Текст книги "Государевы люди"

Автор книги: Андрей Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава 28

Колье было просто великолепно!

Мишель-Герхард-фон-Штольц два дня от него не отходил, играя, словно малое дитя, новой и потому особенно любимой игрушкой – и так крутил, и эдак, и на свет, и против света, и даже к руке прикладывал, чтобы посмотреть, как это скажется на бриллиантах.

Потому что слышал, что настоящий камень, если, конечно, это настоящий камень, а не какая-нибудь стекляшка, отзывается на тепло человеческого тела игрой света. Вот и теперь, как показалось Мишелю, бриллианты от исходящего от него тепла и флюидов обретали какую-то особую прозрачность.

Ах, какие камни!..

Правда, Мишка Шутов ко всем этим упражнениям относился более сдержанно, помня о деле. Что толку от бриллиантов, которые нельзя продать? И даже нельзя, с целью собственной реабилитации, предъявить начальству. Потому что одного колье для этого маловато будет. Желательно – два. Это и еще другое – то, что хранится в бывшем Гохране, ныне – Алмазном фонде.

Положить их вместе, сравнить, и тогда уже совершенно точно сказать, какое из них подделка, а какое – оригинал! И тем отвести от себя все, пусть и не высказанные вслух, подозрения!

Но только Гохран не квартира бывшей пассии, в него так просто не забраться. И не просто – тоже не забраться. Никак не забраться! Тут нужно искать проводников. Тех, что имеют доступ в хранилище.

Вот только как на них выйти? Алмазный фонд – организация сугубо закрытая, вся под грифами «Секретно!» и «Совершенно секретно!» – туда в отдел кадров не сунешься и фамилий работников не спросишь. Только если самому узнавать...

Неделю кряду Мишель-Герхард-фон-Штольц в образе Мишки Шутова завтракал, обедал и ужинал в какой-то тошниловке против служебного входа в Кремль. Того, куда утрами приходили и откуда под вечер выходили служащие Гохрана.

А чтобы не примелькаться, каждый раз переодевался то в плащ, то в пальто, то в кожаную куртку и даже темные очки надевал и прическу два раза менял.

Он заходил в кафешку, садился поближе к окну и ел – долго и тщательно пережевывая пищу, скучающим взглядом праздного зеваки неотрывно глядя на интересующую его дверь. Посмотрит – поест, снова чего-нибудь закажет и снова ест...

Мишка Шутов против такой – с жареным цыпленком в тарелке и бутылкой пива в руке – слежки ничего не имел. А вот Мишель-Герхард-фон-Штольц от подобного, с позволения сказать, меню сильно страдал. Его желудок, но еще более душа протестовали против употребления внутрь столь варварской кухни! В России если и можно что-то есть, то только натуральные, которых не касалась рука повара, продукты, только икру, семгу и заживо сваренных камчатских крабов.

Искомая дверь открывалась не часто, но всех, кто входил в нее или выходил из нее, Мишель обязательно брал на заметку и прослеживал взглядом. А некоторых не взглядом, а – пешком. Чтобы узнать, куда они пойдут – направо, к станции метро, или налево, к автомобильной стоянке?

К тем, кто шел направо, он терял всякий интерес.

За теми, кто поворачивал налево, еще некоторое время наблюдал, чтобы заметить, в какую машину тот сядет.

Лучше бы в новый «Мерседес» или «Ауди», чем в «Фольксваген». Но лучше в «Фольксваген», чем в «десятые» «Жигули». Но пусть даже в «десятый» «жигуль», лишь бы не в «шестерку»!

Тех, кто открывал и по пять минут разогревал «шестерки» и «семерки», он игнорировал.

Тех, кто садился в «Мерседесы», запоминал.

С владельцами престижных иномарок договориться было легче, чем с водителями отечественных «жучек».

А уж тем паче с теми, кто ездит в метро! Потому что тот, кто ничего не имеет, тот, скорее всего, ничего не хочет иметь, раз до сих пор не заимел. А кто имеет много, тот почти наверняка всегда хотел иметь много и теперь хочет еще больше! Такой вот, вполне естественный отбор.

Из всех владельцев новых «Мерседесов», «Ауди», «БМВ» и джипов более других Мишеля интересовали дамы. Желательно не старые. По возможности симпатичные. Совсем бы хорошо – некрашеные, высокие блондинки, хотя бы немного знакомые с правилами хорошего тона. Это был бы самый оптимальный вариант.

Дам Мишель предпочитал мужчинам по причине того, что умел с ними общаться лучше, чем с сильным полом. И теперь он тоже собирался начать с них, а уж потом, если потерпит неудачу, подбирать ключики к работающим в Гохране джентльменам.

Но только никаких неудач не будет. Не должно быть!..

Он выберет себе подходящую кандидатуру, к которой присмотрится и с которой через денек-другой «совершенно случайно», под тем или иным благовидным предлогом, познакомится, лучше всего – разыграв какой-нибудь подходящий сценарий. Например, самый беспроигрышный – нападение группы хулиганов на одинокую женщину, с последующим ее счастливым избавлением от смертельной опасности. Избавителем, естественно, будет он!

Дамы обожают подобные эффекты, веря в них, даже если их уже сто раз спасали, после жестоко разочаровывая, обманывая и обирая до нитки.

Да, именно так он и сделает!..

Даму он облюбовал скоро – миленькую такую блондиночку, с ногами, растущими из шеи, и с шеей, почти равной длине ног. Имеющую к тому же «трехсотый» «Мерседес».

Правда, была еще одна, у которой тоже был «Мерседес», причем «шестисотый», но та дама была старше, была коротышкой, брюнеткой и без пяти минут уродиной. Чем ее – уж лучше джентльменов из лап хулиганов спасать!

Цель была определена.

А хулиганов, тех даже искать не пришлось – они сами его нашли. Вывернули из переулка и пошли навстречу, обступая с боков.

– Слышь, ты, дядя, сигарета есть?

Сигарет у Мишеля при себе не было. Зато были сигары. Настоящие, гаванские, свернутые из цельного табачного листа, по пятнадцать долларов за штуку.

Но для хороших людей ничего не жалко!

Он сунул руку во внутренний карман, вытащил кожаный чехольчик, из которого выудил три изящных, металлических, со скручивающейся крышкой, футляра, протянув их своим случайным знакомым.

И еще один вытащил для себя.

– Это... чего... это? – удивились хулиганы, пялясь на какие-то блестящие, похожие на гильзы, цилиндры.

– Это – сигары. Настоящие. Гаванские, – объяснил Мишель.

Скрутил колпачок, слегка встряхнув, извлек из футляра торпеду сигары, одним движением высвободил ее из целлофана и приложился к ней носом. Потому что, прежде чем такую, штучную сигару раскуривать, настоящий ценитель обязательно ее понюхает в предвкушении скорого удовольствия.

М-ммм!..

– Угощайтесь, прошу вас.

Привычно сунув руку в карман, Мишель-Герхард-фон-Штольц достал и расстегнул кожаный футлярчик со специальными, для обкусывания сигары, щипчиками. Не глядя, ткнул ее скругленную верхушку в отверстие и нажал на рычаг. Сигара сочно хрустнула, и ее ровно срезанный на микрогильотине кончик упал вниз, в ловко подставленную ладонь.

Хулиганы глазели на Мишеля, как на фокусника, извлекающего из цилиндра, одного за другим, зайцев.

– Ну что же вы?..

Хулиганы тоже обкусили свои сигары, зубами, сбоку, не снимая целлофановой обертки, прокручивая их между резцами и доламывая пальцами, и выплюнули расплющенные и изжеванные концы себе под ноги.

Нет, не скоро еще в Россию придет настоящая культура...

Мишель-Герхард-фон-Штольц вновь запустил в карман, как в тот цирковой цилиндр, руку и извлек оттуда зажигалку. Самую обыкновенную, золотую, с двумя изумрудами. Даже без фамильного вензеля.

– У меня есть к вам... одно... небольшое деловое... предложение, – сказал он со вкусом, прерывая речь затяжками, раскуривая сигару. И раскурив, и блаженно жмурясь, втянул в легкие первую и самую сочную и острую струю дыма.

– Что вы на это скажете, джентльмены?..

Но хулиганы на это ничего не ответили, потому что не слушали его и на него не смотрели, а пялились на зажигалку, которую он держал перед ними, предлагая огоньку.

– А чего ты базаришь-то? – вдруг, с угрозой в голосе, спросил самый маленький.

– Я базарю? А чего я такого сказал-то? – ответил за Мишеля-Герхарда-фон-Штольца, почуявший неладное, Мишка Шутов.

– Сказал, что мы типа – фраера! Да? – возмутился длинный.

– Пардон!.. Я сказал – джентльмены... – поправил его Мишель.

– Во-во! Ты че, на... мужик, нас на!..

– Я – на?.. Я себе на... мимо шел, по улице на!.. – вполне миролюбиво ответил Мишка Шутов. – Я на... домой опаздываю и хоть бы на... один автобус, на... остановке! А тут вы на... тебе!..

Хулиганы сочувственно закивали, соглашаясь с тем, что городской транспорт ходит крайне нерегулярно.

Но Мишель-Герхард-фон-Штольц вновь все испортил!

– Вы меня неверно истолковали, господа! – сказал он.

Ах, еще и господа!..

Хулиганы воровато оглянулись, и тот, что ниже, нехорошо ухмыльнувшись, боднул Мишеля головой в грудь, отчего из его рта и ноздрей, как из трубы паровоза, вырвались густые клубы табачного дыма.

Мишель-Герхард-фон-Штольц хотел было ответить на удар изящной подсечкой, а потом блоком, но высокий ткнул его кулаком в ухо. За что Мишка Шутов, секунды не раздумывая, врезал ему справа в скулу. Тут же получив от коротышки ногой в живот.

Надо было его переворотом через бедро!.. – сгибаясь в три погибели, запоздало решил Мишель-Герхард-фон-Штольц.

«Эх, монтировочку бы сюда! Или скамейку разобрать! – тоже не вовремя подумал Мишка Шутов, падая на бок, сворачиваясь клубком и обхватывая голову руками. – Лишь бы до смерти не запинали!»

И его, конечно, попинали. Но не так, чтобы очень. Верно, потому, что хулиганы боялись попортить зажигалку. Они вывернули Мишелю карманы, нашли зажигалку и портмоне, сдернули с руки часы и, топая ногами об асфальт, побежали в темноту.

Какая дикая, варварская, нецивилизованная страна! – печально вздохнул Мишель-Герхард-фон-Штольц, с трудом вставая на четвереньки и мотая из стороны в сторону разбитой головой.

«Да ладно ты, не канючь, скажи спасибо, что совсем не прибили!» – возразил ему, довольный тем, что остался жив, Мишка Шутов.

Еще минуту или две Мишель-Герхард-фон-Штольц стоял на четвереньках, а потом, кое-как поднявшись на ноги, пошел в ближайшее отделение милиции.

– Меня ограбили! – заявил он.

– Ну и что? – пожали плечами милиционеры. – Не убили ведь.

– Вы, наверное, меня не вполне верно поняли, – стал горячиться Мишель-Герхард-фон-Штольц. – Меня только что, буквально в двух шагах отсюда, ограбили! Преступники не могли далеко уйти!..

И что, что с того? – скучно глядели милиционеры на растрепанного гражданина. Теперь – не ушли, чуть позже – уйдут. Не бегать же им, шинели задрав, за каждым грабителем.

– Вы, гражданин, лучше успокойтесь, напишите все, как было, а мы пока врача пригласим, чтобы он освидетельствовал вас на наличие алкоголя, – предложили милиционеры.

– Ну при чем здесь врач?! – вскричал, понимая, что уходит драгоценное время, Мишель-Герхард-фон-Штольц.

– При том, что, может быть, вы находитесь в состоянии алкогольного опьянения и в этом самом пьяном виде сами свои вещи потеряли, – объяснили милиционеры.

– Да как вы смеете! – рявкнул Мишель-Герхард-фон-Штольц. – Я буду жаловаться на вас в штаб-квартиру Интерпола!

– Чего-чего?.. Гапоненко, ты слышал? – спросил, полуобернувшись, дежурный.

– Ага, слышал, товарищ лейтенант!

– Оформи-ка гражданину оскорбление при исполнении...

После чего потерпевший Мишель-Герхард-фон-Штольц должен был отправиться в обезьянник, где отсидеть на нарах в приятном обществе бомжей, наркоманов и проституток сутки или десять.

И отсидел бы, будьте уверены, кабы его не выручил Мишка Шутов.

– Значит, так, ребята, – миролюбиво сказал он. – Я всегда верил и продолжаю верить в нашу родную милицию. И потому предлагаю небольшое пари – ставлю десять к одному, что вы их поймаете в течение четверти часа! Десять американских Франклинов – против нашего деревянного рубля.

Мгновение милиционеры думали...

– Гапоненко!

– Я, товарищ лейтенант!

– Ты чего тут стоишь, как три тополя на Плющихе?.. Ты чего мер не принимаешь? Гражданина вон побили и ограбили, а ты никаких мышей не ловишь! А ну, быстро – по коням! Отделение в ружье!

– Ага, товарищ лейтенант.

– Понял, товарищ лейтенант.

– Сделаем, товарищ лейтенант.

– Есть!..

Глава 29

Хорошо тем, кто близок к Петру.

Хорошо тем, что близость сия оборачивается выгодными подрядами на поставку сукна для пошива солдатских мундиров, пеньки для выделки корабельных вант, свинца для литья ружейных пуль, провианта для дальних военных походов... А тот, кто царю приглянулся, в сей момент может из грязи в князи выйти, получив звание генеральское или канцелярию в полное свое единоначальное владение. Как Алексашка Меншиков, сын придворного конюха, что ранее пирогами с зайчатиной на базаре в Китай-городе торговал, а нынче, обласканный Петром, князь-кесарем стал, каменные дома в Петербурге и Москве имеет и денег без счету.

Хорошо быть подле Петра!

Но и плохо же...

Плохо – что можно навлечь на себя словом неловким, взглядом косым или просто под горячую руку угодив, гнев царский, который удержу не знает. Но и тем тоже, что приходится принимать участие в забавах Петровых, которые не всяк выдержать может.

Соберет царь свою ватагу шутейную (и все-то тут есть и все при должностях: и певчие, и попы, и дьяконы, и архимандриты, и суфраганы, и архижрецы, и князь-папины служители), посадят вновь избранного патриарха шутовского в громадный ковш и несут в собственный его дом, где опускают в чан с вином. Провозгласят: «Пьянство Бахусово да будет с тобой». Перечтут принадлежности пьянства: «пьяниц, скляниц, шутов, сумасбродов, водок, вин, пив, бочек, ведер, кружек, стаканов, чарок, карт, Табаков, кабаков и прочее и прочее...»

И пойдет гульба!.. Только успевай чарки подставлять. А не пить нельзя, таких, кто норовит от забав питейных уклониться, шуты обязательно приметят и тогда уж вусмерть напоят!

И всяк раз собутыльники Петровы норовят какую-нибудь новую шутку учудить.

– Эй! – кричит вдруг, пьяный гомон и стук чарок перекрывая, Алексашка Меншиков. – Слыхал я, Федор Юрьевич, что в канцелярии твоей колдунов каких-то приволокли и ныне огнем их пытают? Али брешут?

– Как не пытать – пытают! – отвечает Федор Юрьевич.

– А чего ты их нам не показываешь? – в пьяном угаре кричат все, желая новой забавы испробовать.

– А вот мы прямо теперь и поедем на них глазеть! – предлагает Петр.

И счас всей ватагой собираются они в пытошную канцелярию. Кто на своих ногах, а кто под руки. Порасселись в кареты и понеслись долгой вереницей с криками да хохотом, давя конями кур и собак, а то и прохожих зазевавшихся.

Приехали.

А как спустились по ступеням истертым под своды каменные, в глубокие, без окон, подвалы, коих все, а пуще других сами пьяницы шутейные, пугаются, как дохнули смрада, пахнущего горелой плотью, кровью, да требухой, так враз притихли.

Глядят кругом на крюки железные, из стен торчащие, и всяк думает об одном и том же – а ну как на этом самом или на том, что рядом, крюке ему после висеть.

А тут кто-то дверь сзади с громом захлопнул, да на засов с лязгом запер.

– А вот возьму я, да прикажу вас всех отсюда обратно не пускать! – громогласно, так, что эхо от сводов отскакивает, кричит пьяный Петр. – Тута всех на дыбах поразвешу!..

И не понять, шутит он или нет?! А может, он специально их напоил и сюда хитростью заманил, чтобы всех здесь по-тихому порешить! А?..

Да хоть бы даже и шутил и хоть бы пьян был до бесчувствия, а все одно царь он – только мигнет, и ведь враз развесят!

Присмирели пьяницы, и весь хмель из них сразу – вон.

– Что, спужались? – хохочет довольный своим розыгрышем Петр.

И требует прикатить бочонок вина, чтобы тут же, в подвалах пытошных, шутейный пир продолжить. Велит каждому пить допьяна да велит, чтобы привели сюда немедля колдунов.

Колдуна-то всего два – старик да баба молодая, на него похожая, не иначе как дочь. Оба в лохмотьях вместо одежды, оба кнутами драны так, что кожа лоскутами висит.

– Эти, что ли? – указывает на них пальцем Петр. – За что их?

– За сношение с нечистой силой, за сглаз, за порчу, за слова предерзкие, прилюдно произнесенные, за гадание по внутренностям и по руке тоже! – докладывают Петру.

– Да ну? – удивляется Петр. – А ну, пусть они теперь погадают. Кому бы только?.. А вот пущай ему!

И толкает в спину, вперед выставляя князя-кесаря – друга своего разлюбезного Алексашку Меншикова.

Алексашка – бух на колени и к царю ползком.

– Пощади, Мин Херц! – орет, кривляется, смешные рожи строит, чтобы царя порадовать, повеселить. – Спаси-пощади – сглазят меня злодеи!..

– Ступай! – кричит на него Петр, ногой к колдунам пихая.

Пополз Алексашка, всячески на потребу царя и пьяниц его дурачась. Подал руку.

– А скажи-ка ты мне – честный сей царедворец али нет? – тужась и еле-еле сдерживая смех, говорит царь Петр, сам притворно брови хмуря.

Колдун берет руку князя-кесаря и, к чадному смоляному факелу повернув, долго-долго смотрит, по раскрытой ладони пальцем водя. А Алексашка – комедию строит, ужом крутится, приседает, испуг на потеху всем изображая.

– Ну, чего скажешь? – требует ответ Петр.

– Вор он, – говорит колдун.

– Ага! Попался разлюбезный! – кричит, хохочет довольный царь. – Вор ты, Алексашка, вор!

Меншиков на колдуна зыркнул, да не пьяно, а будто и не пил вовсе. Асам шутейным криком кричит:

– Мин Херц! Ей-богу, врут! Напраслину на меня возводят!

– Врешь, врешь – воруешь! – хохочет царь, по ляжкам себя колотя. – Ты, Алексашка, в беззакониях зачат, во грехах родился и в плутовстве скончаешь живот свой!

– Мин Херц, гроша лишнего без сызволения твоего не взял! – божится, в грудь себя колотит князь-кесарь. Да уж, кажись, не кривляется, а всерьез.

– А коли не вор – докажи! Дайте ему вина!

Тут же Алексашке подносят кубок Великого Орла – чуть ли не полведерный сосуд, до самых краев вином заполненный.

– Пей, коли не врешь! Весь выпьешь, да на ногах устоишь – поверю. А нет – счас плетьми прикажу бить и ноздри щипцами рвать.

И вроде шутка все, а только по спине морозцем так и ожигает!

Алексашка кубок схватил и враз, залпом, мимо губ, да так, что до самых колен проливая, осушил. Закачался, но все ж таки устоял.

– Вот, Мин Херц! Как есть до капли! – и кубок вверх дном перевернул, показывая, что пустой тот.

– Ай да Алексашка, ай да молодец! – крикнул Петр. – А все одно – вор и мошенник! Но тока все равно люблю тебя, друг сердешный!

И, встав и на нетвердых ногах к нему подойдя, обнял, привлек и поцеловал в губы. А потом, к колдуну оборотясь, приказал:

– А ну гляди, чего у него там еще написано? Чего с ним наперед будет?

Алексашка еле-еле руку поднял и колдуну сунул. На – гляди!..

Колдун руку взял, посмотрел. Опустил молча, а сам слово сказать боится.

– Ну, чего молчишь? – грозно взглянул на него Петр. – Правду молви!

Колдун поклонился и сказал:

– Вижу город на самом краю земли, избенку махоньку, а в ней человеце в рубище на печи помирает, криком крича. И ничего у него из того, что ране было, нет – ни дворцов, ни богатств, ни званий – только эта изба, рубаха нательна да крест...

Это у кого, у Алексашки-то – у самого первого на Руси богатея?! А вот и врет колдун! Разве мыслимо, чтобы князь-кесарь всего, чего имеет, лишился? Такого богатства за триста лет не изжить!

– Брешешь, старик! – грозит пальцем пьяный Меншиков. – У меня вот где все! – и пальцы, что есть сил, в кулак жмет.

– А ну, теперь этого! – хохочет Петр, другого собутыльника к колдуну взашей толкая.

Колдун смотрит ладонь, глаза закатывает и вещает:

– Вижу топор и плаху. А под плахой той голова в крови плавает...

– Чур тебя! – машется крестом испуганный пьяница...

И довольный его испугом, Петр смеется. И все, вторя ему, смеются!

– Ага, вот ты где... Густав, друг разлюбезный! – кричит Петр, выволакивая из пьяной, жмущейся к стенам толпы, Густава Фирлефанца. – А поди-ка ты сюда! Скажи, кто он такой есть и чего с ним будет?

Долго колдун пальцем по ладони Густава водил, шептал что-то и свои бельма за веки заворачивал.

– Ну, чего тянешь – говори!

Кивнул колдун и молвил:

– Вижу комнату, полну злата и каменьев самоцветных, а в комнате той человеце, по наружности иноземец, хотя в платье русском...

А ведь верно, так и есть!

И враз напряглись все, друг на дружку озираясь. А ну как не лжет старец, ну – как будущее доподлинно знает?!

И даже Петр присмирел, посуровел, перестал веселиться.

– Верно, – кивает, – чего еще скажешь?

– Вижу, – молвит колдун, – что человеце этому нет прока от тех богатств, а только беды одни. Ему беды и сыну его, плоть от плоти рожденному, и внукам его, и правнукам до девятого колена! Всем от того злата великие несчастья и муки принимать...

И смолк.

Стоит Густав ни жив ни мертв, и ладонь его в руке колдуна трясется – ходуном ходит!

И Петр помрачнел.

И все уже видят, что кончилось веселье, что осерчал царь Петр, в гнев впал. И уж бочком-бочком, а кто задом пятятся к выходу.

– Чего каркаешь, старик?! – грозно спрашивает Петр. – Знать, верно ты злодей?!

И свою руку ему сует.

– Скажи-ка теперь, что со мной будет! Да не соври смотри!

– Вижу я, – сказал старец, – постель, в постели человеце лежит, в жару мечется, кончается... От роду ему пятьдесят три с малым годка...

– Ах ты, шельмец! – злобно перебил колдуна Петр, руку выдернув. – Чего ж так мало мне отпустил? Или пугаешь, бестия?! Кто тебя на такие слова надоумил?..

Пошло лицо Петра судорогами, задергалось, исказилось гримасой, глазищи из орбит вон полезли – верный признак надвигающейся бури.

Приказал коротко:

– А ну – бить его, пока не скажет! Или пока душа из него не выйдет вон!

И сам же первый ударил наотмашь, кулаком в лицо, роняя старца на камень и топоча его сверху ножищами.

И уж никакое это не веселье, а самый – страх!

Тонко, как сурок, свистнул плетенный из кожи, вымоченный в соляном растворе, кнут. Упал на колдуна, перерубая его поперек спины. Бугром вздулась под ним и, аки нарыв, лопнула кожа, брызнув во все стороны кровью.

Вздрогнул, страшно вскрикнул старец.

– Бей! – яростно крикнул Петр. – Туда же бей!

И вновь взлетел и точно туда же, в свежую кровавую рану, ударил кнут, рубя уже не кожу, но плоть, так что ошметки мяса кругом полетели.

– Еще бей!.. Еще!!..

Десяти ударов хватило, чтобы старец тот дух испустил. Вскрикнул, дернулся и затих.

Петр, жадно за пыткой наблюдавший, на ноги вскочил и мертвое уже тело несколько раз пнул. Пнул да сказал:

– Не хоронить его, злодея, собакам скормить!

Развернулся и из пытошной вон вышел!

И все вышли. И уж не пировать отправились, а по домам. И все-то трезвые, хотя до того чуть не по ведру вина выхлебали.

Вона как все обернулось!

Начиналось шутейством да озорством, а завершилось-то невесело!..