Текст книги "Август 1956 год. Кризис в Северной Корее"

Автор книги: Андрей Ланьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Некоторых жертв подвергали «критике» по нескольку дней или даже недель подряд. Например, 17 октября высокопоставленный сотрудник Академии наук рассказывал Е. Л. Титоренко, что на протяжении 12 дней в Академии «обсуждалось» поведение и взгляды некоего Ким Со Рёна (известна только русская транскрипция этого имени), бывшего члена Коммунистической партии Южной Кореи:

«В период после XX съезда КПСС Ким Со Рен открыто говорил, что не нужно употреблять слова "наш любимый вождь Ким Ир Сен", что нужно повысить жизненный уровень народа и т. д. Есть данные, сказал Тян, что Ким Со Рен – шпион, хотя последний это отрицает» [298]298
  Запись беседы Е. Л. Титоренко с Тян Чу Иком. 17 октября 1957 г.


[Закрыть]. Последнее замечание при всем его невольном трагикомическом звучании можно сопоставить с процитированными в предшествующем абзаце рассказами Ли Тэ-пхиля о начавшейся охоте на шпионов. Как мы увидим, в 1957 г. тема борьбы со шпионажем и вредительством стала играть немалую роль в северокорейской пропаганде. Конечно, объявить шпионом того же Пак Чхан-ока, бывшего сотрудника советской армейской разведки, было бы затруднительно. Однако бывшие южнокорейские подпольщики, сторонники низвергнутой внутренней группировки, находились в другом положении, и обвинения в шпионаже стали выдвигаться против них очень часто.

Как уже отмечалось, 6 августа 1957 г. «Нодон синмун» опубликовала первую большую статью, главной темой которой было осуждение деятельности августовской оппозиции. После этого подобные материалы стали появляться регулярно [299]299
  Хорошими примерами могут служить статья Мун Сок-поля («Нодон синмун», 23 августа); передовая статья от 4 сентября; статья от 17 сентября, посвященная внутренней розничной торговле, в которой Юн Кон-хым (министр торговли до августовского инцидента) обвинялся в саботаже и т. д. Кстати говоря, в 1957–1959 гг. обвинение в саботаже (но не в шпионской деятельности!) широко применялось против оппозиции. Например, в августе 1959 г. печально известный Ли Сон-ун, секретарь пхеньянского горкома, обвинил Ким Сын-хва и Пак Ый-вана в том, что они умышленно саботировали внедрение новых строительных технологий (Yi Song-un. P'alwol chOwonhui-wa tang taeryOl-Ш t'ongil tangyOl. [Августовский пленум и единство партии] // Kunloja. 1959. № 8).


[Закрыть].

С лета 1957 г. примиренческие решения сентябрьского (1956) пленума больше не упоминались в официальной печати. Кампания в прессе против «заговорщиков» достигла наивысшего размаха к началу 1958 г. и продолжалась, хотя и не столь интенсивно, вплоть до начала 1960-х гг. На протяжении этого периода практически ни одна большая статья, касавшаяся внутрипартийных проблем, не обходилась без упоминания об интригах и коварных планах «фракционеров». Временами эти обвинения позволяли вдумчивому читателю догадаться и об истинных требованиях оппозиции. Так, в феврале 1958 г. официальное издание утверждало, что «некоторые фракционеры, пробравшиеся в органы исполнения наказаний и в суды, коварно использовали красивый предлог "защиты прав человека" для освобождения [из тюрем] немалого числа враждебных элементов» [300]300
  ChOngch'i chisik. 1958. № 2. С. 26.


[Закрыть]. Там же заявлялось, что «антипартийные контрреволюционные раскольнические элементы […] применяли беспринципные лозунги «демократии» и «свободы» для подрыва железного единства нашей партии» [301]301
  ChOngch'i chisik. 1958. № 2. С. 26.


[Закрыть]. Однако в целом такие невольные разоблачения-оговорки встречались редко. Большинство обвинителей настаивало, что лидеры оппозиции всегда были предателями, которым до времени удавалось скрыть свою истинную сущность.

На протяжении второй половины 1957 г. число жертв кампании по борьбе с оппозицией быстро росло. Эта закономерность хорошо известна по сталинскому Советскому Союзу и многим другим режимам подобного типа – за действительными оппозиционерами в ссылку, тюрьмы или на казнь шли те, кто теоретически мог знать об их планах, или же те, кого оппозиционеры называли во время следствия, не выдержав давления и пыток. За этой второй волной жертв следовала третья – друзья и сотрудники тех, кто был обвинен в связях с реальными оппозиционерами. Все это означало, что количество жертв постоянно увеличивалось. Во все времена «охота на ведьм» имела тенденцию превращаться в самоподдерживающийся процесс.

Помимо диссидентов из интеллигенции главными объектами репрессий были партийные кадры, обвинявшиеся в реальных или мнимых связях с Чхве Чхан-иком и иногда с Пак Чхан-оком, часто просто потому, что принадлежали к яньаньской или советской фракциям (хотя, как уже упоминалось, до конца 1957 г. советские корейцы сравнительно редко оказывались жертвами преследований). В октябре 1957 г., по словам зам. министра юстиции, «из руководящих работников органов юстиции, суда и прокуратуры он один остался на прежнем посту». Среди тех, кто тогда потерял свои посты, были министр юстиции и генеральный прокурор, которых обвинили в «слишком мягком отношении к контрреволюционерам» [302]302
  Запись беседы О. В. Оконишникова (первый секретарь посольства) с Ким Тхэк Еном (зам. министра юстиции). 14 октября 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72.


[Закрыть]. Чистки также коснулись заместителя министра юстиции, заместителя генерального прокурора, главы верховного суда и ряда начальников отделов министерства (некоторых из них объявили «фракционерами», а других просто обвинили в потере «революционной бдительности», так как они «выпустили досрочно из тюрем ряд контрреволюционеров») [303]303
  Запись беседы О. В. Оконишникова с Ким Тхэк Еном. 14 октября 1957 г.


[Закрыть]. Такое развитие событий представляется вполне закономерным, если принять во внимание, что это министерство играло ключевую роль в проведении репрессивных кампаний.

Не избежали репрессий и партийные работники. В середине 1958 г. высокопоставленный сотрудник организационного отдела ЦК сообщил советскому дипломату, что за один год с 1 июля 1957 г. по 1 июля 1958 г. из ТПК было исключено 3912 человек: большинство из них – за «антипартийную деятельность и поддержку фракционной группы» [304]304
  Запись беседы Б. К. Пименова (первый секретарь посольства) с Вон Хен Гу (зам. заведующего орготделом ЦК ТПК). 22 июля 1958 г. АВП РФ.Ф. 0102. Оп. 14. Д. 8, папка 75.


[Закрыть]. К тому же за этот период умерло 6116 членов ТПК, так что общее число исключенных и умерших членов партии (10 028) почти точно равнялось количеству вновь вступивших в ее ряды (10 029). Это значит, что численность партии за этот период не увеличилась (на 1 июля 1958 г. в ТПК насчитывалось 1 181 095 членов и 18 023 кандидатов в члены). Такой застой кажется особо примечательным, если вспомнить, что Ким Ир Сен всегда настаивал на быстром росте «партийных рядов».

В таких условиях члены яньаньской фракции, бежавшие в Китай после августовского противостояния, благоразумно предпочли не возвращаться на родину. У них не было никаких оснований верить, что Ким Ир Сен сдержит свое обещание и не станет их преследовать. Как мы знаем, семьи и Со Хви, и Юн Кон-хым в конечном итоге были арестованы и, вероятно, казнены [305]305
  Kim Hak-jun. Pukhan 50 пубп sa [50 лет истории Северной Кореи].С. 191–192.


[Закрыть]. Однако пример Со Хви, Юн Кон-хыма и их друзей, спасшихся бегством в Китай, оказался притягательным для других жертв репрессивной кампании. Поскольку Китай явно не собирался выдавать перебежчиков (как нам известно, всем, кому удалось пересечь границу, было со временем предоставлено убежище), и китайская граница была близка и охранялась не слишком строго, число таких беглецов постоянно увеличивалось. В 1956 г. и 1957 г. в Китае укрылось несколько высокопоставленных северокорейских руководителей. В декабре в Китай бежали бывший секретарь парторганизации университета Ким Ир Сена (не Хон Нак-ун, чье решительное сопротивление упоминалось выше, а его предшественник) и бывший заместитель председателя пхеньянского городского комитета ТПК [306]306
  Запись беседы Е. Л. Титоренко (второй секретарь посольства) с Ю Сон Хуном (ректор Университета Ким Ир Сена). 6 апреля 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102.Оп. 13. Д. 6, папка 72.


[Закрыть]. 17 декабря 1956 г. Пак Чжон-э рассказала временному поверенному в делах В. И. Пелишенко, что к этому времени в Китай бежало около девяти партийных и государственных чиновников разного ранга (четверо принадлежали к группе Юн Кон-хыма) [307]307
  Запись беседы В. И. Пелишенко (временный поверенный в делах) с Пак Ден Ай (заместитель председателя ЦК). 17 декабря 1956 г. АВП РФ. Ф. 0102.Оп. 13. Д. 6, папка 72.


[Закрыть]. В январе 1957 г. Нам Ир (тогдашний министр иностранных дел) сообщил Пелишенко, что еще двое предполагаемых членов оппозиции, посещавших Москву с официальным поручением, на обратном пути решили остаться в Китае [308]308
  Запись беседы В. И. Пелишенко (временный поверенный в делах) с Нам Иром (министр иностранных дел). 4 января 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13.Д. 6 папка 72.


[Закрыть]. В июле 1957 г. говорили о нескольких должностных лицах, арестованных при подготовке побега (однако невозможно точно установить степень достоверности этой информации) [309]309
  Запись беседы Б. К. Пименова (первый секретарь посольства) с Ан Ун Геном (преподаватель института народного хозяйства, бывший зав. 1-м отделом МИД КНДР). 8 сентября 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72 (точное написание имени Ан Ун Гена установить не удалось).


[Закрыть]. Таким образом, число беглецов достигло, по меньшей мере, полутора десятков, но не исключено, что в действительности их было гораздо больше. При этом заслуживает внимания то обстоятельство, что ни один влиятельный северокорейский политик не бежал в Южную Корею. Именно Китай и Советский Союз воспринимались членами оппозиции как естественное убежище. Можно предположить, что большинство этих людей, будучи всю свою жизнь убежденными коммунистами, рассматривали побег в капиталистическую Южную Корею как однозначное и очевидное предательство коммунистических идеалов, в то время как Китай и СССР расценивались ими как вполне приемлемые варианты для политического убежища.

Самым значимым в этой череде побегов был отказ бывшего посла КНДР в СССР Ли Сан-чжо вернуться на родину. Ветеран революционного движения в Китае и заметный деятель яньаньской фракции, с конца 1940-х гг. Ли Сан-чжо играл значительную роль в северокорейской политике и в 1956 г. стал кандидатом в члены ЦК ТПК. С весны 1956 г. он стал активно критиковать Ким Ир Сена и его политику и, как мы помним, поддерживал тесные связи с группой Чхве Чхан-ика. В качестве посла он часто говорил с советскими официальными лицами о культе личности Ким Ир Сена, а также резко критиковал политические и экономические решения северокорейского руководства. В начале августа Ли Сан-чжо написал открытое письмо Ким Ир Сену, которое он показал советским и китайским дипломатам и должностным лицам в Москве, но тогда так и не отправил [310]310
  Запись беседы И. Ф. Курдюкова (зав. Дальневосточным отделом МИД СССР) с Ли Сан Чо (посол КНДР в СССР). 9 августа 1956 г.


[Закрыть]. В октябре, после августовского и сентябрьского пленумов, Ли Сан-чжо снова написал подобное письмо и теперь уже отослал его адресату [311]311
  Запись беседы Б. Н. Верещагина (советник МИД) с Ким Хен Мо (зав. консульским отделом Посольства КНДР). 19 октября 1956 г.


[Закрыть]. К концу ноября Ли Сан-чжо был официально смещен со своего поста и получил приказ немедленно вернуться в КНДР, но благоразумно предпочел остаться в Советском Союзе (он неоднократно заявлял, что в случае возвращения он будет уничтожен) [312]312
  Запись беседы Б. Н. Верещагина (зав. Дальневостчным отделом МИД) с Ли Сан Чо (посол КНДР в СССР). 20 октября 1956 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 12. Д. 4, папка 68.


[Закрыть]. Его примеру последовали несколько корейских студентов, обучавшихся в СССР и также решивших стать «невозвращенцами».

В архиве МИД РФ сохранился перевод текста письма Ли Сан-чжо – по-видимому, сделанный в спешке, с опечатками и стилистическими несуразностями. Начинает свое письмо он с критики Ким Ир Сена и той политики самовосхваления и максимальной концентрации власти, которую проводит Ким Ир Сен. Ли Сан-чжо пишет: «С помощью власти, которая сосредоточена в руках подхалимов и тов. Ким Ир Сена, в стране создана атмосфера страха и голого подчинения, в условиях которой ныне живут коммунисты и весь народ. […] В настоящее время в Пхеньяне даже кадровые работники избегают между собой встречи, так как боятся» (здесь и далее – стиль и орфография оригинала). Ли Сан-чжо обвиняет Ким Ир Сена в том, что тот уничтожает своих противников, порою прибегая и к убийствам. Далее автор письма сообщает, что отказывается возвращаться в КНДР и собирается перейти в Компартию Китая или же в КПСС. В конце письма содержится намек на то, что Ли Сан-чжо намерен заняться публичной политикой, направленной против Ким Ир Сена и его режима (но не против ТПК и северокорейского социализма): «Я лично не хотел бы, чтобы из-за меня возникли недоразумения между нашими странами. Но, если Вы продолжите свои преследования в отношении меня, то я попытаюсь вынести на суждение общественного мнения ваши несправедливые действия, идущие вразрез с истиной. Я представляю, что все это вызовет временное бурление в нашей Партии, но в перспективе мы сумеем ликвидировать диктаторство в Партии, обеспечим внутрипартийную демократию и коллективное руководство и спасем многих честных товарищей от систематической травли» [313]313
  Письмо Ли Сан Чо Ким Ир Сену. Приложение к Записи беседы Б. Н. Верещагина с Ким Хен Мо. 19 октября 1956 г.


[Закрыть].

Северокорейские власти были взбешены поступком Ли Сан-чжо и попытались добиться выдачи беглого посла, но получили категорический отказ. Согласно слухам (в настоящее время подтвержденным) и некоторым доступным документам, особую роль здесь сыграл Ю. В. Андропов, будущий Председатель КГБ и Генеральный секретарь ЦК КПСС, тогда отвечавший за отношения с социалистическими странами и занявший твердую позицию по этому вопросу [314]314
  Особая роль, которую в переговорах с Пхеньяном играл Ю. В. Андропов, и его решительный отказ выдать перебежчика упоминается во многих документах, например в Записи беседы Н. М. Шестерикова (советник посольства) с Пак Гиль Бном (зав. 1-м отделом МИД КНДР). 17 февраля 1958 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 14. Д. 8, папка 75.


[Закрыть]. В соответствии с документам посольства ЦК КПСС направил Ким Ир Сену письмо, разъяснявшее позицию Москвы по «проблеме Ли Сан-чжо» и отношение советского руководства к другим северокорейским невозвращенцам. Хотя сам текст письма на момент написания данной работы недоступен, но его основные положения становятся понятны из других документов. Москва отказалась возвращать Ли Сан-чжо в Корею и предоставила ему убежище – хотя и не свободу политической деятельности [315]315
  Запись беседы В. И. Пелишенко (поверенный в делах) с Ким Ир Сеном.30 января 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72.
  В целом, «дело Ли Сан-чжо» вызвало много потрясений и соответственно упоминается во многих советских документах того времени.


[Закрыть]. Важной уступкой северокорейским требованиям был запрет Ли Сан-чжо постоянно жить в Москве и иных городах, где проживало значительное количество корейцев (позже он стал научным работником в Минске, занимаясь там исследованиями по средневековой истории Японии). Такой же линии в Москве придерживались в случае с Ким Сын-хва и другими перебежчиками: советские власти предоставляли им убежище на тех условиях, что они откажутся от контактов с северокорейскими гражданами в СССР и будут воздерживаться от публичных политических заявлений. Обычно, чтобы выполнить эти требования, беглецам не предоставляли прописки в Москве и Ленинграде [316]316
  Записи беседы Н. М. Шестерикова (советник посольства) с Пак Гиль Еном (зав. 1-м отделом МИД КНДР). 17 февраля 1958 г.
  Возможно, имеет смысл полностью процитировать сказанное Пак Киль-ёном: «Далее Пак Гиль Ен доверительно сказал мне, что из Москвы от посла КНДР получена шифровка о том, что он был принят зав. отделом ЦК КПСС тов. Андроповым, который сообщил послу, что в связи с пожеланием, высказанным ЦК ТПК, Ли Сан Чо и Ким Сын Хва учиться и проживать в Москве не будут и будут направлены в периферийные города, где не проживают корейцы».


[Закрыть].

Похоже также, что советские власти воспрепятствовали первоначальным политическим планам Ли Сан-чжо, который намеревался как минимум разослать послам других социалистических стран письма «о положении в ТПК». По крайней мере, 20 октября зав. дальневосточным отделом МИД И. Ф. Курдюков «посоветовал» Ли Сан-чжо следовать инструкции из Пхеньяна, которая предписывала ему не наносить визитов другим послам и не отправлять им никаких письменных сообщений, а ограничиться прощальным визитом в МИД СССР (формально подразумевалось, что снятый с должности Ли Сан-чжо отбудет в Пхеньян) [317]317
  Запись беседы Б. Н. Верещагина (зав. Дальневосточным отделом МИД)с Ли Сан Чо (посол КНДР в СССР). 20 октября 1956 г.


[Закрыть]. В любом случае планы Ли Сан-чжо начать открытую кампанию против Ким Ир Сена так и не были реализованы. С другой стороны, безрезультатными оказались и попытки Пхеньяна вернуть беглого посла, так что властям КНДР оставалось только ограничиться тех сотрудников посольства в Москве, которых они считали «сообщниками» Ли Сан-чжо. Например, в сентябре 1957 г. бывший высокопоставленный дипломат, к тому времени сам попавший в опалу, сообщил случайно встреченному им советскому коллеге, что «один из работников МИД КНДР, работавший ранее вторым секретарем корейского посольства в Москве арестован за связь с Ли Сан Чо […] этот работник обвиняется в том, что помогал Ли Сан Чо фабриковать и распространять клеветнические документы о руководстве ТПК» [318]318
  Запись беседы Б. К. Пименова (первый секретарь посольства) с Ан Ун Геном (преподаватель института народного хозяйства, бывший зав. 1-м отделом МИД КНДР). 8 сентября 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72 (точное написание имени Ан Ун Гена установить не удалось). В марте 1959 г. Пак Киль-ён рассказывал, что все бывшие штатные сотрудники посольства Северной Кореи в Москве по возвращении в Пхеньян были уволены из министерства иностранных дел (было сделано только одно исключение). Запись беседы Н. Е. Торбенкова (советник посольства) с Пак Киль Еном (зам. министра иностранных дел). 15 марта 1959 г. АВП РФ. Ф. 0541. Оп. 15. Д. 8, папка 81.


[Закрыть].

Готовность Советского Союза принимать беженцев из КНДР объяснялась целым рядом причин. Помимо очевидных прагматических мотивов советские политики могли руководствоваться и гуманистическими соображениями – после смерти Сталина, когда в коллективном сознании активно возрождались идеи «социалистического гуманизма», советские чиновники вовсе не хотели отправлять на верную гибель людей, которые обратились к СССР за помощью и защитой. Сталинский произвол с отвращением и ужасом вспоминали не только интеллигенты на пресловутых «московских кухнях», но и пережившие 1937 г. функционеры в Кремле и на Старой площади. Однако некоторую роль в этих решениях могли играть и менее возвышенные мотивы – Москва могла рассматривать перебежчиков из КНДР как силу, которую в случае необходимости можно было бы использовать против Ким Ир Сена и его режима. Еще были очень свежи воспоминания о судьбе югославских студентов, государственных и партийных работников, которые отказались вернуться под власть «клики Тито» после разрыва между СССР и Югославией. Советские власти радушно приняли этих людей и затем активно использовали их в целях внутренней и международной пропаганды. Такую же аналогию можно провести и с Пхеньяном: в той неопределенной ситуации, что складывалась в конце 1950-х гг., Москве не помешало бы иметь под рукой десяток-другой влиятельных северокорейских оппозиционеров.

В этой связи встает один серьезный вопрос, на который мы должны попытаться ответить. С начала 1957 г. становилось все более очевидным, что Ким Ир Сен не собирается выполнять тех обещаний, дать которые в сентябре 1956 г. его вынудила советско-китайская делегация. Советское посольство располагало множеством фактов, не оставлявших сомнений в характере текущей политической ситуации. Хорошо было известно в Москве и о том, что в Корее быстро набирает обороты кампания репрессий, направленная в первую очередь против яньаньской группы и местных реформаторов, то есть против потенциальных сторонников советского курса. Однако Советский Союз не предпринял никаких попыток заставить Пхеньян выполнять сентябрьские решения – по крайней мере, в имеющихся в нашем распоряжении источниках следов таких усилий найти не удается. Каковы были причины такой пассивной политики? Доступные на настоящий момент советские документы не дают прямого ответа на этот вопрос. Возможно, такие документы существуют, но остаются засекреченными и недоступными. Впрочем, нельзя исключать и того, что из-за особой деликатности проблемы и, главное, ее тесной связи с советской внутренней политикой соображения по этому вопросу вообще никогда и никем не были доверены бумаге в полном объеме. Поэтому, чтобы объяснить советскую пассивность в 1957–1958 гг., мы вынуждены оперировать более или менее обоснованными предположениями.

Представляется вероятным, что в основе пассивности Москвы лежали в первую очередь глубинные перемены, происходившие в конце 1956 г. и начале 1957 г. как внутри СССР, так и на международной арене.

Первая и самая важная причина такого поведения Кремля, по-видимому, состояла в том, что осенью 1956 г. коммунистический лагерь потрясли два кризиса, которые начались почти одновременно и имели самые серьезные последствия. В Польше и в Венгрии вспышки народного недовольства достигли доселе невиданных масштабов. Умеренная критика местных руководителей сталинистского толка, вначале дозволявшаяся и даже поощрявшаяся Москвой, стала толчком для гораздо более радикального движения. Можно предположить, что кризисы в Польше и Венгрии сделали советское правительство менее терпимым к инакомыслию любого вида и, соответственно, более склонным к его подавлению любыми способами, включая и классические сталинистские методы. Польша и особенно Венгрия ярко продемонстрировали, что итогом либеральных экспериментов может стать опасная дестабилизация, и это неприятное открытие значительно охладило стремление Москвы продолжать антисталинские кампании в Восточной Европе. По определению Хо Ун-бэ «маленькой искры венгерского восстания оказалось достаточно, чтобы сжечь бутон северокорейской демократии» [319]319
  Lim ип. TheFoundingofaDynasty. P. 231.


[Закрыть]. Более того, вопреки первоначальным ожиданиям Хрущёва, устранение некоторых политических ограничений не вызвало у населения особого желания активнее поддерживать режимы в восточноевропейских странах. Напротив, послабления только спровоцировали дальнейшее распространение недовольства, которое было направлено как против социалистической системы, так и против Советского Союза. Политическая либерализация, как это часто случается, не решила проблем, но вызвала к жизни лишь требования ещё больших уступок. Новые тенденции создавали прямую угрозу советским стратегическим интересам и заставляли Москву существенно умерить тот энтузиазм, с которым она поначалу распространяла идеи десталинизации среди стран социалистического лагеря. Эти опасения разделяли и китайские лидеры. Мао, с самого начала весьма неоднозначно относившийся к переменам, в конце 1956 г., ссылаясь на венгерские события, прямо предостерегал партию от опасности бесконтрольных реформ и потребовал не забывать о «классовой борьбе» [320]320
  Об официальной реакции Китая на кризис в Восточной Европе 1956 г. См.: Teiwes Frederick. Politics and Purgesin China. 2nd edition. New York, London: M. E. Sharpe, 1993. P. 180–182.


[Закрыть]. В то же время кровопролитие в ходе венгерского восстания и его тяжелые международные последствия показали Москве, что применение силы обходится слишком дорого и что такого поворота событий следует по возможности избегать.

Необходимо упомянуть, что немалое впечатление на северокорейское руководство произвела так называемая «Октябрьская декларация» советского правительства, официально принятая 31 октября 1956 г. Эта декларация была составлена в те дни, когда кризис в Венгрии приближался к своей кульминации, непосредственно накануне советской вооруженной интервенции. Сегодня этот документ, когда-то широко обсуждавшийся и комментировавшийся, оказался практически забыт. Показательно, что эту «декларацию» редко упоминают даже специалисты, изучающие историю взаимоотношений Советского Союза и стран Восточной Европы. Современные исследователи, в общем, вполне обоснованно воспринимают «Октябрьскую декларацию» как тактический маневр, который был необходим для того, чтобы усмирить наиболее беспокойные элементы в «странах народных демократий» и выиграть драгоценное время в Венгрии. Однако, как теперь известно из ставших доступными документальных источников, в декларации была и определенная доля искренности. Хотя последовавшие вскоре события в Венгрии сделали «Декларацию» политически бессмысленной, опубликованные материалы дискуссий в Политбюро ЦК КПСС показывают, что в момент ее принятия и сам Хрущёв, и его окружение воспринимали этот текст вполне серьезно [321]321
  Сегодня у нас есть документальная запись разговора, происходившего во время заседания президиума (политбюро) ЦК КПСС, состоявшегося 30 октября, на котором среди прочего обсуждалась и «Октябрьская декларация» (дается в обратном переводе с английского):
  «Тов. Сабуров: Я согласен с необходимостью принятия "Декларации" и вывода войск. На XX съезде мы поступили правильно, но потом потеряли контроль над высвободившейся инициативой масс. Невозможно идти против воли людей. Мы потерпели поражение, отстаивая подлинно ленинские принципы руководства. Нам нужно прекратить плестись за событиями. […] Мы должны пересмотреть наши отношения. Отношения надо строить на равноправной основе.
  Тов. Хрущёв: Мы единодушны. В качестве первого шага мы примем "Декларацию"».
  Этот разговор состоялся после обсуждения проекта «Октябрьской декларации». См.: Kramer Mark (translation and annotation). The «Malin Notes» on the Crises in Hungary and Poland, 1956 // CWIHP Bulletin. № 8–9. P. 392–393.


[Закрыть].

Как уже говорилось, в Северной Корее к декларации отнеслись с большим вниманием. На следующий день после ее появления, 1 ноября, текст «Октябрьской декларации» был опубликован на первой полосе «Нодон синмун» и с этого момента политики и пресса регулярно стали ссылаться на нее.

«Декларация» стала выражением некоторого раскаяния советского руководства. В первом параграфе признавались «серьезные ошибки», имевшие место в отношениях между братскими странами: «…Были ошибки и действия, нарушавшие принципы равенства в отношениях между социалистическими странами». Однако далее утверждалось, что Москва полностью осознала былые ошибки и полна решимости их исправить: «XX съезд КПСС подчеркнул необходимость учитывать специфику и исторический опыт стран, ступивших на путь строительства новой жизни». В «Декларации» содержалось торжественное обещание впредь не нарушать суверенитета других социалистических стран. Авторы декларации также обещали обсудить возможность отзыва советских военных и технических советников, чья излишняя активность часто раздражала «народные демократии», и даже намекали, что предметом обсуждения может стать сам факт советского военного присутствия в этих странах [322]322
  Автор использовал текст, опубликованный в «Нодон синмун» за 1 ноября 1956 г., так как именно он повлиял на развитие событий.


[Закрыть].

Главным образом «Декларация» предназначалась недовольным союзникам Советского Союза в Восточной Европе. Для руководителей КНДР ключевыми словами этого документа были: «Прочный фундамент уважения полного суверенитета каждой социалистической страны… заложенный XX съездом КПСС». Это было обещанием отказаться от вмешательства во внутренние дела других социалистических стран. Независимо от действительных намерений Советского Союза, северокорейские лидеры восприняли (или притворились, что восприняли) «Октябрьскую декларацию» как данную Москвой гарантию невмешательства в дела других социалистических стран. Ким Ир Сен и его приближенные могли питать немалые сомнения по поводу искренности Москвы, но «Октябрьская декларация» давала им квазизаконную защиту, являясь неким официальным документом, на который можно было при необходимости ссылаться. Видимо, именно поэтому эта «Декларация» так широко упоминалась в печати.

Могли быть и другие причины того, что СССР остался в стороне, когда Ким Ир Сен снова начал репрессивную кампанию против оппозиции и вернулся к своей прежней политике. В частности, обозначившиеся расхождения с Китаем могли в немалой степени охладить стремление Советского Союза защищать людей, которые по большей части (и вполне обоснованно) воспринимались как агенты китайского влияния. Как мы помним, в 19561958 гг. жертвами гонений становились в основном лидеры яньаньской фракции, а их падение означало снижение китайского влияния в Пхеньяне. В новых условиях такой поворот событий едва ли волновал Москву. В то же время готовность СССР принимать перебежчиков из Северной Кореи и предоставлять им политическое убежище была среди прочего и явным предупреждением для Пхеньяна.

К ужесточению мер против оппозиции объективно толкали и события в Китае, где вспышка либерализма оказалась очень непродолжительной. В июне 1957 г. либерализм «движения ста цветов» внезапно сменился репрессивной «кампанией по борьбе с правыми» [323]323
  Teiwes Frederick. Politics and Purges in China. P. 216–258.


[Закрыть]. В ходе этой кампании различным видам публичного «порицания», ссылкам и арестам подверглись многие представители интеллигенции и другие инакомыслящие, в том числе и из среды тех партийных кадров, которые несколькими годами ранее слишком уж увлеклись либеральными идеями реформаторов. После короткого периода колебаний маоистский Китай взял курс на отказ от десталинизации и установление неограниченной личной диктатуры «Великого кормчего» – процесс, который вскоре привел к кровавому хаосу «культурной революции». Ким Ир Сен, свободно владевший китайским языком и регулярно читавший китайскую прессу, очень внимательно следил за событиями по ту сторону реки Ялуцзян и едва ли мог не заметить перемены в китайской официальной позиции. С его точки зрения, происходившее в Пекине свидетельствовало о том, что в новых условиях китайские власти не будут настаивать на проведении в жизнь примиренческих, пролиберальных, почти «ревизионистских» решений сентябрьского пленума.

Весьма вероятно, что на ситуацию в КНДР существенное влияние оказала и критическая ситуация, которая сложилась в Кремле летом 1957 г. В начале июля группа умеренных сталинистов, возглавлявшаяся Маленковым, Ворошиловым и Кагановичем, на пленуме ЦК открыто выступила против антисталинистской линии Хрущёва и попыталась заменить его менее радикальным и более предсказуемым политиком. Прибегнув к сложным политическим интригам и бюрократическим маневрам, Хрущёв сумел обеспечить себе поддержку большинства ЦК КПСС и вышел из ситуации победителем. Несмотря на то, что цели советской и корейской оппозиции были едва ли не диаметрально противоположными, ситуация в московских коридорах власти напомнила Ким Ир Сену недавний августовский инцидент в Пхеньяне. С формальной точки зрения, оба кризиса действительно имели немало общего: в обоих случаях группа недовольных функционеров попыталась обеспечить себе поддержку большинства членов ЦК для того, чтобы добиться смещения партийного лидера и последующего радикального изменения политического курса (при этом стоит отметить, что умеренные сталинисты в Советском Союзе были гораздо ближе к успеху, чем умеренные антисталинисты в Корее). В июле и августе 1957 г. в северокорейской печати появлялись пространные статьи, посвященные кризису в СССР. Это было тем более странно, что обычно северокорейские газеты либо вовсе умалчивали о столкновениях в руководстве других социалистических стран и разногласиях между «братскими партиями», либо освещали эти конфликты как малозначительные [324]324
  Первая статья о событиях в Москве появилась в «Нодон синмун» 7 июля.


[Закрыть]. Ким Ир Сен мог предполагать, что действия Хрущёва против советских «фракционеров» станут косвенным оправданием его собственных жестких мер против оппозиции [325]325
  Пэк Чун-ги также считает, что московский кризис 1957 г. оказал важное влияние на политическую жизнь Северной Кореи. Paek Chun-gi. ChOngjOnhu 1950 nyOndae Pukhan – ui chOngch'ipy Ondong-gwakwonly Okchaep'an[Политические перемены и изменения в структуре власти в Северной Корее в 1950-е гг. после (Корейской) войны]. С. 54–55. Аналогичного мнения придерживается и Со Тон-ман: SO Tong-man. Puk ChosOn sahoejuiii ch'eje sOnglip sa [История становления социалистической системы в Северной Корее]. Seoul: SOnin, 2005. С. 582.


[Закрыть]. Следует отметить, что кампания против фракционеров, до того проводившаяся без особой огласки, приобрела публичный характер всего через несколько недель после московского кризиса, в конце лета 1957 г.

До определенной степени итоги августовской и сентбрьской конфронтации были окончательно подведены осенью 1957 г., во время продолжительной беседы китайских и корейских руководителей. В ноябре 1957 г. представители сорока шести коммунистических партий собрались в Москве на празднование 40-й годовщины Октябрьской революции. Это была последняя встреча перед тем, как раскол между Советским Союзом и Китаем навсегда изменил ситуацию в мировом коммунистическом движении. Первые трещины в монолите «нерушимой советско-китайской дружбы» были уже заметны искушенному наблюдателю, хотя внешне все участники встречи старались продемонстрировать, что все остается по-прежнему. Как и ожидалось, Ким Ир Сен прибыл на встречу в сопровождении министра иностранных дел Нам Ира и нового «идеолога» ТПК Ким Чхан-мана, а также министра государственного контроля Пак Мун-гю. Визит Ким Ир Сена в Москву на этот раз продолжался три недели, с 4 по 21 ноября.

Всего год с небольшим прошел с момент предшествующей поездки Ким Ир Сена в Москву, но за это время международное и внутреннее положение КНДР изменилось радикальным образом. Ким Ир Сен и верные ему бывшие партизаны значительно укрепили свою власть в стране. Уцелевшие члены яньаньской и советской фракций больше не помышляли о протесте или сопротивлении, их главной заботой стало сохранение собственных жизней, что на практике чаще всего означало эмиграцию в СССР или Китай. С другой стороны, позиции Советского Союза и его возможность контролировать мировое коммунистическое движение серьезно пострадали в результате действия целого ряда факторов: назревающего разрыва с Китаем, подавления венгерского восстания, серьезных противоречий внутри советского руководства, и прежде всего в результате тех многочисленных социальных, политических и культурных последствий, к которым привела борьба с «культом личности». Много десятилетий спустя наблюдательный историк отметил, что коммунистический мир бесповоротно изменился после 1956 г., когда «…[коммунистическое] движение лишилось своей внутренней основы» [326]326
  Hobsbawm Eric. The Age of Extremes. New York: Vintage books, 1994.P. 73.


[Закрыть].

В этих условиях в Москве и состоялся разговор между Мао Цзэдуном и Ким Ир Сеном. После того как Ким Ир Сен вернулся домой, в Пхеньяне была проведена встреча руководящих работников высшего звена, на которой присутствовали около 150 человек. Ким Чхан-ман, член северокорейской делегации в Москве и восходящая звезда корейской иерархии (несколькими годами позже его тоже поглотит новая волна репрессий) собрал их, дабы рассказать об этой неофициальной, но крайне важной беседе китайского «Великого Кормчего» с северокорейским «Солнцем Нации». На этом собрании присутствовал и Пак Киль-ён, тогдашний начальник первого отдела МИД КНДР, который по происхождению был советским корейцем и охотно передавал в советское посольство свежие политические новости. Всего тремя днями позже он, цитируя Ким Чхан-мана, говорил советскому дипломату: «Т. Мао Цзэдун в беседе с Ким Ир Сеном несколько раз извинялся за неоправданное вмешательство КПК в дела Трудовой партии Кореи в сентябре прошлого года. Китайские товарищи, попросив устроить встречу между Мао Цзэдуном и Ким Ир Сеном накануне совещания, боялись, сказал в докладе Ким Чан Ман, что мы поставим вопрос о вмешательстве на московском совещании. Но мы были выше этого, оберегая авторитет братских партий. Решение сентябрьского Пленума ЦК в прошлом году было нам навязано извне, жизнь показала, что мы были правы на августовском Пленуме. Это горький опыт, который показывает, что нужно воспитывать у членов партии гордость за свою партию, бороться с космополитами, которые ориентируются на на свою, а на другие партии» [327]327
  Запись беседы Б. К. Пименова (первый секретарь посольства) с Пак Киль Еном (зав. 1-м отделом МИД КНДР). 8 декабря 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72.


[Закрыть].

Ким Чхан-ман проинформировал собравшихся, что Пэн Дэ-хуай, присутствовавший на встрече, тоже принес Ким Ир Сену личные извинения как за «сентябрьский инцидент», так и за некоторые действия китайских войск, расположенных в Северной Корее. Ким Чхан-ман привел слова Пэн Ду-хуая о проведении китайцами незаконных разведывательных операций (возможно – хотя это и не совсем ясно из контекста, – направленных против Северной Кореи) и о «попытках печатать корейские деньги» [328]328
  Запись беседы Б. К. Пименова с Пак Киль Еном. 8 декабря 1957 г.
  По поводу высказываний Пэн Дэ-хуая Ким Чхан-ман сказал: «В частности, он признал, что были попытки среди китайских народных добровольцев печатать корейские деньги, собирать различного рода сведения».
  Не вполне понятно, что здесь имеется в виду. Означало ли сказанное Пэн Дэ-хуаем, что китайские войска наладили производство фальшивых северокорейских банкнот для обеспечения собственных потребностей в местной валюте? Подобное поведение представляется слишком невероятным, однако похоже, что именно это толкование выглядит наиболее приемлемым.


[Закрыть].