Текст книги "Референт"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– ДА, Я ПИЛ! И напился! Но со мною был не я один!

– ТЫ ТОЖЕ хороший прозаик. Главное, грамотный! Д-давай с тобой выпьем на эшафот!

БИБЛИОТЕКАРШИ Дома писателя подарили референту насовсем карточку ("Все равно никто не читает, за десять лет ни разу не требовали"): Гудкович Л. Н. Чтобы не посадить корабль на рифы (О проблемах полового воспитания). "Семья и школа", 1976, № 5, стр 42-45.

НА ПЕРВЫХ демократических выборах первым секретарем Ленинградской писательской организации избрали Владимира Арро – вместо долголетне-бессменного Чепурова. Поэт Чепуров – толстенький, низенький, лысенький, нос картошкой. Драматург Арро – стройный, ладный, в бороде, красавец. Комментарий в кулуарах: "Кричали женщины "Арро!" и в воздух чепчики бросали".

ОБЪЯВЛЕНИЕ. Дом писателя им. В. В. Маяковского, ул. Воинова, д. 18. Четверг, 19 февраля 1981. У НАС В ГОСТЯХ ЛЕНИНГРАДСКИЕ "МОРЖИ". Они расскажут, для чего они купаются и какие болезни оставлены в проруби... Встречу ведет писатель-"морж" Генрих Рябкин.

НА ВОЛНЕ демократизации первый секретарь Арро пытался добиться от всяческих деловых партнеров, включая зарубежных, режима наибольшего благоприятствования. Халявы, короче. По принципу: дайте нам если не все, то многое, но за так, просто потому, что мы теперь ведь хорошие, мы ведь не тота-литаристы, а демократы. Естественно, не дали, не добился. Комментарий в кулуарах: "Фиг Арро – здесь! Фиг Арро – там!"

КВАРТИРНЫЙ вопрос. Разные вопросы у писателей Питера и Москвы. Некий московский литератор, побывав в гостях у ленинградца Арро, посочувствовал в доверительной беседе с младшеньким референтом Горячкиным– Мда-а... И это ваш первый секретарь? Председатель? Что ж, не могли ему приличное жилье отыскать? – Да вы что! – взревел младшенький референт Горячкин. – Это ж, можно сказать, дворянское гнездо! Двухуровневая квартира! Одних комнат целых четыре! И вообще! – Скудновато, скудновато.. – поддакнул некий московский литератор. – Я вот, правда, тоже собираюсь меняться. Но еще не решил. Нет, решил! Буду меняться, буду! Зала меня моя не устраивает. Неуютная зала. – Гостиная, что ли? – Нет, гостиная меня как раз устраивает. А вот зала... Какая-то она неуютная. Я уж и мебели туда купил на пятнадцать тысяч долларов, и все равно как-то пустовато... Нет, решено! Буду меняться!

БЕЗДОМНЫЙ референт Горячкин снял очередную комнату и как-то на выходные уехал к родителям в Карелию. В понедельник еще не вернулся, но в понедельник на его столе в "мавританке" уже появилось письмо: "Ленинград, ул. Воинова, 18. Дом писателя им. Маяковского. Лично Горячкину Коле. Обратный адрес: Ленинград – проездом. Вынуждены срочно уехать, сломали дверь, в ночь на субботу была милиция. Буду звонить, но обстоятельства грустные".

ПО РАДИО в литературной передаче ведущая без паузы между предложениями сообщила: – Достоевский был гением! Он сменил в Петербурге двадцать квартир...

АМЕРИКАНСКИЕ филологи и прочие русоведы долго и совершенно искренне считали Мих. Мих. Зощенко писателем-фантастом. Не могли взять в толк, что действительно существуют такие реалии, как коммунальные квартиры. И без задней мысли считали, что Зощенко придумал такие вот многоклеточные помещения странные, населил их странными людьми...

АМЕРИКАНСКИЙ классик-фантаст Гарри Гаррисон приехал в Питер по приглашению поклонников (1998 г.) и сказал: "Вот я и дома!" – То есть? – Так ведь мать моя и бабушка жили на Невском проспекте... Корни мои – от давних испанских евреев, которые жили очень неплохо при мусульманах-османах, даже процветали. А перестали это делать при христианах, поскольку лозунг "Христианизация всей страны" быстро преобразовался в "Бей жидов – спасай Испанию". Предки не стали дожидаться провозглашенного, перебрались в Голландию... где и процветали. Вдруг, откуда ни возьмись, – Петр Великий, который и перевез их в качестве деловых-мастеровых людей из Голландии в Санкт-Петербург... где они и процветали. К примеру, маминым дядей был такой барон Гинзбург – настолько состоятельный, что постоянно ссужал царскую семью деньгами, пока всё это не кончилось. – Деньги? Или цари? – Сначала кончились деньги. Потом – барон. Потом – цари... А бабушка с мамой эмигрировали в Америку задолго до вашей Революции, в 1905-м. Бабушка была ярой анархисткой, что не привечалось при самодержавии. Вот я и родился двадцать лет спустя в Стэмфорде (штат Коннектикут)...

– И ВСЁ ЭТО одновремЕнно. – ОдноврЕменно! – ОдновремЕнно! – Нет, ОдноврЕменно! – Да говорите вы по-русски: синхронно!

МЛАДШЕНЬКИИ референт Горячкин собирает рукописи в очередной "День поэзии". Круглый день к нему вьется ручеек начинающих стихотворцев. А он вдруг – в кабаке. – Вы туда спуститесь, там и найдете – А я его никогда не видела. – Запросто узнаете! Очень похож на Блока в худшие годы его жизни. Ушла. Пришла. – Нашли? – Да... Бедненький... – Кто, Горя-а-ачкин?! – Нет. Блок. Как же ему жилось!..

КОЛЛЕГА Ивченко, третий референт, – бывший комсомольский деятель-трибун. Говорит много, убедительно, сухого остатка – ноль. Но убедительно. Дамочки слушают его, как кобра – флейту. Одна дамочка заметила: "Он не успевает за собой записывать". Мы ласково прозвали его "Великий немой".

В КАБАКЕ Дома референт Ивченко с умным видом охмуряет дамочку-"кошатницу" с умным видом: – Хемингуэй, чтобы ничто не отвлекало его от работы, проделал в двери две дырки – для кошек. У него две кошки было, большая и маленькая. И дырки сделал – большую и маленькую. И все удивлялся, почему обе кошки в одну дырку ходят, в большую. Он ведь – чтоб не отвлекало! Дамочка-"кошатница" с умным видом: – Как он в двери для себя третью дырку не сделал! Самую большую-пребольшую. Чтоб не отвлекало.

В КАБАКЕ Дома Виктр-Виктрыч Конецкий от души празднует запоздалое, но все же присвоение Звезды Героя подводнику Маринеску. Свой, мореман! – А как он погиб? – интересуется прососедившаяся дамочка с умным видом. Виктр-Виктрыч мрачно молчит. Оказавшийся тут же референт Ивченко знающе говорит: – Утонул. Причем в лифте... – вероятно, имея в виду некий подъемный механизм в подлодке. Виктр-Виктрыч мрачно молчит, тем более не комментируя сухопутного Ивченку. Есть ли такой подъемный механизм в подлодке? Называют ли подводники его меж собой "лифтом"? Утонул ли в нем Герой или вовсе погиб на берегу?.. Что с вас, с сухопутных, взять! Без комментариев! – Да-а... – через паузу сочувствует дамочка с умным видом. – У нас в лифте бомжи тоже писают...

РЫЖИЙ поэт Владимир Уфлянд, тот самый, из которого произрос Иосиф Бродский, свидетельствует: – В начале шестидесятых была компания – "Филологическая школа" или, по версии "Самиздата века", "Круг Михаила Красильникова". Оба названия одинаково верны. Миша Красильников – этакий неофутурист, он как бы задавал тон. А мы помладше – Леонид Виноградов, Лев Лосев, Сергей Куллэ, Михаил Еремин, я... Собирались у кого-нибудь на дому. Бродский захаживал. Иосиф ведь не сразу стал "ахматовским сиротой". Он искал, куда бы прибиться, и с вниманием относился ко всем и всему, что касается стихосложения. И очень удивлялся, что наши сборища постоянно заканчивались потасовкой – главным образом, Миши Еремина с Леней Виноградовым. "Неужели поэты под конец пьянки обязательно должны драться?" Мы отвечали: "Ну, у нас так принято! Не знаем, как в других компаниях, но у нас Миша с Леней завсегда подраться должны!"

РЫЖИЙ поэт Владимир Уфлянд, тот самый, из которого произрос Иосиф Бродский, опровергает: – Открываю толстенный "Самиздат века" и читаю: мол, на демонстрации 7 ноября в 1956 году Леонид Виноградов на Дворцовой площади развернул плакат "Свободу Венгрии!", за что был арестован, провел много лет в лагерях. с ним вместе за то же пострадал и Уфлянд... Всё липа. Во-первых, Леня Виноградов никогда на демонстрациях не был и не мог быть по определению Потому что раньше двенадцати дня не просыпался никогда. Во-вторых, там тогда был Мишка Красильников. Он шел в колонне студентов филфака и дурачился, возглашая: "Да здравствует кровавая клика Тито-Ранковича" Все студенты и соседние колонны кричали: "Ура-а!" – "Да здравствует кровавая клика Имре Надя'" "Ура-а!" А на выходе с Дворцовой площади его взяли под локотки... и он отсидел четыре года. В-третьих, меня там просто не могло быть, я тогда служил в армии. А вот первого января 1959 года в Ленинграде рядом с башней Думы открылся первый пивной бар. И после новогодней ночи наша большая компания отправились туда во главе с моей мамой – поглазеть и вообще... Все уселись пить пиво, а мы с приятелем-музыкантом пошли в другой зал, где были такие вертящиеся стулья, – стали соревноваться, кто с одного толчка больше прокрутится. Я победил! Вдруг слышим в соседнем зале жуткий скандал. Оказалось, наши сцепились с соседями по столику. Те опрокинули столик, расколотили бутылки и сбежали. А официанты закрыли бар, вызвали милицию и стали требовать возмещения ущерба. Мы все довольно долго сопротивлялись (почему же ущерб на нашей совести?!), но потом все же сочли за лучшее проплатить. Порядок? Порядок!.. Тут входят два милиционера и настаивают: "Раз уж нас вызвали, мы должны кого-то забрать, чтоб не зря ходили". Тогда, говорят официанты, заберите этого – он больше всех кричал, не хотел платить. И того длинного (приятеля-музыканта) тоже, он с ним был! Повели нас. По дороге мы своим конвоирам декламировали "Моя милиция меня бережет" и общались вполне дружелюбно. Но, когда вошли в отделение, дежурный сразу через барьер вдруг кричит: "А, сука, стиляга!" – и р-раз мне в глаз. Я тут же вскочил на этот барьер, чтобы, значит, глаз за глаз. Тут все милиционеры навалились, с улицы их еще набежало, может, решили, что здесь-то и празднуют Новый год. Нас с приятелем связали "лягушкой" руки к ногам за спиной... И оказались мы в "Крестах". Старожилы камеры прогнозируют: "От семи до девяти лет вам светит! Избиение сотрудника милиции!" Только-только был издан высочайший Указ: "Пусть земля горит под ногами хулиганов!" Указ требует увеличения поголовья осужденных, и дело было поставлено на поток. У нас там был глухонемой – подходит ко мне со своим обвинительным заключением и обескураженно мычит: "Ы-ы?! Ы-ы?!" Читаю: "Не слушая уговоров сотрудников милиции, выражался нецензурными словами". А мы просидели четыре месяца, нас все никак не могли осудить – масса контр-вопросов к милиции возникла в процессе... В общем, рабочий коллектив, если так можно назвать филфак ЛГУ, взял нас на поруки. Из Крестов я страшно довольный двинулся к себе на Фурштадсткую пешочком через мост Литейный, мимо Большого дома. Кто видел, говорят: ты был схож с Никитой Хрущевым на трапе самолета – шляпой аналогично махал, эдак приветственно... И у того Большого дома милиционер останавливает: документы! Я ему – справку об освобождении. Он, молоденький совсем, оторопел, Видимо, для него нонсенсом было, что кого-то вдруг освободили. Идите, говорит, и больше не попадайтесь! Больше не попадался...

РЫЖИЙ поэт Владимир Уфлянд, тот самый, из которого произрос Иосиф Бродский, ностальгирует: – Помнится, приехал я к Сереже Довлатову в Таллинн. Спрашиваю, какое здесь самое роскошное место? – "Мюнди-бар". – Вперед!.. Там небольшая, но очередь. И в ней финны и эстонцы. Каждый по-своему лопочет – друг друга не понимают. Сережа говорит: "Как же так?! На одном языке говорят, и не понимают! Сейчас я им переведу! С финского на эстонский, с эстонского на финский!" Он отучился на финском отделении университета и считал, что эти языки отличаются только количеством падежей... До-олго переводил, голову заморочил и себе, и всем остальным. Ни финны, ни эстонцы ни хрена не поняли, зато нас пропустили... Сережа потом написал: "...Той ночью мы с ним в паре Нажрались в Мюнди-баре, Мы выпили там джина литров пять, Наутро пили пиво, Вели себя игриво, И в результате напились опять..." Ну, в общем, почти не преувеличил.

РЫЖИЙ поэт Владимир Уфлянд, отдавая должное емкости довлатовского текста, вспоминает в качестве примера: "Он повесил пиджак на гвоздь. Гвоздь оказался мухой". Дескать, всего несколько слов, а всё видно – и комнату, и состояние человека, и настроение... – Позвольте, – настораживается въедливый референт, – оно, конечно, так, однако... "Повесил пиджак"... П и п в одной фразе? Может, все-таки не так? (Известный принцип Довлатова: категорически избегать слов на одну и ту же букву в предложении.) – Так, так! – настаивает Уфлянд. – Вероятно, Сережа потому и не любил эту фразу, что в ней "поступился принципами", но другого варианта подобрать не смог. И всякий раз морщился, когда я ему цитировал ее. А мне нравится! – Может, не "повесил"? Может, "кинул"? И принцип соблюден, и состояние с настроением – еще более... – Нет, у Сережи именно "повесил"... Гм! А "кинул", пожалуй, не хуже. Даже лучше!.. Гм, да. Сережа на том свете вам очень благодарен – за вариант. Так польщенный референт стал соавтором Довлатова...

ОДНОФАМИЛЬЦЫ портят всё! Звонишь малознакомым, представляешься: – Я – Измайлов. – Лион? – почти через раз уточняют малознакомые. Блин! Я-то Измайлов, а что касается однофамильца, это надо еще уточнить: Лион Измайлов – Измайлов ли он?! Славочке Рыбакову тоже не проще. Даром что лауреат Государственной премии... Регулярно при общении с ним малознакомые отдают должное его литературному таланту: "С детства любим ваши книжки "Кортик" и "Бронзовую птицу". Не говоря уж о "Детях Арбата" !" А когда маэстро Грэм Грин в кои веки посетил Ленинград и встретился с прогрессивной общественностью в Доме писателя, критик Самуил Лурье, дьявольски ухмыляясь, предложил подойти к маэстро и отдать должное: мол, очень ценим, читаем-перечитываем ваши повести – "Бегущая по волнам" и "Ветер с Юга". (Для непросвещенных – Александр и Эльмар, соответственно, Грины.)

...НО ПУСТЬ лучше путают, чем не путают – из-за фамилии, которую невозможно перепутать, потому что один-единственный такой человек-носитель... По НТВ вдруг показали сюжет в новостях. Информационный повод нулевой: устроил некий прапорщик в части учебный класс на природе. Рутина, ничего особенного. Зато фамилия у прапорщика – Телебзда... И минут пять тот сюжет длился и длился и длился. И энтэвэшные репортеры за кадром через слово смачно повторяли: "Прапорщик Телебзда взрастил не одно поколение... У прапорщика Телебзды такое мнение по поводу... С прапорщиком Телебздой воины чувствуют себя... Слово самому прапорщику Телебзде..." Оттянулись, в общем. ...Или довелось как-то референту беседовать с дядечкой по фамилии Говнюк. И в процессе разговора поинтересовался референт деликатно, как живется с такой фамилией в обществе, от которого нельзя быть свободным. – Я – ГОвнюк, а не... не то, что вы подумали! – дистантно заявил ГовнЮ... ГОвнюк. – Но, может, сменить?.. Вы-то, ладно, ГОвнюк. Но дети ваши, внуки... им каково будет? И тут дядечку прорвало, и он в сердцах вызверился на потомков: – А-а вот уж не-ет! Я всю жизнь был ГовнюкОм, так пусть и дети мои, и внуки!.. Чтоб им жизнь медом не казалась! Чтоб знали-помнили! Чтоб на своей шкуре испытали, каково их отцу и деду приходилось!..

И ТАКИ еще раз о фамилиях и носителях оных. Расставаясь с Гарри Гар-рисоном, референт спросил: – Книжку-то надпишешь, Гарри? – А то! Что написать? – А просто мои имя-фамилию по-английски. И – подпись. Он так и сделал: "Andrey Is My Love! Да! Harrison". Потом говорит: – Это ж какую ты сделку с Богом заключил – за такую фамилию?! – Каку-ую сделку?! – горячо возмутился референт. – Он мне до сих пор так и не заплатил!!!

ТРОГАТЕЛЬНЫЕ бабушки-старушки в гардеробе Дома между собой общаются специфически: – Я молодого человека пока тут в углу положила, а когда освободится повешу. – А я дамочку все-таки повесила! Сразу! – горделиво. Они так, оказывается, про верхнюю одежду, сдаваемую молодыми человеками и дамочками. Впрочем... Новенькая заступила на дежурство. И с тихим ужасом глядит, как собутыльники выносят из кабака по коридору невменяемого прозаика Ж., а критик X. следом ползет по-пластунски, приборма-тывая: "Где ж мой шарфик?! Шарфик же! Где ж?!" А старожилки гардероба, насмотревшиеся всякого, успокоительно поглаживают новенькую по плечу и ласково втолковывают: – Это писатели. Это их дом. Они отдыхают. Они так отдыхают. Писатели это. Дома они. У себя...

ПОСЛЕ грандиозной совместной гулянки с собратьями по перу просыпается референт на диване в квартире давней подруги-поэтессы, у которой, собственно, и была гулянка. – Соды у тебя нет, подруга? – Нет. И не было никогда. А зачем она вообще? – От изжоги, блин! – У меня никогда не бывает изжоги – Счастливая! Значит, ты меня не поймешь. У-у-у! Эх, не знаешь ты, что такое изжога! – Зато ты не знаешь, что такое геморрой! – ревниво отстаивает подруга свое право на мучения. – Не знаю, м-да... – И действительно не знает. Но вот изжога... Представляешь, изжога это... Вот берут рашпиль засовывают тебе в горло и шуруют им туда-сюда, и шуруют!.. – Ага! – радостно находит общий язык подруга. – А геморрой это то же самое, только рашпиль не в горло, а... Нашли общий язык, да...

ДАВНО что-то не звонила референту очаровательная ТВ-звезда Марианна Баконина, прозаик. И – звонит. – О-о! – радуется референт. – Куда пропала?! Почти год от тебя ни слуху ни духу! – Вот... звоню... – И что новенького? – Вот... дочку родила... – Гм-гм! – настораживается референт. – А почему, собственно, ты звонишь МНЕ?

ПРОЗАИК Житинский, будучи в Доме Каралиса, на исходе фуршета с детской (или пьяной?) непосредственностью предложил: – Вот бы провести вечер, где писатели делятся своими амурными похождениями. Как на духу! И доктора Щеглова пригласить, чтоб комментировал. Абсолютно потерял бдительность прозаик Житинский, ибо позади него сидит жена-Лена и специфически-ласково смотрит на супруга. – Начинай прямо сейчас! – тоном указывает на неуместность Измайлов. Только заранее договоримся, что первая фраза исповеди каждого писателя будет: "Один мой хороший приятель..."

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ явился домой под утро и мрачно рассказал жене, что его как неординарную личность всю ночь вербовало КГБ на явочной квартире в Ольгино, сначала пряником заманивало, потом кнутом грозило, потом опять пряником, опять кнутом. В общем, измучился один мой хороший приятель за ночь, но не поступился демократическими принципами. Даже как бы заморочил голову чекистам – ни "да" им не сказал, ни "нет". Но что будет дальше, он и не представляет. Думать надо, крепко думать. Но сначала – спать. Да! Естественно, поэтому он, один мой хороший приятель, никак не мог позвонить жене и успокоить: мол, жив-здоров. И чекисты посоветовали ни-ко-му о беседе не рассказывать. Тем более жене! А он, видишь, так ей доверяет, что перво-наперво ей же и рассказал. – Господи! Лучше бы ты был у бабы... – пригорюнилась жена. Да так искренне пригорюнилась, что один мой хороший приятель только громадным усилием воли удержался от того, чтобы ее утешить: дескать, не горюнься, вытри слезы, у бабы и был...

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ проживал в доме творчества Комарове. Бурно и страстно проживал. И не с женой. А тут жена приехала навестить. Один мой хороший приятель заметил ее поздно – с балкона. Безвыходная ситуация! С того же балкона даму сердца (не жену) спустить затруднительно – третий этаж плюс масса любопытствующих собратьев по перу на соседних балконах. В дверь тоже не вытолкать – жена уже в нее стучится. Открыть как ни в чем не бывало и выдать даму сердца за платоническую поклонницу – тоже никак, ибо на ней из одежды – полный ноль, а на нем лишь презерватив. – Жанна! – командует он. – Собери свои шмотки в кучку, прижми к груди, притаись за дверью! Как только я открываю – пулей вылетай, вниз по лестнице, оденешься где-нибудь там... в коридоре, что ли. Открывает. На пороге – жена. Мимо нее пулей вылетает, вниз по лестнице, – Жанна. – Здравствуй, милая-дорогая-любимая-единственная! – радуется он жене и норовит обнять. – Вот так сюрприз! – Кто это был?! – уклоняется жена от объятий. – Где? Когда? – Здесь И сейчас. Которая пулей и вниз по лестнице. Голая. – Это... м-м. . Голявкин был. Витя Голявкин. – Ка-а-акой Голявкин?! – Нормальный Голявкин. Друг и собрат по перу. Ты что, Голявкина не знаешь? – Голявкина-то я знаю. Но кто это был? – Голявкин! Надо сказать, прекрасный писатель Виктор Голявкин, бывший боксер, к тому времени сильно погрузнел и вообще безвылазно сидел дома в Купчино, будучи полупарализован. – Ну а все-таки? – Голявкин! – Ладно. – (Сто лет прошло.) – Кто все-таки там был? – Голявкин! ...И правильно. Жена в конце концов уверилась, что там был действительно Голявкин.

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ пришел поздней ночью в гости к одним своим хорошим приятелям, которые почти семья (он и она!), но недооформленная юридически. Квартира коммунальная – и одного моего хорошего приятеля впустили соседи по признаку более-менее знакомой физиономии. А семьи (ни его, ни ее) нет. Лишь две записки на готическом столике. Она: "Буду вечером". Он: "Уже не вечер" И – ни его, ни ее.

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ имел тривиальную фамилию – не Иванов, но, скажем, П... етров. И по этому поводу очень сетовал. Отнюдь не из-за того, что писательская слава размывается. Он очередной раз по уши втрескался в замужнюю даму. И она – в него. А муж дамы, почти застав их в момент соития, после этого и слышать не хотел тривиальной фамилии "П... етров". И сидит П... етров за столиком в богемном заведении, тоскует, любовью мается: даже не позвонить даме сердца – вдруг муж трубку снимет и спросит: кто ее спрашивает? Ну, не врать же! Подсаживается к П... етрову некто случайный-незнакомый. Выпили, разговорились. – Такая вот петрушка, – горестно заключает love-story П... етров. – А давай я ЕЙ позвоню! – проникается некто случайный-незнакомый. – Меня же муж не знает. Потом тебе трубку передам. – Давай! – А что сказать, если муж спросит, кто звонит? – Ну, назови ему свою фамилию. Какая разница! Звонит некто случайный-незнакомый. ЕЙ. Трубку снимает муж: – А кто ее спрашивает? – П... етров! – правдиво называет себя ранее некто случайный-незнакомый. – У-у-у, б-б-б!!! А-а-а, б-б-б!!! Ё-о-о, б-б-б!!! Вот такая... приключилась.

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ загулял с другим моим хорошим приятелем. С ними была и девчушка-цветик. У обоих отношение к девчушке нежное, но дистантное. Тем более, что ссориться из-за такого пустяка приятелям не хотелось и не моглось. Кончился загул где-то на Васильевском острове у приятельницы той девчушки-цветика, которая (приятельница) всячески дала понять, что она (приятельница) – пас. И оставила она всю троицу ночевать в одной комнате, а сама куда-то делась. Положили молодых и оставили одних. Тахта. На пол никто, естественно, не хочет. Ну и ладно. Слева на тахте – один мой хороший приятель, справа ДРУГОЙ, посередке – девчушка. О групповухе не то что речи, но и мысли нет – иначе воспитаны (увы?). Так и промаялись оба приятеля до утра, чутко прислушиваясь к дыханию друг друга: вдруг да заснет кто-либо из них! тут-то и... Никто не хотел засыпать. Дождались, когда по времени метро открылось. Встали, умылись, напоследок кинули эдакий покровительственный-снисходительный взор на спящий цветик (продрыхла ведь, блин, всю маету!). И пошли. По домам. – М-да-а... – протянул один мой хороший приятель, – давно не было такой идиотской ночи. Главное, бессмысленной! – Сам виноват! – скрашивает идиотизм другой мой хороший приятель, играя гея. – Проти-и-вный! Я все ждал-ждал, когда ты придешь! – Я бы пришел, – подхватывает один мой хороший приятель, – но между нами лежал "кинжал"... – И каждый из нас всю ночь то и дело за него хватался... – уточнил педантичный другой мой хороший приятель.

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ в угарный период прогуливал очередную даму сердца по Летнему саду (а более вести ее было некуда – денег ни шиша!). Солнце, травка, статуи, ветерок с Невы, идиллия! Но... чего-то не хватает. И он возвел очи горе и выплеснул вслух абсолютно искренне, доверительно: – Оч-чень хочется денег! Дама сердца резко прильнула и – глаза в глаза – абсолютно искренне, доверительно: – Какой-то ты не такой, как все!.

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ имел счастливый талант не ссориться с дамами сердца по прошествии угарного периода, но превращать их (постфактум) в близких платонических подруг. Само собой, все дамы сердца так или иначе (постфактум) становились персонажами его книг и никоим образом против этого не возражали. Лишь одна дама сердца возразила. Но не постфактум, а еще в угарный период. Прочитала она книжки одного моего хорошего писателя и так, между прочим, so-so, la-la, вдруг сказала с неподдельной угрозой: – Только попробуй меня в своей писанине когда-нибудь вывести! Только попробуй. Он и не стал пробовать. Ни в угарный период, ни потом. Дюжина романов у него вышла потом, и – ни-ни. А с той дамой сердца, как водится, сохранились близкие-платонические... Единственное что – разонравилось ей творчество одного моего хорошего приятеля: – Абсолютно, – говорит, – не могу читать твоих последних книг! Не то чтобы не интересно... Понимаешь, ты какой-то другой стал. Чего-то в них не хватает. Очень не хватает!..

УМНАЯ ЖЕНА референта посмотрела "8 1/2" Феллини в Доме писателя. Долго молчала. Потом сказала: – Творчество писателя – это предательство своих близких...

ОНА ЖЕ, умная жена референта, сказала про Витю Пелевина еще в период его произрастания: – Он хронически умеет писать... – Долго молчала. Потом сказала: – Но это совсем не значит, что из него получится хороший писатель...

ДАВНЫМ-ДАВНО, еще на заре Застоя, поэт Дмитрий Толстоба столкнулся с прозой. Жизни. Суровой. Он впервые и ненадолго женился. И родился у него цикл про себя и жену от первого брака. Так и назвал – "Я и моя жена". "Идем в гости. – Какую куртку мне надеть? – спрашиваю. – Синюю, – говорит жена. Надеваю синюю... Идем в гости через неделю. – Какую куртку мне надеть? – спрашиваю. – Зеленую, – говорит жена. Надеваю зеленую... У меня две куртки – синяя и зеленая. ...................... – Жена, – кричу в телефонную трубку, – я выиграл "Москвич"! Не верит. Называю номер билета. Не верит. Приезжаю к ней на машине. Не верит. Строим гараж. Не верит. Едем на юг. Не верит. Возвращаемся. Не верит. Она мне не всегда верит. ............... – Жена, – говорю, – ухожу в турпоход. Она молчит. Влезаю в джинсы. Молчит. Собираю рюкзак. Молчит. Обуваюсь. Молчит. Вытряхиваю из пепельниц окурки. Молчит. Проверяю газ. Беру рюкзак. Выхожу в коридор. – Может быть, ты все-таки останешься? – говорит она. Я остаюсь. ................. – Что-то у нас не так, – говорит жена. – Не так, – соглашаюсь я. – Плохо как-то. Пусто. – Пусто, – соглашаюсь я. – Понимаешь, о чем я? – Понимаю, – говорю я. – Дальше так нельзя. – Нельзя, – соглашаюсь я. – Надо решать! – Решай, – говорю я. – Я давно решила, – говорит она. – Да? – говорю я. – Передвинем шкаф и... купим телефонный столик. Двигаю шкаф. Покупаю столик". ...Измайлов, тогда еще не референт, а журналист, тиснул эту вот часть цикла Толстобы в районной газете. И получил нагоняй от партийного столоначальника – за моральное разложение и разрушение здоровой советской семьи.

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ в пик медового месяца с женой от второго брака просидел за пишущей машинкой до глубокой ночи. Молодая жена от второго брака ходила вокруг да около, всячески стараясь глядеть на мужа нежно. Наконец не выдержала и заявила: – Делай со мной что хочешь, но я пошла спать! – Угу, – кивнул муж, не отрываясь от машинки. – Но только делай! Делай! – Что? – удивился муж, не отрываясь от машинки. – Что хочешь... – намекнула толще некуда жена. – Угу, – кивнул муж и так и не оторвался от машинки.

ОДИН МОЙ ХОРОШИЙ ПРИЯТЕЛЬ многие годы молчал, будто кадровый разведчик (каковым и был в прошлом), и наконец-то рассказал, почему на заре туманной юности сослуживцы припаяли ему прозвище "зять Председателя". Ему, приятелю, довелось когда-то протанцевать с дочкой Председателя. Под "Смело, товарищи, в ногу!" (иных песен, кроме революсьённых, в Китае на танцах не пели и не играли). А потом... А что было потом – один мой хороший приятель категорически возразил против обнародования. Как я могу возразить против возражения против обнародования?! Вот и не буду!..

КАК ДЯДЯ МИША Демиденко важного чиновника снял... Был такой, скажем, Хотюнин. Тот самый, который в группе товарищей настрочил донос о "сионистском шабаше" (том самом – с Довлатовым, Уфляндом, Кушнером и др.). После доноса Хотюнин все равно не стал писателем, но стал важным чиновником Лениздата, решающим судьбы-тиражи книг писателей. Еще слыл Хотюнин ориентированным нетрадиционно – в смысле интима. Фамилия, опять же, соответствующая. А дядя Миша Демиденко не любил Хотюнина – не в смысле интима, но вообще. И уже не раз предупреждал при случайных встречах: мол, не попадайся ты мне на глаза, что ли... Но Хотюнин все попадался и попадался – на глаза. Подружиться тщился или что? И вот он, Хотюнин, снова попался дяде Мише на глаза, пришел зачем-то в кабак Дома писателя. Демиденко демонстративно покидает кабак, даже кофе не допив (типа – отлучаюсь на минуточку, и, вернувшись, надеюсь кое-кого здесь не застать). Возвращается – и застает Хотюнина, который ко всему прочему прихлебывает кофеек из демиденковской чашечки. Тут дядя Миша и выносит проти-ив-ному выговор с занесением в лоб. То есть ревет на весь кабак: "Гомосексуалист!!!" (именно так, интеллигентно, а не хрущевским "пидорасом" или вовсе ненормативно) – и бьет Хотюнина аккуратно, но сильно. Демиденку кое-как утихомиривают, держа за руки и за ноги. А Хотюнин тем временем кое-как покидает помещение. Наутро тогдашний глава Лениздата звонит Воле, секретарю по оргработе, и обвиняет: – Ваш писатель вчера избил нашего сотрудника! Требуем примерно наказать дебошира! – Где избил? – В ресторане Дома писателя! – А что ВАШ сотрудник делал в НАШЕМ ресторане? И как он вообще туда попал? У нас вход только по членским билетам. Он, ваш сотрудник, ведь не член? холодно парирует Воля. Тем самым она, аппаратчик от бога, предоставляет главе Лениздата (и Хотюнину, и Хотюнину!) единственный шанс – дескать, ничего не было и быть не могло, забудем. Но тогдашний глава Лениздата на голову слаб. Причем не просто глуповат, а – клинически... (В частности, всерьез проектировал рытье тоннеля между Лениздатом и Смольным. Чтоб идеологические работники напрямую общались. И кафелем тоннель облицевать, а то и мрамором. Кадки с пальмами установить на каждом повороте...) Так вот, глава Лениздата не отступает и требует санкций. Ну, вызвали Демиденку на заседание рабочего секретариата, пожурили под протокол: – Как же вы так, Михал-Иваныч?! Доколе?! – Больше не буду! – прикинулся паинькой Демиденко. – То-то! Иди и больше не греши. А протокол в Лениздат отправили с нарочным – меры приняты. Таким образом история и получила широкую огласку... После чего Утех... то бишь Хотюнина с должности сняли. Негоже быть одновременно с битой мордой и важным чином. Что-то одно, пожалуйста...