за этим слухом выкатились из Тмутаракани князья-изгои и снова появились с повинной при Ярополковом дворе во Владимире-Волынском.

Олег действительно вышел из Византии, и не один, а с красавицей женой, знатной гречанкой Феофанией Му-залон.

Женитьба молодого князя па знатной гречанке круто измепила судьбу пленника. Оп приобрел свободу, богатство. Но жизнь в изгнании тяготила Олега Святославича. Он рвался на родину, кипел от ненависти к предателям-хазарам, которые захватили его и выдали грекам. Все помыслы его были там, в Тмутаракани, и далее, в родном Чернигове. Олег не смог смириться с вечным изгойством, потерей всего, что имел он по княжескому рождению и княжескому закону.

В Тмутаракани его уже ждали друзья и приспешники, и едва Олег появился в городе, как Давыд и Володарь были схвачены и заточены в темницу. Город перешел в руки Олега. Тут же немедля он послал своих дружинников к пленившим его хазарам, и вскоре повинные хазарские жители были казнены на главной площади города. Тмутаракань отпала от Всеволодова дома и перешла в руки Святославичей. Уже через некоторое время наряду с указами Олега, запечатанными его именной печатью, в Тмутаракани появились и грамоты за подписью его жены Феофании с греческой печатью, на которой греческими же буквами, многим знакомыми в Тмутаракани, было написано: «Господи, иомози рабе твоей Феофании Музалон, архонтессе Руси».