Текст книги "Государевы люди"

Автор книги: Андрей Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Глава 36

И как же так могло случиться, что из дворца, который неусыпно, днем и ночью, стерегут караулы преображенцев да семеновцев, да не просто из дворца, а из особо охраняемой его половины, да не откуда-нибудь из проходной залы, а из особой, от какой ни у кого и ключа-то нет, комнаты пропал рубиновый браслет царицы.

А дело так было: надумала царица тот браслет надеть и приказала его сей час ей доставить. Тут же вызвали хранителя рентерии Густава Фирлефанца, который, явившись, призвал к себе караульного офицера, и отправились они вдвоем в рентерию, где перед дверью стояли два преображенца при ружьях. А кабы он один был, его бы к тем дверям близко не допустили!

Офицер караулу приказ дал и, сбоку встав, пустил вперед Густава, сам в сторону глядя, чтобы не знать, откуда тот ключ достает. Густав ключ достал, тем ключом дверь отпер и дверь распахнул.

В саму-то комнату они непременно вдвоем войти должны были. И так и вошли – запалили свечи, и первым за дверь Густав шагнул, а за ним следом офицер.

Тут Густав офицеру бумагу передал, собственноручно царицей написанную, где было указано, чего ей надобно.

Офицер прочел, кивнул.

И уж теперь только Густав отыскал нужный ларец и, чтобы караульный офицер убедиться мог, что он то, что следует, отдает, крышку откинул. Атам и не было ничего!

Стоят так, на пустой ларец глаза таращат и ничего понять не могут! Ларец – есть, а браслета в нем – нет! Такой конфуз вышел!

Конечно, ларец пощупали, кругом поглядели, под лавки заглянули – вдруг он ненароком туда закатился, – да куда там, пропал браслет, словно его и не было вовсе!

Стоит Густав, а сам в толк взять не может, куда браслет делся? Ведь никто, кроме него, в рентерию попасть не может и он в одиночку тоже!

Счас офицер скомандовал дверь затворить и Густаву подле нее неотлучно ждать, а солдатам за ним приглядывать. А сам побежал своему начальнику докладываться.

Ждет Густав – сам ни жив ни мертв, одному только радуется, что корону не унесли! Хотя понимает, что все одно тайной канцелярии не миновать!

Понабежало тут народа – и Камер-Президент, и Камер-Советник, и Царский Рентмейстер, и другие тоже. Никому неохота царский гнев на себя навлечь!

Тут же опись учинили и еще одной вещицы недосчитались. Только не понять было, как эти украшения из-под закрытой двери унести могли?

Стали разбор чинить, кто здесь бывал и когда в последний раз те вещицы видели? Вспомнили, что третьего дня пересчет драгоценностей делали. Выходит, злодеи после того орудовали!

А там уж найти их труда не составило.

Всем писарям и счетчикам, что в рентерию заходили, допрос учинили, и один сразу же сознался. Он их украл! Да ведь как ловко, что никто того не приметил, хотя подле него стояли! На самую малость, может быть, только и отвернулись, а он – хвать их и за пояс в штаны. А ларцы те на место поставил, надеясь, что пропажи не скоро хватятся!

Все как есть рассказал и, куда те уворованные вещицы спрятал, указал – у полюбовницы своей, под полом. Где их vi сыскали и обратно в рентерию снесли!

Сильно все обрадовались, что пропавшие драгоценности отыскались, что не придется теперь перед царем ответ держать.

Хотя и пришлось.

Узнав про то, что было, царь Петр сильно осерчал и велел всех виновных примерно наказать! Вора-писарчука «железом пытать, ноздри рвать и на каторгу ссылать»! Полюбовницу его, воровство покрывшую, – «зело зло палками бить». А тех, кто за царскими сокровищами не уследил, кнутом огреть, кого раз, кого десять, а кого и поболе, чтобы впредь неповадно было ротозействовать, ворам потакая...

И Густав Фирлефанц свое получил. И хоть больно ему было, когда его поперек спины стеганули, но шибче того обидно – никогда его еще кнутом не били! Хотя и поделом – не уследил за шельмецом писарем, не уберег государевых ценностей, за коими, яко пес цепной, днем и ночью присматривать поставлен!..

Такая вот беда с ним приключилась.

Которая вовсе и не бедой была...

Потому как настоящая-то беда после приключилась!

Глава 37

В Департаменте Мишель сразу прошел в приемную начальника. На двери которой еще даже никакой надписи освещено не было – лишь темное, от снятой кем-то таблички, пятно.

Внутри обстановка также претерпела некоторые изменения – на стене против стола не было огромного, который неизменно в каждом департаменте висел, портрета государя-императора. Было пустое, с неестественно яркими, не успевшими выцвести обоями, место.

– Титулярный советник Фирфанцев, – привычно представился Мишель. – По неотложному делу!

Но даже договорить не успел, как начальник, вместо того чтобы грозно взглянуть на незваного посетителя или, в крайнем случае, сухо кивнуть ему, выскочил из-за стола, бросившись ему навстречу и протягивая для рукопожатия руки.

– Прошу вас! – указал чиновник на кресло, усаживаясь тут же, рядом, в другое, точно такое же кресло.

Новый начальник вселился в этот кабинет неделю назад, был из архитекторов и, кажется, принадлежат партии кадетов. Ничего полицейского – ни формы, ни выправки, ни должной степенности – в нем не было. Обычный на вид обыватель.

– Очень рад!.. Только впредь попрошу вас обходиться без всяких регалий. У нас теперь все сословные звания отменены. Все мы теперь равные друг перед другом и перед законом граждане!

А как же к нему тогда обращаться?

– Зовите меня просто Дмитрий Алексеевич.

В полиции явно ощущались новые демократические веяния, раз даже начальники стали просто Дмитриями Алексеевичами и стали вот так запросто, за панибрата, общаться с просителями.

– Слушаю вас.

– Я из Московского Департамента полиции...

– Милиции, – мягко, с укоризной, перебил его Дмитрий Алексеевич. – Должен напомнить, что решением Городского комитета общественных организаций Москвы полиция теперь упразднена и взамен нее организована народная милиция. Извиняюсь, что был вынужден прервать вас.

И, внесши важную, на его взгляд, поправку, Дмитрий Алексеевич вновь обратился в слух.

– Дело в том, – продолжил, чуть стушевавшись, Мишель, – что третьего дня я доставил сюда опасного государственного преступника...

– Простите, о каком преступнике вы изволите говорить? – вдруг посуровел Дмитрий Алексеевич. – Если политическом, то я вас, сударь, даже слушать не стану, так как все политические преследования теперь отменены!

– Нет, – заверил Мишель, – речь идет об уголовном преступлении – о хищении принадлежащих царской семье драгоценностей.

Дмитрий Алексеевич заметно расслабился.

– Граждан ин... простите запамятовал?

– Фирфанцев, – подсказал Мишель.

– Да-с... господин Фирфанцев... Не кажется ли вам, любезнейший, что теперь нам... то есть народу, не до каких-то там царских украшений, что есть дела куда поважнее! Мы ломаем трехсотлетний хребет закостенелой государственной машины, дабы на ее обломках воссоздать истинно демократическое государство всеобщего равенства и процветания!

Все это звучало здорово, но все это были слова.

– Любое государство, каким бы оно ни было, – продолжал Дмитрий Алексеевич, – в первую очередь нуждается в репрессивном аппарате, иначе все и вся захлестнет бунт и анархия. Жаль, что это не понимает человек, которому по занимаемому им положению надлежит более других рачеть за порядок.

– Я не могу судить о новом обустройстве империи, это не моего ума дело, но я считаю своим долгом доложить об имевшем место преступлении... Да-с, именно так – преступлении! – решительно повторил Мишель. – Арестованный мною преступник, коего я препроводил в по... в милицию, – не без труда произнес он новомодное слово, – не далее как вчера был отпущен под подписку чиновниками вашего ведомства.

– С чего вы взяли? – спросил заметно поскучневший Дмитрий Алексеевич.

– Сегодня ночью он явился ко мне, сообщив, что отпущен за взятку и убывает нынче же из Петрограда, как я предполагаю, за границу.

Мишель вытащил и протянул начальнику милиции сверток с деньгами.

– Что это? – удивился Дмитрий Алексеевич.

– Извольте взглянуть – деньги-с, – сказал Мишель.

Начальник милиции, бывший на самом деле архитектором, развернул пакет и ахнул.

– Речь идет о ценностях, кои собирались на протяжении трехсот лет и стоят теперь сотни миллионов рублей, – с нажимом сказал Мишель. – Одни только изъятые мною украшения оценены в несколько сот тысяч.

Дмитрий Алексеевич впервые с интересом взглянул на посетителя.

– И где они теперь? – спросил он.

– Означенные ценности в качестве вещественных улик были переданы мною вместе с преступником чиновнику вашего Департамента по... простите, милиции, о чем у меня имеется собственноручно написанная им по моему требованию расписка!

И Мишель протянул Дмитрию Алексеевичу сложенный вчетверо лист бумаги, который тот внимательно прочел. И чем далее читал, тем больше хмурился.

– Вы уверены, что точно передали все эти ценности? – спросил он.

– Помилуйте!.. Как можно!.. – вскинулся Мишель, которого пусть не обвинили, но заподозрили в бесчестье.

– Благодарю вас! – порывисто встал Дмитрий Алексеевич. – Не смею больше вас задерживать.

– Я могу убыть обратно в Москву? – спросил Мишель.

– Да-с, можете. Прямо теперь. Обещаю вам, что я безотлагательно разберусь с этим вопиющим делом и приму все необходимые меры, примерно наказав виновных! А коли случится такая нужда, мы непременно вызовем вас сюда для дачи показаний. Прощайте.

И Дмитрий Алексеевич вновь, в нарушение всех прежних субординаций, встал и крепко пожал Мишелю руку...

Трясясь в пролетке по булыжным мостовым Петрограда, Мишель размышлял, что ему делать дальше. То есть что делать прямо, теперь было ясно – теперь он ехал на казенную квартиру, чтобы забрать свои вещи и оттуда отправиться на вокзал покупать билет в Москву. Но его заботило не это – другое...

Деньги, оставленные ему Осипом Карловичем, он, как сие предписывали параграфы служебных инструкций и привитые ему еще в кадетском училище понятия о чести, сдал в Департамент. Но это вовсе не значило, что он посчитал себя свободным от высказанной ему ювелиром просьбы.

Он не взял деньги, но он не собирался отказываться от взятых на себя обязательств. Пусть даже он ничего не обещал Осипу Карловичу, но для себя решил, что не бросит Анну, что найдет ее в Москве и сделает все от него зависящее, чтобы спасти ее!..

А ее адрес у него был. Остался! Он не сдал его вместе с деньгами, посчитав, что тот не имеет отношения к делу. Он не отдал его, может быть, рискуя тем, что это будет расценено как серьезный должностной проступок!

Ну и пусть, он все равно не хочет впутывать Анну во все это!..

Мишель быстро прошел по квартире, прибирая после себя и находя немногие свои вещи. Обжиться он здесь не успел, так что времени на сборы много не требовалось. Он даже пролетку, ожидавшую его внизу, у парадного, не отпустил.

Так, стакан с подстаканником на полку, прочитанные газеты – в топку, шинели обратно на вешалку... Все?..

Пожалуй!

Мишель еще раз оглядел давшее ему приют на эти дни жилище и прошел к двери. Но только он взялся за ручку, как в нее позвонили.

Кто бы это? Неужто новые жильцы? Так скоро?..

Он отодвинул щеколду и открыл дверь.

На лестничной клетке, перед дверью, стоял прапорщик в армейской шинели, при сабле. За ним толклись несколько солдат с перекинутыми через плечи винтовками.

– Что вам угодно? – произнес Мишель.

– Фирфанцев Мишель Алексеевич? – спросил прапорщик.

– Да, это я? Чем могу быть полезен?

– Будьте любезны проследовать за нами.

– А в чем, собственно, дело? – удивился Мишель.

– Будьте так любезны! – с нажимом повторил прапорщик.

– Ну хорошо, сейчас, – кивнул Мишель, наклоняясь, чтобы взять свой саквояж.

– Не извольте беспокоиться! – сказал прапорщик, быстро наклоняясь и перехватывая у него поклажу.

И теперь тоже Мишель ничего не понял! Он что – желает помочь снести ему багаж вниз? Как это любезно с его стороны!

И полез уже было за ключом, как тут его руку крепко перехватил за кисть один из солдат.

– Извольте сдать ваше оружие! – сурово сказал прапорщик.

– По какому праву? – вскипел Мишель.

Но прапорщик его не слушал, ловко обстукивая по бокам. Наткнулся на пристегнутую с боку, под пальто, кобуру, задрал полу, расстегнул ее, выдернул и сунул в свой карман револьвер.

– Господин Фирфанцев, вы арестованы, – только теперь сообщил он.

– И у вас имеется ордер? – растерянно спросил Мишель.

– Не извольте беспокоиться.

Прапорщик развернул, впрочем, в руки ему не давая, лист, на старом еще, Департамента Полиции, бланке, но уже с новой, совершенно невзрачной на вид синей печатью.

В ордер была вписана его фамилия. А внизу была подпись какого-то незнакомого ему милицейского чина с совершенно ничего не говорящей ему фамилией. Но инициалы!.. Инициалы были ему знакомы... Инициалы были – Д и А!

Дмитрий Алексеевич?!

– В чем меня обвиняют? – взяв себя в руки и уже совершенно спокойно спросил Мишель.

– В служении прежнему режиму и творимых при этом произволе и злоупотреблениях, – объяснил прапорщик. И добавил, уже от себя: – Мы теперь арестовываем всех жандармов из прежней охранки, которые верой и правдой служили царю, душа свободу!

И опять слова!..

– Что конкретно вменяется мне в вину? – попросил уточнить Мишель.

– Преследование борцов за свободу, – заявил прапорщик.

– Но я никогда не служил в охранном отделении, – попытался возразить Мишель. – Я занимался уголовным сыском, преследуя воров и убийц!

Прапорщик промолчал.

За него ответил солдат.

– Один черт! Все одно, сразу видать – жандарм и душитель, – злобно буркнул он. – И чего только с ними цацкаться – всех бы их в распыл пустить! Вывести – да стрельнуть!..

И стоящие рядом солдаты согласно закивали.

– Шагай давай, ваше благородие! – прикрикнул солдат, скидывая с плеча винтовку.

И стало совершенно ясно, что если он им не подчинится или, пуще того, побежит, то они будут стрелять и запросто, без суда и следствия, его прямо здесь и прикончат!

Мишель шагнул на ступеньки, ничего не понимая.

– Куда мы теперь? – спросил он, чтобы прервать томительное молчание.

Но ему не ответили. Хотя он заметил, как солдаты быстро переглянулись меж собой.

И от того, что ему не ответили и что обращались с ним так, словно уверены были, что он никому не пожалуется, Мишеля все более и более охватывало страшное предчувствие, что его никуда не повезут, а, спустив вниз, просто заведут во двор, приставят к стенке и застрелят. Как совсем недавно здесь, в Петрограде, и в Москве тоже озверевшая от крови солдатня и почуявшие свободу обыватели ловили и стреляли или даже просто забивали насмерть камнями и палками пойманных на улице городовых.

Неужели?.. Неужели и его тоже?..

Неужели – теперь?!

Глава 38

Уж как Густава ни предупреждали, чтобы не имел он дел с Алексашкой Меншиковым, и как он от него ни берегся, а черт все равно попутал!

Прислал к нему как-то князь-кесарь записку, где сей час, не откладывая, велел доставить ему во дворец часы с каменьями работы немецкого мастера Иоганна Пруста. И послал своего слугу и трех солдат ему в сопровождение. Дать бы ему эти часы – да и дело с концом, да только Густав возьми и упрись.

Нет, сказал, такого указа, чтобы он по чьей-нибудь просьбе, кроме царя с царицей, рентерию отворял! Князь-кесарь не царь и, значит, никаких часов без особого на то соизволения императора Петра получить не может!

Караульный офицер, который уже было к дверям пошел караул снимать, глаза выпучил и на Густава глядит.

Как можно любимцу царя, который после него в государстве второй человек, перечить?! Отдать ему эти часы – пусть потешится. А чтобы на себя беды не накликать, можно о том после царю сообщить!

Так бы и сделать. Да только Густав – ни в какую! А без него, один, офицер ничего поделать не может, так как ключа от рентерии у него нет! Он только солдатами заведует, а всем тем, что за дверями, – Густав Фирлефанц!

Стоит офицер в полной растерянности, ничего караулу не говорит и чего делать – не знает. Не силой же ключ отнимать! За такое самоуправство можно запросто на плаху лечь!

А Густав все – нет да нет! И пальцем своим в параграфы тычет!..

Так и ушел посланный Меншиковым слуга с солдатами несолоно хлебавши. Но только на этом ничего не кончилось. Потому что часа не прошло, как заявился в рентерию сам князь-кесарь, пьяный и злой на весь белый свет.

Вбежал, встал, качаясь, и счас кричит к себе караульного офицера.

Тот, чуть не до смерти испуганный, к нему бежит, по стойке смирно тянется и, как положено, честь по чести, рапорт отдает.

Меншиков, на него глазищами сверкая, кричит:

– Ты почему дверь не отворяешь?

А что тут ответить? Не может офицер дверь в рентерию без ключа отворить.

– Где ключ?! – орет, ногами о пол стуча, Алексашка.

Все указуют на прибежавшего на шум Густава Фирлефанца.

– Открывай сей минут! – указывает ему на дверь князь-кесарь.

А тот – нет, говорит, на то должно быть собственноручное соизволение царя Петра или царицы.

Офицер ни жив ни мертв стоит, бледный весь, в поту. Но только сделать все одно ничего не может. И даже караул снять не может. Бормочет только:

– Не могу, потому как приказ у меня! Без того, чтобы сперва дверь отомкнуть, никакие могу!..

А солдаты – те, бедные, вовсе ничего понять не могут. А ну как сейчас Меншиков дверь ломать зачнет – чего делать-то? Допущать до того нельзя – кричать надо, палить и штыком колоть князя-кесаря до смерти. Да только боязно – он ведь не «иван» какой-нибудь. И офицер-караульный, который должен им приказ отдать, молчит!

Меншиков поглядел на Густава, да и приказывает офицеру:

– А ну-ка – забери у него ключ да отопри двери!

Офицер честь отдал, и к Густаву шаг сделал. А тот головой мотает, сразу видно, добром ключ не отдаст. И даже за карман, где ключ хранил, двумя руками взялся! Отступил офицер, не решился силу применить.

– А раз так, – говорит, совсем взбеленясь, Алексашка, – высаживай эту дверь вовсе! – И солдатам командует: – А ну, навались разом, молодцы!

Но только те стоят, не шелохнувшись, на караульного офицера пялясь. А офицер тот – на Густава. А Густав головой мотает, потому что с испугу слова сказать не может!

Бросился было князь-кесарь к двери сам, но только солдаты ему, как предписано, ружьями дорогу крест-накрест перегородили, хотя сами на него взглянуть боятся! И что делать дальше, непонятно... Хотя всем ясно, что солдаты в того, кто надумает дверь всерьез ломать, должны стрелять и рубить, без оглядки на чины!

Увидел это Меншиков, развернулся на каблуках и пошел было к двери мрачный, как туча. Но, видно, что-то сообразил, понял, что слишком далеко зашел.

Повернулся, к караульному офицеру подошел и стал по плечу его колотить и говорить:

– Молодец! Справно службу несешь! Хотел я нынче проверить, как вы государеву рентерию от злодеев бережете и можно ли туда силой, обманом или еще как проникнуть. Так теперь вижу – что нет! На, дай своим молодцам за верную службу. – Вытащил из кармана кошелек и щедро одарил солдат...

У всех сразу словно гора с плеч свалилась. Назавтра обо всем царю Петру доложили.

И тот Густава к себе призвал.

Пришел Густав, а в зале, кроме царя, гостей полно и сам князь-кесарь стоит.

Петр, как Густава увидел, сразу ему навстречу пошел, брови хмуря.

– Это верно, – спрашивает грозно, – что ты вчера Алексашку моего, – и пальцем в князя тычет, – в рентерию не пустил?

– Так и есть, не пустил, – повинно отвечает Густав. – Не должен я без твоего, царь, или царицы на то соизволения никому ключа от сокровищницы государевой доверять.

Думал, что сейчас его в пыточную сволокут.

Но Петр хмуриться перестал, подошел к нему, обнял, троекратно расцеловал и всем, на Густава указывая, сказал:

– Вот как государю своему служить надобно!

И стал хохотать, Густава по спине стучать и кричать.

– Ай да Густав, ай да молодец, не дал-таки вору Алексашке государевых часов!

И все вокруг тоже стали смеяться и Густава по спине и плечам бить. И сам Алексашка тоже, как все, смеялся и бил!

– А кабы он силком ключ забирать стал? – спрашивает сквозь смех Петр. – Неужто солдатам сказал бы в него палить? В князя-то кесаря?! – а сам хитро так смотрит.

– Сказал бы, – кивнул Густав.

– Вот так-то и надобно! – похвалил его, в пример ставя, Петр. – На-ка вот, бери от меня!

И вытащил и подарил Густаву свою трубку. Которая, для тех, кто понимает, дороже иного ордена.

И все стали Густава поздравлять.

И Меншиков – самый первый!

Но только, когда Густав уходил, князь-кесарь, хоть до того разные слова ласковые говорил, на него так глянул, что у того сердце захолонуло и мурашки по спине побежали!..

«Ой, кабы худа не было!» – подумал Густав.

Да только теперь все одно – ничего обратно уже не воротить.

Поздно...