Текст книги "Однажды в России"
Автор книги: Андрей Корф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
А потом с треском распахнулась дверь и в проеме появился Журик – пьяный и страшный. Генка никогда еще не видел его таким. Вблизи он был еще отвратительнее. Стало заметно, что он падал на землю, и не один раз. Александр Иванович обернулся и спокойно пошел навстречу. Класс притих.
Журик обвел учеников больным взглядом. Он узнал и Серегу, и Генку. На них его взгляд остановился было, но двинулся дальше, как башня танка, потерявшая управление. И остановился только тогда, когда отыскал Александра Ивановича.
Тот подошел к двери в встал прямо напротив Журы. Он не сказал ни слова.
А Журик, глядя только на него и ни на кого больше, вдруг выбросил вперед живую руку, будто хотел ударить Александра Ивановича. Но не ударил, а неумело обнял его за шею и привалился к плечу грязной нечесаной головой.
– Иваныч, – выдохнул он, – Папку на зоне завалили... Бляди... Помоги, родной...
Над головами ничего не понимающих, замерших школьников взорвался звонок...
* * * Гена встряхнул головой и обнаружил себя глядящим в окно. Поезд стоял в Рязани. По платформе туда-сюда бродили разные люди. Местные носили пирожки и вареную картошку. С ларьков бойко торговали пивом и водой. Жизнь кипела. Это было приятно видеть после однообразия бегущей лесополосы.
Гена набросил на плечи пиджак и, сунув в карман сигареты, вышел из купе. На платформе было прохладно. Он поежился и отошел в сторонку – покурить. И сразу стал центром внимания местных граждан. Подошла тетка с лукошком:
– Не хотите пирожков? – Не, бабуль, спасибо. – С мясом, с капустой, с грибами... – Нет.
Голос бабули понижается по шелеста:
– Водочки? – Нет, мать...
Старуха отходит к следующему. На ее место подходит девица с большой сумкой.
– Вода, Тархун, Пепси, свежее пиво... Пива не желаете? – Нет. – Водочки? – Нет.
Цыганенок лет семи:
– Дядь, помоги, сколько сможешь? – Нет. – Ну хоть сигаретку... – Рано еще. – Ну пожаалуйста... – Нет, говорю.
Мужичок без возраста:
– Берите яблочек ведро. Отдам за полтинник. – Нет, спасибо. – За сорок пять... – Нет – Водочки?.. – Ну вы даете! Теперь буду знать, где водка никогда не переведется! – А как же, – мужичок улыбается, – скорее, вода из реки уйдет. Так возьмете бутылочку? – У меня еще своя не допита. – А как еще захочется? – А у меня и еще есть. – Ну, как знаешь.
Мужичок отходит к следующему. Старуха:
– Сынок, помоги на хлебушек. – Держи, мать.
Зашаркала дальше. Гена с тоской поглядел ей вслед. Вот она, Расейская Инперия, в снежном хрусте склеротических коленок. Он бросил сигарету и притоптал ее каблуком. Потом посмотрел сквозь окно на Катю, но ничего не разглядел внутри купе. Оглянулся напоследок и пошел внутрь.
...Сначала он подумал, что ошибся купе. Потом разглядел таки Катюшу за баулами и сумками, которые заполнили все пространство. Один из баулов вдруг ожил и развернулся в его сторону, открыв громадное женское лицо с массой излишеств. Тут тебе и щеки, и бородавки, и прозрачные глаза навыкате. И подбородков – не счесть.
– Привет, милок, – сказало лицо, растекаясь в громадной улыбке. – Так это ты у нас водку пьешь? Мне уже Катюша все рассказала. Ну, наливай, что ли?.. – Как вас звать то? – Меня? А, зови просто – Михална. Наливай!
Гена улыбнулся и сел на свое место.
– А за что пить-то будем? – За что хочешь, лишь бы не хватило. Хошь – за знакомство. А хошь – за Новый Год... – Ну, давайте, коли не шутите. За Новый, дай Бог памяти, 19...
* * * 80-й...
...До двенадцати оставалось еще около часа, когда Анютины родители, оставив подробные инструкции всем "детям", захлопнули за собой дверь. Папа Ани был уже слегка навеселе и покачивался в лучших традициях благополучного главы счастливого семейства, который решил позволить себе расслабиться. Он громогласно запретил Анюте целоваться с мальчиками (жена пыталась закрыть ему рот, да где там), выразил всем горячие пожелания счастья в Новом году и минут двадцать, задействовав всех присутствующих, искал по дому свой галстук. А присутствующих было уже довольно много. Еще несколько подтянулись после ухода аниных родителей.
Девчонки суетились на кухне, делая вид, что готовить всякие салаты – их привычное занятие. Ребята предавались другому "привычному" занятию открывали бутылки с вином. Поскольку опыта в таких делах не было ни у кого, половина пробок оказались раскрошенными, и Анюта, забегая в комнату, в комическом ужасе глядела на засыпанный крошками ковер.
Все делали вид, что подобная вечеринка – обычное дело. Бродить по комнатам с печоринской скукой на лице было главным занятием всех гостей. На самом деле все были возбуждены своей первой настоящей вечеринкой, первым Новым Годом, который они отмечали сами, без родителей. Квартира была в их полном распоряжении до утра, хотя анин папа под сердитое жужжание жены пообещал при возвращении выкинуть на балкон всех, кого найдет спящими в туалете. Сейчас спать в туалете никто не собирался. Никто вообще не собирался спать. Телевизор работал на полную громкость. Шел фильм новый фильм "Ирония судьбы или С легким паром!", и одна из девиц уже прикипела к экрану, смеясь и плача.
А "мужики" не знали, чем себя занять, и, за неимением лучшего, удалились на балкон – покурить. Там был студеный мороз, но никто не подавал вида, что мерзнет, и дым, смешиваясь с паром, выходит из посиневших ртов драконьими клубами. По случаю праздника Серега принес пачку дорогих болгарских сигарет "Стюардесса" и теперь франтовато выщелкивал их из пачки одним пальцем.
Спустя некоторое время хохот у экрана смолк, и курильщики поняли, что началось новогоднее обращение Брежнева к народу. Они вернулись в комнату, дрожа, как зайцы, и девчонки с криками "Не успеем!" ринулись на кухню за последними салатами. Стол был уже накрыт, и еще минут пять заняло рассаживание, с обычными для такого дела интригами на тему "кто с кем сядет". В результате мальчишки сбились стайкой, но пришла сердитая Аня и сказала, что кавалеры должны ухаживать за дамами, поэтому мальчики и девочки должны сесть через одного. Когда Леонид Ильич договорил последние слова, на экране появились Кремлевские куранты.
– Москва... – выдохнул кто-то. – Да... – восхищенно поддержал другой. – Некогда Москву разглядывать! Разливайте шампанское! – крикнул Серега.
И шампанское действительно разлили. Оно оказалось везде, кроме бокалов. Когда часы пробили двенадцатый удар, его было не слышно в общем хохоте. Все стояли с пустыми бокалами, а Генка, как дурак, держал бутылку и глядел на учиненный им разгром.
– Ладно, – сказала Анюта, отсмеявшись, – давайте хоть вино раз... нет, не разольем, а нальем. Только поручите это, пожалуйста, Сергею!
Серега важно взял вино, а Генка, огорченный своим неудачным выступлением, сел на свое место. Вскоре вино оказалось в бокалах, народ шумно чокнулся и...
Каждый стал пить как умеет. А не умел абсолютно никто.
Инка, она же – Констанция Буонасье, видела, как ее отец пьет водку. Поэтому она подцепила на вилку кусок огурца и махнула стакан залпом. Все засмеялись. Она важно хрумкнула огурцом и потянулась за салатом. Серега тоже выпил стакан до дна и зачем-то понюхал рукав.
– После первой не закусываем, – сказал он не очень уверенно. И сразу стал есть.
Анюта сделала маленький глоток. Она видела, что так делают в кино. Этого показалось недостаточно, и она украдкой пригубила еще раз. Колька, он же – Рошфор, сказал про вино, что оно невкусное и, что он лучше выпил бы Пепси. Драгоценная бутылка Пепси стояла на столе в единственном числе, и на нее жадно смотрели все. Гене вино тоже показалось невкусным, но он не подал вида. Проглотил, как лекарство, потому, что так положено. И сразу налил себе еще стакан. То же самое немедленно сделал Серега. Тогда Гена выпил. И Серега тоже. Все посмотрели на них с уважением.
Потом все стали есть и шуметь. Гости разделились на два враждебных лагеря. Одни хотели смотреть новогодний огонек и просили остальных заткнуться. Другие предлагали выбросить телевизор в окно и рассказывать анекдоты. Победил шум. Телезрители врубили на полную громкость, а анекдотчики орали так, что из-за стены постучали соседи. Только тогда шум немного утих: перспектива появления здесь взрослых никого не устраивала.
Гена изо всех сил старался не смотреть на Анюту, но у него ничего не получалось. Она сегодня была настоящей принцессой в своем белом платье. А еще она что-то сделала с волосами и накрасила губы. От этого она казалась гораздо старше и еще красивее. Генка почувствовал, что ему больно смотреть на Аню. Но ничего не мог с собой поделать. А она играла роль королевы вечера, и делала это с блеском. Иначе как "Ваше величество" к ней никто и не обращался. Она в ответ говорила, что она всего лишь знатная дама, миледи, и королевский сан ей не светит никогда. Но придворные думали иначе.
Потом Гена почувствовал, что кто-то осторожно взял его рукой за затылок. Он оглянулся, но сзади никого не было. Музыка из телевизора зазвучала громче, а шум голосов показался просто оглушительным. Тогда Гена налил себе еще вина и выпил его, чтобы прогнать неприятное ощущение. Ему показалось, что пол под ногами превратился в палубу и слегка покачнулся. С Серегой, судя по всему, происходило то же самое.
Вдруг Анюта встала с таким видом, будто вдруг вспомнила о каком-то пустяке. Она лениво подошла к полке с пластинками, порылась среди "Веселых ребят", "Песняров" и прочих "Самоцветов" и вытащила на свет божий нечто такое, от чего у всех присутствующих глаза полезли на лоб. Это была пластинка группы "Бони М", да не советская (!) а настоящая, где все было написано на английском и на обложке три совершенно голых негритянки валялись у подножия курчавого, поджарого негра. Кроме цепей, на них не было ничего.
Никто из присутствующих сроду не видел ничего подобного. Джинсы Рошфора, которые произвели фурор в начале вечера, были забыты навсегда. Единственный концерт "Бони М" в Москве показывался по телевизору на Пасху, вместе с премьерой "Здравствуйте, я ваша тетя", чтобы никто не пошел в церковь. Советская лицензионная пластинка этой группы стоила столько, сколько студент-отличник получал за месяц. А такая, "родная" пластинка стоила столько, сколько получал за месяц инженер. Пока все, затаив дыхание, таращились на чудо, Анюта спокойно прошла к телевизору и выключила звук. И вскоре онемевший было Леонтьев вдруг заголосил нахальным девичьим голосом:
– ...FREEZE! I'm Ma Baker – put your hands in the air, gimme all your money!
– Потанцуем, – лениво произнесло Их величество, обращаясь к своей подруге и верной тени Ленке, по иронии судьбы получившей в игре титул королевы Анны Австрийской. – Нет проблем! – Ленка легко вскочила на ноги, и девчонки встали рядом. Потом они лихо толкнулись попками и начали прилежно выписывать фигуры совершенно незнакомого танца. – Ma, ma, ma, ma, ma Baker... – Диско! – важно пояснил Колька-Рошфор.
Генка поймал себя на том, что сидит с открытым ртом. Девчонки плясали действительно здорово, хотя немножко слишком прилежно. Никто не решался повторить их движения. Все стояли вокруг, даже те, кто раньше не отрывался от телевизора. Генка смотрел на Анюту во все глаза. Платье на ней развевалось, по виску бежала капля пота, на щеках полыхал румянец. Как будто электрический ток пробил Генку насквозь, он почувствовал, что еще немного – и он заорет во весь голос. Чтобы этого не случилось, он дрожащей рукой налил себе еще вина и выпил бокал одним глотком. Краем глаза заметил, что Серега повторил его подвиг.
Следующую песню отплясывали уже все. Кто то переваливался с боку на бок, кто-то пытался повторить движения Анюты и Ленки. Но никто не сидел на месте. Такая это была музыка. Генка танцевал рядом с Анютой, и каждое ее случайное прикосновение било его током. Ощущение крыльев за спиной было таким сильным, что он боялся задеть ими кого-нибудь из танцующих сзади.
В комнате стало жарко и шумно. Все старались перекричать друг друга, хохотали над неуклюжим Рошфором, подбегали к столу за вином и едой...
А Генка летел и летел вверх, вместе с музыкой, то и дело касаясь Анюты. Когда музыка неожиданно кончилась, он едва не упал на пол...
А Анюта, тяжело дыша, подошла к проигрывателю и вытащила новую пластинку. Все затаили дыхание, но на этот раз она вытащила обычную Пугачеву. Она аккуратно (еще бы!) убрала "Бони М" в конверт и поставила на вертушку "Зеркало души".
– Арлекино давай! – заорал Рошфор. – Нет, лучше "Даром преподаватели..."!
Аня улыбнулась и молча опустила иглу на диск.
– ...Я несла свою беду по весеннему, по льду...
Волшебный голос полился Генке прямо в его распахнутую настежь душу. Неожиданно он почувствовал на своей щеке каплю и увидел, как Серега смотрит на него с удивлением. Тогда Генка понял, что сейчас заплачет. Хуже того. Что он уже ревет в три ручья. Он вскочил с места и, спотыкаясь о собственную истерику, выбежал в соседнюю комнату. Там он повалился на диван и в полной сумятице чувств закрыл лицо руками. Музыку было слышно и отсюда.
– А беда день ото дня ищет по свету меня...
"Приди", думал Генка, "Приди прямо сейчас, жаркая после танцев, с огромными глазами. Я возьму тебя за руку, и мы будем сидеть здесь, в темноте, и молчать, и слушать музыку... И я буду думать о том, что люблю тебя, люблю больше всех на свете..."
Но никто не шел. И шум в комнате почему-то стих.
Тогда Генка тихо поднялся и заглянул через приоткрытую дверь. Ребята танцевали, держась за руки и почти обнимаясь друг с другом. Его глаза сами собой отыскали Анюту, и сердце зашлось в немом крике. Аня танцевала с Серегой, положив руки ему на плечи. Его пальцы лежали у нее на талии. Серега что-то говорил, улыбаясь, а Анюта с задумчивым видом кивала головой. Тут светлая грусть сменилась в Генкиной душе чернильной тоской, и он почти упал обратно на диван. Он ревел, как ребенок, давясь собственным криком. Так плохо ему не было еще никогда в жизни...
Он не помнил, сколько времени пролежал так – без движения и почти ни о чем не думая. Иногда ему казалось, что время остановилось вовсе, потому что идти вперед ему было просто незачем. А потом голос Ани сказал в темноте, где-то около двери:
– Ты чего, Ген?
Жизнь и время снова помчались вперед, будто хотели наверстать упущенное. Генка вскочил с места и тут же сел обратно. Он не знал, что говорить и делать. В дверном проеме стоял четкий, будто вырезанный из листа темноты, силуэт Анюты.
– Ген! – повторила она шепотом, – ты чего? – Я... – Что? – Я... – Да что, дурачок?
Это было сказано так, что Генка заплакал снова. Он давился пьяными слезами и очень старался, чтобы Аня этого не заметила. Музыка, рожденная осенью, снова зазвучала в его ушах. Голос Пугачевой ушел в ватную тишину, которую Анина мелодия сплела вокруг себя.
– Ты ничего не слышишь? – спросил он очень тихо. – Слышу, – ответила Аня еще тише. – Это музыка... – Да, – шепнула она. – Это музыка не с пластинки... – Да... Я понимаю... Я слышу...
Генка встал с дивана и подошел к девочке очень близко.
– Я хочу танцевать с тобой под эту музыку... – Я хочу танцевать с тобой... – эхом отозвалась Аня.
Гена почувствовал, что ее пальцы, как бабочки, опустились на его плечи. Он тоже тихонько прикоснулся к Аниному платью. Все его силы уходили на то, чтобы не упасть от избытка чувств.
И они закружились под музыку, которая играла только для двоих...
– Ребят, вы чего тут делаете? – раздался бодрый голос.
Они отпрянули друг от друга, будто их поймали за чем-то преступным. В двери, нашаривая выключатель, стояла толстушка Констанция. Генка отвернулся, пряча лицо.
– Я воще то спать пришла, – зевнув, сказала Иннка. – Поздно уже. Где у тебя тут можно привалиться? – Да где хочешь, – бодро отозвалась Анюта. Роль ночной феи слетела с нее, как пыль с комода. Она снова была королевой вечера. Она повела рукой в сторону дивана, – Спи здесь. Места всем хватит. А я лично вообще спать не собираюсь. – Ну, ладно. – Иннка тяжело плюхнулась на диван, не раздеваясь. Разбудите, когда "Мелодии и ритмы зарубежной эстрады" начнутся. – Нет проблем, – бодро сказала Анюта, выходя из комнаты. – Эй! Свет-то потушите обратно!
И свет погас...
* * * Из темноты Гена вынырнул обратно в купе. Михална деловито смотрела на него.
– Ты чего, Генка? Голова? Сердце? Что-то с лицом у тебя не того. – Все нормально, Михална. Будь здорова!
И он залпом махнул свою рюмку.
– Женат? – Михална стрельнула бусинами. Сначала – на Катю, потом – на Гену. – А как сама думаешь, Михална? – Непохож. – Непохож? – Непохож. Один живешь, сталбыть? – Когда как. А что, Михална, в невесты набиваешься? – А то! – Тетка подбоченилась и поглядела на Гену с пудовым кокетством. Только мелковат ты для меня. – Ничего. Зато работящий. – Это ты-то работящий? Ты на руки свои погляди? Такими только водку наливать... Опять же, выпиваешь. – Есть грех. – Но это грех невеликий. Все пьют. И куришь, поди. – Точно. – Непутевый... – Отчего ж непутевый, Михална? – обиделся Гена. – Многие иначе думают. – А ты мне многих не призывай, у меня свои глаза есть. – И что же они видят, твои глаза? – Ничего хорошего, сынок. А был женат-то? Дети есть? – Нет пока. – Это хорошо. Ты, слышь, Геннадий. – Михална с трудом пододвинулась к Гене поближе, будто решила на ухо сказать что-то очень важное. – Девка у меня. Золотые руки, хозяюшка. Вся в мать...
Гена представил себе Михалну на двадцать лет моложе и улыбнулся.
– Так таки и вся? – Ну, постройнее, конечно. Коса – до пояса. Давай познакомлю. Истомилась она в деревне жить. Хочет в город. А ты, я погляжу, городской человек. Тебе как раз такая и нужна, чтобы все хозяйство на себя принять и мужа от забот избавить. Вот, гляди. – Михална достала из сумки пакет с пирожками. – Ее работа. Попробуй. – Да я сыт, спасибо. – Спасибом сыт не будешь. Пробуй, говорю. – Ну, тогда давайте и нальем, что ли? – Наливай... Катюша! А ты почему не пьешь? – Она не хочет, Михална. Это у нас больной вопрос. Уже три часа обсуждаем.
– Это она у тебя не хочет. Катька! Не серди меня!
Михална сама взялась за бутылку и щедро плеснула в Катин стакан. Потом себе и Гене. Катя, заметно оттаявшая с появлением попутчицы, изобразила на лице страдание. Потом строго посмотрела на Гену и взяла стакан, как дохлую мышь – двумя пальцами.
– Вот вам пирожки. Еще теплые. Выбирайте. Есть с мясом, а есть с капустой. Все вкусные.
Михална взяла свой стакан и поглядела на него серьезно.
– И не пьет! – строго сказала она про дочь, после чего сама жахнула полстакана одним глотком. – Что же ты без тоста, мать? – спросил Гена. – Катя, скажите какой-нибудь тост. – Чтобы мы поскорее доехали, – сердито сказала Катя и птичьим глотком, по девичьи, отпила из своего стакана. – Торопишься? – спросила Михална. Сама она, по всему, никуда не торопилась. Ее телеса уже казались частью купе. – Тороплюсь, – сказала Катя. – Ох, молодежь! – крякнула Михална, – все торопитесь, а толку то? – В Москве все на бегу, – сказал Гена. – Вот, поэтому и жена тебе нужна спокойная. По городу набегаешься, потом домой придешь, а там – обед готов, вещи постираны. Опять же – порядок. – А у тебя фотографии нет, Михална? – Нинкиной, что ли? А как же! Везде с собой вожу. Вот, гляди!
Михална вытащила из себя ветхую паспортину и раскрыла ее. Неведомой Нинке на фотографии было не больше семи лет. Она стояла за огромным букетом цветов и ничего, кроме октябрятского значка и торчащих косичек, не показывала. Косички были симпатичные.
– Молода она, для невесты-то, – сказал Гена, возвращая фотку. Катя перехватила ее по дороге и принялась рассматривать. – Это она в первом классе. Десять лет назад. Теперь-то, конечно, выросла. Самый сок. – А пирожки ничего, – сказал Гена. – Я подумаю, Михална. Вы ей скажите пока, чтобы подождала. – Я то скажу, только она долго ждать не будет. – Ну, значит, не судьба. – Да ты еще пирожок съешь. Погляди на себя – кожа да кости. – Спасибо, мать. Пирожки замечательные. – А как шьет! А вяжет! И по хозяйству... И, чтобы выпивать – ни, ни! Михална покосилась на бутылку. Гена понял ее правильно и налил еще по пятьдесят. – А сами то замужем? – спросил Гена. – Была. Помер. Такой же, как ты был – костлявый, и водку пил. А все равно... – Михална всхлипнула, – Нинку любил. – Извини, мать. – Да ладно тебе, извиняться-то. Давно дело было, уже отошло. – Так вы что же, так и живете с Ниной вдвоем? – Живем вдвоем. А так у меня, кроме нее, еще трое! – Ого, – уважительно отозвалась Катя. – А ты как думала? Вот говоришь "торопишься". А мы никуда не торопились. Поэтому и четверо детей. – А остальные – тоже дочери? – спросила Катя. – Нет, Нинка у меня одна, кровиночка. Остальные – мужики. – Это хорошо. – сказал Гена. – Меньше хлопот. – Это как сказать. Но – молодцы как один. Жалко только, что выросли и разлетелись кто куда. Один – на Дальнем Востоке служит на корабле. Второй тут, в Рязани... О! – Михална сунулась к окну, едва не задавив Катю. – Чего, – Гена посмотрел в окно. – Нет, показалось. Думала, мимо нашей деревни едем. А это – следующая. Заболталась я тут с вами, дом не показала. Его с поезда видно. – Жалко. Так что третий? – Третий у меня молодец. Женился, живет в Мичуринске. Вот, к нему и еду в гости. Зарабатывает хорошо. В коммерции. – Торгует, что ли? – Да нет. Охраняет. Он у меня с малолетства всякими самбами и боксами занимался, а по нынешнему времени это, вишь, профессией стало... Боюсь за него, конечно. Такие страсти про новых русских по телевизору показывают. – Ничего, Михална. Не так страшен черт, как его малюют. – Ну, он у меня умница. Глядишь, не обидят. Опять же – большим чемпиёном был...
* * * – Встали по парам, – гаркнул дядя Саша после разминки.
Мальчишки смешались в толпу, каждый искал партнера. Серега и Генка, которые пришли на тренировку впервые, оказались друг против друга. Серега был серьезен. Генка волновался и больше всего боялся выглядеть как ни будь не так. Потому что рядом, в стайке гимнасток, скакала Анюта. И ему казалось, что она все время поглядывает в его сторону.
– Друг друга не убивать, но и не жалеть, – сказал дядя Саша. – Не в бирюльки играем.
Он достал настоящий гонг, посмотрел на него с любовью и звонко грянул начало первого раунда. Пацаны вокруг Гены и Сереги пустились в пляс. Те, что постарше, начали обмениваться легкими ударами. Мелочь тут же устроила кучу малу на ковре, и дядя Саша накричал на них, чтобы не устраивали бардак. А Генка смотрел на Серегу и никак не мог привыкнуть к мысли, что должен бить по другу кулаками, да еще и сильно. Его рукам было жарко в огромных, не по размеру, перчатках.
А Серега стоял спокойно и ждал от Генки первого выпада. Потом, не дождавшись, размахнулся и врезал Генке по носу. Тот опешил. Удар получился не сильным, но точным. В носу как будто открыли бутылку шампанского, и что-то по-капустному хрустнуло. Горький соленый привкус во рту перебил запах пота.
Генка, обалдев, отпрыгнул. А Серега, приняв что-то наподобие стойки, пошел на него. В его глазах появилось то же выражение, с каким Волчий Коготь когда-то направлял на Одинокого Ворона свой боевой лук. Генке стало не по себе. Он никак не мог заставить себя разозлиться, а от боли в носу хотелось плакать. Он прикрыл лицо обеими руками, и тут же получил чувствительный тычок по ребрам. Серега продолжал наступать. Он бил удар за ударом, не заботясь о том, чтобы прикрыться самому. И смотрел при этом Генке в глаза.
Наконец, Гена попытался ответить. Но его кулак прилетел в пустоту: Серега отпрыгнул назад. Он ударил еще раз и тоже неточно. Все происходящее казалось ему какой-то дурацкой игрой в драку, и эта игра ему ни капельки не нравилась. Романтики в ней не было ничуть, а было много вонючего пота и ощущение конского волоса, который колол ладонь сквозь перчатку. Гена подумал, что дяде Саше пора бы снова ударить в свой гонг.
Потом откуда-то прилетел еще один Серегин удар. Он был сильнее других и от него зазвенело в ушах, а голова наполнилась ватой. Плакать захотелось еще больше, а ощущение стыда усилилось до размеров памятника Ленину на главной площади Энска.
– Серый, ты полегче, – тихо сказал он. – Еще чего! – сквозь зубы ответил Серега и нанес новый удар. – Что ты его одиночными? Серии проводи, серии! – раздалось над самым ухом. – Голова-корпус-голова... Так, молодец... Голова-корпус... Хорошо... А ты чего стоишь, как мешок с говном? Отвечай, закрывайся. Локти прижми к корпусу. Глаза не закрывай...
Генке было плохо. Голова гудела, как колокол, а Серега был неугомонным звонарем. Голос тренера звучал как будто издалека. Больше всего не свете хотелось, чтобы все тут же, немедленно, кончилось. А еще хотелось сесть на ковер и закрыть голову руками. Но Генка стоял на ногах, потому что рядом скакала Анюта, и проявлять слабость было невозможно. Лучше было умереть. Если не от боли, то от стыда, что у него ничего не получается. Его редкие кривые удары натыкались либо на пустоту, либо на колючие Серегины локти. И в ответ тут же прилетало наказание за то, что открылся.
– Хватит прямыми. Давай хук... Сбоку бей... Хорошо. От корпуса давай, от корпуса, с разворотом... Постой...
Генка почувствовал на своем плече тяжелую руку дяди Саши.
– Ты как? Жив еще?
Генке хотелось сказать, что он умер, и чтобы на похороны позвали Аню. Он даже попытался улыбнуться и тут почувствовал, что верхняя губа разбита.
– Жив, – сказал он, и тут же получил удар, который на фоне других колокольных ощущений грянул, как царь колокол...
...Этот удар неожиданно помог. Внутри вдруг разлилась холодная, звонкая пустота. В глазах потемнело, а тело стало таким легким, будто было нарисовано на промокашке. Все вокруг замедлилось, как в кино. Вот Серега медленно замахивается. У него открыта вся голова, и у Генки есть время тщательно прицелиться. Спешить некуда.
Его движение начинается не от плеча, как раньше, а откуда-то из живота, где теперь легко и пусто. Невесомая рука подхватывает волну и несет дальше, чтобы разбить ее о мол Серегиной физиономии. Хотя сейчас это не физиономия. Это – мишень. Цель. Мол.
От точного и сильного удара Серега отлетает назад и падает. Генка подбегает к нему и ловит себя на мысли, что хочет добавить еще, ногой по ребрам, по голове... Но из пустоты, которой наполнено тело, доносится далекое "Нельзя!"... И он останавливается и пританцовывает около Серого, ожидая, пока тот поднимется. И Серега поднимается, и в его глазах Генка видит ту же черную хохочущую силу, которая наполняет его самого.
Ему весело. Серега тоже улыбается своими черными мертвыми зрачками.
И друзья начинают драться всерьез.
Ни один, ни другой не чувствуют боли. Потому что их головы уже давно состоят из этой боли. Внутри них, из незрячей глубины, поднялись безымянные немые бойцы. Они теперь управляют невесомыми телами, и они презирают немощь мальчишеских фигурок, потому что способны на большее. Где-то на периферии взгляда мелькает весь остальной мир: внимательный взгляд дяди Саши, удивленные лица других мальчишек, раскрытый рот Анюты.
Они наносят удары и пропускают их. Им обоим странно, что нет никакой боли, только мрачное веселье и желание продолжать праздник до бесконечности. Время вокруг замерло, и ребята из своего летящего мгновения вольны по-своему разрисовать черно-белую фотографию...
Удар... Еще... Еще... Ха!..
Потом свет гаснет совсем. На глаза откуда-то сверху падает темнота, и в ней все звуки становятся ватными. Блаженная легкость превращает тело в воздушный шарик...
– Хорош, орлы... – доносится издалека. Это голос дяди Саши, и его почти не слышно. – Хорош, говорю!..
Голос тренера приближается, потом и вовсе раздается где-то внутри головы. Тот, кто теперь живет внутри Генки, ненавидит этот голос, который прогоняет его обратно в темноту. Но голос сильнее... Потом голос обрастает плотью. Взрослая, тяжелая, рука ложится на ватное генкино плечо и властно отодвигает всего Генку куда-то в сторону от праздника...
– Хорош. Брейк... Молодцы, ребята... Для первого раза достаточно.
Генка как будто открывает глаза, хотя понимает, что и прежде не закрывал их. Зрение возвращается полосами, будто кто-то медленно поворачивает жалюзи. И вместе со зрением приходит страшная, вся изрезанная тупыми ножницами, боль. Болит живот, болят руки, но больше всего досталось голове. Она вся состоит из боли и тяжелеет с каждой секундой. Теперь, как никогда, хочется лечь и уснуть. Но нельзя...
Очухавшись, Генка увидел перед собой Серегу. На того было страшно смотреть. Кровь из разбитого носа залила всю майку. Она была даже на перчатках, и Генка не сразу понял, что кровь на перчатках – его собственная. Все серегино лицо было как будто вылеплено из пластилина. В разных местах появились выпуклости, которым на нормальном лице быть не положено. Вокруг глаза медленно наливался синяк...
Дядя Саша поглядел на одного, потом на другого.
– Красавцы! – сказал он и потрепал обоих по макушкам. – Один другого лучше.
Тут Генка понял, что его собственная физиономия тоже изменила рельеф. И почувствовал на коже кровь. А на майку даже смотреть не стал – голова кружилась и без того.
– Вам бы еще удар поставить и защиту. Глядишь, и получится толк. А пока на сегодня все. Марш в раздевалку!
Генка с Серегой стояли и смотрели друг на друга. У обоих кружилась голова.
– Ну, – спросил Серый. – Чего "ну"? – переспросил Гена. – Мир? – спросил Серега. – Мир! – сказал Генка.
Вот так просто. Ребята обнялись и, поддерживая друг друга, поковыляли в раздевалку. Анюта, мимо которой они как бы невзначай прошли, поглядела на обоих со страхом и отвращением. А потом легко подхватила обруч и отвернулась...
* * * ...Фанфар слышно не было, но проводник Петя выглядел так, будто они вот-вот прозвучат. Он, правда, слегка пошатывался в дверном проеме, но все равно выглядел молодецки. В руке он держал стакан. В другой – кусок копченой колбасы, похожий на палку-демократизотор.
– Ппозвольть ппприсоединиться? – галантно спросил он. – А это что еще за чудо в перьях? – хохотнула захмелевшая Михална. – Йййа, ммежду прочим, ппп... ппп... – Проводник он, мать, – сказал Гена. У него слегка шумело в голове, то ли от последних воспоминаний, то ли от выпитой водки. – Ах, вот оно что, – пробасила Михална и подвинулась, освобождая место. Ну, заходи. Гостем будешь. – Скорее, это мы у него в гостях, – сказал Гена. – Зто ттточно, – улыбка Пети наводила на мысль, что ему никогда не суждено сняться в рекламе зубной пасты. – Ззза ччто пппьем? – Что-то у нас сегодня с тостами неразбериха, – сказал Гена. – Вот, Екатерина Сергеевна предлагает за скорое прибытие к месту назначения. – А мммне и в ддороге ххорошо, – сказал Петя, усаживаясь. – Жжживу я тут, ссами ппонимаете. – Ну, тогда – за твои десятикомнатные хоромы, Петя. Со всеми удобствами. – Ннналивай. – Держи. – Ттттолько хоромы, вввсе таки, нна одиннадцать ккомнат-то. – У меня, Петь, со счетом всегда было плохо. – Нну ладно. Ззза них! – Петя вкусно выпил и понюхал свою колбасу. Потом тихонько положил ее на стол и сделал глазки Михалне. – Вввот ввозьму и нне ссспрошу у ввас ббилетика. – Это отчего же? – Наверное, Михална для зайца по комплекции не подходит, – сказал Гена. – Нннет.. Тто есть дда, ккомплекция, она ссамая пподходящая. И гглаза у ввас, ммадам, ччч... – Черные? – спросил Гена. – Ччч... – Честные? – подсказала Катя. – Чччеловеческие... У ззайцев ттаких нне ббывает. – То ж мне, дед Мазай нашелся, – Михална зарделась. – Понятно, что человеческие. Ить я ж человек, как никак. И откуда ты взялся, такой щуплый? Из космонавтов, что ли, разжаловали? – Ннет, – помрачнел Петя, – ййя ттакой ввсегда ббыл. – Женат? – дежурно уточнила Михална. – Ннникак ннет. Ххолостые мы. – Ну и мужик пошел, Катерина! Куда не плюнь – в холостого попадешь. Нет у молодежи понятий за жизнь.
