Текст книги "Референт"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

ШЛИ КАК-ТО семинаристы Стругацкого очень поздним вечером от Дома Каралиса после заседания. Запнулись у станции метро "Василеостровская" – мол, еще по пиву? И стоят, посасывают пивко, говорят интеллигентно про судьбы отечественной литературы. Тут, откуда ни возьмись, как по команде "Плюс!" из киношного "ТАСС уполномочен заявить", обрушиваются блюстители порядка в полной омоновской экипировке, окружают: – Пр-ройдемте! – Позвольте, – качает права Измайлов, будучи относительно прямоходящим, а в чем, собственно?.. – Вы оскорбляете своим видом человеческое достоинство. Статья такая-то, пункт такой-то, подпункт такой-то. – Ай, бросьте, парни! – миротворствует Измайлов. – Бандитов ловили бы, что ли! Нас-то зачем? – А вы-то можете идти, – тушуются блюстители, почуяв юридическую подкованность оппонента. – Мы их (то бишь всех) забираем, а вы можете идти, вы трезвый. – Эт-то я-а-а трезвый?!! – оскорбился Измайлов. – А ну пройдем! Куда тут у вас, где?! В смысле, пройти. А н-ну пошли! Пошли-пошли! Ну, пошли... Потом всех отпустили, обязав завтра принести и подарить по своей книжке с автографом. Назавтра обязательный Измайлов обзванивает семнаристов: – С вас по книжке! С автографом. – Почему это?! – Потому что! Ментам. Помните? – Нич-чего, – отвечают, – не помним! Ни бум-бум. А что было-то? На нет и суда нет. Так и остались блюстители без книжек с автографами...

ШЛИ КАК-ТО семинаристы Стругацкого очень поздним вечером от Дома Каралиса после заседания. Задержались у ларька попить пивка, чтобы подольше не расставаться. Проговорили часа полтора о фантастике и о жизни. Кому-то приспичило по нужде – он свернул в ближайшую подворотню. За ним, естественно, потянулись остальные. А там длинный туннель, облицованный мелкой коричневой плиткой, ведет в укромный двор. Оправившись, возвращаются на проспект. Кроме одного из них, который застыл посреди туннеля и недоумевает: – Что за станция метро? Никак не узнать!

ШЛИ КАК-ТО Измайлов с Рыбаковым очень поздним вечером от Дома Каралиса к себе домой, в кондиции были соответствующей. До того соответствующей, что Рыбаков на полпути к метро вдруг остановился и сказал: – Не могу! Давай такси поймаем. – У меня ни рубля... – открестился Измайлов. – А у меня сегодня есть! – успокоил Рыбаков. Тогда Измайлов, вглядевшись в Рыбакова с чувством искренней и давней любве, сказал: – Славочка!.. А вдруг тебя в метро пустят?!.. А деньги пропьем! – Пошли! – сказал Рыбаков. Удивительно, однако в метро пропустили.

НАУТРО писатель Коля Романецкий деликатно обзванивает вчерашних героев party в Доме Каралиса: живы? дома? нет? И попадает на жену одного из героев! Которая уличает: – Так и ты с ними вчера нарезался?! – Нет! – открещивается Романецкий. – Я был за рулем! – Ах, ты их еще и развозил?! – по-женски логично обвиняет жена героя. – Нет! – пуще прежнего открестился Романецкий. – Их развезло без меня!!!

ПРОЗАИК Шадрунов очередной раз пришел в Дом искать писателя Коняева. – Сегодня его не было, но вчера, да, был! – говорят Шадрунову. – Как – вчера?! – не верит Шадрунов. Он мне сказал, что в больницу лег! и поспешал к телефону дозваниваться... Возвращается и сообщает: Правильно! Дома он, Коняев, но прячется. Я, говорит, специально тебе, Шадрунов, так сказал, чтоб ты случайно в гости не пришел. И про жену сказал, что она в командировку уехала. А то меня все равно дома не было, а ты бы пришел, а она у меня дура, она тебя могла мясом накормить...

ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ интернационализмом, но!.. В клубе Молодого Литератора Ленинградской писательской организации России два литконсультанта – Герман Гоппе и Эрик Шмидтке...

ГРУППКА подлинных патриотов бьется за издание собственного журнала. Название они уже придумали: "Перун". Говорят, что будут там печатать только молодых. Обменялись мнениями на сей счет. Решили, что нечего "патриотам" зажимать ветеранов, пусть уж издают два журнала – и для молодых, и для стариков. "МОЛОДОЙ ПЕРУН" и... "СТАРЫЙ ПЕРУН".

В КРАСНОЯРСКЕ – Пушкинские дни. Почему-то на помосте два дня без просыпу резвится парочка чернорубашечников из "памятников". Вещает, что русского поэта затравили масоны во главе со всяческими дубельтами-бенкендорфами. Он, Альсан-Сергеич, сопротивлялся, как мог, но... закатилось солнце русской поэзии! Бабушка-старушка протолкалась и – сетующе-недоуменно: – Сыночки! Что ж вы все о политике и о политике? Пушкин ведь еще и стихи писал... Вы бы почитали нам что-нибудь из поэта... – Между прочим, бабаня, – наставительно ответствовал один из "памятников", – сам Пушкин и писал: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!" – Сыночки! – искренне растерялась старушка. – Ведь это же не Пушкин, а Некрасов! "Памятник" не дрогнул и, сохраняя наставительность, подбавил обвинительности: – А вот нас, исконно русских, в школе такие, как вы, литературе учили. С таким же носом! Специально так учили, чтобы мы родную культуру забыли и Пушкина от Некрасова не могли отличить!

ВПРОЧЕМ, помнят в народе Пушкина, помнят! И ежеюбилейно печатно поминают в хвост и в гриву. Вот, подлинно (НЕ ХАРМС!): "ПУШКИН И ФИЗКУЛЬТУРА. Купание для Пушкина было средством закаливания. В этом он подражал своему кумиру, знаменитому полководцу А. В. Суворову. А вот что вспоминал дворовый Петр: "...плавать плавал, да не любил долго в воде оставаться. Бросится, уйдет во глубь и – назад. Он и зимою тоже купался в бане, завсегда ему была вода в ванне приготовлена. Утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, скатится, да и назад..." Уверенным, умелым пловцом, охотно передающим свои знания другим, проявил себя Пушкин при встрече с С. М. Сухотиным в 1835 году. Последний рассказывает: "Мы с братом ходили каждый день купаться в большую купальню, устроенную на Неве, против Летнего сада. Один раз, барахтаясь в воде и кой-как еще тогда плавая, я не заметил, как ко мне подплыл какой-то кудрявый человек и звонким голосом сказал: "Позвольте мне вам показать, как надо плавать. Вы не так размахиваете руками, надо по-лягушечному". И тут кудрявый человек стал нам показывать настоящую манеру, но, вдруг от нас отплыв, сказал вошедшему в купальню господину: "А, здравствуй, Вяземский!" Мы с братом будто обомлели и в одно слово сказали: "Это должен быть Пушкин!"" Пушкин искренне завидовал английскому поэту Байрону, переплывшему 3 мая 1810 года Геллеспонт (так в древности именовали Дарданеллы) и как бы повторившему проплыв легендарного Леандра на свидание к Любимой Геро. А сам этот проплыв являлся едва ли не первым марафонским проплывом в Европе... А. С. Пушкин одним из первых в России овладел искусством бокса. Он умел не только сам отлично боксировать, ной охотно учил других. Вот что писал в своих воспоминаниях князь Вяземский: "В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на балах вызывал желающих и не желающих боксировать, последних вызывал даже действием во время танцев. Всеобщее негодование не могло поколебать во мне сознания поэтического геройства, из рук в руки переданного мне поэтом-героем Пушкиным". Влечение Пушкина к физическим упражнениям хорошо охарактеризовал П. В. Анненков: "Через два месяца по приезде в Петербург утомление и какая-то нравственная усталость нападают на Пушкина. Он начинает томиться жаждою физической деятельности". Друг поэта князь П. А. Вяземский с печалью писал после смерти Пушкина: "Сложения был он крепкого и живучего. По всей вероятности, он мог бы прожить еще столько же, если бы не более, сколько прожил". Вот та мало известная сторона облика Пушкина, в которой мы видим проявление высокой жизнедеятельности, черпаемой поэтом в физических упражнениях, позволявшей ему, несмотря на все невзгоды жизни, быть в большой дружбе с Музой". Да уж! Александр Сергеевич, простите нас за наше всё...

ПРОЗАИК Василий Белов выступал в Останкино зимой 1988 года. Его спросили, как он пишет? По принципу "ни дня без строчки"? Или по вдохновению? Он ответил буквально следующее: – Я пишу не ради денег. Я пишу только по нужде... – И добавил: – По большой нужде!..

ПРОЗАИК Коняев заматерел. Отрастил бороду-лопату, отстроил себе тяжелую шубу с бобровым воротником. И приглашен прозаик Коняев на дискуссию о судьбах современной литературы. Выгодно отличается от вечных распустяев Измайлова и Рекшана, которым лишь бы пошутить-поиронизировать. От депутата-писателя Сергея Андреева, избравшего амплуа "душа нараспашку", – тоже выгодно отличается прозаик Коняев. И от молодого Дмитрия Кузнецова, впервые попавшего в одну компанию с э-э... мэтрами, – тоже... тоже выгодно. Говорит прозаик Коняев, значительно покашливая, со Станиславскими паузами, задушевно – про бесовщину. Она, бесовщина, дескать, выражается в том, что несознательные массы читают зарубежные детективы и прочую порнографию, вместо подлинно духовной литературы, истинно христианской. По окончании дискуссии прозаик Коняев облачается в свою тяжелую шубу, выискивая рукава. И тут из кармана этой самой шубу вываливается и плюхается на пол книжка популярного зарубежного мастера детектива Джона Кризи. Вот что на самом деле читает прозаик Коняев! Злорадное уличающее ржание собратьев по перу. Надо отдать должное Коняеву – он тоже заржал. Слава богу (или Богу? в транскрипции Коняева...), что не "Кама-сутра" или там "Эммануель" какая-нибудь!..

ЛАУРЕАТ Вячеслав Рыбаков подхватил воспаление легких. Уложился в больницу. Долго там пробыл и от нечего делать отрастил бороду – впервые в жизни. Расчесывал ее, холил-лелеял. Получилась она ржавенькая, реденькая, кустиками. Но Рыбаков решил, что это все равно придает ему недостающую солидность и значительность. Выздоровел он, идет из больницы степенно. А навстречу два жутких бомжа, еле передвигающихся. То есть один – вообще никакой, на руках собрата виснет, а второй – еще более-менее, хотя... Поравнявшись с бородатым лауреатом, парочка на мгновение замирает, всматривается... И тот, который более-менее, наставительно говорит тому, который вообще никакой: – Вот будешь и дальше так пить – у тебя такая же вырастет! Переждал Рыбаков, пока бомжи с глаз скроются, развернулся на каблуках и назад в больницу, к умывальнику, к зеркалу. Бритвой выскреб лицо до синевы. Ну ее, солидность-значительность!

– СЛУШАЙТЕ, а как правильно? Сионистские близнецы? Или сиамские мудрецы? Никак не могу запомнить!

БЫВШИЙ пресс-секретарь Конторы, а ныне писатель и переводчик со старославянского Евгений Лукин (не путать с волгоградским прозаиком-фантастом Евгением Лукиным!) перевел "Задонщину". Дарил книжку ("Задонщину") с трогательным автографом: "Уважаемому такому-то – от автора"... Не путать автора с Софронием Рязанцем, ПРЕДПОЛАГАЕМЫМ автором старославянской "Задонщины"!

ВОЛГОГРАДСКИЙ прозаик-фантаст Евгений Лукин, будучи в дурном состоянии духа, меряет шагами некий высокопоставленный писательский коридор, в котором случился ремонт и стоят заляпанные краской строительные кОзлы, туда-сюда, туда-сюда. И каждый раз, проходя мимо них (туда-сюда, туда-сюда), сладострастно шипит им: "Коз-з-злы! Коз-з-злы!" Впрочем, и не им, быть может...

ВОЛГОГРАДСКИЙ прозаик-фантаст Евгений Лукин идет себе по улице вместе с женой и соавтором Любой Лукиной. И видят они на мостовой белесую густую лужу. Явно какой-то неудачник банку со сметаной выронил. – Инопланетянина кончили! – комментирует прозаик. – Инопланетянин кончил! – поправляет соавтор. Фантасты, блин.

ВОЛГОГРАДСКИЙ Евгений Лукин после скорбнопамятных взрывов жилых домов в Столице подарил от щедрот московскому прозаику, номинальному армянину Эдику Геворкяну имя виртуального каталикоса: Каталикос Гексоген Второй...

ВОЛГОГРАДСКИЙ Евгений Лукин при большом скоплении поклонников дает концерт собственной песни (что делает не хуже, чем пишет). Одна из песен (шуточная, шуточная, шуточная!) с рефреном: "Берегись армян! Кооператив!" – Надеюсь, я не задел ничьих патетических чувств? -застенчиво спрашивает у зала волгоградский Евгений Лунин. – Абсолютно нет! – подает голос из зала толерантный московский прозаик, номинальный армянин Геворкян.. – Я только не понимаю, Женя, почему ты поешь эту песню с азербайджанским акцентом! – А с каким еще акцентом, если не азербайджанским, петь фразу "Берегись армян"? – подает голос из зала задумчивый питерский прозаик, номинальный азербайджанец Измайлов.

НОМИНАЛЬНЫЙ Геворкян и номинальный Измайлов настолько интернациональны и дружны, что позволяют друг другу рискованные шуточки по известному поводу. На очередном сборище писателей-фантастов они живут в соседних номерах. Ранним утром волгоградский Евгений Лукин, несколько заплутав по коридорам, сильно колотится в номер и зовет: – Геворкян! – Сам ты Геворкян!!! – трубно отзывается сквозь дверь возмущенный Измайлов. А чуть позднее, уже в баре, волгоградский Лукин виновато произносит веселящейся аудитории: – Опять эти два армянина чего-то не поделили... После чего ловит в спину пристальный двойной взгляд Геворкяна с Измайловым, которые тут за столиком и сидят. Оборачивается, разводит руками, еще виноватей произносит: – Ну, два азербайджанца... Ну, я не знаю...

В ТОГДА ЕЩЕ советских Дубултах – всесоюзный семинар фантастов и приключенцев. От Питера, как водится, Измайлов, Рыбаков, Столяров. На правах старожилов-дембелей игнорируют семинары, манкируют, в общем. Ну что, мол, там могут сказать новенького, чего мы не знаем?! Лучше посидим в номере, выпьем кофию (кофию, кофию, кофию!), интеллигентно пообсуждаем друг с другом судьбы русской литературы. Так и делают. Причем, по негласной договоренности, действительно интеллигентно, где-то даже рафинированно. Тут распахивается дверь, и на пороге – московский критик Гопман. Внешне критик Гопман – типичный, характерный... Гопман. Критик Гопман был на семинаре, сбежал оттуда и тыкался в разные двери, чтоб кому-нибудь выразить накипевшие эмоции в связи с уровнем семинара. И вот ткнулся дверь распахнулась, а внутри Измайлов, Рыбаков, Столяров. И критик Гопман не в адрес питерцев, но в адрес семинара от всей души говорит: – Мать!!! Перемать!!! Перемать-мать!!! Мать!!! Неловкая безмолвная пауза. И в набрякшей тишине голос Столярова: – Вот пришел русскоязычный критик...

СТОЛЯРОВ решил, что западло ему числиться фантастом. Придумал литературное течение, назвал турбореализмом. Мастеровитый фантаст и единственный в своем роде турбореалист – почувствуйте разницу! Что такое турбореализм – объясняет подробно-пафосно-путано. У внимающих единственная ассоциация – Карлсон с пропеллером в заднице: "Я мужчина в полном расцвете лет! Мы тут плюшками балуемся..." Хоть горшком назовись... Хоть чучелом, хоть тушкой...

ПРОЗАИК Богачук, облазивший Афганистан вдоль и поперек в пору Той Самой Кампании, обрел философское отношение к уходу в другой мир. – Все люди, – говорит, – празднуют свой день рождения, а мы с приятелем ежегодно празднуем день нашей будущей смерти. – ?! – А она произойдет 16 ноября 2017 года. И у него, и у меня. – ?! – А очень просто! 7 ноября 2017 – столетие Великого Октября. Ну, мы с приятелем, разумеется, наколдыримся по этому поводу. А возраст уже преклонный, и сердечко нам откажет. Нас – в реанимацию. За недельку (обычный срок) откачают и выпустят. Как раз 15 ноября. А тут, 15-го, как раз получка! Мы, само собой, по этому поводу опять и сразу наколдыримся! И уж по второму разу нас не откачают... Так что – 16. 11. 2017.

ПРОЗАИК Богачук, обретший философское отношение к уходу в другой мир, завещает: – А на кладбище перед тем, как тело предадут земле, пусть почетная рота даст залп над могилой. Но из газового оружия. Хочу наверняка быть уверенным, что на моих похоронах уж точно все будут плакать.

В ТОГДА ЕЩЕ советских Дубултах на очередном всесоюзном семинаре фантастов и приключенцев прозаики Богачук с Измайловым живут в одном номере и ни в чем себе не отказывают. Ни в молдавском коньяке "Белый аист", ни в сухих грузинских винах (и того, и другого в Дубултах почему-то – хоть залейся!). В общем, гусарят Богачук с Измайловым, еще и угощают всех приходящих. И тут в предпоследний день кончаются деньги. А имидж уже создан. И негоже терять лицо. – Лёня! – говорит хозяйственный Измайлов. – Идея! Потихоньку набиваем чемоданы пустыми бутылками, потихоньку идем и сдаем их, а на вырученные деньги продолжим гусарить. – Где мы их возьмем?! – кручинится Богачук. – Идея хорошая, но не по номерам же нам ходить собирать... – Дык, наши же бутылки! – втолковывает хозяйственный Измайлов. – Я их не в коридор выставлял, а на антресоли запихивал. Как знал, что пригодятся. – О! – говорит Богачук. Выгребли пустую тару с антрессик пересчитали, разделили-умножили – аккурат на три "Белых аиста"! Набили чемоданы и украдкой поспешили в пункт приема. Сдают бутылку за бутылкой в окошко, а сами поминутно оглядываются, стесняются. Как бы кто из семинаристов не прошел мимо, не застукал. И тут приемщик, латышская флегма, вдруг заявляет: – А эту я не приму. – Па-ачему?! – взорал Измайлов, Все ведь сосчитано. И без эдакой мелочи не бывать трем "Белым аистам", только два. – Па-ачему?! – Она полная! Глядим – действительно! "Белый аист". Нераспечатанный. Ну, ладно, Богачук с Измайловым – идиоты, в спешке-то. Но приемщик-то, приемщик! Полная, да... Прогусарили напоследок всю ночь. Имидж!

В ТОГДА ЕЩЕ советских Дубултах группка семинаристов решила выбраться в Ригу, пройтись, поглазеть. Миша Успенский, Славочка Рыбаков, Богачук, волгоградский Лукин. И, само собой, Измайлов. Само собой – потому что не будь в той группке Измайлова, Латвия (с Ригой и Дубултами включительно), возможно, осталась бы советской. Идут, значит, русские писатели по Риге, шутками обмениваются, гогочут, не без интереса глазеют на кучки латышских граждан с непонятными флагами и транспарантами – там и сям. Как раз в ту пору национальное самосознание у прибалтов только-только начало просыпаться. М-да... А навстречу этим самым русским писателям – советский солдатик, зачуханный, пугливый. Заслышал родную речь и шасть к ним, к писателям: – Разрешите прикурить? Неизвестно, какая вожжа под хвост Измайлову попала (это у него надо спросить), но он, очкастый блондин, вдруг сквозь зубы с диким прибалтийским акцентом надменно отвечает советскому солдатику: – Найди сепе ф эт-том короде русского и у него прику-у-урифффай! Солдатика ветром сдуло. А группка семинаристов дальше пошла, обмениваясь шутками и гогоча. Через месяц же началось... При встрече в компаниях собратьев по перу Миша Успенский регулярно произносит значительным тоном: – А я зна-аю, кто виноват в том, что Прибалтика от нас отделилась, зна-аю... – и глаза проницательные-проницательные...

МИША УСПЕНСКИЙ в пору крайней молодости, еще никакой не классик, работал в издательстве, специализирующемся на детской литературе. И выпускает оно, издательство, книжку-раскладушку для малышей – сказку "Длинноухий зайчик". Половину тиража отпечатывает, и – стоп! Ошибка! В заголовке ошибка! Под нож тираж, под нож!.. И тираж – под нож. – Но хоть один экземпляр для себя сохранил? – тщетно надеются собратья по перу годы и годы спустя. – Нет. Кто ж знал... – сокрушается Миша Успенский. Жаль. Экий был бы раритет!.. Наборщица совершила тривиальную ошибку, перескок буквы в названии "Длинноухий зайчик" – и была бы, сохранись хоть экземпляр, замечательная детская сказка... "Длиннохуий зайчик". Крупнокегельно так, на обложке... Фрейд опять же понуро курит в сторонке.

В КРАСНОЯРСКЕ случился конгресс фантастов. Участников такового поселили за городом, на бывшей обкомовской даче. Кормили и поили хорошо. Но захотелось домашненького. И красноярский абориген Миша Успенский предложил Измайлову поехать к нему домой, в город, – посидеть-пообщаться и вообще. Согласился Измайлов. А Успенский говорит: – Сейчас я только вещи свои соберу. Выйдем на дорогу, "проголосуем" и через полчаса мы дома. Среди вещей оказался приз, врученный Успенскому по итогам конгресса, натуральный полутораметровый двуручный меч ("Меч в камне"? "Меч в зеркале"? "Меч в жопе"?). Никак и никуда тот приз не помещался. И Успенский сотворил себе перевязь из мохнатого-цветастого-длинного шарфика, приспособил к ней "Меч в жопе" и, с дребезжанием волоча приз по земле, вышел на трассу – "голосовать". – Вот сволочи! – искренне удивлялся. – Все мимо и мимо! Никто даже не притормозит! Вот сволочи! Дома были через три часа – случайная "милицейка" с мигалкой подобрала-таки, заинтересовалась. Слава Богу!

В КРАСНОЯРСКЕ на конгрессе фантастов торжественная обстановка – полный зал и вручение призов за успехи на творческой ниве: "Меч в камне", "Меч в зеркале", "Меч в жопе"... На сцене важно сидят писатели – предполагаемые лауреаты и те, кому ничего не светит, но все равно писатели. А Измайлов скромненько в зале сел – он не фантаст, он как бы детективщик, он вообще называет свои труды простенько: Литература (да, с большой буквы). Объявили всех лауреатов, раздали всем сестрам по мечам. Как бы всё. И тут вдруг главный спонсор говорит: – И еще мы хотим вручить премию "Самому читаемому писателю" – по итогам беспристрастного опроса населения всея Западныя и Восточныя Сибири... Мечей у нас уже нет, все розданы. Потому премия – денежная, в конверте. Премия! Вручается! Измайлову! Не думал, не гадал он, никак не ожидал он такого вот конца, такого вот конца. И никто из коллег-недоброжелателей не думал, судя по шипению за спиной, когда новоиспеченный лауреат на сцену из зала поднялся, чтоб конверт получить. И даже никто из коллег-доброжелателей не думал, судя по радостным вопросам: "Что ж ты с такими деньгами теперь делать будешь?" Что-что! – А скока все эти ножики стоят? – нарочитой новорусской гнусавостью осведомляется лауреат о "Мече в камне", "Мече в зеркале", "Мече в жопе". И купюры из конверта отслюнивает. Впрочем, на кой ему мечи (тем более – в жопе)?! – Пропьем, разумеется! Всем конгрессом! – Ур-р-ра! Никакое не "ур-р-ра!". Не удалось окончательно пропить премию. Даже всем конгрессом. Пришлось лауреату некоторую часть (правда, малую) домой привезти. На первое время хватило. Первое время – три месяца.

В КРАСНОЯРСКЕ участников конгресса фантастов разбили на "тройки" и принялись возить на встречи с читателями. "Тройка" – минский Брайдер, питерский Измайлов, киевский Штерн. – А вот вы верите в бога? – публично спросил читатель на встрече. – Я – да. Категорически!– ответил минский Брайдер. – Я – нет. Категорически! – ответил питерский Измайлов. – А я воздержался... – примирительно ответил киевский Боря Штерн.

В КРАСНОЯРСКЕ на встрече с читателями при большом скоплении оных дама-халда напористо спросила облауреаченного Измайлова: – Вот вы вообще называете свои. труды простенько: Литература (да, с большой буквы). Но это же детективы! Неужели вы всерьез полагаете, что... Измайлов глазом не моргнул и проответствовал: – В моем последнем романе есть, как минимум, десяток страниц непревзойденной прозы, которые, безусловно, признаны вершиной мировой литературы. Переждал возмущенную публичную паузу ("Каков наглец!"), пояснил: – ...ибо я включил в свой текст отрывки из романов Достоевского "Идиот", "Братья Карамазовы", "Бесы", "Преступление и наказание", никоим образом их не закавычив. Переждал недоуменную публичную паузу ("Каков аферист!"), завершил: – Впрочем, если читатель этого не заметил, льщу себя надеждой, что и остальной текст романа в какой-то степени соответствует уровню Федора Михаиловича. А собственно...

В КРАСНОЯРСКЕ на конгрессе фантастов группа писателей так называемой четвертой волны сидит в нумере, чинно пьет чай. – Ребята, – говорит Миша Успенский, – все, что мы пишем, – это полное дерьмо, на котором когда-нибудь произрастет гений! – Я уже произрос, – без тени улыбки с апломбом заявляет Столяров.

И ВОЛГОГРАДСКИЙ Евгений Лукин, прежде чем стать писателем, потрудился типографским работником: – А какие пометки на полях делали журналисты, отправляя полосы нам на правку! О-о, какие пометки! "Тем же кеглем, но покрупнее!"

О РЕАЛИЗМЕ. Сидит фантаст Витман-Логинов, пишет сельскохозяйственную фантастику. И вот есть у него в рассказе механизатор, который по пьяной лавочке тракторы топит в реке. Сидит Витман-Логинов и думает: сколько же разрешить персонажу тракторов утопить – два или три? Два вроде маловато, три – не поверит никто... Волгоградский Евгений Лукин сочувственно смотрит на его мучения и спрашивает: – Слава, а сколько этот мужик на самом деле тракторов утопил? Логинов тяжело вздыхает и говорит: – Одиннадцать...

КОГДА-ТО В МОСКВЕ создалась группа "Апрель" – яростные сторонники Перестройки. Туда могли входить и немосквичи-писатели. (Писательская группа этот "Апрель".) Прозаика Житинского спросили: – Саша, а ты собираешься вступать в группу "Апрель"? Житинский подумал и сказал: – Я лучше вступлю в группу "Ласковый май"!

НО НЕ ВСЕ прозаики столь аполитичны. Некоторые еще с младых ногтей... К примеру, Измайлов... Семейное предание гласит: Давным-давно, в 1958 году, дедушка решил, что пора внука приобщить к святыне. Взял он трехлетнего бутуза на руки, сходил с ним в Мавзолей. Паломничество не паломничество, Мекка не Мекка, но мероприятие утомительное по тем временам. Это нынче на площади трех вокзалов зазывала завывает в мегафон: "Кто в Мавзолее не бывал, тот Москвы не повидал! Москвичи и гости столицы! Бесплатно! Посещение Мавзолея! Кто в Мавзолее не бывал..." А тогда – с шести утра очередь занимай в Александровском саду, к полудню добредешь – медленно и печально. И вот он уже – почетный караул-носферату. И вот она – дверь. И первые, кто тебя встречает за порогом, – два организма в строгом, которые каждому (каждому!) входящему показывают "тс-с!", прикладывая палец к губам. Адов труд! Четыре дня в неделю присутственными долгими часами каждому (каждому!) входящему внушать мимически: тс-с! И вот он уже – саркофаг (в ту пору двуспальный). Народ безмолвствует, как и предписано. Народ конвейерно следует предписанным маршрутом-полукругом чтоб разглядеть мощи во всех ракурсах: вид снизу, вид сбоку, вид сверху, опять вид сбоку, опять вид снизу... и пожалте на выход, не останавливайтесь, идите, идите. И вот в этой мертвой и разве что шаркающей тишине вдруг раздается звонкий альт трехлетнего бутуза: – Ленин-Сталин – на бочок, а Булганин – не-ету! И – тишина. Снова. Шаркающая... Дедушка поседел мгновенно. Понятно, не дедушка Ленин. Понятно, не дедушка Сталин. (Им-то все равно! Мертвые срама не имут!) Дедушка Артем Джамалович, у которого на руках было то голосистое дитятко. Дедушка Артем Джамалович обоснованно ждал, что сейчас его повяжут. Вот сейчас выйдет из Мавзолея – схватят и повяжут. Вот сейчас минует Аллею почетного захоронения – схватят и повяжут. Вот сейчас покинет пределы Красной площади – схватят и повяжут. Вот сейчас вернется домой, а там уже ждут – схватят и повяжут. Вот сейчас через день, неделю, месяц, год, сто лет – схватят и повяжут! Обошлось! Вероятно, блюстители решили пропустить звонкий альт мимо ушей. Действительно! Хватать и вязать в 1958-м уже не совсем... м-м... актуально. Да и дедушка старый, ему все равно. Пацаненок же мал еще, чтоб ему припаять нечто. И явно не от ранней (с пеленок) политизированности он того самого... а от радости узнавания. Портреты Ленина-Сталина в ту пору на каждом углу. Портрет Булганина – тоже... в ту пору. (Был он, Николай Александрович, в ту пору целым Председателем Совмина. По рангу положено чтоб на каждом углу.) Ну и – радость узнавания, детская непосредственность: "...а Булганин не-ету!" Таково семейное предание. Которому Измайлов бы не поверил, сочтя за анекдот а ля Чуковский, а ля "От двух до пяти". Но седенький дедушка Артем Джамалович был, что называется, по жизни зятем одному из двадцати шести бакинских комиссаров и выдумать подобную крамолу не способен был по определению. И потом... совсем потом, в разгар Перестройки, довелось пообщаться с очень пожилым отставником компетентных служб на тему "Мавзолей" (для перестроечного "Огонька"). Он и говорит, мол, всякое бывало – от драматического, когда маньяк по саркофагу из пистолета выпалил, до забавного, когда устами младенца над нетленными телами было озвучено: "Ленин-Сталин – на бочок..." Говорит он, говорит и палец к губам подносит: "Тс-с!" И смотрит профессионально-испытующе, так и вынуждает собеседника к идиотическому "А это был не я!" или к не менее идиотическому "А это был я!"... Ну и вот, никому не скажу, а вам скажу. Таки это был Измайлов. Трех лет от роду. В 1958-м году. Первое посещение Мавзолея.

НА ЗАРЕ Перестройки, в пору "Огонька" и пьес-"шатрофф" балетмейстер Андрей Кузнецов дозрел до текста. – Я, – говорит, – пьесу решил написать. Название уже придумал. "Диктатура сивости"! И главное, придумал имя-фамилию главному герою. Его зовут Роман Газета! Ну и подумал, что достаточно, что дальше и писать не стоит...

В ПОРУ позднего застоя балетмейстер Андрей Кузнецов сильно бедствовал и брался за любую работу. Желательно, разумеется, по профилю. И ему говорят: есть работенка – для коллектива песни и пляски Тувинской АССР нужно поставить танцевальную программу. – Нет вопросов! – отвечает он. А у самого глаза на лбу – тувинцы со своей столицей, городом Кызылом!.. Ни малейшего понятия! Приезжают ребятки – ясно, что сцену они не только никогда не видели, но и не слышали о ее существовании. Балетмейстер Андрей Кузнецов просит руководителя ансамбля: – Дайте мне какие-нибудь наводочки, я бы почитал чего-нибудь по танцам тувинским... – Пожалуйста! – говорит тот и дает книжки. Приносит балетмейстер Андрей Кузнецов книжки домой, всю ночь читает. Действительно, очень интересно – горловое пение, красота необычайная. Про танцы – ни гу-гу. – А танцы-то где? – спрашивает поутру. – А танцев нет. – А почему? – А мы вообще не танцуем... Исторически так сложилось. – А как же ансамбль песни и пляски? – Понимаете, министерство культуры финансировало и песни, и пляски. Вы уж постарайтесь... Балетмейстер Андрей Кузнецов начинает стараться. Надо, значит, быстренько нечто сочинить. Придумывает каких-то белых шаманов, черных шаманок, бубны-шмубны... Через год выпускается программа под названием "Ритуалы". И там в течение пятидесяти минут происходит праздник посвящения юношей в воинов и девушек в... девушек. Охотники в национальных костюмах свирепствуют, несчастную лань загоняют, шаманы скачут. Приезжает на сдачу программы первый секретарь тувинского обкома партии, смотрит внимательно и говорит балетмейстеру Андрею Кузнецову уже на банкете: – Молодец! У меня дочка так танцует! ...И это еще не конец. Где-то в году 1988-м по ТВ идет трансляция из зала Чайковского. – Гляжу, – вспоминает балетмейстер Андрей Кузнецов, – какая-то смутно знакомая раскосая физиономия объявляет: "Тувинский народный танец охотников!" И мои четыре парня в погоне за той ланью... Думаю: "Абзац! Вот я и создатель народного фольклора!"