Текст книги "Сталингранские сны (СИ)"

Автор книги: Андрей Демидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Европа весной 1941 года мысленно хлопала в ладоши, представляя себе как её объединённая армия, в тысячу раз более сильная чем финская, обрушиться на азиатскую красную орду. И действительно, маломобильны войска Красной Армии, состоящие наполовину из ненадёжного местного населения, придвинутые к самой линии новой западной границы, оказались между молотом невиданной никогда ещё ранее в истории армии вторжения и наковальней враждебного населения, только что присоединённых к СССР новых территорий, повстанческих партизанских отрядов разного толка, и труднопроходимой местности Белоруссии и Бессарабии.

Радость германского Генерального штаба сухопутных сил и Вермахта, их нетерпение было очевидными. Это было похоже на то, как радовались древние римляне будущим рабам, видя толпы войска свирепых и буйных варваров, грозных на вид, лично отважных, но не имеющий сил сопротивляться порядку римской военной машины.

– Смотрите, ничейные рабы! – восклицали римские центурионы, – они должны быть наши!

Если перед необходимостью штурмовать чехословацкие укрепления в Судетских горах, защищаемые 30 чешскими дивизиями с первоклассными танками и самолётами в 1938 году, германские генералы думали сместить Гитлера, даже убить, потому что для слабого тогда Вермахта это было самоубийством, и только отказ Чехословакии от борьбы по указке правителей Англии и Франции спас Гитлеру жизнь, то летом 1941 года всё было иначе. Германский генералитет уже благоговел перед фюрером и ждал команды начать погром коммунистической страны, так как армия вторжения имела теперь не 50 дивизий, как перед атакой на Чехословакию, а 300. Предвкушая историческую победу, генералы примеряли маршальские погоны, а майора генеральские, они готовились вписать свои имена в исторический список великих воителей, наравне с именами Наполеона и Александра Македонского.

Политическое единство в стране коммунистов тоже вызвало оптимизм у врага. Опыт военного столкновения германских, итальянских и других европейских фашистов с коммунистами во время гражданской войны в Испании в 1936 – 1939 году между Испанской Республикой и мятежным генералом Франко, показал рыхлость коммунистического движения, порой смертельную вражду между его разными идеологическими направлениями. Троцкисты, крайне левые, ратующие за мировой террор и использование СССР как базу всеобщей мировой войны пролетариата с капиталом для построения глобального социалистического государства, порой открыто враждовали с коммунистами-центристами Ленина и Сталина, считающими возможным сосуществование коммунизма и капитализма в разных странах. И те и другие были против коммунистов крайне правых, считающих, что оба вида общественной жизни имеют право существовать на одинаковых правах в любом государстве. Этот правый путь, с небольшими поправками избрал для своей страны китайский коммунистический кормчий Мао Цзедун.

Взаимное проникновение глобального в малое и наоборот, так неразрывно действующих во всём вокруг, в самом веществе, составляющем мир, в самом времени и пространстве, распространяется на нас, как на часть общего. Даже спустя много лет мы все влияем на прошлое, оказывая воздействия на его последствия, среди которых мы и живём. Ни один из процессов, запущенных когда-то каким-то историческим событием или человеком не закончен, если его рассматривать из будущего и назад по шкале времени. Глядя на нас сегодняшних оттуда, из будущего, любые стародавние дела вместе с нашими сегодняшними делами продолжают представлять из себя цепь последовательных событий, дело только в удалении точки обзора. Именно поэтому никогда прошлое не может закончиться ни в нашем сознании, ни фактически.

Глава первая

НАТАША ИЗ ХАРЬКОВА

– Ой, девочки, как хорошо жить! – воскликнула молодая девушка с серым глазами, в тон быстро бегущих по голубому небу облаков, и схватилась длинными пальцами за свои пышные, золотые волосы, словно стараясь удержать ощущение счастья в хорошенькой головке, и не дать ему выскользнуть под яркое июньское солнце.

– Подожди, Наташка, жизнь будет ещё лучше! – отозвалась её подруга, высокая, с угольно-чёрными волосами девушка, большая грудь которой словно рвалась через кофточку навстречу взглядам молодых людей, идущих навстречу им по проспекту Ленина со стороны строительного института и Саржиного яра.

Перед мысленным взором девушки раскинулся современный, гудящий стройками, клаксонами машин, песнями из уличных радиоприемников Харьков, столица Советской Украины. Идущие разговоры о переносе столицы в Киев все считали досужими разговорами мещан, и даже происками белогвардейских недобитков и петлюровского старичья, потому что не гоже было Совету Народных комиссаров Украины оставлять без смысла центр индустриального взлёта страны, расцвета науки искусства, чтобы оказаться среди старых патриархальных улиц, под крестами затхлых церквей, среди холмов, оплаканных невольниками царизма и испорченных духом тысячелетнего стяжательства на пересечении днепровского торгового пути с северным путём с востока, через степи в Европу.

Нет, не для того раскинулось прекрасное здание "Госпрома", самое высокое в СССР, гостиница Харьков и Дворца пионеров на площади Дзержинского, строгое здание обкома партии, был создан зоопарк с настоящими обезьянами-макаками, дореволюционная, но красивая, словно перенесённая изо Львова, площадь Розы Люксембург, с её прекрасными модерновыми зданиями и Центральным универмагом в стиле конструктивизма, площадь Тевелёва, гигантский, мирового масштаба Харьковский тракторный завод, гордость советской индустриализации, очень полезное для всех здание Центрального рынка у реки Лопань, клуб "Пищевик", дом дворянского собрания, похожий на дворец, набережная около Университетской горки. Вся молодёжь, и ленинградцы, и москвичи, приехавшие строить заводы и здания, и молодёжь с правобережья Днепра, и даже из польского Львова, смотрели с восхищением на строительные темпы изменения жизни, появления товаров, нарядных тканей, обуви и велосипедов, автомобилей и мебели. Везде звенела песня из только что появившегося кинофильма "Встречный":

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пенью гудка?

Не спи, вставай, кудрявая,

В цехах звеня,

Страна встает со славою

На встречу дня!

Всё было пронизано темой труда, созидания, появления на свет и рождения. С библейской силой, незнакомой большинству молодёжи,строился новый мир, и образ созидателя, строителя и творца, не имеющий преград прочно овладел сознанием большинства. Об этом писали газеты и журналы, об этом говорило радио и показывало кино, это было модно, престижно, востребовано, это влюбляло в себя и наполняло жизнь смыслом и уверенностью в зав решнем дне, а противовес военному хаосу, разрухе и дореволюционной отсталой серости и безнадёжности. Быть стяжателем, просто потребляющим блага мещанином стало не модным, противным эпохе в сосредотачиваются для великого прорыва в будущее, поднимающейся с колен стране. Украинские колхозы, вооружённые тракторами, семенами и знаниями агрономом начали предлагать такое количество зерна, мяса и яиц, что частники стали разоряться от невозможности держать такие низкие цены, переходить от сельхозработ в кустари по производству мелочей, или в кооперативную торговлю, где можно было торговать мелкими партиями того, что никак не могли произвести неповоротливые государственные предприятия: ягоды, сбруя, кружево. Зарплаты росли быстрее цен на всё, из Молдавии, Прибалтики и Польши предприимчивые люди побежали в СССР за высокими зарплатами и бесплатным образованием, повсеместно начало возникать ощущение непереставаемый радости от открывающейся дороги к счастью, эйфория победного выбора правильного пути страны, необъяснимого везения, выпавшего наконец на долю многострадальной земли. Никто не хотел вспоминать в 1931 году, что всего лишь десять лет назад не ходили поезда и трамваи, в одноэтажном пыльном центре Харькова вдоль улиц стояли горожане и крестьяне, меняющие старьё на старьё, семечки на воблу, сапоги на стулья, за городской околицей начиналась территория зелёных банд, за хлеб скупающие остатки дореволюционной роскоши, беженцы, инвалиды мировой и гражданской войны на каталках из доски, девочки-проститутки, беспризорные дети-воришки...

Но любовь, вспыхнувшая вдруг с неизъяснимой силой в сердце Наташи к простому и весёлому с виду молодому человеку из Минска, застенчивому, трогательно нерешительному, была так сильна, что всё-всё, что говорила ей тётя, заменившая после смерти от тифа в 1919 году её родителей, было нарочь забыто.

Да и что осталось от того мира? Приличия дворянского этикета, напрасно прививаемые в обстановке голода, холода, падения нравов и устоев привычной жизни, были окончательно разрушены в тот момент, когда её, восьмилетнюю сироту с трогательной кукольной внешностью, белогвардейский офицер, хвастающийся своей близостью с военным комендантом города, пьяный после парада в честь приезда с город командующего белогвардейцами Деникина, обманом заманил в номер "Гранд-отеля" и попытался изнасиловать. После угощения курицей и пшеничной булкой, после щедрых посулов заступничества, еды и денег, после игры на гитаре и распевание романсов, он попытался напоить её вином, а когда она отказалась, он набросился на неё, разорвал платье, стал хватать везде грязными руками, несмотря на визги и мольбы о пощаде. Если бы штаб белогвардейцев не потребовал срочного расширения и клмнат для нужд отдела продовольственных реквизиций, и в номер на верхнем этаже не вошли тогда дежурные солдаты из числа насильственно мобилизованных, трудно представить степень физического и морального уродства, ожидавшие Наташу. С уверенностью можно было бы сказать, что никакого третьего курса строительного института, где она встретит своего будущего мужа Колю Адамовича из Минска, не было бы. Не было бы упоительных свиданий, катания ночью на лодке, страстных объятий, поцелуев, моря нежности и неги, весёлой свадьбы, рождения дочери. Насильник либо мог убить её и выкинуть тело в заросли, страшась гнева своего начальника генерала Гравицкого, либо мог избить, вывезти на окраинную улицу, где она могла сделаться жертвой повторного насилия, умереть от кровопотери и повреждений от полученных побоев. Но даже если бы ей удалось выжить, то не появилась бы на свет прелестная дочка, теперь уже десятилетняя, смышлёная и очень похожая и на неё, и на отца одновременно, названная по настоянию мужа Лялей. Не стала бы сама Наташа очень красивой женщиной, украшением своего института, Харьковских майских и новогодних праздников, новых столичных улиц, и потом своего родного трудового коллектива славного Госторга.

– Ты наша киноактриса звукового кино! – говорили её подруги с гордостью, редко встречающейся у женщин по отношению к другим женщинам.

Встречались, конечно, на её пути и такие завистницы. Однако жизнерадостность, отсутствие чванства и гордыни, часто свойственные красавицам, желание помочь всем и во всём, обезоруживали даже самых закоренелых завистниц.

– Я просто обаятельная! – отвечала она обычно на любые похвалы, и печалилась от того, что за броской внешностью никто не хочет замечать её душевной нежности и застенчивости.

Примечательное отсутствие склонности к полноте, так часто преследующая жительниц Восточной Украины, действительно придавали её движениям лёгкость и грацию, а мимике её лица выразительность и детскую непосредственность.

Если бы не те солдаты, тогда, в 1919 году, случилось бы постыдное и ужасное. Сама дворянка до мозга костей, всеобщая любимица, привыкшая верить людям, она стала бы сторониться мужчин, боятся всех людей, как главного источника опасности в жизни, больше ночного леса и скрипов в пустом, заброшенном доме, больше кладбищенского свечения и болотного воя. Её жизнь была бы сломана в самом начале, и небыло бы такой силы, чтобы она вернулась бы потом в нормальный мир людей. Именно хвастовство того насильника-офицера о своих дворянских достоинствах, его манеры, воспоминаниями о кадетском училище, балах, ресторанах только лишь для господ, битье хлыстами и кулаками лапотных солдат и прочих низкородных, а также нехристей-евреев, прочно связало её сознание с ужасом, исходящим от дворян.

Наташины родители ещё до войны с Японией 1904 года, продали своё убыточное имение с единственной деревней и парой хуторов, откуда на фабрику Саввы Морозова убежали почти все крестьяне вместе с семьями. Оставшиеся без рабочих рук земли за один год заросли кустарником и деревцами так, что приготовить их снова для земледелия стало слишком дорого стоить, и для титулярного советника в отставке, отца Наташи, оказалось неприемлемым. Соблазны же промышленной революции начала века, выбросившей на голову людей множество самых разных, роскошных товаров, часть не нужных, но разрекламированных на американский манер, требовало денег. Роскошная жизнь, ставшая предметом вожделения многих с помощью появившегося кинематографа, массовых газет и журналов, манила сильно. Имение у реки Клязьмы было продано. Большая часть драгоценностей пробабки тоже. Наташе было шесть лет, и она плохо помнила тот день, когда в их квартиру на Арбате пришли люди в плохой поношенной одежды с винтовками и красными бантами на груди телогреек и на солдатских папахах. Всё ценное, даже напольные часы, у них было тогда отобрано, а в квартире разместили раненых рабочих, пострадавших во время октябрьских боёв с юнкерами у Никитских ворот и на Знаменке. Бегство в Харьков, где жила старшая сестра матери, где было больше хлеба и меньше красных, было обусловлено этими событиями.

В долгой дороге, в переполненных поездах и на станциях, забитых дезертирами с фронта, беженцами со всех сторон бывшей Российской империи, среди повальной дизентерии, вшей и гриппа-испанки, родители Наташи заболели сыпным тифом. Людей из поездов красные патрули во главе с фельдшерами на станциях до самой границы советской территории выгоняли из вагонов, снимали с крыш, выгружали сотнями. И ещё живых, и уже мёртвых. Однажды и её родителей, уже плохо понимающих происходящее вокруг, вынесли из вагона, якобы для осмотра врачом, но положили на стылом перроне прямо в один ряд вместе с умершими и мёртвыми. Поезд тронулся, покатился, окутывая мир паром и гарью, и девочка навсегда осталась одна. Вся её жизнь, казалось, закончилась вдруг на этом безымянном перроне.

Странно, но совершенно незнакомый ей бородатый старик, очень похожий по одежде и манере говорить на сельского священника, подаривший ей в тот момент ей кусочек горького хлеба, его глаза, запомнились ей больше, чем уплывающий в облаке паровозного пара и дыма перрон с лежащими бездвижно родителями. Этот старик, кормивший её до самого приезда в Харьков, а потом нашедший её тётю в холодном, тёмном городе первого года революции, был словно посланец ангела-хранителя, спасший её тогда из чувства сострадания, и какого-то внутреннего долга творить добро, среди всеобщего ужаса разрушения, смерти и подлости.

Вот он, этот благой старик смотрит не неё задумчиво, и говорит низким, простуженным голосом:

– На-ка, внучка, поешь хлебушка, чистая ты душа!

Поезд идёт так медленно, что не слышно привычного дробного, из коротких серий сдвоенных ударов, стука колёс на стыках, а слышен зато как под ними хруст камешки и веток, раздавленных о рельсы. Холодный воздух застыл на стёклах окон, едва пропуская дневной свет, дышать нечем от дыма печки-буржуйки, и только глаза старика, кажется, остались живыми среди неподвижных фигур вокруг на полках, в проходах на полу. И шёпот, чей-то близкий шёпот, бесконечно повторяющая стих поэта Чёрного, так любимого раньше за смешливость её отцом :

«Кто живёт под потолком?»

– Гном.

"У него есть борода?"

– Да.

"И манишка , и жилет?"

– Нет.

"Как встаёт он по утрам?"

– Сам

"Кто с ним утром кофе пьёт?"

– Кот.

"И давно он там живёт?"

– Год.

"Кто с ним бегает вдоль крыш?"

– Мышь.

"Ну, а как его зовут?"

– Скрут.

"Он, капризничает, да?"

– Ни-ког-да!

Жизнь с тётей Верой была какое-то время тяжёлой. Большая её семья, включала и нескольких приживалок-подруг с детьми и родителями, знакомых по земским конторам и однополчанам мужа, погибшего нелепой смертью при крушении поезда под Белой церковью. Был жестокий голод. Не то, чтобы не было хлеба, хлеб на Украине в 1919 году был, и не переводился. Просто в городе он был только у спекулянтов, державших цены безо всякого христианского стеснения, тем более, что большинство из них с древних пор были иудеями. Погромы евреев для борьбы с голодом ничего не дали, потому что православные спекулянты не отличались от иудейских ничем. Не Христос или Яхве вдохновлял их, а мировосприятие через жадность. Добраться же до крестьян и хуторян самостоятельно горожанам не давали всевозможные бандиты, занимающие почти каждое село вокруг городов, станций и полустанков. Бандиты разные: были идейные, анархисты, монархисты, и безыдейные, перешедшие от отрядов самообороны к лёгкой наживе. Самостоятельная добыча продовольствия, минуя спекулянтов, была невозможна ещё из-за того, что железнодорожный транспорт, до нельзя изношенный во время империалистической войны, был на грани почти полной остановки. Действовали и карательные меры властей против мешочников, пытающихся перевозить хлеб в ручной клади, практически парализуя работу вокзалов. Что же касается главного тяглового украинского элемента транспорта, лошади, то половину лошадей царские власти у крестьян забрали на великую войну с германцами, часть потом забрали петлюровцы, белые и красные на свою гражданскую войну. Немецкие оккупационные власти, сначала кайзеровской армии, а потом германской республики, тоже изымали лошадей несколько раз подряд. Оставшихся же лошадей крестьяне попрятали по хуторам для пахоты и жатвы. Лошадь с повозкой ценилась дороже человеческой жизни, потому что только она могла перевезти драгоценный хлеб откуда хочешь и куда угодно.

Однако продажа ценных вещей и одежды, на фоне остановки всех ткацких фабрик и недоступности импорта, репетиторство и хлебные пайки из советских учреждений, доставляемые вооружёнными красными продовольственными отрядами, насильственно изымающими продовольственные налоги в сёлах и на хуторах, помогли выжить.

Девочка не заболела ни рахитом, ни испанкой, ни тифом. Она закончила школу экстерном, и даже не позабыла французский язык, несмотря на то, что преподавали в школе язык только немецкий и украинский. И упоительность весенних вечеров, и мальчики, и юноши, и даже взрослые красивые, хорошо одетые мужчины, глядящие ей вслед так, что это чувствовалось спиной, и не нужно было поворачивать для этого голову, затмевали все неурядицы гражданской войны и разрухи.

– Le petit poisson deviendra grand! – говорила ей тогда на это тётя, и улыбалась, – из миленькой рыбки вырастет большая щука!

«Кто с ним утром кофе пьёт?»

– Кот.

"И давно он там живёт?"

– Год.

"Кто с ним бегает вдоль крыш?"

– Мышь...

Туман времени плыл всё дальше, и вдруг стало нечем дышать, считалка превратилась в многоголосый вой, и что-то сильно толкнуло Наташу снизу. Послышался металлический скрежет. Совершенно другой голос, грубый, с украинским акцентом, воскликнул:

– Всё, кончилась машина, слезай, гражане эвакуированные, приехали, остановка называется – посреди степи, где ветер дует!

Наташа открыла глаза и поняла, что всё это счастье последних десяти лет ей только что приснилось, и это были грёзы и видения, а на самом деле вокруг колышется жаркий и пыльный воздух, тело мокрое, словно в бане, вялое и уставшее, словно после длительного тяжёлого физического труда. Сны о довоенной жизни вдруг отлетели в разные стороны, словно стая перепуганных голубей, словно мыльные пузыри на ветру. Она снова оказалась в кузове старого грузовика ГАЗ-АА, вместе с другими беженцами, посреди приволжских степей. Как и все последние дни, на ней было её любимое синем шёлковое платье в белый горошек, небольшая шляпка из соломки с синей лентой, в тон платья, и белые открытые туфли на каблуке. Если бы не пыль, можно было бы подумать, что эта модница только что сошла с тротуара на Крещатике в Киеве, или с вечерних бульваров Ростова-на-Дону. Рядом с ней стояли её чемоданы, кули с одеждой и едой. Десятилетняя девочка, похожая на нею, обречённо сидела рядом, с застывшей гримасой обиды на весь мир, отобравший её любимых подружек, весёлые школьные переменки, легко дающиеся отличные оценки и варёную курицу по воскресеньям. На этой десятилетней, усталой и сердитой от этого девочке лет десяти, был надет короткий, выше колен, голубой сарафан, а на кудрявой голове с трудом удерживалась белая тканевая панама.

Две старые еврейки, сидевшие на чемоданах у другого борта кузова грузовика, махали руками своим очаровательным внучкам в другой машине, умоляя их потерпеть жажду и жару ещё немного. Они все имели вид абсолютно счастливых людей. Это бросалось в глаза. В отличии от ленинградских евреев, застрявших в Ростове-на-Дону, из-за невозможности перейти Дон по военной переправе, и попавших таким образом к немцам, совсем не скрывающих своих планов после расстрелов в Бабьем Яре в Киеве и в Таганроге еврейского населения, они спаслись, благодаря случаю с колонной "Харьковдормоста". Слух о расстрелах немцами евреев-беженцев из западных районов СССР на станциях вдоль линии железной дороги Миллерово – Лихая – Тацинская – Морозовская – Калач – Сталинград витал над степью. До Сталинграда было совсем недалеко, а дальше появлялась возможность эвакуироваться на Урал, или в тёплую Среднюю Азию.

Всю последнюю неделю июля 1942 года небольшая колонна с беженцами и эвакуированными работниками нескольких строительных, и промышленных предприятий восточной Украины, утратив смысл первоначального плана эвакуации из-за быстрого продвижения немецких и румынских войск, отрезающих им путь к Кубани, бессмысленно двигалась на восток. Всё происходившее казалось Наташе жутким сном.

Заблудившись обнажды среди пыльного степного марева, семь дней назад, они оказавшись у казачьй станицы Цимлянская, притихшей и опустевшей.

Сейчас в грузовике, рядом с женой и дочкой сидел, и настороженно глядел через дощатый борт машины их муж и отец Николай Адамович. Он навсегда запомнил ту переправу. Казаки Цимлянской станицы, особенно старики, отлично помнящие борьбу с советской властью во время недавней гражданской войны, встретили их неприветливо. На беженцев-евреев они смотрели с нескрываемой злостью и злорадством. Для них, имеющих ещё царское, церковно-приходское четырёхлетнее образование, большевизм и еврейство были почти синонимами. Во время Гражданской войны станица восемь раз переходила из рук в руки. Большинство старых казаков были активными участники тех событий. Не забыли они и ответных репрессий большевиков против их семей и всех станиц и земель бывшего Войска Донского: аресты и высылку зажиточных казаков, кулаков и сочуствующих им, реквизиция хлеба, скота, инвентаря, образование колхозов, работу за копейки, саботаж, последовавший за этим голод.

Беженцы с запада были вынуждены самостоятельно строить плавучую переправу через Дон из подручных материалов.

Опыт инженеров "Харьковдормоста", энергичные действия Наташиного мужа позволили, несмотря на полную пассивность местной партийной ячейка и колхозных казаков, соорудить из лодок, плотов и тросов нечто похожее на плавучую переправу. Ничего тяжелее полуторатонных грузовиков в составе колонны у них не было, поэтому мост выдержал и переправа в целом прошла успешно, хотя и не без потерь, происшествий и травм. Сама станица Цимлянская, неожиданным образом оказавшаяся на их пути на восток, была расположена вдали от железных дорог. Она была отрезана в весеннюю или осеннюю распутицу от всего мира как остров посреди океана Степь, где степь – это отдельная вселенная с названием, начинающимся с большой буквы. Стантца имела сообщение с миром только по реке Дон, и была, как казалось тогда для горожан, воротами в неизвестную страну, непривычную, страшную и бесконечную, мистическую, лежащую здесь с незапамятных пор, вне общепринятого материалистического времени и пространства.

И действительно, станица у впадения в Дон реки Цимла была выстроена на месте знаменитой хазарской крепости Саркел, захваченной тысячу лет назад прославленным князем Киевской Руси Святославом и названной потом Белой Вежей. Потом эту крепость на Дону захватили на сотни лет половцы, а затем монголы Батыя. Камни тех крепостных стен, построенных ещё византийским зодчим, до сих пор лежат в фундаментах казацких куреней. Десятки тысяч кустов винограда немецких, венгерских, иранских сортов, огромными квадратами, волнами и рядами, буйно произрастающих вокруг станицы, дополняли необычность этого места. При переправе была потеряна одна из машина с бочками бензина и запасными частями.

Недалеко от станции Куберле, где стоял под парами бронепоезд и ремонтировали железнодорожный путь, их грузовики остановили вооружённые всадники в папахах, башлыках, черкесках с газырями, при кинжалах, саблях, с карабинами и автоматами ППД. У одного из них на воротнике были нашиты кавалерийские синие петлицы с5 рубиновыми треугольниками старшины. Они чем-то напоминали героя из кинофильма "Свинарка и пастух", дагестанского пастуха Мусаиба Гатуева, но одновременно был похожи и на царских казаков из фильма "Юность Максима". Харьковчане за недели пути настолько привыкли к проверкам документов, что спокойно остановились. Всадники после этого стали бесцеремонно осматривать машины и пассажиров, переговариваясь на шипяще-цокающем языке. Они не отвечали на вопросы о том, кто они такие, и чего хотят. Было ясно только, что это какая-то советская часть, набранная из горцев Кавказа. Несколько лошадей с поклажей, в том числе с напольными часами, следующие за ними, не оставляли сомнений в их намерении поживиться имуществом беззащитных людей. Заметив на руке Иван Блюмина золотые наградные часы фабрики "ЗиМ", один из них без слов стал их грубо снимать, стараясь, впрочем, не порвать ремешок. Когда мужчина, поборов страх перед неизвестными вооружёнными до зубов людьми, начал вырывать руку, его ударили прикладом по плечу так, что инженер чуть было не потерял сознание. После этого обыску подверглись вещи и карманы беженцев. Несмотря на призывы к солдатам, бредущим мимо, никто не вмешался, а когда кто-то крикнул, что так и надо жидам, отсиживающимся в тылу, и вообще машины нужно реквизировать, все в ужасе замолчали.

– Для нужд фронта! – нехотя сказал напоследок с сильным акцентом тот, кто бил Блюмина, выдавая своё знание русского языка, – сидите тихо, живёте тут в тылу, как трусливые бараны, пока джигиты за родину свою сражаются!

Наташа тяжело вздохнула...

После сильнейшего сотрясения и глухого удара, когда грузовик задними колёсами словно рухнул в яму, водитель, старый татарин в чёрной шапочке с зелёным шитьём и двое пассажиров из кабины, молодые украинцы из харьковского паровозного депо, быстро вылезли из кабины и теперь, сгибаясь, рассматривали лопнувшую рессору заднего колеса и выскочивший из креплений задний мост ГАЗа.

– Починить можно, товарищи? – свешиваясь через борт, спросил их бодро Николай, стараясь своим спокойствием и деловитостью сразу настроить всех на слаженную работу по преодолению очередной трудности.

Наташа при этом только простонала. Ей казалось, что Николай сейчас выглядит несколько смешным со своим комсомольским энтузтазмом. Из-за сотрясения ныло всё тело. Удар был сильный, словно машина упала со второго этажа.

– Не повезло, – сказал кто-то из женщин, сидящих в кузове за её спиной, – лучше бы мы остались в Барвенкове.

– Но в Барвенкове давно немцы! – воскликнул Николай, обернувшись.

– Но и здесь скоро они будут! – последовал печальный ответ.

Серые глаза Наташиного мужа смотрели вокруг пытливо и придирчиво. На узком лице с коротким носом и узкими губами была отображена уверенность человека, знакомого со взаимосвязью между воздействием силы и реакции материала, очевидной ценностью планирования действий и очерёдности достижения результата в зависимости от имеющихся возможности. В общем, Николай был простой советский инженер-строитель, поставленный в привычную для себя обстановку ударной работы при недостатке времени, материалов, рабочих и инструментов, по сырому проекту и критике со всех сторон. Это свойство строителей в частности, и зодчих в общем смысле этого слова, начиная с Аристотеля Фиораванти и до Шухова, был свойственен строителям всех времён и народов, а тем более строителям первых советских пятилеток. Вот и сейчас, несмотря на угрожающее положение, недостаток воды и еды, почти закончившееся горючее, отсутствие возможности ремонта, нормального сна, простой гигиены, отсутствие даже возможности прилично справить нужду среди массы людей, в движении, и в степи, где всё просматривалось на сотни метров вокруг, не смущали Николая Адамовича. Его товарищ и главный конструктор треста Иван Блюмин, разделял его энтузиазм. Поломка заднего моста не мешало им надеяться на счастливый исход пути. Бронь от военной мобилизации еще действовала, несмотря на их желание с оружием в руках защитить советскую власть, словно былинные герои гражданской войны, бессмертный Чапаев и весёлый Котовский, мудрый Щорс и обожаемый Будённый. Вопреки их желания, и благодаря необходимости быстро восстанавливать автодорожные и железнодорожные мосты при переходе Красной Армии в наступление, в скором начале которого никто из идейных коммунистом и комсомольцев не сомневался, мобилизованы они не были и на фронт они не попали. Это досадное недоразумение с невозможностью доказать свою значимость в жизни страны и народа с оружием с руках, они компенсировали яростным трудом. Странным образом, их колонна из тридцати машин, как воздух нужных в отступающей армии, не была остановлена никем из военных или партийный властей, заградотрядами, не отобраны машины, а сами они, например, не мобилизованы на строительство укреплений или разрузку– погрузку вагонов. Путь через глухую степь дал им такую странную свободу.

– Не доехали до станции Котельниково совсем немного, каких-то двадцать километров! – сказал горестно шофёр-татарин, – вон уже там эта станция Котельниково, оттуда до Сталинграда всего-то ничего, километров двести, а это для поезда совсем будет ерунда!

– Ужас какой, двести километров, это больше, чем от Харькова до Полтавы, или от Киева до Житомира! – вздохнула Наташа, – ну и прорва простора тут!