Текст книги "Государевы люди"

Автор книги: Андрей Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Глава 39

– Но как же так можно?! – никак не могла взять в толк Ольга.

– Да можно, можно! – горячо убеждал ее Мишель. – Для меня. Ведь это дело чести! Моей! Если я не докажу свою правоту, то меня сочтут лжецом и я вынужден буду пустить себе пулю в лоб...

Что-то такое он уже, кажется, говорил. Причем недавно.

Ах да, прежней своей возлюбленной, которая спала с охранником...

– Ну я прошу тебя!

– Нет-нет, это невозможно! – качала головой в полном отчаянии Ольга.

– Совсем-совсем? – упавшим голосом спросил Мишель.

– Почти! – ответила она. – Я, конечно, бываю иногда в хранилище, но редко, только тогда, когда проверяю условия содержания единиц хранения или беру образцы на текущую экспертизу...

Ах, вот как это называется – единицы хранения. Единицы, которые стоят десятки миллионов!

– Значит, все-таки бываешь?! – воспрял духом Мишель-Герхард-фон-Штольц.

– Да. Но совершенно не обязательно, что меня пошлют именно теперь и именно туда.

Господи, а куда еще-то? На картошку, что ли?..

И так и спросил:

– А куда еще?

– Видишь ли, хранилище это не один зал и не два. И хранилище тоже не одно и не в одном месте.

– А где еще? – не удержался-таки, спросил Мишель.

– Я не могу тебе этого сказать! – покачала головой Ольга. – Это государственная тайна! Я и так слишком много тебе рассказала!

– Но ведь мне, не кому-нибудь! – мягко напомнил он о том, кто он такой есть. В том числе о том, как он, секунды не раздумывая, жизнью рисковал, вырывая ее из лап озверевших бандитов. Жизнью!.. А тут всего лишь какая-то тайна!..

– Да, но если ты кому-нибудь хоть полсловечка проговоришься!..

– Я?! – искренне удивился и даже оскорбился Мишель-Герхард-фон-Штольц, для которого чужая тайна была почти также священна, как собственная. – Как плохо ты меня знаешь!

– Я знаю тебя – знаю! – вспыхнула, потянулась к нему Ольга. – Я лучше всех тебя знаю. Ты... Ты!.. Но все равно, вдруг, не специально, а как-нибудь так, случайно, ненароком, – примирительно, чувствуя свою вину, вздохнула она.

– Разве я тебе сказал ненароком хоть что-нибудь из того, что знаю? – укоризненно спросил Мишель.

Нет, ничего такого! Ни разу! Он даже не рассказывал, был ли у него кто-нибудь до нее, утверждая, что она единственная и неповторимая!

– Неужели ничего нельзя сделать?

Ольга покачала головой.

– Ну, может быть, что-то придумать? Например, что в прошлый раз, когда там была, ты обронила свое кольцо, или часики, или что-нибудь еще, и теперь тебе надо туда попасть, чтобы отыскать их... – предложил Мишель.

– Я не могу одна войти в хранилище. Кроме того, там установлены системы видеонаблюдения и каждый мой шаг отсматривается и записывается. Наверное, я могу взять другую вещь, но это обязательно заметят.

– Погоди, погоди, – начал что-то соображать Мишель. – Но ты сказала, что единицы хранения иногда изымаются на экспертизу. Ты ведь так сказала?

– Да, – согласно кивнула Ольга.

– Значит, эту единицу тоже можно взять на экспертизу?

– В принципе – наверное. Но это решаю не я.

– А кто?

– Заведующий отделом. Георгий Маркович.

– Ну так пусть он решит взять на проверку именно эту вещь! Ведь он совершенно ничем не рискует – ее даже выносить никуда не нужно! А уж за ценой я не постою!

Потому что дело идет о чести.

А честь – дороже денег!

Потому что – дороже жизни!..

Глава 40

Камера была махонькая – два шага в ширину и четыре в длину. Сбоку стояла металлическая кровать, которая на день поднималась и пристегивалась к стене, освобождая место для «прогулок», под зарешеченным окном был малюсенький – еле-еле миска умещалась, – стол, пред ним стул, в углу умывальник и параша – большое, с жестяной крышкой ведро, которое выносили раз в день.

Распорядок дня был довольно свободный: в любое время можно было отстегнуть койку и вздремнуть или потребовать и почитать книгу. Из обязанностей – лишь каждодневная влажная уборка камеры и чистка песком металлических предметов личного пользования: миски, ложки и кружки. Ну да это не наказание, скорее – развлечение! Шоркаешь себе ложку до ослепительного блеска и тихо думаешь о чем-нибудь своем – о прошлом, об отце, о приятелях по кадетскому корпусу, об Анне...

Раньше, говорят, режим был куда как строже, но после февральских событий тюремное начальство и надзиратели стали более лояльны к заключенным – а ну как среди них находится будущее твое начальство? Ныне вон как все быстро меняется – сегодня ты каторжанин, а завтра – министр!

Впрочем, и наоборот тоже – к примеру, теперь целый блок забит бывшими полицейскими чинами, которые раньше бывали здесь исключительно с инспекторскими целями, рыча на всех и вся, а теперь очень толково миски песком драят. Хотя, кто их знает, может, и эти посидят, посидят, да вернутся обратно в свои кресла. Так что с ними тоже лучше не ссориться.

Ничего-то теперь не понять – потому как революция-с!..

Мишель Фирфанцев сидел в «Крестах» в одиночной камере уже без малого месяц. «Лучше здесь, чем с пробитой грудью где-нибудь подле стены», – философски размышлял он. Те солдаты точно пристрелили бы его, кабы не прапорщик, который, в точности исполняя приказ, доставил-таки его в «Кресты».

И слава богу!

В чем-то здесь было даже спокойней, чем на воле, откуда чуть не через день сквозь окна доносились отдельные винтовочные выстрелы, а то и пальба залпами. Надзиратели, хоть это и было запрещено, иногда передавали ему газеты, которые он с жадностью прочитывал, узнавая о том, что творится на воле.

Там творилось черт знает что!.. В мире все переменилось самым странным образом: тюрьма стала самым безопасным, тихим, с устоявшимся распорядком жизни местом, где сидели все больше полицейские чины, а за ее стенами чинили кровавые безобразия амнистированные Временным правительством преступники!

Как до такого можно было допустить?!

Когда Мишель читал об очередных бесчинствах, в особенности в Москве, особенно связанных с жертвами среди обывателей, он с испугом думал, где сейчас может быть Анна? А вдруг та, растерзанная толпой или зарезанная грабителями женщина, о которых он прочел, – она? Ему было до крайности неудобно, что он, решившись помочь ей, теперь никак не может этого исполнить.

Если не Анна, он, наверное, не спешил бы так выйти на свободу, где его не ожидало ничего хорошего. Но Анна!.. Он обещал ее отцу... Хоть и не успел об этом сказать вслух. Но это не важно, важно не что он сказал, а что решил!..

Именно поэтому ему необходимо было как можно скорее быть в Москве! Отчего, стремясь побыстрее покинуть тюрьму, Мишель каждый день, затребовав себе перо и бумагу, писал прошения на высочайшие имена. Которые, впрочем, теперь были не высочайшими, а просто гражданами. Гражданами министрами.

Пару раз в камеру приходил какой-то молодой, прыщавый, на вид просто-таки гимназист, следователь, который учинял ему допрос, требуя показать на известных Мишелю полицейских чинов, которые преследовали революционеров.

– Я таких не знаю, – честно отвечал Мишель.

– Но как же так, вы же служили в сыскном отделении!

– Служил, – соглашался Мишель. – Но не в политическом, а в уголовном. К охранному отделению, коим вы изволите интересоваться, я никакого отношения не имел.

– Но, может быть, вас привлекали на вторые роли, может быть, за кем-нибудь проследить или кого-нибудь арестовать? – вкрадчиво спрашивал следователь.

– Нет. В политическом сыске работали весьма серьезные люди, которые не допускали в свою работу посторонних.

– Как вы изволили сказать – «весьма серьезные»? То есть вы считаете верными методы работы царской «охранки»? Иначе говоря – одобряете их?

– Как вам будет угодно, – пожимал плечами Мишель.

И следователь писал, как ему было угодно.

– Извольте прочесть и подписать.

Мишель читал протокол, вычеркивал фразы, которых не говорил, и ставил свою подпись.

Все это было не следствие – пародия на него. Если бы он попал в руки прежних следователей, они бы быстро узнали все, что им требуется.

Следователь уходил, а Мишель, затребовав перо, писал очередное прошение, теперь уже на имя министра внутренних дел.

Так за чисткой мисок и ложек и писанием бесконечных прошений проходили дни. Здесь, в тюрьме, время имело какой-то свой, особый отсчет – медленный и вязкий. Иногда Мишелю казалось, что он сидит здесь много-много лет.

Отправляя в тюрьмы и на каторгу преступников, он никогда не предполагал – куда, а теперь имел возможность прочувствовать на себе то, что должны были ощущать они. Побывав ранее там, где они, он вряд ли бы стал настаивать на больших сроках...

И снова приходил следователь и интересовался:

– Имели ли вы в своей работе сношения с тайными агентами?

– Безусловно, – кивал Мишель.

– Вы сами вербовали их?

– Некоторых сам, других – другие, иные приходили добровольно, предлагая свои услуги.

– Но это же варварские методы – заставлять честных граждан указывать друг на друга! – возмущался похожий на гимназиста следователь.

– Это самый действенный метод сыска, – не соглашался с ним Мишель. – Только так можно заранее узнать о преступлении, может быть, даже о готовящемся смертоубийстве, и не допустить до него. Кроме того, все известные мне агенты работали по доброй воле, получая за это из казны деньги.

– И в «охранке» тоже?

– Вполне может быть, – кивал Мишель.

Возмущенный коварством «охранки» следователь захлопывал папку и дверь и удалялся...

Как-то незаметно, исподволь наступило не по-питерски теплое лето. Хотя за толстыми тюремными стенами жара никак не ощущалась – в тюрьме всегда был один и тот же, всегда одинаковый климат...

Потом, как-то вдруг, жизнь за стенами забурлила, о чем можно было судить по частой стрельбе из револьверов, винтовок и пулеметов. И даже по отдельным орудийным выстрелам, от которых вздрагивали и дребезжали в окнах стекла.

Мишель не отходил от окна, напряженно прислушиваясь, ловя доносящиеся с воли звуки. Но частая, беспорядочная, с разных сторон, пальба, не давала представления о том, что там может происходить.

Испуганные надзиратели сбивчиво рассказывали про бои на улицах, про грузовики, битком набитые вооруженными солдатами и матросами, про разгромленные магазины и лавки, про сотни мертвецов, которые валялись на улицах и плавали в каналах и Неве!

– Не иначе опять революция! – говорили шепотом они.

Еще одна?.. Да ведь только что февральская была!

Но выстрелы продолжали трещать, а орудия бухать. Значит – точно!

Что было ждать от новой революции – скорого освобождения или еще худшего преследования, было неизвестно.

Стрельба продолжалась пару дней, после чего стихла. И в «Кресты» повалила новая публика.

– Какие-то большевики, – сообщил надзиратель. – Они, вишь ли, хотели бунт учинить, чтобы сверху стать, а их Временные правители всех поразогнали! И к нам сюда чуть не сотню свезли!

Кто такие большевики и чего им надобно, никто толком не знал. Скорее всего, еще одна, вроде эсеров, партия, которая, как поговаривали, брала деньги у немцев, будучи поголовно их шпионами. Впрочем, теперь это не имело никакого значения, поскольку их бунт был усмирен, а всех зачинщиков рассовали по тюрьмам.

Хотя что-то все-таки изменилось.

Потому что вдруг в камеру к Мишелю зашел надзиратель и спросил:

– Вам дверь на день запирать или как?

– В каком смысле? – не понял, о чем он говорит, Мишель.

– Я говорю, если вам дверь запереть надо-ть, вы скажите. А то некоторые хотят, чтобы она открытой была.

– И что, если дверь будет отперта, выйти можно?

– Оно, конечно, не положено, но в виде исключения – с превеликим нашим удовольствием, – загадочно ответил надзиратель, истекая показным добродушием. – Только вы, милостивый государь, далее коридора не ходите, а то как бы беды не приключилось.

Значит, в коридор можно?!

– Тогда не закрывай, не надо, голубчик! – сказал Мишель, ожидая что это непременно какая-нибудь провокация.

Но надзиратель точно ушел, дверь за собой не закрыв! А минуту спустя в нее сунулась чья-то лохматая голова.

– В шахматы не желаете?

– В какие шахматы?.. – совершенно обалдел Мишель.

Но как-то так непроизвольно, само собою кивнул.

– Вот как славно, – обрадовался его гость. – А то в третью камеру стучусь – и хоть бы кто!..

Исчез и через секунду растворил дверь. В руках у него была верно шахматная доска с расставленными фигурами!

– Какими изволите играть – белыми или черными?

Все это напоминало какое-то помешательство.

– Позвольте... Как вы смогли? – спросил Мишель, кивая на распахнутую дверь.

– Ах это, – весело усмехнулся шахматист. – Пустое. Мы сказали надзирателям, что, когда придем к власти, всех их непременно перевешаем, ежели они нас притеснять станут. Вот они, на всякий случай, и испугались. Ну что – ваш ход?..

– Простите, с кем имею честь? – все же спросил Мишель.

– Лев Давыдович, – ответил шахматист. – Троцкий...

Глава 41

Москва гудела. Виданное ли дело, чтобы брата полюбовницы царя и полюбовника царицы в пыточную сволокли! Да так, что никто того, но в первую голову сам несчастный, не ожидал! Весь вечер накануне царь Петр с Виллиамом Монсом и другими придворными кутил, слова ему приветливые говорил, вида не показывая, что на него злобу затаил. Показалось Петру, что царица с Монсом амуры крутит. А может, и впрямь, потому как все знали, что Виллиам в большой доверенности у Екатерины состоял, будучи правителем ее канцелярии, а сестра его – Матрена Балк – была любимой ее фрейлиной, отчего оба являлись весьма могущественными особами при дворе. Но только злые языки утверждали, что Монс не только канцелярскими делами царицы заведует, но и иными... Видно, кто-то царю о том шепнул или сам он что-то – взгляд страстный или иной знак внимания – заметил и порешил Монсу отомстить.

В девять вечера Петр отпустил Виллиама, сказав, что идет в свою спальню и на другой день с ним встретиться условившись. Не подозревая ничего для себя худого, Монс прибыл домой, разделся и стал трубку курить. Только слышит вдруг, как перед крыльцом карета остановилась и кто-то в дверь стучит. Отворили, а там сам начальник тайной канцелярии генерал-майор Андрей Иванович Ушаков стоит. И говорит:

– Собирайся-ка, друг сердешный!

Испугался Монс, но все равно поначалу надменно держался, веря, что царица его в обиду не даст и из любой беды вызволит.

Встал, оделся.

А Ушаков у него шпагу и ключи требует! И уж теперь всем все понятно... Монс побелел – чуть чувств не лишился. Отдал шпагу и ключи. Андрей Иванович все его бумаги в мешок свалил и с собой забрал. А что не унес – то опечатал! И повез Монса на своей карете, да не в тайную канцелярию, а к себе домой, отчего тот сперва даже немного взбодрился, надеясь на лучшее.

Приехали. А в доме генерал-майора государь император, с которым они не далее как два часа назад расстались!

– А... и ты здесь, – сказал Петр, бросив на Монса презрительный взгляд. И боле с ним уже не говорил.

И уж тут только Ушаков объявил Монса арестованным, обвинив его и сестру его Матрену Балк в том, что, управляя доходами Екатерины, они ее обкрадывают и разные заговоры против нее и государя императора чинят.

На следующий день сделали Монсу в тайной канцелярии допрос, при котором вновь царь Петр присутствовал, хотя никаких вопросов злодею не задавал, а лишь, сидя в сторонке, поглядывал на него злобно, глазищами вращая. Отчего Виллиам пришел в такое ослабление сил, что лишился чувств, и ему принуждены были пустить кровь. Видно, понял Монс, что на заступничество царицы ему рассчитывать не приходится!

В тот же день в канцелярии был князь-кесарь Александр Меншиков, который при допросах присутствовал и с Монсом разговаривал, задавая ему разные вопросы и уговаривая его во всем повиниться.

Но Монс молчал.

Тогда, следующей ночью, стали ему угрожать пыткою – рубаху сорвали и, руки за спиной связав, подвесили на дыбе и поднесли к лицу, так, чтобы его жаром опалило, раскаленные на огне щипцы, которыми уши, нос и мясо рвут! Монс, увидевши раскаленное добела железо и почувствовав, как оно, хотя далеко еще было, кожу жжет и как на теле его волосы начинают тлеть и скручиваться, испугался и, дабы не допустить себя до мучений, признал, что обращал в свою пользу оброки с некоторых вотчин императрицы и взял с крестьянина взятку, обещая сделать его стремянным конюхом императрицы. И много чего еще другого показал!

После чего еще несколько дней давал показания на многих знатных людей. В том числе на Густава Фирлефанца, который якобы из рентерии государевой камни похищал, на стекляшки их меняя, получая с того великий доход!

Двадцать шестого октября Монса препроводили в крепость, а четырнадцатого ноября высший суд приговорил его к смертной казни.

Узнав о том, царица, рыдая, просила Петра пощадить Виллиама, но тот пришел в такую ярость, что на глазах государыни, подошедши к дорогому, в Венеции купленному зеркалу, схватил подсвечник и, швырнув его, разбил зеркало в мелкие осколки, так, что даже поранился.

– Видишь ли, – сказал он многознаменательно, – вот прекраснейшее украшение моего дворца. Хочу – и уничтожу его!

И Екатерина поняла, что эти слова заключали как намек на ее собственную личность и что если Петру будет угодно, то и с ней он поступит так же безжалостно! Но с принужденною сдержанностью сказала государю:

– Разве от этого твой дворец стал лучше?..

Но все равно Петр не исполнил ее просьбы, оставив приговор в действии.

Рассказывают, что он сам приехал к Монсу проститься и, видя его, жалкого, плачущего и молящего на коленях о пощаде, лишь сказал:

– Жаль тебя мне... Очень жаль, да делать нечего, надобно тебя казнить!

Шестнадцатого ноября в десять часов утра Монса вывезли с сестрою в санях, в сопровождении приготовлявшего его к смерти пастора. Монс бодро кланялся на обе стороны, замечая своих знакомых в огромной толпе народа, отовсюду согнанного смотреть на казнь. И многие тоже ему в ответ кивали.

И было замечено и начальнику тайной канцелярии Ушакову впоследствии донесено, что среди них был Густав Фирлефанц, который проявил к приговоренному особое участие, приветствовав его, ободряюще улыбаясь и что-то на иноземном языке говоря, когда того мимо него везли. И еще было известно, что Густав с Монсом близко дружен, так как с самого измальства знал, часто бывая в доме покойного его батюшки, а впоследствии и самого Виллиама.

Монса с сестрой вывезли на площадь, где все уже было готово. Народ, привыкший к подобного рода зрелищам, которые ему уже наскучили, роптал, желая, чтобы все кончилось поскорее.

Монс смело взошел на эшафот, сбросил с плеч шубу и выслушал прочитанный секретарем суда приговор, которым обвиняли его во взятках и многих злоупотреблениях. Хотя многие жалели Виллиама, не веря во взятки и считая, что тот страдает за царицу.

Выслушавши приговор, Монс поклонился народу и, встав на колени, положил голову на плаху под удар топора.

Палач замахнулся и единым ударом, вогнав топор в плаху, отсек ему голову, поднявши ее с досок над собой за волосы и показав толпе. При том кровь из головы еще не стекла, густо кропя его одежду и помост брызгами... След за Монсом на эшафот возвели сестру его Матрену Балк, которую наказали одиннадцатью ударами кнута и положили без чувств на телегу, дабы отвезти ее в ссылку в далекий Тобольск. Домашний секретарь Столетов, на которого указал Монс, после четырнадцати ударов кнутом был отправлен на десятилетнюю каторжную работу в Рогервик, а дворцовый служитель Иван Балакирев, потешавший Петра и весь двор остроумными шутками, коему было поставлено в вину, что он, «отбывши инженерного учения», при посредстве Монса втерся во дворец и занимался там вместо дела шутовством, получил шестьдесят ударов батогами и также был сослан в Рогервик на три года...

На другой день после казни Монса царь Петр, катаясь с Екатериною в коляске, специально приказал проехать мимо столба, на котором воткнута была отрубленная голова Монса, дабы посмотреть, как царица отнесется к сему зрелищу. Но когда коляска проезжала мимо и Екатерина увидела голову своего секретаря, она не показала никакого вида смущения, а, напротив, посмотревши прямо в глаза царю, сказала:

– Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности!

Отчего Петр будто бы повеселел...

И венценосные супруги помирились, но на чем дело Монса кончено не было, потому как по его показаниям было арестовано еще несколько человек, среди которых, как раз под Рождество, был схвачен Густав Фирлефанц, потому как в тайную канцелярию несколько писем пришло, где неизвестные фискалы доносили, что доподлинно знают, что будто бы государев ювелир имел сношения с Виллиамом Монсом, что подбивал его на воровство и что многим предлагал драгоценные каменья, говоря, что они из самой царской короны!

К Густаву Фирлефанцу заявились солдаты и, взяв его под стражу, свезли в тайную канцелярию, где его ждал сам генерал-майор Андрей Иванович Ушаков.

– Ну здравствуй, что ли, друг сердешный, – сказал Ушаков...