Текст книги "Сталингранские сны (СИ)"

Автор книги: Андрей Демидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

За спинами собравшихся жителей Пимено-Черни, во главе со стариком в казацкой фуражке, послышался треск мотоцикла и возбуждённые крики. Охрана расступилась, пропуская к командарму-64 младшего лейтенанта Милованова и усталого молодого лейтенанта с артиллерийскими эмблемами в петлицах. Артиллерист был загорелым до черноты, давно не бритым, с лицом, заросшим чёрной щетиной. За офицерским ремнём его были заткнуты две гранаты РГД-33 с ребристыми насечками, а вместо гранатной сумки через плечо висел второй планшет.

– Командир гаубичной батареи третьего дивизиона 865-го артполка 302-дивизии, лейтенант Беридзе! – представился лейтенант, – имею две 122-х миллиметровые гаубицы и 40 осколочно-фугасных выстрелов!

– Где твоя дивизия и полк, лейтенант?

– Не знаю, товарищ генерал-лейтенант. Мы около Зимовники остались без связи и пехотного прикрытия, отходим к Котельниково, пытаемся найти дивизию! – ответил Беридзе, часто моргая длинными чёрными ресницами.

– В Котельников уже немцы. Поступаете теперь в подчинение к комбату, – ответил ему Чуйков и, повернувшись к Рублёву, сказал:

– Вот тебе, майор, от меня подарок, теперь серьёзная артиллерия у тебя есть! Ставь их за рекой, тяни провод телефона и управляй огнём, на прямую наводку не ставь, а то их быстро немцы выбьют! После того, как немец поймёт, что перед ним сила, он отбомбиться и отработает по тебе артиллерией ,и станет наступать уже по своей науке, с пехотой, переставляя пулемёты, всё ближе и ближе... И только потом в последнем ударе пустит танки... Если его пехота на бросок гранаты к твоей траншее подойдёт – тебе конец. Ты этого не допусти, контратакуй накоротке в штыки и сразу назад. Когда вы будете в одной куче, немец из пулемётов и миномётов стрелять не сможет. Своих перебьёт. До каждого красноармейца эту всю науку доведи, комбат, даже поварам, ведь м тоже придётся потом в цепи идти, когда стрелков в ротах выбьют. Раненых своих отправляй сразу, а тяжелораненых не вези, не довезёшь, некуда тебе. Медсанбата позади тебя нет, больниц и госпиталей тоже. По хатам на хутора отдай. Мины все свои, вперемешку, противопехотные и противотанковые, ставь сразу. Не береги. Не пригодятся больше они. Ночью холодно тут. Костры жги только в ямах, как кочевники древние. Сверху закрывай чем-нибудь...

Чуйков хотел ещё что-то сказать, но неожиданно нахмурился, замолчал, задумчиво глядя на лесополосу в полукилометре от них, прикрывающую собой село Пимено-Черни, и медленно пошёл в ту сторону, раздвигая голенищами сапог густые заросли ковыля, кияка и астрагала. Командиры последовали за ним. Милованов и Беридзе остались у фургона. Через некоторое время, отойдя от гражданских, охраны и чеченцев, Чуйков резко повернулся, и лицо его стало похоже на неподвижную маску: сощуренные глаза не мигая, смотрели, казалось, и на комиссара полка, и на командира батальона одновременно, ни одна складочка при его словах не шевелилась, только, едва расжимались губы.

– Понимаешь, комбат, для Сталинградского фронта теперь каждый час, каждые сутки – это как жизнь. Наступление фашистов с запада через Дон на Сталинград мы затормозили, а он взял, и с юга, со стороны Сала и Маныча, целую армию сюда развернул. Видать, Сталинград, стал сейчас бесноватому Гитлеру важнее чем Кавказ! А у нас здесь образовалась пустота. Ставка перебрасывает сюда резервы, но они ещё не прибыли, не заняли свои участки обороны. Дай мне, комбат, хоть пару суток, хоть сутки...

– Товарищ генерал-лейтенант, не сомневайтесь, защитим нашу партию большевиков и гаш советский народ! Грудью встанем, за Сталинград, за учение Ленина и великого Сталина, за власть рабочих и крестьян! – воскликнул Рублёв.

– Мы не отступим! – уверенно сказал комиссар, сжимая рукоять шашки.

Лицо Чуйкова перестало быть неподвижной маской, на лбу вокруг огромного малинового шрама от старого сабельного удара, собрались глубокие складки, подбородок с глубокой ямкой посередине выехал вперёд. Он ткнул указательным пальцем в то место, где у комиссара полка, под карманом гимнастёрки и партийным билетом было сердце, и зло заговорил:

– Я на разных войнах насмотрелся на всякие геройства. У нашего народа со времён проклятого царизма есть такая плохая черта. Летом работают на жатве до изнеможения, понимая, что день год кормит, а потом всю зиму бездельничают, крепя в себе мнение, что навалом, наскоком и штурмовщиной можно всеода всё решить. Тебе в академию генштаба учиться не довелось, а мне посчастливилось, так вот послушай опытного командира... Это всё со времён царизма повелось, жизнедеятельность разбитая на циклы – "работа" – "безделье" – "работа". Крестьянский уклад образовал такую жизнь: в страдную пору нужно было выложится полностью, ударить, "работнуть", чтобы пережить зиму. Привыкли работать рывками. Гражданская война укрепила чувство, что натиском и ударом можно справиться с любой бедой, стоит лишь поднапрячься, в любой момент можно наверстать упущенное, стоит только захотеть и все будет сделано. Это всё путь штурмовщины, рывков, иллюзия благополучия при временной "победе", рождение рекордов ради рекордов, когда при общих недоработках имеется картина благополучия. Но не "ударными неделями", месяцами, постоянным натиском нужно решить проблемы, а только целеустремленной повседневной деятельностью можно их решить. Нам уходить от этого, методично всю делать и каждый день, с расчётом и экономя силы, как эти фашисты проклятые делают, как Сталин учит работать – каждый день и думая наперёд, на перспективу. Мой-то отец конюхом был в подмосковье, и работал на от зари до зари круглый год, потому что у его тридцати лошадей не было выходных. Так и я не позволяю себе штурмовщины, а только постоянную, ежедневную работу. Так что береги людей, комиссар, оставь всю показуху в прошлом. Войну, как в уставе и как в кино, под развёрнутым знаменем, толпой и криками "Ура!", я тебе запрещаю! Знаю, людей с криками "За Родину!", "За Сталина!" ты в атаку поднять сможешь, и все коммунисты и комсомольцы встанут первые за тобой. Но это будет всего один бой, последний бой! А мне нужны сутки боя, двое, трое суток, как можно дольше, чтобы, даже если фашисты подойдут к Волге, они бы это место своими обозами обходили, теряя время и горючее! Забудь, чему тебя учили в военно-политическом училище, кроме любви к партии и Ртдине, оставь штурмовщину теперь! Не погуби батальон в одной атаке, комиссар! У меня здесь больше ничего нет! Пойми, у немца в пехотном батальоне, на каждую роту – по двенадцать пулемётов, да в батальоне ещё, кроме того – отдельная пулемётная рота с десятью пулемётами. Итого 50 пулемётов на батальон. В рост, в атаку, хоть батальон весь на эти пулемёты поднимешь, толку не будет, через пятнадцать минут не будет батальона! С этими гадами по-другому надо воевать! С умом! Собери своих политруков, всё это им втолкуй. А вот за трусость и оставление поля боя, я с тебя спрошу. Кто побежит, бросит оружие, поднимет руки вверх – стреляй в того сразу! Комроты побежит – стреляй комроты! Комбат твой побежит – стреляй его, стреляй в комбата! Понял? – произнеся это, Чуйков снова с яростью ткнул пальцем в грудь комиссара, отчего тот вздрогнул, словно только что получил пулю сам, – на этом направлении за вами больше нет никого, за вами только Сталинград! Там, на западе, коварный, беспощадный, враг, садист и насильник, грабитель и подонок, а там, на востоке, ваша любимая Советская Родина, героический советский народ, истекающий кровью, сироты и вдовы, старики и малые дети! Защитите их!

– Понятно! – ответил комиссар, оцепенев от такого напора силы и ярости в словах командарма, и на глазах у него вдруг выступили слёзы, – ни шагу назад не сделаем! Умрем как один, если придётся!

– Всех отступающих красноармейцев, офицеров, мужчин призывных возрастов от шестидесяти до восемнадцати лет, задерживай и ставь в свой строй, – продолжил говорить Чуйков, – кто будет отказываться, а также паникёров, трусов, диверсантов, возможных агентов и провокаторов расстреливая на месте! В Пимено – Черни находится заградкомендатура из 10-й стрелковой дивизии НКВД полковника Сараева, пограничники, на соседних хуторах имеются их наряды. Они наловили тут для отправки на военно-учётный и формировочный пунт пару сотен дезертиров. Сформируй из них роту своего подчинения, и посади в первую траншею. Если есть у пограничников собранное оружие, вооружи их, нет оружия, пускай добывают его себе в бою! Всех, кто может держать лопату из окрестных хуторов сюда, рыть траншеи, кто откажется, под арест. Времени у тебя, может быть до завтрашнего утра. А может и меньше. Ты теперь здесь и Советская Власть и Красная Армия. Понял?

Опять ткнув комиссара пальцем в грудь, на этот раз уже не так сильно, не дожидаясь ответа, Чуйков взглянув в красное, то ли от безжалостного загара, то ли от волнения, лицо комбата. Рублёв стоял с приготовленным планшетом и карандашом наизготовку, собираясь делать пометки. Чуйков снова повернулся лицом к лесопосадкам и медленно пошёл по пыльной траве.

– Да сложи планшет, что ты его держишь как транспарант на демонстрации, тут записывать нечего, – сказал он уже спокойным голосом, – ну вот, вроде всё сказал. Вот ещё что...

Чуйков вдруг застыл как вкопанный, и начал медленно приседать, опускаясь траву, показывая куда-то пальцем. Комиссар и комбат, последовав его примеру, тоже стали садиться, раскрывая при этом пистолетные кобуры. Но когда Чуйков обернулся к ним, стало видно, что он улыбается бесхитростно, с какой-то умилительной радостью. Через несколько секунд они и сами поняли в чём дело: метрах в тридцати от них, со стороны лесопосадок, среди кустиков астрагала и плотных кустиков солодки, похожих на маленькие жёлто-зеленые взрывы мин, стояла, не то небольшая лисица, не то корсак. Зверёк совершенно не боялся людей, внимательно изучая их своими прищуренными от ослепительного солнечного цвета, глазами.

– Уф-ф... – комиссар громко выдохнул, – я думал, что здесь диверсант какой-нибудь... Ну и зрение у Вас, товарищ генерал лейтенант... Его же почти не видно в траве!

– А вот мы сейчас посмотрим, что за корсак нам попался, – сказал Чуйков, и с усилием, превозмогая боль в спине, приподнялся.

В полусогнутом состоянии он двинулся в сторону зверька. Когда расстояние сократилось шагов до пятнадцати, корсак, а это, судя по размерам и пепельному оттенку шерсти, был именно он, вдруг опустился в траву, и совершенно затих, словно мёртвый.

– Видишь, комбат, обмануть нас пытается, словно он падаль просто... – Чуйков продолжил осторожное движение, сигнализируя следующим за ним офицерам, чтобы они не торопились.

До того места, где лежал карсак, оставалось всего метра три, когда, зверёк вскочил, и как зигзаги молнии, понёсся в сторону лесопосадок между кустиками и плотными зарослями трав.

– Вот даёт! – Чуйков распрямился и стал смеяться беззвучным смехом, отчего его грудь и живот заходили ходуном, приговаривая, – вот хитрец-то, вот хитрец... Я-то думал сначала, что он в барсучью нору спрятался...

Было поразительно, что человек, оторванный от своей армии, только что потерявшей донские переправы, перед оголённым фронтом, находясь под угрозой отстранения от командования, прошедший четыре войны, весь израненный, едва не разбившийся недавно на самолёте, искренне смеялся над примитивной хитростью степной лисицы.

Перестав смеяться, командарм вытер согнутым пальцем слезинки у переносицы и жёстко сказал:

– Ведите себя как этот лисёнышь, похитрее. Удержите Пимено-Черни, заставьте врага потерять силы, время, горючее, боеприпасы, технику и людей! Ну, всё, пошли, а то мне ещё к комдиву-29 нужно ехать, Воскобойникова вашего найти и Весаитова, и вообще, у Чилеково попытаться организовать оборону до конца сегодняшнего дня!

Быстрым шагом командиры вернулись к машинам. Чуть в стороне всё так же стояли хуторяне. Из-за дюжих плеч автоматчиков охраны, надеждой, выглядывал всё тот же старику в старой казацкой фуражке с треснувшим козырьком, в застиранной до белёсых пятен рубахе с наборным поясом, в новых, щёгольских сапогах. Увидев вернувшихся командиров, он снял фуражку, и стал трясти ею над головой, пытаясь привлечь к себе внимание.

– Григорий, собирай радиостанцию, едем в сторону Генералово к комдиву-29 полковнику Колобутину, – сказал Чуйков адъютанту, и тяжёлым взглядом уставился на Нефёдова – помначштаба полка по связи из 208-й дивизии, – ну, есть связь с Воскобойниковым? Чего руками разводишь?

– У него радиостанция не включена, похоже, и у других наших батальонов тоже! – извиняющимся тоном промямлил Нефёдов.

– Вот до чего доводит радиобоязнь, все боятся радиостанции включать, чтобы не вызывать на себя авиацию противника! – воскликнул Чуйков, – немец стараеься засечь радиоразведкой наши радиостанции, устраивает воздушную охоту и посылает группы диверсантов туда, зная наверняка, что там, где работает радиостанция РБ или РД, рядом штабы батальонов, дивизий, армий, чтобы заставить их замолчать, прекратить координацию войск, уничтожить штабы и командующих. Мы же сами прекращаем руководство войсками, облегчая немцам эту задачу! Этих связистов надо тоже расстреливать, как бегущих из окопов, при прекращении приёма или передачи! Мы из-за них как в Гражданскую войну должны вестовыми и полевыми телефонами связываться! Чёрт побери! Продолжайте вызывать Воскобойникова! Он должен со мной связаться. Мой позывной "Акустик-1". Ясно?

– Так точно! – ответил Нефёдов, краснея от стыда, хотя не был виноватым ни в чём, – есть позывной "Акустик-1".

– Каюм, колбасы конской дай комбату, небось и не придётся теперь негде купить, да и дорого хуторяне просят, а у меня зарплата большая, выдержит... – сказал Чуйков уже спокойнее своему водителю.

Он подошёл к "эмке", дернув за горячую ручку, распахнул заднюю дверцу, и опустил тело на край заднего сидения. Взяв оперативную карту, он с сожалением пробежался по контрольным для него сейчас точкам населенных пунктов, и бросил карту на кучу бумаг и газет под сидением. Потом он выглянул наружу и приказал командиру взвода охраны:

– Носов, давай сюда деда! Минутка есть-то всего послушать местное население.

– Жарко то как! – вздохнул Чуйков и расстегнул все пуговицы насквозь уже мокрого воротника.

Некоторое время сидел неподвижно, положив широкие ладони на колени, не моргая глядя на кустики дикой горчицы с остатками некогда ярких цветочков перед порогом двери машины. Его начало быстро клонить в сон, дрёма сладко опоясывает всё тело после второй бессонной ночи и угощения у комдива крепче всяких верёвок.

– Товарищ генерал-лейтенант... Водички вот ещё, – вывели его из оцепенения слова водителя Каюма, – надо сейчас пить больше, а то голова соображать не будет, как у моторов внутреннего сгорания, радиатор должен быть заполнен, иначе перегрев случиться и поломка.

Взяв в руку прохладную кружку, блестящую живительными капельками, Чуйков поднял голову и встретился взглядом со стариком из Пимено-Черни и сказал ему:

– А-а, отец, ну, говори, что там у тебя с детьми...

– Зовут меня Семён Михайлович... Михалыч... Красновы мы... Мы собственно, товарищ начальник, из Пимено-Черни, туда сюда ходим, то копать оборону у Гиблой балки, то нет... – старик чуть ссутулился, пытаясь рассмотреть в тени салона "эмки" глаза Чуйкова.

Потом старик Краснов принялся быстро говорить, почти без пауз на дыхание:

– Дети пропадают последнее время сильно во всём нашем Котельниковском районе. На юге, в Азово-Черноморском районе, на севере в Ворошиловском, в Курмоярском райне я не знаю. А у нас да. Какой сельсовет не возьми, одна и та же картина получается. В Даргановском, Караичевском, Пимено-Чернянском сельском совете пропадают уже давно. Слухи рисуют ужасную картину. Но и в дальних поселениях тоже пропадают. На козе-фермах, конефермах, в отарах совхоза "Выпасной" и колхоза "Ленина", в посёлках при станциях и железнодорожных будках. Председатель нашего сельсовета товарищ Ляпин руками только развёл. Говорит, что время военное, диверсанты, враги народа подняли голову, а в Чечне и Дагестане бело-бандиты несколько районов захватили, и оттуда на грабежи и похищения в Сталинградский край, и в калмыцкие улусы выезжают. Не до того, мол, а потом бумаги сельсоветские по управе в спешке раскидал, взял облигации госзаймов, что мы все у него в сейфе хранили, взносы взял, и на колхозном грузовике с женой в Сталинград подался. Участковый же наш милиционер товарищ Худосеев пропал. Уехал три недели назад, немцы ещё только Ростов взяли. А Ростов же от нас неведомо где. И семью всю свою милиционер увёз. Говорил тогда, что вернётся к вечеру, но вот какого дня какого года жтот вечер? Сам-то он из Астрахани присланный был. Через нас теперь люди из Крыма, из под Харькова, Ростова, Донбасса, Шахт, даже из Ленинграда валом валят. Из станиц, посёлков, хуторов, колхозов, со станций, полевых станов, откуда только не идут они к Сталинграду. На Кавказ и в Калмыкию мало кто идёт. Далеко без воды тут не пройдёшь, тут кони нужны и знание балок. Всё идут, идут... То водички им попить, то за бешенные деньги картошки купить. Совхозам и агро-артелям хорошо, цены можно любые брать, да потом что делать, когда немец придёт? Он-то наши деньги разве признает? Калмыки, солдаты и горные всякие, то коров утащат, то коней уводят, чуть ли не в открытую, то по домам шарят. Одно слово, власти никакой не стало, а хуже – дети пропадают. Вчера у Андреевны дочка малая пропала, уже вторая по счёту, Машечкой кличут. Намедни у Клавы Стеценко, девочка тринадцати лет отроду пропала, а до этого мальчик сгинул, на прошлой неделе у Журавлёвых и у Сологуб девочки тринадцати и одиннадцати лет пропали... Пропавшие сёстры Ивановы, скотница Грищенко постарше будут, семнадцати, восемнадцати годов от роду. Пропали они две недели назад, почти сразу все. Нашли их изуродлванным, обглоданными дикими зверям и червями в балках неподалёку отсюда, а может и не их нашли, поскольку без одежды все, сильно повреждены пытками, хищниками и жарой...

Чуйков слушал старика прикрыв глаза ладонью, в его сознани, словно в ящике с песком для моделирования местности в военной академии, были обозначены курганы, русла рек, железная и грунтовая дорога, стояли красные и синие флажки с наименованием частей, их численным составом. При ближайшем рассмотрении, как в страшном сне, цифры численности подразделений на флажках расплывались до неразборчивого состояния, словно на химический карандаш или чернила попала вода. Несмотря на речь старика Меркулова, он вдруг понял, что он видит ящик в дрёме, и всё это результат постоянного перебора в памяти разных обстоятельств, расположения на местности частей 64-й и 51-й армии южнее станицы Цимлянской. Из этого состояния его вывел голос Револьда.

– Василий Иванович, всё готово, рация свёрнута уже. Елянин поедет с радистами поедет, так что можно трогаться, – сказал адъютант, садясь на переднее сиденье машины.

Слегка отстранив старика, на водительское место уселся водитель, и выжидательно обернулся к Чуйкову. Автоматчики охраны тоже стали залезать в кузов грузовика через борта. Стуча сапогами, клацая оружием и подсаживая, подтягивая друг друга, они это сделали на удивление быстро и бодро.

– Дедуля, как тебя звать? – спросил, стоявший рядом с машиной комиссар, нетерпеливо постукивая ладонью по рукояти своей шашки.

– Михалычем все зовут, – ответил старик, и стал заметен в вырезе его косоворотки крохотный оловянный крестик на простом шнурке.

– Ну, что ты пристал к товарищу генерал-полковнику? Это вопросы к служащим Наркомата внутренних дел, к начальнику милиции, начальнику уголовного розыска вашего района, – комиссар сдвинул фуражку на затылок так, что она еле удерживалась на запыленных волосах, – не до тебя совсем, фашисты на подходе, вот-вот здесь будут. Нам оборону нужно устраивать быстро, а товарищу генерал-лейтенанту обо всём южном участке Сталинградского фронта нужно думать... Не видишь? Найдутся ваши шалопайки, небось в прятки играют...

Старик, не оборачиваяськ комиссару, прижав фуражку к груди, заговорил ещё быстрее, голосом, осипшим от пыли и волнения:

– Мы стали их находить... Девочек и мальчиков наших... Из хутора Нацмен-Цыган, с хуторов Край-Балка, Нижне-Кужной, даже из посёлка при станции Челеково. А, может и не их... Уж больно изувечены все. Кого в степи уж и лисицы поели, курганники поклевали, а одежды-то на них никакой, что и не опознать подчас. Только, если волосы похожие, родинки, шрамики, вещицы разные рядом оброненные. Туфельку, кусок платья, разное находили, когда всем селом выходили искать. Словно антихрист их унёс, сатана, за то, что церкви свои мы позакрывали да разрушили в сёлах своих. Деток наших теперь забирает антихрист-чёрный зверь! Помоги, генерал, бросили нас все, казаков и мужиков позабирали в армию, кто сам разбежался. Одни бабы почти остались, мальцы, да старики. Оружие тоже отобрали всё, радио тоже. Ты тут один власть теперь! – на последних словах голос у Михалыча дрогнул.

Водитель Каюм, сделав зверское лицо и затаив дыхание, словно от этого мистического отношения к мотору зависела исправная работа свечей зажигания, стартёра и карбюратора, повернул ключ пуска двигателя. "Эмка" лязгнула, скрипнула, дёрнулась и задрожала, выдав позади себя облачко сиреневого дыма. Двигатель взревел и вышел на ровные обороты.

– Ай, былбылым, соловей мой! Как птичка поёт "Эмочка"! – даже пропел Каюм, и, белозубо улыбаясь, повернулся к Чуйкову.

– Да уж, аккумулятор здесь – это тебе не ручку на грузовике АМО крутить, – устало ответил адъютант, – едем, товарищ генерал-лейтенант?

В этот момент, откуда-то со стороны понуро идущих в сторону Пимено-Черни беженцев, похоже, что среди группы колхозниц в пыльных юбках и платках, закрученных на шеях, послышался пронзительный плач грудного ребенка. Наверно он лежал среди кулей и мешков в их конных повозках. Он плакал и кричал так пронзительно звонко, что, кажется, померкли все окружающие звуки: далёкая артиллерийская канонада из-за дымов на западном горизонте, гул бомбардировщиков и корректировщика в пылающем жарой небе, многоголосый человеческий гомон, бренчание упряжи, скрип телег, рокот работающих автомобильных двигателей. Но рёбенок плакал недолго, видимо он, утомлённый солнцем, жарой и тряской, возможно жаждой и недоеданием, собрал все силы для этого крика, чтобы привлечь к себе внимание взрослых, всемогущих, по сравнению с ним, людей.

Открыв глаза, Чуйков посмотрел на старика. Над головой Меркулова высоко в небе один разведывательный самолёт немцев Focke-Wuif 198, закончив круг, устремился на северо-запад, а ему навстречу, на смену прилетел точно такой же Focke-Wuif, блестя стёклами кабин и проволокой радиоантенны, чтобы ни на минуту не терять контроль над огромными просторами сальских степей. Ниже, на юго-запад, плыли несколько немецких бомбардировщиков. Ребёнок больше не плакал, но его плач всё ещё звенел в ушах.

– Комбат, дай этому старику трёх бойцов, пускай походят по округе, по домам, по лесопосадкам, – приказал Чуйков, помотрев на Рублёва, – пускай найдут девочку гражданки, – он глазами указал на женщину в синем платке, сидящую в траве и названную стариком Андреевной.

– Това-а-арищ генерал-лейтенант... Вы же сами говорите, чтоб в обороне каждого человека считать! – начал говорить комбат.

Комфронта его перебил и медленно проговорил, словно подбирал слова:

– Я тебе две гаубицы подкатил, а тебе трёх бойцов жалко! А если серьёзно, то на этой территории по Указу Президиума Верховного Совета действует военное положение, я, как старший воинский начальник, являю собой на территории, занимаемой войсками моей армии и милицию, и суд, и попа с кадилом, и чёрта с вилами. Здесь этим попом и всем остальным, будешь ты, комбат, со своим комиссаром. Ясно?

– Так точно!

– Мы здесь защищаем наших, советских людей и их детей! Это наши, советские дети... И то, что ты с Дальнего Востока, а они их калмыцкой станицы, ничего не меняет, и грош нам цена, если мы их будем за просто так бросать в беде! – Чуйков замолчал, потёр шрам на своем лбу, посмотрел на пальцы с оставшимися пыльными катушками, и закончил свою мысль, – может быть спасение маленькой девочки среди всеобщей катастрофы сражения, горя и ненависти, гибели и убийства, будет самое лучшее, что мы сделали здесь.

– Есть, дать трёх бойцов и найти девочку! – ответил Рублёв.

– А тебе, Михалыч, партийная задача, – сказал Чуйков старику, закрывая дверцу "эмки", – выведи срочно, вместо твоего сбежавшего председателя, от имени Советской Власти, всех односельчан на рытье траншей. Этому батальону тут намертво стоять придётся. Договорились?

– Выйдем все как один, не сомневайтесь, ваше превосходительство – товарищ генерал, – поспешно закивал Михалыч головой, и быстро перекрестился, – храни вас Бог!

– Комбат! – сказал Чуйков и движением ладони показал старику, что разговор с ним окончен, – из своего тыла, если доберусь, из станицы Советской, подкину тебе машину мин к миномётам и патронов тысячи три. Гранат РПГ и бутылок КС пришлю. Выстрелов к 45-мм, нет даже у меня, беда с ними, так что экономь. Жди машину с боеприпасами от генерала Лобова. Не подводите меня, дальневосточники! Всё, поехали!

– Каюм, вперёд! – скомандовал адъютант.

Машина дёрнулась, кружка с сидения упала на стопку газет и карт, оставив на них быстро сохнущее пятно.

Вслед за "эмкой" развернулись ГАЗ-АА с охраной и ЗИС-5 с пыльно-зелёным фургоном радиостанции. Вздрагивая на кочках и завывая двигателями, они двинулись в направлении переправы у Пимено-Черни.

Мимо проплыли встающие в строй молодые красноармейцы. Они расталкивали задремавших, укладывали в вещмешки недописанные письма, прокатили на середине слова разговоры, поднимать из травы и навьючивали на спины хоботы и станины пулемётов, стволы и блины миномётов, длинные ПТРД, ящики с боеприпасами, коробки с продовольствием. Командиры садились в сёдла, разъезжались вдоль строящейся колонны. Несколько молодых солдат играли в догонялки с мышью-полёвкой, используя каски как сачки. Теперь они надели каски на свои коротко остриженные головы, от чего их тонкие юношеские шеи стали казаться ещё тоньше. Провожая взглядом генеральскую машину, один из них встретился смешливо-любопытный глазами с Чуйковым. Множество подобных взглядов молодых людей, отделённых тонкой чертой от близкой, возможной преждевременной смерти молнией промелькнула перед ним, поднявшись из недр памяти. В этот момент он почувствовал, что очень устал. Перед его глазами, как в мыльной плёнке продолжали плыть серо-зелёные холмы, самолёты в небе вперемешку с птицами, голубая даль и высокая стена серой пыли, подпирающая голубое небо. Полуобернувшись, через заднее стекло "эмки" он в последний раз окинул взглядом батальон. Чуть заметным движением правой руки помахал им:

– Прощайте!

Чеченцы из 255-го кавполка, до этого терпеливо ожидавшие в седлах начала движения штабной группы, старались теперь держаться вне пылевого шлейфа поднятого машинами. Чуйков рукой подозвал едущего неподалёку их командира.

Подъехав, и поровняв коня с открытым окном, сержант Казанкин приложил руку к папахе.

– Сержант, скажи мне, чего это у твоего бойца к седлу отрезанная голова человека привязана?

– Это Темир Джуакаев привязял голову к седлу, кровник убитого, товарищ генерал-лейтенант. Дело это давнее. Когда в 1925 году войска Северокавказского округа командарма Уборевича разоружала Чечню и Дагестан, тогда были сильные бои за аул Зумсой, где вокруг прятались банды Атаби Шамилева. Дядя Темира тогда был тогда в 1-м Чеченском революционном конном отряде, и был схвачен, и обезглавлен двоюродным племянником Шамилева. Старейшины тейп Джукаева потом не принял извинений, и решил, что должна быть осуществлена кровная месть. Прошло пятнадцать лет, и тут Темир позавчера встретил у железной дороги Усама, сына того двоюродного племянника-убийцы. Он видел его раньше а Грязном. Этот Усама был в красноармейской форме. С другими людьми он минировал рельсы недалеко от Котельниково, там, где железная дорога обходит аэродром. У них были винтовки, мотоциклы и грузовик. Мы подумали, что это наверно бандиты Майрбека Шерипова, главаря "Чечено-ингушского союза националистов", или люди Хасана Исраилова из "Национал-социалистической партии кавказцев". Мы приказали им сдаться, но они открыли огонь, и мы их стали рубить шашками. Командир нашего разъезда тогда погиб. А Темир погнался за Усамой по степи, догнал и убил. Потом он привёз нам его голову, чтобы все чеченцы увидели, и смогли потом подтвердить, что Джукааевы отомщены.

– Попроси его, своего красноармейца, если все уже насмотрелись на отрезанную голову, чтобы он её выбросил, а за ликвидацию диверсантов спасибо, – сказал Казанкину командарм, – пленных куда дели? Допросить бы их не мешало.

– Мы фашистов в плен не берём! Они столько наших лучших джигитов-коммунистов и комсомольцев из числа горской бедноты поубивали у станции Ремонтной и Семичная, что они и их бандитские подельники в Чечне вовек не расплатятся! – ответил сержант и закашлялся от едкого чёрного дыма, тянущегося от нескольких интенсивно горящих хлебоуборочных комбайнов и тракторов ХТЗ.

Было видно, как пули авиационных пулемётов пробивали тела трактористов и комбайнёров вместе с обшивкой кабин и сидениями. В одном из комбайнов, свернувшись, словно во сне, лежал в тлеющей рубашке, залитой кровью, совсем ещё мальчик, может быть лет двенадцати от роду. Ремонтная машина с пробитыми колёсами – грузовик с крытым кузовом, брошенная недалеко от комбайнов, имела на борту надписи "Совхоз Ленина" и "Всё для фронта!". Вокруг горела сухая трава, тонким пояском огня как бы очерчивая заколдованный круг времени и событий. Идущие мимо беженцы равнодушно смотрели на расстрелянных с самолётов колхозников, и никто не хотел к ним подойти.

Сержант что-то ещё говорил Чуйкову про своего комполка Весаитова, о месте возможного расположения его штаба, о нравах мусульманских священников, заливающих фашистской агитацией головы молодёжи в горных районах, о немецких парашютистах, что укрываются в горах, но тот уже не слушал. Усталость и бессонница последних дней настолько его обессилили, что внутренний голос легко победил разум, убедил, что в десяти минутах сна во время движения к Пимено-Черни, ничего страшного не произойдёт. Машина едет, охрана рядом, ехать ещё далеко...

...Через крохотные оконца шпорной мастерской едва виднелись свинцовые балтийские облака, висевшие над Санкт-Петербургом. Это тоскливое небо осеннего вечера 1916 года ничем не отличался от такого же вечере двести или триста лет назад. Даже десять тысяч лет назад, когда широкой протоки, названной Новой, а потом Невой, из Ладожского озера в Финский залив ещё не существовало, а на берегах маленькой Свири на живописных холмах жили немногочисленные лопари, эти облака были таким же мрачными. Теперь, правда, они подсвечивались электрическими уличным фонарями, окнами дворцов, прожектором Птропавловской крепости, огнями верфей и заводов, не идущих ни в какое сравнение ни с тщедушными кострочками охотников и рыбаков, ни со слабыми, для огромного пространства, карнавальным огнями фантасмагорической столицы неистового Петра I.