Текст книги "Референт"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Измайлов Андрей
Референт

Андрей ИЗМАЙЛОВ

РЕФЕРЕНТ

Все, что вы хотели узнать о писателях, но боялись спросить

Остряк любезный, по рукам! Полней бокал досуга, И вылей сотню эпиграмм На недруга и друга!

(Стихи и рисунок А С Пушкина)

В новой книге Андрея Измайлова, автора знаменитых детективов, собраны подлинные, но невероятно смешные истории (анекдоты) из жизни писателей.

АНДРЕЙ ИЗМАЙЛОВ(tm) – автор захватывающих детективов, многие из которых стали бестселлерами ("Русский транзит", "Считаю до трех!"). Но друзья и коллеги знают его как очень веселого человека. По словам одного из них, "он непрерывно травит анекдоты и, кажется, всех их перетравил". (Анекдоты – друзьям? Или друзей – анекдотами?) Источник его неиссякаемого буйного веселья – жизнь, которая их (и друзей, и анекдоты) все время порождает. Она, собственно, из них и состоит. В новой книге Андрея Измайлова собраны невероятно смешные истории из жизни его друзей-писателей. Мало кто знает о том, как живут наши очень и не очень знаменитые литераторы. Из этой книги вы узнаете о них такое... ...Как говаривал А. С. Пушкин: "Анекдот – кирпич русской литературы". Читатель по достоинству оценит и "кирпичи" и "каменщиков".

НЕИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК

Портрет известного художника слова А. Н. Измайлова

в окружении друзей (все не поместились) и любимых предметов Самый конец XX века

РЕФЕРЕНТ

Мемуар Предуведомление Некоторые имена и фамилии, но не события, изменены по причинам, известным одному автору

Других писателей у меня нет... Генсек Коба

Предоставьте человеку свободу – и он неизбежно начнет писать книгу. Собственно говоря, если посадить человека в тюрьму, он также начнет писать. Не знаю, важно ли это сопоставление, но твердо убежден, что многих авторов я предпочел бы увидеть за решеткой. Альфред Бестер

1983 ГОД. За день, вернее, за ночь до решения секретариата о привлечении меня референтом Союза писателей приснилось: Воля (секретарь по оргработе, которую просто зовут так... правда, она соответствует своему имени) ведет группу претендентов на звание референта по Дому, знакомит с апартаментами. Человек пять, среди нас даже какая-то дева. А я все приосаниваюсь – как бы есть у меня преимущество, знаю уже этот Дом от плинтуса до лампочки. И вот Воля подводит нас к мавританской гостиной, где тоже все уже знакомо. Открывает дверь, а там... все та же "мавританка", но умопомрачительно комфортабельная. И не как служебная, а как жилая комната: стены затянуты розово-золотым штофом, мебель теплой матовой фактуры, лампа бронзовая на бюро, кровать-тахта под балдахином, ковер ворсистый-топкий. И т. д. А под выключателем у выхода, где обычно табличка "Отв. за пожарную безопасность", – сверкающая латунная пластинка, и на ней витиевато выгравировано: "Переходящий кабинет лучшему писателю ...Проснулся. Мда-а! Днем на рабочем заседалище тогдашний первый секретарь Чепуров сказал, что теперь у нас новый референт... Это – я. И в "мавританке", то бишь в реферятнике, – шесть лет от звонка до звонка.

"СПРАВОЧНИК союза писателей СССР. 1986 год" – содержит 784 страницы и чертову уйму фамилий... Популярная игра студентов Литинститута – рулетка. Каждый скидывает в банк, скажем, десять копеек, и по кругу пускается "Справочник". Каждый по очереди раскрывает наугад и тыкает пальцем – кто в какую фамилию попадет: Мина Ромуальд Рихардович, переводчик, прозаик. Можешь хоть что-то сказать о нем? Назвать хоть одну книгу, которую читал или о которой хотя бы слышал? Нет? Клади еще десять копеек и передавай "Справочник" следующему. Следующий: Скучайте!.. Не в смысле – скучайте. А в смысле – Скучайте Рамута Ионовна, поэт, драматург... Каким же бессуеверным поэтом и драматургом нужно быть, чтобы печататься под такой фамилией! Это не ответ! Десять копеек, и – далее. Банк растет до тех пор, пока кому-нибудь не повезет. Предание гласит, что одному повезло. Он ткнул в Эльдара Рязанова. Сорвал банк в 18 рублей. Эка накопилось! (По курсу 1986 года.) Хорошо, что режиссер Рязанов еще и член СП СССР!

СКОНЧАЛСЯ писатель Мононзон. Идет референт на панихиду в Дом писателя и видит – весь город в траурных флагах. Надо же!.. Оно конечно... Но чтоб столь масштабно скорбеть?! Ага! Вот она, догадка! Вьетнамский генсек Ле Зуан в тот же день... Гм! Похороны Мононзона имени Ле Зуана.

БЫЛ ТАКОЙ литератор – Г. Мелкий пакостник. Козни строил своим же, подставлял по мелочи, гадил при первой возможности. Получал от этого удовольствие. Потом заболел и почти умер уже. Но почти. На смертном одре призвал к себе поэта А. А. Прокофьева, самого главного среди тогдашних писателей Ленинграда, официально главного. И покаялся этот самый Г. поэту А. А. Прокофьеву: – Саша, я такая сволочь, такая сволочь! Прости меня! И все наши ребята, кому я нагадил, пусть простят, если смогут. А. А. Прокофьев, твердый-бронебойный и потому сентиментальный, расчувствовался и пустил слезу: – Что ты, Г., что ты! Все хорошо! И ты неплохой! – Нет, я плохой. Я же знаю. И ты знаешь. И ребята наши знают... И поэтому – последняя просьба ко всем вам и к тебе, в первую очередь, как к нашему первому... Пусть меня похоронят в закрытом гробу. А то мне стыдно глядеть в глаза товарищам, которым я причинил столько вреда. Даже ОТТУДА стыдно глядеть! – Что ты, Г., что ты! Не надо! – Надо! Это моя последняя воля. Ты не можешь ее не выполнить, Саша! Обещай! Обещал. Поплакали еще на плече друг друга. А через парочку дней этот Г. умер. И принесли его на Комаровское кладбище, к ямке. В заколоченном гробу. Уже было отговорили прощальные речи исключительно положительные, не молчать же над могилой, памятуя известный обычай "или хорошо или ничего". И тут, откуда ни возьмись, – машина подруливает, визжа покрышками. Люди в сером из нее повыскакивали, книжки красненькие продемонстрировали. И командуют: – Вскройте гроб! – Да вы что?! Вы что-о?!! – вскипел А. А. Прокофьев. И коллеги по творческому цеху, понятно, взроптали. В общем, народ не взбезмолвствовал... – И все-таки вскройте! К нам, на Литейный, четыре, поступило заявление от товарища Г., что он умирает, а первый секретарь А. А. Прокофьев, ненавидя товарища Г., обещал публично похоронить его лицом вниз. А остальные коллеги будут не против, а только за. Потому что тоже ненавидят товарища Г. Но на похоронах будут и родственники усопшего, и всякие посторонние не исключены. Потому и гроб будет заколочен... Вы отрицаете? Да? А гроб-то заколочен. Почему?! В общем, вскрыли. Разумеется, никакого "лицом вниз". Все как обычно. Только физиономия усопшего – ехидная-ехидная! Нет, но каков, а?! С того света достал! Ладно бы только своих коллег! Но Контора-то до чего в идиотском положении! У-у-у, п-п... писаки!

В РЕФЕРЯТНИКЕ обычно пустынно. То есть, конечно, кто только не заглядывает, но обычно – пустынно. Сидит референт. Младшенький коллега Горячкин сидит. Еще прозаик Рекшан сидит – по случаю решил на казенной машинке попечатать. Входит прозаик Степанов. Просто так. Входит поэт Знаменская. Тоже просто так. Потом – критик Топоров. Да вот мимо проходил, заглянул... Потом – дядя Миша Демиденко уже в привычной для него кондиции. Потом еще кто-то. И еще. И еще. Косяком пошли! И никто не уходит! Через десять минут реферятник сильно похож на общественный сортир в кинотеатре за пять минут до сеанса: человек тридцать с сигаретками топчутся и недоуменно друг на друга поглядывают. Во взгляде: я-то знаю, зачем именно сюда пришел, но вы-то все чего вдруг?! Хотя и тот, кто считает, что знает, тоже не знает. Как-то так получилось само собой... Ноги сами принесли... Потом пришла очевидная разгадка! До открытия кабака было минут двадцать! Вот и поднялись в "мавританку" переждать... Но чтоб в таком количестве?! – Ну-ка, все на выход! У нас всенародное горе, а вы тут... – Да пожалуйста! Тем более что кабак вот уже открылся.

ВСЕНАРОДНОЕ горе – почил генсек Черненко. "По сути дела, надо бы печалиться, а я пою, а я пою!" Но нет! Писатели в ту пору – верные помощники Партии, и это уже приказ... Приказ, вернее, распоряжение: в канун предания генсека Кремлевской стене, организовать в Доме писателя ночное дежурство у телефона, глаз не сомкнуть и хотя бы один раз за ночь совершить обход вверенных помещений. Зачем? А вдруг что-нибудь! Что? Что-нибудь! И если вдруг это самое что-нибудь, то вам позвонят. Или вы сразу звоните, если у вас что-нибудь. Му-у-уд-д...ро! Кому дежурить? А референту, например! И стал референт дежурить. Кабинет писательского Председателя. Глухая ночь. Гулкая тишина. Пустота – тени великих витают. Со стены Максим Горький взглядом выражает: "Если враг не сдается, его уничтожают!" – а глаза добрые-добрые. Телефон стоит молча. Скучновато, но и жутковато. Обход, что ли, затеять? Дом писателя, бывший Дворец Шереметева, – обширен и закоулист... Белый зал, где Зощенку хаяли. Стройные ряды кресел, потусторонние ангелы с ангелицами в качестве лепнины, колыхание портьерного занавеса от невесть откуда проникшего сквозняка. От сквозняка?.. Неуютно... И меж рядов вполне залег некто прошлый – щас выскочит и гаркнет: "Совершенно справедливо Зощенко был публично высечен как чуждый советской литературе пасквилянт и пошляк!" Да ну вас всех! Вон отсюда. В... ...кабак. Стены обшитые мореным резным мрачным дубом. Единственное светлое пятно – тускло подсвеченный витраж, фальшь-окно: герб шереметевский и то ли ободрение, то ли угроза по-латыни: "Бог помнит (хранит?) всё!" Намек вольнодумцам, что сюда же повадились "соседи" через дорогу (то бишь с Литейного, 4) – выпить-закусить, дружить, внимать слову, которое не воробей? Угу! И "жучков", наверняка, пона-тыкали в деревянные излишества генитального вида! Шорохи по всему кабаку осторожные, потрескивания, ЗВУКИ!.. Оно конечно, тараканы празднуют ночное затишье, а то и мыши. Но... Шел бы референт отсюда! А хотя бы в... ...Готическую гостиную... Ага, конечно!! Готика – она, по определению, жизнерадостная. Камин, острые тени, стулья-истуканы, суровый Дант с мозаичного портрета – типа: в Аду не был? а то сходим, я провожу. Тьфу! И тут... ..завывание нечеловеческое ниоткуда и отовсюду. Ветер... так не воет. Человек – тоже. А вот НЕ человек... В манере "Поднимите мне веки!". – Смирррно! – отпугивает референт сержантским рыком. Тишина... Вот оно (он, она, они?) вытягивается по стойке "смирно" и, выпучив глаза, с натугой молчит. Чур меня, чур! Подняться ли по винтовой лестнице из Готической? Аккурат к "Мавританке"? Как бы завывание оттуда, больше неоткуда... Нет уж! Инициатива наказуема. "Мавританка", мавританская гостиная – со всеми интерьерными прибамбасами, присущими каким-нибудь сельджукам. А у сельджуков, понятно, чуть что и – секир башка. Глупости, разумеется! Но... Даром что "мавританка" – она же и реферятник, то бишь непосредственное рабочее место референта. Все равно – нет уж! Референт там днем работает. А сегодня ночью он работает у телефона в кабинете писательского Председателя – вдруг что-нибудь... в связи с кончиной генсека?! Пойти, что ли, обратно! Дежурство, знаете ли... И пошел. А оно вослед завыло вновь, заулюлюкало, заголосило. – Смирррно! – отпугивает референт по-новой. Умолкает око по-новой... Через паузу – опять: "Поднимите мне веки!" В общем, пока референт до телефона добрел по коридорам-лестницам, раза четыре с ним (оно!) обменялись любезностями. И потом, после, уже из кабинета, референт ему (оно!) в никуда: "Смирррно!" – а оно из ниоткуда: "Уууыыыааа!" (поднимите, мол... веки!) И так – от заката до рассвета. А звонить по координационному номеру как-то... не с руки... Дескать, у нас тут нечто! Ответ известен: "Так пойдите, проконтролируйте и прекратите!" Опять же Горький со стены напутствует: "Если враг не сдается, его уничтожают!" Вот сами и пойдите, соцреалисты доморощенные! ...Серое утро настало. Развиднелось. Телефон сам зазвонил. Вздрагивает референт, трубку сдергивает и по инерции рявкает в нее: "Смирррно!" Координатор партейный после настучал, что дежурный пьян был в стельку. А когда дежурный (референт!) не поленился и сходил-проверился, справку принес с печатью ("Мертвецки трезв! Ни в одном глазу!"), ябеда публично извинился и не то чтобы зауважал, но сторонился и сторонился: экий дежурный! координатору – "смирррно!" К полудню и начальство писательское подтянулось. Как, спрашивают, устал? Не отдохнул, отвечает референт уклончиво. Ладно, поощряют, можешь отдыхать. Только вот еще принеси из реферятника наш общий писательский отклик на печальное событие – ты ж его вчера составил, да? Да... Хочешь, не хочешь – в реферятник, в "мавританку". ТУ САМУЮ. Впрочем, уже день деньской. И оно (оно!) стихло. А и было ли оно!.. А референт просто сейчас скоренько сходит на свое рабочее место и – домой, на боковую! В конце концов, вчера же был референт в реферятнике (не ночью, но ранним вечером), и ничего! Кто тут?! А тут – дядя Миша Демиденко! Вчера, когда референт вытурил из "мавританки" толпу, дядя Миша Демиденко уже был в забытьи. И был он забыт. Ветошью на диванчике прикинулся... А среди ночи очнулся. Во рту – сухостой, вокруг – тьма и сельджуки, дверь замкнута – замуровали демоны! Взорал дико (водички бы хоть! в сортир бы хоть!). А ему вдруг голос с неба: "Смир-ррно!" А он человек в прошлом военный... Так всю ночь и промаялся... Уф-ф! Налил референт ему водички. Предварительно отжурчал дядя Миша свое-простатитное. Жив курилка! – А что это ночью было? – спрашивает осторожно. – Понятия не имею! – отвечает референт осторожно. – Дежурил я, ничего не слышал. Мы тут генсека, в общем, хороним... – А, – говорит, – это бывает. Но со мной – не дождетесь! Впрочем... ты меня спас и за это на, получи! схватил что под руку попало (листок, блин, с общим откликом!) и на обороте начертал: "Референту. Личное приглашение на мои похороны. Это будет для меня счастьем! Миша Демиденко".* И пошел куда подальше от Дома писателя – к себе домой. Ну и референт – к себе... куда подальше от Дома писателя. Но позже, сутки спустя, – снова в тот же Дом, в тот же Дом. Куда ж мы без него, без легендарного...

ДОМ ПИСАТЕЛЯ одолеваем киношниками. И подо что только его не "гримируют"! Киевская студия арендовала для съемок Белый зал. Выставили оттуда на время все ряды стульев, очистили зал, поставили легкие круглые столики, усадили за них фрачных-бальных мужчин-женщин, шампанское, разумеется, тут же. А на сцену, убрав трибуну, выпустили развеселых гололягих канканщиц. Посмотрел референт на это дело... А чего! Вот бы так и оставить! А писательские собрания проводить как раз в кабаке ниже этажом – так или иначе, именно там-то все и решается за стаканом.

МЛАДШЕНЬКИЙ коллега, референт Горячкин, встречает выпученными глазами: – Представляешь, спускаюсь по лестнице весь в себе. Навстречу – мужик. Я его нечаянно толкнул плечом, извинился машинально. Потом глаза поднимаю, а это – Мастроянни! Я просто обалдел! – А он? – А он тоже, естественно!

А Мастроянни шлялся по Дому из-за "Очей черных" Никиты Михалкова. И Дом писателя, он же Дворец Шереметева, у Михалкова – дом средней руки помещика. Это каким же патриотом-лакировщиком нужно быть, чтобы темному западному зрителю всучить княжеские апартаменты за средний-сельский домик "помещика " – Смоктуновского... ...который, радушно сбегает по лестнице навстречу Мастроянни (см. "Очи черные"). И надежда только на то, что он (великий!) прикует все внимание зрителей к своей шизофренически-интеллигентной улыбке, и те не заметят в кадре белые батареи парового отопления, которые так и барельефствуют, так и барельефствуют... Или Михалков и здесь не то что проморгал, но наоборот: мол, видали?! в России аж в начале века, аж в глухой глубинке функционировало паровое отопление!

КАК-ТО собрались за одним столом в кабаке Дома великовозрастные родители великовозрастных детей. Писатели, разумеется. И каждый скупо, по-мужски, сетовал на нищее житье-бытье, алименты, хроническую безнадегу. С чем и ушли было нестройной кучкой. Но писатель по натуре оптимист. И прозаик Суров, проходя мимо бронзовой группы, где лев уже наполовину истерзал человечка, а второй человечек в чалме и на коне рад бы помочь (не льву!), но какой-то клептоман давным-давно выкрал из ладошки абрека копье (на память?), и тот просто беспомощным кулачком на льва замахивается... Так вот, Суров хехекнул и приободрил, кивнув на бронзовую группу: – Ничо! Вон, гляди! Раньше людям еще хуже жилось! Все несколько повеселели. Жизнь прекрасна!

ИДЕТ референт из "Невы", где прозаик Суров тогда заведовал прозой. Не застал его, оставил рукопись в секретариате. Идет в метро. Где и встречает Сурова! Как удачно!.. Перебросились репликами о том, о сем. Как бы непосредственно референт говорит: – Валера! А я тебе в "Неву" только что свой роман принес! – Молодец! – похвалил Суров. И поинтересовался: – А когда унесешь?

ПРОЗАИК Суров в ответ на стенания младшенького референта Горячкина (зарезали в "Неве" очерк Горячкина, не печатают!) задумчиво рассказал: – Вот когда я еще работал в этой конторе, приходит к нам по почте толстенный роман. И сопроводиловка: "Уважаемые товарищи! В свое время этот роман прочел Александр Твардовский и очень хвалил. Но он умер. Потом этот роман прочел Илья Сельвинский и тоже хвалил. Но он тоже умер. Потом роман прочел Сергей Наровчатов и очень хвалил. Но и он тоже умер. Теперь я посылаю роман вам и хотел бы знать ваше мнение"... – Как думаешь, Коля, – спросил Суров Горячкина, – что я ему ответил?..

БАБУШКА стала вести себя странновато. Исподволь выспрашивала, какие симптомы у людей, которые сходят с ума. И день ото дня все настойчивей и настойчивей. Наконец, решил с ней начистоту: – Что такое? Что произошло? Говорит, решив что-то про себя. – Пойдем! Вот книга. Ну-ка, прочти вот тут... Нет, погоди! Возьми меня за руку, чтобы я знала, что это не галлюцинация! Ну, взял за руку. Ну, читаю. "Улицы были завалены говном".. – Так и написано? – Так и написано: "Улицы были завалены говном"... Бабушка! Сейчас ТАК пишут! Она неуверенно: – М-да? А где гарантия, что ты мне тоже не кажешься?

ГРУППА молодых поэтов (Добряков, Знаменская, Комаров, Левитан, Толстоба образца середины восьмидесятых) по путевке бюро пропаганды писательской организации предпринимает "чес", то есть подряжается читать стихи перед производственной аудиторией – "Электросила", "Кировский завод", ЛОМО и т. д. Между выступлениями, как и водится при "чёсе", – полчаса, ну, час. А надо успеть! И приезжают они в очередной рабочий коллектив. А там вдруг ведущая заявляет: – Сегодня у нас в гостях молодые поэты Ленинграда!.. Но сначала перед вами выступит наш детский ансамбль "Ромашка". И выбегают на сцену девочки-ромашки в самодельных бальных платьицах, пляшут самозабвенно и вполне трогательно. А поэты за кулисой исходят на нет – жара, духота, убийственное лето, плюс неотвратимое опоздание на очередной объект "чёса". (Sic! Жара, духота, убийственное лето немаловажный фактор случившегося впоследствии, ибо поэт Комаров, когда при нем вспоминают тогдашнее случившееся, истово и горячо убеждает: "У меня просто губы слиплись! Жарко было! Слиплись просто губы, ну!") Наконец, девочки-ромашки заканчивают умилять народ, и объявляют поэтов... которым уже все равно и состояние души отвратное. И выходит к рампе Комаров, мрачно вперяется в зал и мрачно обещает в полный голос: – Пиздец вам! Зал осто... лбеневает. Замирает, в общем. А Комаров вдруг без паузы начинает читать совершенно невинные строки про березку, про ту же ромашку, про травинку и тому подобное. Заканчивает. Раскланивается. Уходит. За кулисой коллеги по несчастью набрасываются: – Ты что сказал?! Ты сам-то понимаешь?! Или уж тогда действительно надо было им всем... того самого... – Чего – того самого? – искренне удивлен Комаров. – А того, что ты им всем пообещал! – Чего?! ...Оказывается, ничего поэт Комаров не пообещал производственной публике, а объявил свой цикл стихов "Из детства" См.: Sic! Губы слиплись... Он и сказал разлепившимися и опять слипшимися губами: – П-п... из детства... м-м. Фрейд понуро курит в сторонке...

ОТПРАВИЛАСЬ делегация маститых питерских писателей в Мурманск на Дни детской книги. Поэты Леонид Хаустов, Александр Шевелев, прозаик Валентина Чудакова и многие другие. И юный тогда прозаик Алла Драбкина. Ехали поездом, ехали долго. И Валентина Чудакова отзывает из купе Драбкину и в тамбуре на ухо напутствует: – Ты только не вздумай на выступлении сказать слово "жопа"! Драбкина удивилась, потому что никогда ранее не говорила на выступлениях слово "жопа". Но пообещала: и впредь не... Потом Леонид Хаустов отзывает Драбкину и тоже напутствует: – Ты только ни в коем случае не скажи на выступлении слово "жопа"! Потом и многие другие по очереди обратились к Драбкиной с аналогичным предостережением. Оказалось, что тогдашнему главе Ленинградской писательской организации Чепурову, кто-то доложил ябеду: юный прозаик Драбкина громко произнесла на выступлении слово "жопа". И Чепуров, отправляя делегацию в Мурманск, завещал маститым поработать с юным прозаиком, чтобы не повторился инцидент. Приехали в Мурманск и успешно провели Дни детской книги. Ни разу на выступлениях Драбкина не сказала слово "жопа". Очень следила за собой. И многие другие, коллеги, за ней следили В заключение их повезли в горком Партии, где вручили по две банки тресковой печени в подарок и устроили прощальный банкет. Щедрый банкет. Поели-попили. Попили. Попили. И пустились в пляс. Первая – Валентина Чудакова. Дробя каблуками, зачастила бежаницкие частушки. Потом Леонид Хаустов к ней присоединился. И многие другие. Самая пристойная озвученная частушка была такая: Мы начальнику милиции насерим на наган, Разбросаем все патроны! Подбирай, мудила, сам! Юный тогда и непьющий тогда прозаик Алла Драбкина сидела в уголку, как "девочка со спичками", затравленно смотрела на это на всё. Наутро уже в обратном поезде каждый из маститых счел своим долгом отозвать Драбкину и строго спросить: – Мы вчера с какого-то момента ничего не помним. Но, надеемся, ты вчера по пьянке не сказала слово "жопа"?

А НАСЧЕТ ябеды Чепурову – это его в заблуждение ввели. Не то слово говорила Драбкина. И не она говорила, а ее почитатели. И не на выступлении, а после оного. Где-то когда-то маститые литераторы выступали, а вместе с ними была юный прозаик Драбкина. И к ней по окончании творческого вечера подошли почитатели и громко сказали: – Мы всех этих мудаков два часа из-за тебя слушали. Подпиши книжку!

А ВПРОЧЕМ... что считать ненормативом?! Может, человек просто на другом языке разговаривает! На китайском, например! Вот Вячеслав Рыбаков – помимо того, что писатель, еще и синоист (не путать с сионистом! синоист есть китаевед). И воспроизвел он по-китайски диалог: – Ни хуй бу хуй дайлай хуйхуй дао дан дахуй? – Во шэммо ебу хуй! – Дуй! Ласкает слух? А оно оказывается: – Ты можешь привести мусульманина на партийный съезд? – Никоим образом не могу! – Ну и правильно! Все мы где-то китайцы...

СИНОИСТ Вячеслав Рыбаков любит играться с иероглифами. Подарил он Измайлову листок с двумя иероглифами – чжэнь и чжоу. Красивые такие. Звучат тоже хорошо. Но главное – перевод: наливать и пить вино. А также (равнозначно): обдумывать, размышлять, обсуждать. А также (равнозначно): принимать правильное коллективное решение. То-то и оно. То-то и оно. То-то и оно...

ВСЮ ЖИЗНЬ (литературную) референт кичился абсолютной грамотностью. Снисходительно принимал ахи-охи корректоров и редакторов, мол, "вы нам работы не даете, нам в ваших текстах делать нечего!". Даже никогда не путал "одеть" и "надеть". (Проверочное: разница между "одеть женщину" и "надеть женщину". Почувствуйте разницу.) И только обретя последний Word, который подчеркивает красной линией ошибки, с удивлением обнаружил референт, что всю жизнь (литературную) писал одно слово с ошибкой. Сначала даже не поверил компьютеру, несколько раз перезагружал – никак, Word глючит! И лишь забравшись в кои веки в орфографический словарь, убедился, что такое емкое и значащее (чисто писательское!) слово, как перепитии, пишется перипетии – от греческого внезапная перемена в жизни. И все-таки древние греки не правы, менее правы, чем референт. Для внезапной перемены в жизни более подходит – перепитии. Полагаю, коллеги по всей жизни (литературной) референта поймут и поддержат.

ВОЛГОГРАДСКИЙ прозаик Евгений Лунин пишет очередной замечательный роман, а заодно мельком увековечивает друзей, раздавая их фамилии персонажам. В частности, минского прозаика Николая Чадовича. A Word, зараза педантичная, подчеркивает красным неизвестное ему буквосочетание Чадович и – предлагает варианты. Собственно, вариант лишь один: чадо ВИЧ.

ВОЛГОГРАДСКИЙ писатель Сергей Синякин еще и майор милиции. И вот он поймал бандюгана, провел с ним длительную профилактическую работу. Хорошо поработал, профилактически! Вплоть до того, что убедил бандюгана собственноручно явку с повинной написать. Бандюган взял ручку и бумагу. Писатель Синякин у него за спиной стоит и через плечо контролирует. Бандюган пишет: "Я, такой-то, решил у ларька пива ёбнуть, потому что вчера нажрался в жопу..." Писатель Синякин своей ручкой из-за плеча правит: "пива хлопнуть... нажрался в стельку..." Бандюган пишет: "И тут подваливает этот мудозвон..." Писатель Синякин своей ручкой из-за плеча правит: "этот козел..." Тут бандюган вскидывается и возмущенно орет: – Слушай, начальник! В конце концов, кто из нас явку с повинной пишет?! Я или ты?! Писатель Синякин устыдился.

В СВОЕ ВРЕМЯ референт проявил интерес к экзотической корреспонденции на адрес Союза писателей. С тех пор всех сумасшедших подсылают к нему. – Я письма собираю, а не психов!!! Но считается, что референт самый крупный специалист по ненормальным мол, этот всегда с ними найдет общий язык. Охота пуще неволи! .............................. "Добрый день, уважаемые писатели г. Ленинграда! Знаю тайну Сфинкса и спешу отдать ее вам, а вы, очень прошу, расскажите о ней ленинградцам своими словами. Прошу извинить за почерк, пишу при свече (выключили свет), а за ошибки, которые допущу с меня не взыщите. Итак, пока безмозглые ЭВМ с быстродействием до 1000 000 операций в секунду занимаются "делами поважнее чем мир" люди думают о мире. Разгадка этого чудовища не стоила мне ни сидых волос, ни лысины на голове (правда угодил в психбольницу). Собственно, экстренно пишу потому, что в ближайшее время пойду заканчивать лечение, и каким буду бог весть, а эту тайну хоронить ни как нельзя. Посмотрите внимательно историю нашей цивилизации, и вы сможете со мной согласиться. От богов Олимпа (отцов "героев") до наших дней. Думаю что ваш город в отношении семейной порядочности на первом месте по Союзу. И спасибо тому, кто сам не разгадал его загадки, но взял занос этого самого Сфинкса, с его ухмылкой, и приволок на берег Невы. Не вам рассказывать, что поэты пишут образно, а легенда – поэтическое произведение. Обо мне справок не ищите т. к. я личность сомнительная (около 12 лет провел в заключении). Сфинкс – разврат. Его разгадка – человеку к старости нужна не палочка, а живая опора. Поняв это будет легче жить. Если это бред моей фантазии (вы так посчитаете), прошу простить, и напоминаю – имею статус душевно больного. С уважением к вам, Днепропетровец. П.С. Извините за многословность, то что можно было сказать в трех словах растянул на газетную полосу".

ГРАФОМАН принес чемодан спичечных этикеток. На обороте каждой четверостишие. Говорит: "Издайте. Видите, и иллюстрировать не надо, уже есть картинки".

ГРАФОМАН по телефону: – Я Гнёт Василий Титыч. Играл юродивого, а теперь преподаю детям. У меня сорок девять общих тетрадей статей!

"ПРОШУ принять меня в Ленинградскую писательскую организацию начинающим писателем на 40 рублей в месяц. У меня нет профессионального писательского образования, но можно ведь заниматься постепенно самообразованием. Ленинградский техникум холодильной промышленности закончил в 1970 году. Два месяца назад я посылал подобное письмо, но вероятно оно не дошло, раз я не получил ответа. Фактов грубого нарушения общественного порядка с моей стороны не числится. Способности к писательству имеются. Написанное отсылаю в "Литературную газету". Главное правило успеха моего писательства – выполнение распорядка дня. То есть у меня нет выходных – все семь дней недели рабочие. 1 сентября 1988 года. Андреев".

– ОН ЖЕ паршивый прозаик! – Гм! Композитор Цезарь Кюи был плохим композитором. Но он был основателем "Могучей кучки".

В БЕЛОМ ЗАЛЕ Дома критик Юрий Андреев с трибуны растолковывал коллегам про ужасающую экологическую обстановку в Питере: – В частности, знаете ли вы, что содержание свинца в воздухе нашего Дзержинского района превышает норму в сто раз, и все хищные птицы по этой причине уже стерилизованы! Зал неясно шумнул. Писатель Яков Гордин в кулуарах прокомментировал: – После сообщения Юры некоторые наши соколики в зале забеспокоились, а подавляющее большинство никак не отреагировало, видимо, считая себя певчими...

ЮГОСЛАВСКИЙ русскоязычник, поэт Йоле Станишич, любит выступать с трибуны на каждом собрании в Белом зале. Что и делает. Говорит размеренно и почти разборчиво. Но странная закономерность! Как только Йоле восходит на трибуну, тут же уйма коллег-писателей испытывает приступ острой никотинной недостаточности – гуськом-тишком крадутся из зала в коридорчик перекурить. Ну и референт поступил так же. Покурил. Потом думает: не спуститься ли заодно в кабак скуки ради? Спускается. А там уже отдельные манкирующие писатели обсели столики. Референт к ним присоединился. Ну, пивко попивают, анекдоты травят, гогочут. Хорошо сидим!.. И через часа полтора славных посиделок за столом поэт Сережа Махотин воздевает палец вверх (как бы в Белый зал) и загробно вещает: – А Йоле там всё говорит, говорит...

ЗА ПОЛЧАСА до начала очередного общего собрания в Белом зале рассказал поэт Лев Куклин референту анекдот (у них так повелось – друг с другом обмениваться малопристойными историями). Анекдот: Возвращается писатель домой из Дома – на бровях. И говорит жене: "Так! Я – в кабинет. И мне – тазик! И оставь меня одного! Блевать буду!" Образцовая жена писателя усаживает его в кресло, подставляет тазик и на цыпочках – за дверь. В коридоре притихла, вслушивается. Тишина... Заглядывает через длительную паузу в кабинет – бледный муж сидит в кресле, как сидел. Тазик перед ним пуст. Она ему сердобольно: "Ну? Что?" Он ей с апломбом: "Знаешь, я изменил концепцию. Я обделался". Анекдот так себе, но за те полчаса до начала собрания общительный референт успел его пересказать дюжине собеседников-писателей. Те, в свою очередь, кому-то успели. И начинается оно, собрание. С некоторым запозданием, ибо тогдашний Председатель в Смольном был, напутствия получал от партийно-художественных кураторов. И он, запыхавшись, взбирается на трибуну и начинает доклад. И первая фраза: – Товарищи! Что касается текущего литературного процесса, то нам надо изменить концепцию... В Белом зале – не громовые-хоровые, но спорадические хиханьки-хаханьки с разных мест. Тогдашний Председатель строго смотрит в публику, потом себя тайком оглядывает, потом продолжает с вразумляющим напором: – Я только что из Смольного, и мне там посоветовали, чтобы я довел до вашего сведения: для советского писателя на современном этапе изменение концепции... Дальше референт не помнит и не знает. Потому что с группой давящихся литераторов (человек сорок) беспорядочно покинул зал – как бы срочно покурить или там по телефону позвонить. А Председатель впоследствии долго пытался выяснить, что он такого сказал?! Но никто ему не растолковал. Круговая порука...