Текст книги "Однажды в России"
Автор книги: Андрей Корф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Петя, зарумянившись на "молодежь", придвинулся к Михалне на миллиметр.
– А ввы, пппростите? Ннне ззамужем? – Была, Петруша, да вся вышла. А тебе то что? Я для тебя стара, поди. – Ппперестаньте, мммадам. Пппочел бы зза ччесть пппредложить вам ррруку и ссердце. – Ты мне лучше водки предложи, а там поглядим.
Петя, галантно изогнувшись, промахнулся мимо стакана и вылил последние капли из бутылки прямо Михалне на подол платья.
– Ну, артист! – возмутилась Михална. – Куда тебе замуж, когда руки тясутся?! – Это от ввволнения, ммадам. Очень ввы мммое ссердце ззатронули кккрасотой ввашей. – Слыхали, как отмазался, прохвост? – Михална расхохоталась. – Прямо джентельмен у нас проводник-то.
Потом она тревожно посмотрела на Гену.
– Не последняя? – Нет, – сказал Гена.
И потянулся под полку за чемоданом...
* * * Генки сегодня не было в школе, и Аня приняла вахту в-окно-смотрящего.
За окном была весна. Последняя школьная весна 1982 года.
Ручьи, птичьи базары, почки – все было на своих местах. Не на месте была только душа. Аня ощущала внутри себя большие перемены. Она понимала, что с ней творится, но одно дело – понимать и совсем другое – чувствовать. Все, происходящее с ней, казалось ей сюжетом книги или фильма. Ей в этой истории выпала главная роль, она же была восхищенным зрителем. Ее больно ранило, если что-то в этой истории шло наперекосяк.
Вот, например, вчера. Генка устроил ей сцену ревности. А главное, к кому?! К Боярскому! Недавно она пересмотрела "Собаку на сене" и восхищенно отозвалась об усатом кумире всех девчонок. А Генка? Он начал орать, что этому прохвосту рядом с Тереховой вообще делать нечего. Тут, натурально, разъярилась сама Анюта и обложила "соперницу" так, что мало не покажется. В общем, слово за слово, они полностью разругались. Теперь Генка не явился в школу. А Анюте без него тут вообще делать нечего. Построить глазки Серому, что ли? Но его девчонки вообще не интересуют. Вон Ленка уже два года сохнет, а толку – ноль.
Анюта вздохнула. Трудно жить на белом свете, особенно весной.
Шел урок обществоведения. Неподражаемая Серафима в своем лиловом парике, под которым блестели умные свиные глазки и торчал картофельный нос, складно говорила о трех источниках марксизма. Откуда бы эти источники не вытекали, на весенние ручьи они не походили совершенно. Поэтому половина класса сохла по второй половине на бельевых веревках взглядов.
– Утопический социализм, – вещала Серафима, – это учение об идеальном обществе, основанном на общности имуществ, обязательном труде и справедливом распределении. Одним из первых утопических социалистов был Томас Мор, чей роман "Утопия"...
Аня глядела в окно. Вот Маруся, которая только два года назад закончила их школу. Идет и везет коляску. У нее был роман с этим... как его... Игорем, кажется... Такие шекспировские страсти горели, кому-то он там четыре зуба выбил из-за нее... Ох, а Генка и Серега перед соревнованиями такие чумные становятся, вообще не подойдешь... Да.. Два года назад закончила школу, и где теперь эти шекспировские страсти? Где полет души? Где любовь, короче говоря? Только и осталось, что скрип коляски...
С высоты своего шестнадцатилетия Анюта презрительно повела плечами...
– Критикуя общественный строй, основанный на частной собственности, социалисты-утописты высказали ряд гениальных идей и догадок, предвосхитивших некоторые черты коммунистического общества...
...Дома, дома, дома. Какой у нас унылый город. Вырваться отсюда. Генка тоже собирается в Москву. Здорово будет поехать вместе. Жить будем где-нибудь в высотке, с видом на Кремль. Или на Патриаршие пруды... Недавно Анюта прочла полузапрещенную книгу "Мастер и Маргарита" и теперь высматривала в каждом встречном кармане обглоданную кость... Только не замуж! Тогда вся карьера – к черту. Да и Генке будет не до этого. Он твердо решил поступать в медицинский. Зачем? Он же не до сих пор не переносит вида крови. Дурачок упрямый...
– Многие из них видели путь преобразования общества не в революционной борьбе, а в пропаганде социалистических идей...
А за домами – еще дома... И над всем этим, такая близкая и страшная Труба. Труба всему. Труба мечтам, чувствам, надеждам... Вот она, родимая, даже отсюда видно каждую сту...
Аня охнула и машинально подняла руку.
– Что, Аня? – Серафима величаво повернулась. – Ты не согласна, что Герцен тоже относится к утопическим социалистам? – Нет... – голос Анюты дрогнул, – Я хочу сказать, что там, на Трубе... по моему... Генка... Гена Черенков...
* * * ...84. Гена понял, что сейчас сорвется вниз. Первые двадцать ступенек он пролетел, как птица. Мешало только ведро с краской, привязанное за спиной. Но без ведра путь не имел смысла. Затея заключалась в том, чтобы написать на самом верху трубы имя "Аня". Писать его ниже, чем на самом верху трубы, было нельзя.
Генка вынашивал эту идею много недель. Сначала было слишком холодно. Потом надолго зарядили дожди. А вчера, наконец, выглянуло солнце. Кроме того, вчера он поссорился с Анютой и теперь чувствовал себя виноватым.
А еще он очень любил Аню.
Поэтому сегодня, одевшись по-спортивному и вылив белую масляную краску в детское ведро, он повесил его за спину на отцовский ремень и ушел из дома. Пробравшись на территорию завода через дырку в заборе, он, никем не замеченный, подошел к Трубе. Она нависла над ним, закрыв полнеба. Он сосредоточился и без дальнейших раздумий поставил ногу на первую ступеньку...
Считать ступеньки начал сразу. Просто так, сам не зная, зачем.
Третий десяток дался ему с трудом. Но Генка был в отличной форме, недавно после соревнований, и никакой ветер не смог бы оторвать его от этих ледяных ржавых скоб. Во всяком случае, так ему казалось.
Только первоначальное намерение не смотреть вниз выполнять не удавалось, как он не старался. С каждым шагом земля уходила все дальше, и, поравнявшись с крышей ближайшего дома, он впервые почувствовал легкий страх. Ветер здесь был куда сильнее, а от взгляда вниз начинала кружиться голова.
50. Настроение изменилось в лучшую сторону. Ветер не усиливался, а вид отсюда открывался такой, что дух захватывало. Школа была совсем рядом и выглядела очень маленькой. Вдали раскинулась родная Свалка. Недалеко от нее Генка увидел свой дом и ему показалось даже, что отец сидит у окна и читает свои "Известия". Гена почувствовал себя крылатым Богом, который разглядывает свои владения.
60. Он остановился передохнуть, и это была большая ошибка. Только остановившись, он понял, как он устал. И еще – как высоко залез. Против воли перед глазами встало мокрое пятно вокруг мешка костей, в которое он превратится, если упадет.
61. Он подумал о том, что придется еще и слезать. Ладони от этой мысли вспотели и пальцы заскользили по железу.
62. Он подумал о том, как будет ненавидеть себя потом, если слезет сейчас.
62. (продолжение) Он подумал об Ане – и снова полез наверх.
68. Мысли об Ане перестали помогать. Осталась только воля, собранная в кулак.
70. Ему очень захотелось жить. Он подумал о том, какую весну оставил под собой, далеко внизу. Как пели птицы и журчали ручьи. Как отовсюду пахло просыпающейся землей. Жить захотелось так, что карабкаться выше было уже незачем. Все главное, во главе с Анютой, осталось внизу. Мысль о том, что нужно спуститься, вызывала трусливую ненависть к себе, и он ничего не мог с собой поделать. И сам не понял, почему лезет дальше вверх.
73. Ушло все. Остались только двое: Ужас и Ветер. Тень Генки, распластавшись по ступенькам, позвала на помощь своего невидимого друга. Того неназванного, темного и всесильного, что приходил к нему во время поединков. Черного человека. Гена был хорошо знаком с ним и недавно научился вызывать усилием воли.
73. Он пришел, невидимый воин, по привычке зашторил Генкины глаза и надел на себя генкино тело, застегнув его на все пуговицы. Что было дальше, Генка не помнил.
84. Он пришел в себя в одиночестве. Невидимый помощник ушел из тела. И Генка понял, что сейчас упадет.
– Мама... – тихо позвал он. Ветер сорвал слово у него с губ и унес куда-то к Свалке.
Ничего уже не соображая, Генка уцепился за скобу одной рукой, второй снял с плеча ведро с краской и бросил его вниз. Потом кое-как пропустил длинный отцовский ремень под плечами и защелкнул пряжку через скобу. И только после этого у него потемнело в глазах...
По тревоге, поднятой Анютой, вызвали пожарных и скалолазов. Генку благополучно сняли двое спецов.
Ему удалось подняться до половины трубы. А что он собирался на ней делать, так никто и не узнал...
* * * – Ты, поди, каждый раз к новой бабе пристаешь! – Нникак нет, Ттттамара Михална... Один, ппонимаешь, ввсегда один. – Рассказывай. А подход имеешь, сразу видать. – Ннаш пподход пппростой. Я ввсех ллюдей ллюблю. – И меня, что ли? – А ввас, Тттамарочка, ббольше ддругих. – Нет, Ген, ты погляди, какие речи ведет, прохвост! За словом в карман не полезет, даром что заикается. – Это я с вввойны, ммадам. Ппришлось пповоевать на Ффинском ффронте. – Да ладно тебе заливать! Сколько тебе лет тогда было-то? Пять? Семь? – Ссыном пполка ббыл, Тттамармихална. У ппартизан, ззначится. – Во дает! Начитанный, поди. – Ннам ббез ппамяти ннельзя. А если ввсе зззабудешь – ппридумывай ппо ннновой. – И много насочинял? Сколько жен-то было? – Одна. – Как звали? – Ййувэжэдэ. Ййужно ввосточная жжелезная ддорога. – Ах вон оно что. Ну, и как тебе с ней жилось? С дорогой то? – А ттак жжилось, ччто ббез вводки нникак ннельзя. – Слышь, намекает, Ген. Наливай, что ли? – Запросто.
Гена разлил водку по стаканам, мимоходом удивившись тому, что Катин совершенно пуст. Подлил и туда. Катя сделала страдальческое лицо, но ничего не сказала. Она уже давно отложила книгу и внимательно слушала треп вокруг себя.
Поезд как будто приближался к долгому тоннелю. За окном по-осеннему быстро темнело.
* * * За окном темнело по-весеннему медленно.
Это было особенно заметно из актового зала, залитого светом люминесцентных ламп. Квадраты окон чернели на глазах, как листы фотобумаги, забытые в проявителе. По контрасту, в актовом зале кипела жизнь. Сюда набились не только десятиклассники, у которых сегодня был выпускной вечер, но и их домочадцы, а также праздная публика из младшеклассников, оставшихся на танцы. Зал был убран кумачовыми транспарантами. Бюст Ленина по случаю праздника был начищен до зеркального блеска и пускал зайчики по потолку. В президиуме сидели учителя, завуч и директор. СанСергеич пытался всячески скрыть, как сильно он пьян. Остальные делали вид, что не обращают на это внимания.
Вечер подходил к концу. Торжественно открытый Серафимой, он тронулся в путь, как испанский галеон с грузом золота из Картахены. Вскоре, по законам жанра, он был атакован аплодисментами и взят на абордаж зевками и перешептываниями. Теперь от торжественной обстановки не осталось и следа. Выпускники откровенно таращились друг на друга, балдея от новых костюмов и нарядных платьев. Родители гордо глядели на своих чад и ревниво – на чужих. Общий сквозняк умиления носился в опасной близости от ревматических поясниц бабушек и дедушек.
Позади остались выступления физички, математички, учителей по литературе и биологии. Отсмешил народ деревянный незлобивый военрук.
Подтянутый дядя Саша вытащил на сцену покрасневших Генку и Серегу, взял их руки, как рефери на ринге, и поднял обе вверх. За президиумом, на полке, стояли несколько кубков, завоеванных ребятами на соревнованиях. Анюта хлопала громче всех. Она была не просто хороша в своем новом платье. На нее больно было смотреть. Казалось, от нее исходит сияние. Много лет спустя Гена впервые увидит фильм "Унесенные ветром" и поймет, на кого была похожа Аня в тот вечер. А тогда он просто ощущал себя в нокдауне каждый раз, когда глядел на нее. Сам Генка был в простом костюме за 45 рублей и, если бы не спортивная, подтянутая фигура, выглядел бы совсем бледно.
Потом слово дали опоздавшему Александру Ивановичу. Он подошел к трибуне шаткой походкой и тяжело облокотился на поручни. Потом глотнул воды из стакана и поглядел на микрофон.
– Ребята, – сказал он и закашлялся.
Ребята притихли. Все любили Иваныча. Хоть он и не знал дату последнего съезда партии.
– Я завидую вам, ребята. По-хорошему завидую. Потому что завтра вы выходите в жизнь, которую вам повезло начинать в великой стране. Я историк. Моя работа – объяснить вам, чего вы вправе ждать от своего времени и своего общества. И я пытался это делать, как мог. А теперь скажу напоследок еще несколько слов.
Зал перестал перешептываться. Александр Иванович говорил не так, как другие. Он уже произнес несколько предложений, и ни в одном не прозвучало словосочетание "коммунистическая партия". Это вызвало невольное внимание.
– Итак, завтра для вас начинается новая жизнь. Человек – существо социальное. И Общество может направить личность в то русло, которое нужно ему. Обществу. Человек, который в одном веке мог бы применить мощь своего дара на поиски лекарства от недугов, в другую эпоху будет придумывать смертельные яды. Потому что его талант не может быть зарыт в землю. Будучи зарыт, он все равно пустит свои ростки. Иногда – полезные. Иногда сорные. Иногда – ядовитые. Но семя таланта никогда не погибает без следа в почве общества.
Александр Иванович глотнул воды и болезненно поморщился. Серафима глядела на него очень внимательно. Пожалуй, даже слишком.
– Я должен порадовать вас, ребята. Вы живете в стране, где талантам находится множество применений (Серафима благосклонно улыбнулась). Почему, спрошу я вас?
Александр Иванович сделал паузу и посмотрел в зал. Из зала, по старой привычке, потянулось несколько рук. Бойкая Маринка, председатель комитета комсомола школы, подскочила и звонко крикнула:
– Потому что мы живем в Советском Союзе! – Правильно. – сказал Александр Иванович и после долгой паузы добавил: Вы живете в последней Империи.
Серафима побагровела. Учителя дружно посмотрели на Иваныча, кроме дяди Саши, который опустил глаза. Директор заморгал и полез за платочком. Завуч поглядел на микрофон, как на кобру.
– Я не знаю, сколько ей еще суждено просуществовать. Надеюсь, на ваш век хватит. Если повезет, ее хватит и на век ваших детей. В последнее время мне, знаете ли, стали приходить в голову невеселые мысли...
Серафима встала, подошла к директору и начала шептать ему что-то на ухо. Александр Иванович, от которого не укрылась эта рокировка, поморщился.
– Но сейчас, – его голос окреп, – Вам все карты в руки. Тот из вас, кому суждено стать ученым, станет имперским ученым. Он будет оснащен прекрасной лабораторией. По первому требованию ему будут привозить образцы и из Якутских кимберлитовых трубок, и их Херсонских раскопов. Тот, кому суждено стать офицером, будет имперским офицером. Частью армии, равной которой нет во всем мире... Ну, а тот, кому выпадет стать учителем истории... Александр Иванович улыбнулся, не слишком весело, – тот, кому выпадет стать учителем истории, сможет с гордостью рассказывать ученикам о стране, в которой им повезло родиться... И единственное, о чем я молю Бога...
Серафима уже шла к трибуне, налившись краской...
– И единственное, о чем я молю Бога, так это о том, чтобы наша с вами Империя просуществовала дольше, чем выпало на долю ее предшественниц...
Зал молчал так, что было слышно, как у Серафимы скрипят зубы. Она подошла к Иванычу и взяла его под локоток своей мясницкой дланью. После этого сама влезла в микрофон и прогудела:
– Александр Иванович хочет показать нам на примере исторических аналогий, как непрочны были государства, рожденные в принципах частной собственности. И как стабильно будет ваше будущее, дорогие наши выпускники, на земле первого в мире коммунистического государства!
Директор благосклонно икнул. Александр Иванович отошел от трибуны. Потом еще раз оглядел зал и поклонился – коротко, старомодно и энергично. После этого он ушел со сцены, а Серафима еще несколько минут предавалась одам и дифирамбам. Все чувствовали себя неловко, понимая, что конец торжественной части прошел не совсем по плану.
Наконец, поднялся Сам. То есть директор. Он прошествовал к трибуне и долго, с ненавистью, смотрел на стакан с водой. Потом откашлялся и произнес:
– Сегодня... В этот торжественный день...
Все уже знали и без него, что происходит сегодня, и снова заскучали.
Генка не мог оторвать взгляд от Анюты. Серый то и дело толкал его под локоть, но он ничего не мог с собой поделать. Генке казалось, что весь сегодняшний праздник затеян ради нее. Ради того, чтобы все могли увидеть эту принцессу из сказки, залетевшую на огонек в грязный нищий зал, увешанный языческими кумачовыми полотнищами.
А она, чертовка, делала вид, что ни восхищенные вздохи, ни трусливые взгляды украдкой не имеют к ней никакого отношения. Вместе с красавицей матерью и аристократом отцом она казалась бабочкой, случайно залетевшей в пыльный подвал. Но на крыльях этого мотылька каждый уносился под самый потолок, не обращая никакого внимания на осевшую там пыль...
– Заканчивая торжественную часть, я хочу еще раз поблагодарить наших медалистов и чемпионов за тот вклад, который они добавили к престижу нашей школы. Я надеюсь вскоре увидеть вас, комсомольцы, в сплоченных рядах нашей Коммунистической партии... – директор откашлялся, в углу похмельного глаза блеснул фальшивый бриллиант слезы. – Спасибо вам, учителя. И вам, дети. Для нас вы навсегда останетесь детьми, даже когда ваши собственные сыновья и дочери пойдут учиться в нашу школу...
Тут все поняли, что нужно похлопать. Причем не просто похлопать, а встать и похлопать. И все встали и хлопали до тех пор, пока учителя гуськом не покинули президиум. Многие в зале плакали.
А потом начался ураган. Часть ребят кинулась на сцену, другая осталась в зале и принялась расставлять стулья по стенам. Через несколько минут на сцене оказались колонки, и всех гостей старше семнадцати лет довольно жестко выставили из зала. Грянула музыка и народ разбился по небольшим компаниям. Начался настоящий выпускной вечер...
– Как ты думаешь, что ему за это будет? – спросил Серый у Генки. Они стояли в школьном туалете и курили с непередаваемым чувством свободы. Теперь можно было делать все, что захочется. – Не знаю. Может, выговор? – Думаю, что выговором дело не кончится. Сильно выступил сегодня Иваныч... Имперские офицеры... Звучит, да? – Да. Звучит. Слушай, Серый, ты бы с Ленкой хоть сегодня потанцевал, что ли? Она ведь каждый день плачет. – А я тут причем? Хочет – пусть плачет. Надоест – перестанет... А ведь могут и из школы выгнать. – Ленку?! – Да причем тут Ленка... А вообще он правильно говорил. Только странно... Как будто все это может закончиться... – Что – все? – Ну, все... От Москвы, до самых до окраин... Ведь не может, Ген? Как думаешь? – Да ну тебя, с твоей политикой. Нашел, тоже, тему в выпускной вечер. Пошли в зал! – Пошли.
Ребята отправились в зал. Там уже вовсю гремела музыка.
– "Вот новый поворот..." – пела Машина Времени.
Все плясали, образовав кольцо вокруг Анюты. Она с Ленкой на пару стояла в самом центре и танцевала так, как не умел больше никто. У Ани были полузакрыты глаза, она улыбалась и, казалось, парила в нескольких сантиметрах над полом, в воздухе. Ей не было дела ни до кого, в том числе -до Генки. Особенно – до Генки.
У него защемило сердце. Его праздничное настроение камнем упало наземь. Он коротко развернулся на каблуках и ушел из зала прочь.
– "Пропасть или взлет, омут или брод..."
В спину ему прозвучал звонкий смех Ани...
Он шел по гулким коридорам и видел, как тени первоклашек беззвучно носятся друг за другом. Среди них была и его собственная тень. Она носилась вместе со всеми, не обращая никакого внимания на то, что за ней наблюдают. Она была смешна и неуклюжа. Она носила кота в ветеринарку и мастерила лук из веток орешника. Она оглядывалась за окно, где три месяца в году все было белым-бело... Она дралась и проигрывала. Дралась и побеждала.
Гена подошел к двери своего класса. Она была не заперта. Он коснулся ручки, и дверь отворилась перед ним, приглашая внутрь.
Внутри класса было темно и пусто. Снаружи, за черными окнами, остался целый мир, увенчанный Трубой. А здесь были только Генка и его память. И понимающе притихший класс.
Гена сел за свою парту.
Прозвучал неслышный звонок, и в класс ровным учительским шагом зашла Тишина. Она не стала вызывать его к доске. Не стала рассказывать ничего нового. Она просто уселась за учительский стол и принялась проверять какие-то старые работы. Может быть, диктанты. А может быть, никогда не написанные письма.
Генка встал и подошел к доске. Взял мел и тряпку. Он хотел написать на доске слово "Аня", но доска не была Трубой. Он поглядел на доску и положил мел обратно. Потом вернулся и сел за Анину парту. Он всегда мечтал сделать это, но никогда не решался. А теперь вот сел. Закрыл глаза и стал слушать музыку из зала, на смену которой сама собой пришла старая знакомая мелодия...
Он не знал, сколько минут просидел так, покачиваясь на волне своей памяти.
А когда открыл глаза, увидел рядом Аню.
– Тебя нет, – сказал он. – Ты мне снишься. – Да, – шепнула она. – Я тебе снюсь. – Значит, я могу сделать с тобой это. Ведь ты не настоящая. – Да. Я не настоящая. Сделай со мной это...
Гена подошел к двери, плотно закрыл ее и забаррикадировал стулом. Потом вернулся в сон и неумело расстегнул крючок на анином платье...
...Утро застало их в городском парке. Они сидели, обнявшись, и ни о чем не думали. У обоих были выпускные колокольчики, и они звенели, когда Генка и Анюта целовались.
Весь парк был полон выпускниками. Подгулявшие компании, с гитарами и без, с бутылками и без оных, проходили мимо, подмигивали, приглашали с собой, деликатно отворачивались.
Повсюду стояла атмосфера праздника и чуда. Все спали наяву и не хотели просыпаться... Все были заодно.
Потом мимо прошла Ленка, вся в слезах. Аня вскочила со скамейки и догнала ее. Утешать с высоты собственного счастья было очень приятным занятием.
– Ты чего? – Ничего... – Опять Серый? – Скотина... Ненавижу его... – А что он натворил? – Ничего! Ничего не натворил! – Я понимаю... – Что ты понимаешь, дура? Тебе хорошо... – Где он? – счастливая Анюта пропустила "дуру" мимо ушей. – На Свалке сидит, идиот. Восход встречает. – А ты почему не там? – Я была. Прогнал. Гад. Ненавижу... – Целовались? – Поцелуешься с ним... Сидит, молчит, как пень. – Ну, и ты бы помолчала. – Я пробовала. Все равно прогнал... Зараза... – Пойдем туда все вместе. Генка его друг, все таки. – Думаешь, стоит? – Лена посмотрела с надеждой. – Пошли. Там видно будет...
...Разумеется, внутри кабельной катушки никто уже не помещался. Странно было даже думать о том, что когда-то они сидели там втроем, и еще оставалось место для Будущего. Теперь они уселись сверху. Гена подстелил Ане и Ленке свой пиджак, а сам стоял и переминался с мурашки на мурашку в утреннем холоде.
Серега мрачно курил, не говоря ни слова. Таким они его и застали, когда пришли на Свалку. Троим пришедшим передалось печоринское настроение Серого. В компании воцарилось молчание. Аня молчала мечтательно. Генка – счастливо. Ленка безысходно. А Серега молчал просто так.
– Я еду через неделю, – сказала Анюта. – Экзамены начнутся в июле. – Я – с тобой, – сказал Генка. – Куда будешь поступать? – спросила Лена. – Во ВГИК. – А ты, Ген? – А я в Мед попробую. – Там же конкурс огромный. – Ничего. Пройду. Где наша не пропадала. – Станешь, значит, имперским врачом? – спросил Серега. Он впервые за все время улыбнулся. – Ага. А Анюта – имперской актрисой. А ты-то сам? – Не знаю, – сказал Серега. – Для начала, в армию пойду. А там видно будет. – Имперским офицером, значится? – Рядовым. Пойду в десант. – Кто бы сомневался, – засмеялся Генка. – Там говорят, дедовщина, – сказала Аня. – Ничего. Разберемся, – сказал Серый. – Я тебя буду ждать. – сказала Лена. Кажется, она опять собиралась заплакать. – Зачем? -спросил Серега. – Не надо. – А ты жестокий, Сережа, – сказала Анюта. Это прозвучало, как фраза из фильма. – Может, и так. Какая разница? – пожал плечами Серый.
Все снова замолчали. Магия выпускной ночи выпала вместе с росой. Ко всем пришла усталость. Анюта и Генка вообще валились с ног от всего пережитого за ночь. Хотя сейчас ни один не помнил, что именно случилось в их общем сне.
Первым поднялся Сергей.
– Ладно, – сказал он. – Вы как хотите, а я спать пошел. Завтра тренировка. – А я не хочу спать, – сказала Анюта. И зевнула. – А хотите, я копилку разобью? – спросил Генка. – Прямо сейчас сбегаю за ней и разобью. Там – куча денег. Пойдем – и позавтракаем в ресторане. – Давай, – сказала Лена. – Не надо, – сказала Аня. – Тебе еще в Москве деньги понадобятся. – Раньше надо было, – махнул рукой Серый. – А сейчас спать пора.
Он легко спрыгнул с катушки и, не прощаясь, пошел прочь. Лена встала вслед за ним, но догонять не решилась.
– Я пойду? – спросила она у Гены и Анюты. – Мы тоже идем, – сказала Аня и подала Генке пиджак: – не забудь.
Все трое ушли. Рассветное солнце висело над самой катушкой, и у него был такой вид, будто оно собралось садиться...
* * * ...А из купе его не было видно. Солнце осталось за дверью, плотно закрытой Петей "нна вввсяк случай". С этой стороны поезда были видны только деревья, которые к осенней желтизне добавили тлеющих закатных тонов. Деревья внимательно смотрели на солнце поверх игрушечного поезда и были похожи на зрительный зал, если заглянуть в него из оркестровой ямы.
– Нет, Петр, – басила Михална. – Что-то ты мне не договариваешь. Мужик ты, все ж, видный, хоть и щуплый. По всему видать, что не всю жизнь в поездах катался. – Этто вверно, Ттамарочка... – интимно отозвался Петруша. – Ннне ввсю. Я ведь, ссстрашно ввспомнить... Сидел я, Мммихална. – Да ну! И за что ж ты сидел? – Михална расторопно покосилась на баулы рядом с Петром. – Ннналить ббы ннадо ппрежде. Ппотом рраскажу. – Угощайся, Петя. – Гена выполнил просьбу проводника и приготовился слушать рассказ.
Петр понюхал водку и прислушался к ощущениям. Ощущения, судя по всему, были. И отразились на жеваной холстине Петиной физиономии с айвазовской глубиной.
– Убил я, Тамара, – сказал Петя с надрывом. И махнул рюмку залпом. Чччеловека убил. Дддруга. Мммишку. – Да ты что! – Михална всплеснула руками, едва не пролив свою порцию. Так таки и убил? – Ддда. – Может, все-таки, ранил? – Ннет. Убил. Ввот этими рруками! – Петя выставил на всеобще обозрение две сухие лапки. – Задушил, что ли? – охнула Михална. – Ннет. Я его ттопором. Ппо гголове. Ммишку. – По пьяни, что ли? – Ннет. Ттрезвый ббыл. Ннадел ккостюм ввыходной, гговорю Лларке: в ттюрьму кко ммне нне хходи. Нне ппущу. – А Ларка – это кто. – Жжена ммоя. Ббывшая. – Шекспир. – сказал Гена. – Ннет. Ммишка. – сказал Петрович. И уточнил: – Ддруг. Ббывший. – Ну, теперь уж понятно, что бывший. Друг бывший, жена бывшая. Видать, оба они нашкодили перед тем, как все случилось? – Дда. – Петя ссутулился и как бы даже от Михалны на полсантиметра отодвинулся. – А она ккричит: "Нне ппущу! Ттолько ччерез мой ттруп!" – Кто? Лариса? – Дда ннет. Ммаринка. Ммишкина жжена. – Ах, вот оно что. Мишка то, женат, что ли был? – Нну да. А я ей гговорю: "Уйди, ссука!", Ззарублю, ммол, ппод ггорячую рруку. – и Петя грозно махнул рукой, свободной от стакана. – Ушла? – Кконечно. Испугалась, ппподи. – А ты? – А я к Ммишке пподошел и ппо гголове его ттопором – нннна! – А он? – А ччто он. – Петя сделал паузу. – Упал, и ввсего дделов. Ну, ккровища, кконечно. – Еще? – спросил Гена. – Нналивай. – Ну. А дальше то? – пытала Михална. – А ччто ддальше?.. На Соловецких островах дожди, дожди... – Петрович пропел неожиданно приятным баритоном и совершенно не заикаясь. – Поймали тебя? – А я и нне пппрятался. Сам ппришел в милицию. С ттопором. Они сссначала очень испугались. Ппотом, ккогда ттопор отдал, ччуть мменя нне ппобили. – Чуть? – Нну, ппобили, кконечно. А ппотом, ккогда устали, нначали ббумажки ззаполнять. – Да... Тяжелая у тебя жизнь была, сын полка, – вздохнула Михална. – Все вам, мужикам, неймется. – Этто ввсе из-за бббаб, Ттамарочка. Нно к ввам это, кконечно, нне относится...
Все посмотрели на Петю с уважением. А он допил то, что оставалось в стакане, после чего прокашлялся и неожиданно запел:
– Ой, да не вечер, да не вечер...
Сомлевшая Михална принялась подтягивать, сначала – тихо, потом – в голос:
– Мне малым мало спалось...
* * * ...– Мне малым мало спалось, Да во сне привиделось...
Пели в соседнем купе. Из-за бойких соседей "малым мало" спалось всему вагону, и милиционер приходил уже дважды. В первый раз он протопал мимо грозной походкой, второй крался за добавкой, как мышка.
Ане и Генке не спалось и без песен. Они готовились к чудесам, и то, что, кроме них, никого в купе не оказалось, восприняли как нормальное первое чудо из будущей тысячи.
– Москва! – стучали колеса. – Москва! – хлопали двери. – Столица! – звенели подстаканники.
Они оба ехали туда впервые. Анюта собиралась поступать в театральный и жить у двоюродной тетки. Генка собирался поступать в медицинский и жить у друга, с которым познакомился на соревнованиях при плачевных (для друга) обстоятельствах. После нокаута во втором раунде тот проникся к Генке уважением, граничащим с обожанием, и звал в гости уже второй год. Адрес и схема проезда были единственным капиталом, который бывший Атос вез в Златоглавую.
Москва была третьей даже на их жестком ложе любви. Они вздрагивали на каждой остановке, боясь, что в дверь постучат и какая-нибудь Петровна или Михална с картиной, корзиной и картонкой раздавит их хрупкое счастье. Но никто так и не пришел. Только Москва, незримая, огромная, была с ними в ту ночь.
А еще были ласки. Много неумелых, выматывающих, пьянящих ласк. Редкие провалы в сон и сладкое выныривание на поверхность, где встречали руки и ждали губы, готовые сделать искусственное дыхание без напоминаний.
– Это – самая длинная ночь в моей жизни,– шепнула Аня. – А что, уже ночь? – смеялся Генка. – Мы же только что сели. – Что ты! Уже Москва через пять минут...
И оба приникают к окну, за которым – долгая овация листвы на ветру. И никакой Москвы, только звенящее ожидание ее. И ветер в раскрытое окно, и сверчки, и поцелуи, ласки, ласки...
– Мы, наверное, так и не заснем... – Никогда. Как можно спать в такую ночь?.. – А у тебя глаза закрываются... – Это чтобы лучше тебя видеть, Красная Шапочка. – А я тебя не боюсь, серый Волк. Съешь меня. – И съем... – Да... И вот тут еще откуси немножко... И здесь... И здесь... – Я тебя люблю... – И я... – Нас не разлучит никто... – И никогда... – А есаул догадлив был... (из-за стены) – А если разлучит... – Да если разлучит... – Кто? – Не знаю. Ты первый начал... – Если разлучит... ну, кто-то или что-то... – Да. Если у кого-то или чего-то хватит сил нас разлучить, то он (или оно) получит золотую медаль на чемпионате мира... По разлучению... – Если это произойдет... – Да ладно тебе. Дурачок. Пошутили – и хватит. – Если это произойдет – давай встретимся через много лет... – Через тысячу... Раньше нас никто не разлучит. – Нет. Не через тысячу. Нужно найти круглую дату, чтобы не забыть. – Круглая дата? Ну, например, ноль часов ноль минут нулевого числа нулевого месяца нулевого года... – А что... Это мысль, только давай возьмем другую цифру... Может, девятку?
