Текст книги "Сталингранские сны (СИ)"

Автор книги: Андрей Демидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Хорошо, что противотанковая артиллерия была равномерно частями разделена на между эшелонами, у нас хотя бы две пушки есть, а то... – сказал капитан Нефёдов, заметно бледнея, – но что-то не вериться мне в такое побоище!

– Письменный приказ есть? – спросил лейтенанта комиссар.

– Нет...

– Если фашисты наскочили на станцию вчера ночью, то могут наскочить и сегодня. Когда мы там будем проходить, если вернёмся. Пока будем идти туда, нас в колонне мотоциклисты и бронемашины, застанут врасплох и расстреляют одной толпой. Мы даже разбежаться не успеем! Нельзя возвращаться в Котельниково, нужно идти другой дорогой, через Кераимов к Пимен-Черни или в степь, – сказал Березуев, – я в училищах не обучился, но на учениях в Славянке мы отрабатывали действия против механизированного врага и конницы. Зуся с Надеждиным таскали макет танка из досок... Там же было сказано и показано, что нельзя передвигаться в маршевых колоннах в зоне действия танков, бронемашин или конницы. Нужно занимать оборону или отходить для соединения с главными силами, в боевом порядке выходить из района действия танков, а ее через неё!

– Так мы чего, одни теперь южнее Котельниково? – моргая глазами, спросил Милованов.

– Одни мы и южнее и восточнее Котельниково, – хмуро сказал помначьштаба, – если он не врёт.

– Не могу я больше терпеть боль, просто устал я, братцы, простите... – стал шептать лейтенант, – мама, прости меня пожалуйста, что не слушался тебя, что убегал на танцы... мама, мама, деньги-то как же, мама...

Он ещё что-то шептал, когда его тело уже полностью обмакло на руках потрясённых Надеждина и Гецкина. Петрюк со слезами на глазах пытался ему краем пилотки аккуратно протереть зачем-то стёкла очков мотоциклетного шлема. Санитар прилежно отгонял мух.

Наконец лейтенант замолчал. Грудь его перестала тяжело вздыматься. Превратилось мелкое дрожание чёрных мальцев с обломанными ногтями.

– Теперь не узнать правду, – сказал один из санитаров, – он умер!

– Погибла наша дивизия, такая сила за один день пропала, четырнадцать тысяч молодых бойцов со всем вооружением! – прошептал Нефёдов, – в Древнем Риме это было бы почти четыре полных легиона, как же так вышло?

– Ты же слышал есть ещё два батальона у Гремячего и мы ещё есть! – ответил ему комиссар, привычно бодрясь.

– Итого три тысячи из четырнадцати всего осталось за день и без боя!

– Почему всё-таки так случилось, почему дивизию атаковали с земли и с воздуха ещё в эшелонах? Предательство? Вредители?

– Мы этого проверять не сможем, рации у нас нет, телефон ближайший был на станции, – заключил помначштаба, – нужно догнать разведку и сообщить об этом деле комбату.

– Когда второй ваш эшелон стал втягиваться на станцию, первый же снаряд из танка попал в паровоз и топка взорвалась, убив поездную бригаду... – снова заговорил железнодорожник, затягиваясь уже второй по счёту папиросой, – и пока поезд катился неуправляемо по путям, мотоциклисты и броневики расстреливали через борта вагонов наших солдат внутри, а солдатики старались выпрыгнуть на пути, но как назло двери всех вагонов были со стороны немцев. Кровь лилась на шпалы из вагонов как вода. Все растерялись и мало кто стрелял в ответ. Ваш первый эшелон, прибывший ночью, почти разгрузился уже: по мосткам вывели лошадей, кухни, возы и орудия, солдаты сидели прямо на улицах около станции, на перроне, винтовки стояли в пирамидах. Раздавали кашу и чай, когда всё началось. Была общая растерянность и замешательство, наверно никто так войну себе не представлял. Начали метаться бестолково, кто-то даже поднимал руки вверх, но немцы не прекращали стрелять, сбивая людей пулями как палкой головы подсолнухов сбивают. Так всё больше в суете без толку и бегали, и падали под пулями. Там у нас тысячи беженцев с весны ещё скапливались на станции и всё Котельниково забили. Никак мы не могли всех беженцев отправить, потому что они всё прибывали и прибывали. Везде беженцы и эвакуированные были, на улицах, в садах и рядом в парке отдыха. Поэтому сразу немецких мотоциклистов не и заметили в толпе, среди машин, телег, мотоциклов и велосипедов. Они подошли со стороны улицы Ленина и храма Троицы. По солдатам немцы начали стрелять прямо вдоль улиц из пулемётов, из толпы и сквозь неё, как будто людей пред ними живых и не было вовсе. Началась страшная давка, люди лезли по людям, обезумев совсем...Стоял такой крик и плач, что я никогда представить себе не мог, что так толпа может кричать, как одно живое существо будто... Солдаты наши боялись даже сначала стрелять, чтобы не попасть по гражданским. А потом танки стали выходить к станции на пути через огороды Садовой улицы. Они ехали по станции прямо по телам убитых и раненых солдат, по гражданским, женщинам и детям вперемешку. Было будто слышно, как трещат кости и лопаются тела, хотя, наверное из-за рёва двигателей ничего этого слышно не было, просто казалось так...

– Таки и есть! Фашисты не с Красной Армией воюют, они против всего населения нашего воюют! – прервал его комиссар, плотно сжимая губы так, что вокруг рта появилось множество складок, – это товарищ Сталин сказал ещё на празднике 24-х летия Великого Октября в прошлом году, что гитлеровцы воюют против всех народов нашей страны.

– Вот звери! – тихо сказал Пертюк, – сколько раз увижу, столько раз их убью!

– Никто не должен рассказывать бойцами батальона и артиллеристам про разгром полков дивизии, что мы тут одни остались с нашим батальоном, может быть лейтенант ошибался, – сказал комиссар, поднимая на стоящих над умершим лейтенантом злые глаза.

Солдаты молчали. Теперь у мотоцикла собрался не только первая рота, но и солдаты других рот, частично артиллеристы и сапёры. Известие о том, что на станции произошёл жестокий бой, как степной пожар воспламеняет сухую траву весной, облетело батальон. Это был первый бой дивизии, и похоже, неудачный. Некоторые беженцы, привлечённые суетой, тоже стали подходить ближе, вытягивая шеи, привстав на цыпочки, чтобы лучше видеть. Их интересовало прежде всего то, где сейчас немцы, где взять воду и еду, можно ли получить место в машине или на подводе, и сколько это стоит.

Комиссар сдвинул на бок автомат, вынул из кобуры ТТ, и, показывая его санитарам и солдатам роты Березуева и Милованова, проговорил:

– Кто рот откроет про гибель наших батальонов, я лично пристрелю как собаку-паникёра! Понятно вам? А ты, ремонтник, больше ни слова об этом!

Комиссар сделал шаг и, глядя снизу вверх в глаза высокорослого санитара, упёр дуло пистолета ему в щёку, да так, что у того кожа съехала вверх, обнажая зубы.

– Понятно тебе?

– Так точно, понятно, товарищ полковой комиссар, никому ни слова! – боясь пошевельнуться ответил санитар.

– Так точно! – ответили все нестройно, – понятно!

– Надо комбату доложить, – сказал помначштаба, – комбат с ординарцем и тремя бойцами поехал вперёд, разведать как лучше подойти к Пимено-Черни, чтобы не идти в толпе беженцев и обойти глубокие балки.

– Правильно! – ответил комиссар, поигрывая пистолетом и явно не желая прятать его в кобуру, словно ища повода пустить его в дело, – надо срочно доложить!

– Это всегда очень и очень плохо, когда не обстреляному человеку приходится оказываться перед лицом врага, находясь ещё полностью под воздействием гражданской морали, связанной с запретом убийства, – сказал, ни к кому особенно не обращаясь, помначштаба, – каждому нужно какое-то время, чтобы ожесточится, снять с себя привычное ограничение на убийство человека, немецкого рабочего или румынского крестьянина, перейти в военную реальность смерти и крови, беспощадно убивать и убивать, не моргнув глазом.

– Ну что, ожесточились вы? – спросил комиссар, исподлобья обводя взглядом бойцов, – ну-ка, подсобите!

Он растопырил локти, показывая Надеждину и Петрюку глазами на мотоциклетную коляску. Неведомым образом они поняли, что он хотел, и, подхватив его под локти, помогли подняться на коляску. Комиссар, встав на ней, как на трибуне, начал говорить сильным, хрипловатым голосом:

– Товарищи бойцы, командиры, коммунисты и комсомольцы! Наши однополчане лежат сейчас мёртвые там, на станции Котельниково, раздавленные гусеницами фашистских танков, а живые ведут жестокий бой с немцами и румынами! – он резко повернулся, вытягивая руку в направлении Котельниково, – нам надо забыть, товарищи, про пролетарскую солидарность с трудовым народом Германии! Нет больше народа Карла Либкнехта, Клары Цеткин и Розы Люксембург, нет Эрнста Тельмана и коммунистических отрядов "Спартака", борющийся за счастье трудового народа Германии. Трудовой народ Германии сделал для себя другой выбор! Теперь вместо них есть звери и нелюди, палачи-фашисты, которых надо убивать как бешеных собак! Под руководство нашей родной коммунистической партии большевиков-ленинцев, товарища Иосифа Виссарионовича Сталина, мы их победим, как бы не были они сильны и подлы! Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!

Через головы собравшихся было видно, что бойцы батальона, не участвующие в импровизированном митинге, окончательно разбрелись, смешавшись с толпой беженцев. Кто-то уже дремал, положив на лицо каску, кто-то шарил в вещмешках и ранцах, разыскивая сухари или консервы, кто-то закуривали. Среди красноармейцев, обходя их, смешиваясь с ними, запросто двигались гражданские: женщины с детьми, старики, подростки с тюками, велосипедами, тележками, чемоданами, детскими колясками, используемыми для перевозки вещей.

Комиссар скрипнул зубами, снова заиграл пистолетом, собираясь с духом, чтобы обрушить на военнослужащих то ли команды для наведения порядка, то ли отборную брань.

И тут помначштаба схватил комиссара за рукав и потащил вниз с коляски. Он повернулся лицом на юг, сощурился, набрал в легкие липкий, горячий воздух, но чей-то срывающийся, истошный крик опередил его:

– Во-о-озду-ух!

Комиссар скрипнул зубами, спрыгнул на траву.

– Во-о-озду-ух! – повторился многоголосый крик сквозь нарастающий гул моторов.

Силуэты самолётов, поблескивая на солнце стёклами кабин как зеркалами, стремительно увеличились в размерах. Во все стороны от них клубились облака поднятой потоком воздуха пыли. Самолёты шли рассыпанным строем с юго-запада, со стороны Котельниково на высоте всего пяти-десяти метров над землёй, словно собирались вот-вот садиться. Натужный гул перегретых моторов превратился в рёв.

Бесформенная уже и так толпа беженцев, их платки, кепки, панамы, шляпы и шляпки, кули, рюкзаки, разноцветные чемоданы и котомки моментально стали раскатываться в разные стороны, как горох, рассыпанный по полу.

Однако многие беженцы просто с любопытством подняли головы, щурясь на солнце, прикладывая ко лбам ладони как козырьки. Постоянный гул в небе и пролёт над самыми головами разных самолётов, связных, гражданских и военных во время их пути по сальским степям к Аксаю стал достаточно привычным. Только люди, попавшие под бомбёжку ещё во время бегства из Белоруссии, Прибалтики и Украины понимали, что может произойти уже всего через несколько мгновений. Эти побежали в сторону от дороги, так же, как и солдаты, но не бросая однако чемоданы и тележки с вещами.

Бросить вещи, чаще всего означало лишиться их, потому что вькруг много было людей, не упускающих случая взять чужое. Никто не стал бы вмешиваться, если даже удастся увидеть чемодан в руках, молодого, сильного и наглого незнакомца. Милиция, народные дружинники, порядок, законность, порядочность и жалость остались в городах и на железнодорожных станциях глубоко в тылу, а ещё они остались в довоенном прошлом. Тогда инженер получал 1200 рублей в месяц зарплаты, огромные деньги, а хороший мужской костюм стоил всего 200 рублей. Тогда полковник РККА получал 2500 рублей, а полковние НКВД ещё больше, а великолепный мотоцикл ИЖ-7 стоил почти столько же. Тогда хлеб был уже не по карточкам или по бешенной цене на рынке, а продавался свободно, сколько хочешь и дешево. Времена НЭПа казались рабочим голодными, а царские времне нищими. Колхозник получал паспорт и ходил где хотел, как только изъявлял желание работать на заводе или учиться в техникуме или институте. В сочетании с возможностью занимать руководящие должности, с уверенностью в завтрашнем дне, бесплатным высшим образованием для детей, это всё делало Союз ССР желанным местом для жизни многих людей. Начатая в 1928 году индустриализация, выводящая страну в лидеры мирового промышленного производства, отбирающая у капиталистических стран множество товарных ниш по реализации продукции в недоразвитые районы мира, не собиралась останавливаться. Наоборот, очистив сферу производства от саботажников и вредителей, избавившись от лидеров, призывавших идти архаическим путём естественного развития сельскохозяйственной страны по типу Румынии или Аргентины, индустриализация переключилась на производство потока товаров легкой промышленности и товаров народного потребления. Вызывая ненависть капиталистов всего мира, крепнущая социалистическая экономика вселяла уверенность в своих силах любому человеку труда и гарантировала ему освобождения от угнетения помещиками, фабрикантами и их государственными буржуазно-демократическими наёмника: полицией, судом и законотворцами. Всё это привело к тому, что незадолго до начала войны, до присоединения к Союзу Молдавии, Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии, из прилегающих к советской территории стран началось массовое легальное и нелегальное движение людей, из Болгарии, Румынии, Польши, Прибалтики, Турции. Переходили границу СССР славяне, русины, белорусы, евреи, армяне, цыгане и другие. Количество товаров всё прибавлялось, а зарплаты всё росли.

Однако, после начала войны любая вещь стала большой ценностью. Имущество и запасы кадровой Красной армии, сама кадровая армия погибли в первые месяцы в приграничных сражениях с превосходящими силами лютого врага. Три миллиона мужчин, работников заводов, фабрик, колхозов и кооперативов попали в плен. Вдесятеро большее количество работников оказалось на оккупированной территории. Остановились тысячи заводов, фабрики мастерских, останлвился импорт оборудования, сырья и товаров из-за границы, отрезанной фронтом. Часть поставщиков оказались во вражеских странах. Усилия оставшейся советской промышленности были направлены на восполнение этих потерь, производство военного обмундирования, вооружения, запасов. Крохи гражданской продукции распределялись прежде всего между людьми, участвующими в системе военного управления или производства. Цены же в комиссионных магазинах и ломбардах быстро оказались вдесятеро выше довоенных. Воспользоваться ими могли только спекулянты, бандиты или расхитители социалистической собственности.

Любая вещь теперь могла быть превращена в хлеб, сахар, водку минуя деньги. Деньги были уже не так ценны, потому что сами по себе не имели значения, а имели значения только предметы, нужные в быту, еда, лекарства. Поэтому чемоданы, корзины и кули горожан с их заграничными шелковыми лифчиками, чулками, платьями, рубашки, перчатками и носками были предметом зависти и вожделения колхозниклв, кооператоров, кустарей и железнодорожных рабочих. Чемоданы, сумки из кожи, а не из картона, тоже были дороги во время эвакуации. Хороший чемодан был и вместилищем ценностей, и стулом и столом, щитом, тараном, и даже детской кроватью и колыбелью. С беженцами шли разные подозрительные личности. Молодые мужчины кавказской внешности и славяне, явно призывного возраста в гражданской одежде, часто не их размера, с остриженными по-армейски волосами и чересчур загорелись лицами и руками шли рядом с беженцами. Здоровые и сильные, иьлодые и голодные, они представляли непосредственную опасность для вещей, денег и ценностей беженцев. Продукты питания и даже молодые, симпатичные женщины и девушки тоже не были в безопасности от посягательсвт в обстановке хаоса, особенно в степи, где отсутсвовали сотрудники милиции, НКВД, комендантские патрули и армейские заградотряды. Гуманитарные катастрофы всех времён и народов имеют схожие черты. Некоторые из подозрительных молодых людей шли даже в воинском обмундировании, но без знаков различия. Военной одежды хватало и на других, явно гражданских людях: галифе солдатские и офицерские, гимнастёрки, фуражки, архаичные френчи, сапоги, ботинки, ремни, вещмешки во множестве виднелись тут и там на мужчинах, стариках, подростках и даже женщинах. Колхозники и рабочие ничуть не заботились о своей внешности в отличии он интеллигенции и совслужащих, евреев и казаков.

Кроме Наташи Адамович, немало женщин шло и ехало в хорошо скроенных, словно по журнальным фотографиям, платьях, жакетах, кофтах, пиджаках. Разного фасона шляпки, туфли и сумки подчас могли изумить любых ценителей изящного, добротного и красивого. Иногда на солнце вспыхивали искрами золотые серёжки и колечки, или поблёскивали волшебными зеркалами бриллианты и другие драгоценные камни. Хотя все эти модные и дорогие вещи встречались взгляду редко, в основном беженцы были простыми и лишёнными всего людьми, однако именно эти исключения придавали толпе вид всеобщего исхода.

– Во-о-озду-ух! – носились крики по колонне, повторяясь на все лады.

– Всем укрыться! – запоздало скомандовал комиссар, наблюдая, как разбегаются в разные стороны люди, цепляясь за кочки, падая, проваливаясь ногами в норки грызунов, утопая каблуками в лишайнике, обдирая о репейник кожу.

Грузовики остановились, чтобы не раздавить бегущих. Запряжённые в повозки и телеги лошади ржали, дёргались в стороны и пятились. Некоторые повозк стали отьезжать в степь.

Комиссар и помначштаба взяли своих лошадей под уздцы и быстро повели в сторону лесопосадок. Тоже самое сделали другие командиры, бывше верхом. Возницы спрыгнули с повозок, артиллерийских упряжек, водители вылезли из кабин. Полезли прятаться, кто под кузова машин, кто под лошадей.

– Во-о-озду-ух!

Не пройдя и половины расстояния до лесопосадок, комиссар и помначштаба бросили лошадей, повалились ничков в пыльный ковыль. Большая часть красноармейцев последовали их примеру: легли на животы, вжались телами в горячую траву и сухую землю

– Вот сейчас... Вот сейчас жахнет... – разными голосами стучали у них в висках одни и те же слова, – неужели началось

Те красноармейцы, на ком были навьюченный части пулемётов и миномётов, блины щитки, стволы и каретки, падать не стали, а только присели на корточки, не сходя с дороги. Они были настолько вымотаны маршем, что сомневались: смогут ли они снова взвалить ношу на плечи, если сбросят её сейчас. Немногие из обстрелянных бойцов и командиров, побывавших когда-то в боях, вроде старшины Березуева, остались стоят на дороге, понимая, что время до возможного удара ещё есть, а укрыться толком всё равно негде. Некоторое количество гражданских тоже никуда не побежали и не стали падать в пыль. Они продолжали идти, то ли опасаясь за пропажу в суматохе своих вещей и детей, то ли их фатализм, вызванный усталостью и страхом будущей неучтенной и ничтожной жизни на чужбине снизил для них ценность жизни вообще.

Но таких было меньшинство. Весь человеческий ужас перед неизвестностью будущего, судьбы, измеренного на роду времени, страх увечий, боли, смерти сейчас овладел почти всеми. Верившие в Бога или не чуствующие в себа твёрдости материалистических взглядов, с трудом торжествующим над мистическими пространствами приамурской тайги или сальской степи, невольно обращались к высшим силам с просьбой о защите и предании силы духу. Люди, выросшие в городах, где большинство рациональных вещей созданы человеком, гениями и умницами, имеющим имена, среди рукотворных домов, мостов, машин и электричества, преодолевающих прямо на глазах природную силу холода, воды, темноты, ветра, в меньшей степени подвержены идее, что есть кто-то свыше, кого нужно за это благодарить. Наоборот, видя как природа своим льдом, огнём, временем, по сути будучи злой к творениям рук человеческих, разрушает их, горожане не только сомневаются в наличии Бога, но, если и допускают его существование, то считают его недругом себе точно. Средневековый протестантизм, начавшейся во время первой промышленной революции принимал более мягкую доктрину по этому поводу, считая, что Бог, сотворив всё совершенным, ушёл, оставив развитие, суд и жизнь людям, ответственным теперь перед ним за всё. Обратная картина наблюдается среди людей, живущих среди первозданной природы. В их мире дикой природы всё необъяснимым, а значит божественным образом существует, развивается и плодоносит. Всё, живое и неживое, создано с таким умом, тщанием и изобретательностью, недоступным для человеческих знаний и умений, что высшая сила становится единственным объяснением этому. Присутствие среди разнообразных форм животных и растений пищи для человека, одежды, топлива, орудий, напоминает ребёнка, получающего безвозмездно от родителя всё, что ему нужно, и даже игрушки для забавы. Если с родителем человеческого ребёнка всё ясно – его родителем и дарителем мог быть только более могущественный, чем он, взрослый человек, то для взрослого человека могло быть только существо более могущественное, чем он сам, то есть Бог. Сколько бы времени не потратили гении и просветители народа в городах на раскрытие первоисточников, способов и приёмов, а главное, огромного времени на создание земной природы, самой планеты и звёзд, всё равно будут вновь и вновь рождаться люди, не имеющие возможности или охоты их слушать. Им будет всегда гораздо проще принимать сердцем простое решение и красивое объяснение всего сущего. И сейчас, в этой грандиозной степи, вдали от городов и крупных селений, радиорепродукторов и кинотеатров, даже комсомольцы и богоборцы, рисовавшие в школе и на Рабфаке в стенгазете бородатого старца с нимбом, босяком бегущего прочь от колхозного трактора, призывали Бога, чтобы он обратил на них внимание, защитил и укрепит их душу.

– Ну-ка, испытаем пистолет-пулемёт Дегтярёва в действии, – сказал старшина, снимая с плеча ремень автомата, расставляя широко ноги и задирая кургузый ствол вверх.

Оглядывая бугорки солдатских спин, то, как некоторые из них инстинктивно, совсем по-детски, закрывают ладонями коротко стриженные затылки, Березуев, снимая автомат с предохранителя и передёргивая затвор, сказал сквозь зубы:

– Господствует фашистский гад в воздухе!

Он с какой-то даже отцовской жалость обратил внимание на худшую и несуразно длинную шею Гецкина, торчащую из под воротника гимнастётки, прикрытую тонкими пальцами, более подходящими для пианиста, чем для плотника из приамурского Биробиджана. Надеждин и Петрюк лежали рядом с ним, тоже закрыв инстинктивно ладонями свои коротко стриженные затылки, словно это могло их спасти от осколка, или в случае падения рядом самой авиабомбы.

Глава третья

ПУСТОЙ ФРОНТ

Когда пыльное облако накрыло толпу, скопления грузовиков, лошадей и телег, в нескольких сотнях метров от поворота дороги через лесопосадки к хутору Кераимову, показалась чёрная легковая «эмка» ГАЗ-М1. За ней следом двигалась, раскачиваясь во все стороны на ухабах, открытая полуторка ГАЗ-АА с бойцами Красной Армии в кузове. Далее ехал закрытый штабной ЗМС-5. Эти машины уткнулась сначала в чадящие выхлопами тракторы, волокущие комбайны, но быстро сьехали на целину и продолжили движение, прыгая на кочках. Среди людей, уже приготовившихся к самому худшему, вдруг возникло оживлённое движение. Бомбового удара сверху не последовало, пулемёты промолчали. Вокруг раздалось даже неожиданно весёлое улюлюканье, гомон, радостный мат. Все стали быстро подниматься, отряхиваться и осматриваться по сторонам, как бы прглашая соседей принять участие в их радости. Некоторые хиро улыбались, будто перехитрили кого-то.

Самолеты оказались своими – "Илы" возвращались со штурмовки. Один за другим самолёты проходили над дорогой, устраивая пылевые вихри. Пролетел и штурмовик с надписью "Гроза". Это была та же группа, совсем недавно пролетавшая на юго-запад. Однако теперь штурмовиков было меньше. Того, с неубранным шасси, похожего на подбитую камнем утку, и даже на "лапотника" Ju-87, уже не было. Словно бы блики на мокрой от дождя краске, у большинства самолётов сквозь рваные дыры в крыльях, хвостах и фюзеляжах, там, где не было бронекорпуса, просвечивало солнце. Из кого-то самолёта тоненькой струйкой лился, не то бензин, не то масло. Замыкающий строй штурмовик оставлял в воздухе за собой шлейф сизого дыма.

– Что ж, братцы, так смотришь, и без одной бомбежки до места доберёмся! – сказал небольшого роста красноармеец голосом, сильно похожим на тот, что некоторое время назад заставил нервничать комиссара полка, – а там выроем стрелковые ячейки, зароем мины, поставим пулемёты и пушки, и всё – поди, возьми нас, не то, что тут, в чистом поле, как на ладони!

– Не каркай, ворона, хвост обдеру, слушай лучше новый звук, мне кажется, что ещё не всё воздушное шапито на сегодня закончилось, – проворчал старшина Березуев, опуская дуло автомата и ставя оружие на предохранитель, – другой звук, наверно немцы!

Сидящий неподалёку на корточках Петрюк, тем временем огорченно рассматривал несколько тёмных лоснящихся пятен на рукаве новенькой гимнастерки

– Петь, а Петь, смотри, на меня с самолета накапало что-то... – протянул он огорчённо, – как думаешь, отстирается?

– Послушай, Петрюк, то ты пятку ты натёр, то с самолёта на тебя сделали пи-пи! – ответил нехотя Надеждин, – прямо ты знаменитость какая-то!

Откуда-то сверху, словно материализация страхов множества людей, будто падающие камни из-за облаков, возникли два немецких истребителя Messerschmitt Bf.109G. Все в крестах, в нарисованных краской полосках, цифрах, буквах. Не успел никто ничего предпринять, как из крыльев и фюзеляжей вышедших из пикирования истребителей выплеснулись огненные струи выстрелов в сторону уходящих штурмовиков. Немецкие лётчики били сразу из всех шести пушек и четырёх пулемётов. Звук, словно от нескольких больших металлических трещоток на секунду заглушил свист и рык моторов. Прямо на головы пехотинцев посыпался каскад стреляных гильз разного размера. После этого, раскачивая крыльями, как бы выискивая точку равновесия, истребители ушли высоко вверх. Они страшно и медленно делали новый круг над "Илами", чтобы повторить атаку, однако не стали повторять её, а взяли курс на северо-восток, к Сталинграду. Их почему-то даже не прельстила как цель штабная "эмка" с машинами охраны и связи. Одновременно, от замыкающего, отставшего Ил-2, начали сыпаться куски обшивки. Наконец штурмовик вспыхнул весь, от мотора до кабины. Он запылал как нагретое на углях в печи полено, вдруг и сразу целиком.

Все произошло в несколько мгновений. Но это было не всё. Вслед за истребителями, едва только они пронеслись над дорогой и стали удаляться, показались другие фашистские самолеты – двухмоторные бомбардировщики Ju-88. Их было больше десяти. Через большие выпуклые стёкла передних кабин хорошо были видны тёмные фигуры пилотов. Из каких бомбардировщиков пошли вниз первые бомбы SC-250 с жёлтой маркировкой на оперении, сказать было невозможно, да и не было важным. С высоты двух сотен метров бомбы до земли летели считанные секунды. Две из них попали в группу комбайнов на повороте дороги, взорвавшись с оглушительным грохотом, разрывая пыльный воздух. Две другие бомбы попали в обоз батальона.

Дорога вместе с землёй степи качнулась под ногами, как бывает обычно, когда резко затормозит поезд. Грохот четырёх мощных взрыва слились в один. Вместе с огненными столбами, кусками комбайнов и тракторов, земля поднялась стеной, ураганом отшвырнула в разные стороны степной сор, людей и животных. Раскалённый воздух жёстким ударом повалил тех, кто не успел броситься на землю. Вспыхнула сухая трава. Одна бомба не долетела до обоза батальона метров десять, но вторая попала прямо в повозки с продовольствием, превратив их в мелкую щепу. Три других повозки с боеприпасами были опрокинуты вместе с лошадьми и людьми. Пока оседала, падала комьями земля, бомбардировщики, пройдя поперек колонны, обстреляли её из своих нижних пулемётных установок, ориентированных для стрельбы в задней нижней полусфере. Сразу десяток пулеметов МG-15 мгновенно наполнили всё пространство вокруг визгом пуль и барабанной дробью ударов о сухую землю, словно кто-то невидимый очень-очень быстро бил дорожными трамбовками. Между лежащими в страхе людьми, как бешенные, заплясали зловещие фонтанчики из пыли, искр и травы. Было видно, как от бортов и кабин машин "Харьковдормоста" отлетают щепки и осколки стекла. Одна из машин батальона в хвосте колонны, не повреждённая взром бомб, оказалась в одно мгновение изрешечена пулями. Из мотора её вырывалась струя пара, и тут-же капот вспыхну как факел. За несколько секунд, пока продолжали падать сверху комочки земли, а столбы дыма и пыли на месте падения авиабомб ещё не осели, Ju-88 успели поравняться с лесопосадками на берегу Курмоярского Аксая и прекратили стрельбу. Совсем вдалеке, за ними, виднедся горящий Ил-2. В конце концов он ушёл вниз и глухо взорвался, подняв над местом своего падения чёрно-огненный шар. Из штурмовика никто даже не попытался прыгнуть с парашютом. То ли заклинило стекло кабины и лётчик не смог из неё выбраться, то ли он хотел посадить горящую машину. Но скорее всего он был убит. Это был обычный Ил-2, не и имевший заднего стрелка с пулемётом УБТ, а только его муляж, деревянную имитацию. Но если бы стрелок и был, он всё равно не смог бы прыгать, потому что парашютом стрелки не обеспечивались из-за ограниченного места в задней части кабины за бронеспинкой сиденья пилота.

– Санитары! – сразу из нескольких мест закричали разные голоса, – санитары, сюда, у нас раненые!

– Ой, мамочки, убило! – крикнул какой-то пронзительный женский голос.

Заплакали дети, запричитали старухи, начали перекрикиваться мужчина, командиры принялись выяснять потери и собирать подразделения. Вокруг разбитых грузовиков и повозок начала собираться толпа. Рассыпанный по земле гороховый концентрат, упаковки сала и сухарей люди хватали сколько могли, заталкивали за ворот рубах, набирали в подолы юбок, совершенно не опасаясь застывших в растерянности солдат и сержантов, больше думающих сейчас о своих убитых и раненых товарищах и покалеченных лошадях, чем о консервах. Эвакуированные работники из Харькова, впрочем, довольно быстро отбились от желающих поживиться их вещами из разбитых чемоданов и корзин. Пара зуботычин и пощёчин, толчки, ругань и разорванные рукава решили дело; сельские бабы и мужики от них отстали. Несколько убитых харьковчан были уложены рядком, а оцепеневшие от горя родственники посажены рядом. Для многих из них окружающий мир существовал только в сочетании с их родными и любимыми людьми, а с потерей их всё менялось: прошлое, настоящее. Будущее меняло знак, терялся смысл многого, ещё несколько минут назад считавшегося важным. Ещё не окоченевшие, порой с незначительными повреждениями, тела людей походили на спящих, если бы не остановившиеся глаза, не пульсирующие вены. Семья Адамовичей не пострадала, хотя девочка была сильно напугана и не могла теперь вымолвить и слова. У Николая дрожали руки и губы.