Текст книги "По образу и подобию (СИ)"

Автор книги: Андрей Франц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Воины сэра Томаса поужинали на постоялом дворе вместе со всеми и отправились спать – кто в нагретую лошадиным дыханием конюшню, кто в отапливаемую клеть дома старосты, а кто и в шатер, заблаговременно вытащенный из повозки и поставленный на околице деревни.

Перед тем, как отойти ко сну, Капитан с почтенным историком-медиевистом попытались вспомнить, связано ли что-нибудь "историческое" с приютившей их деревушкой, но так ничего и не нашли. Единственной достопримечательностью в близлежащей округе можно было считать лежащее в десяти милях к юго-западу местечко Живерни. Вот только прославится оно лишь без малого семьсот лет спустя. Когда великий Клод Моне поселится здесь, чтобы прожить до самой своей смерти.

Правда, сотни тысяч туристов будут посещать Живерни не для того, чтобы полюбоваться картинами этого удивительного мастера. Их там не будет. Они все разойдутся по крупнейшим музеям мира. А вот почти целый гектар сада, что разобьет гениальный художник вокруг своего дома – его не выставишь ни в Лувре, ни в Эрмитаже!

Выписанный соцветиями самых разных полевых и садовых цветков, этот сад будет создан по тем же принципам, что и картины великого маэстро. Каждый месяц, с весны до осени, сад будет выглядеть по-разному, но самые лучшие месяцы для его посещения – это май и июнь, когда вокруг пруда с кувшинками будут цвести рододендроны, а над знаменитым японским мостом заиграет красками глициния.

Под эти приятные мысли наши герои и уснули. Их сон не тревожили ни клопы, которых, вопреки всем известным историческим романам, здесь не было, ни страшные лесные разбойники, которые, как раз напротив, вполне могли и быть, но явно не жаждали встречи с несколькими десятками вооруженных латников.

Обильный деревенский завтрак отчасти примирили пришельцев из будущего с местным санитарно-гигиеническим сооружением типа "сортир" на заднем дворе. Так что, в путь они отправились, будучи в полной гармонии с окружающей действительностью. Каковую не могло испортить даже "Доброе утро, благородные сэры!" из уст надменно прошествовавшей мимо них графини.

От Маньи к ним присоединился еще один батюшка, соборовавший здесь усопшего и возвращавшийся теперь домой. Они с отцом Бернаром тут же погрузились в обсуждение своих узко-профессиональных проблем, при этом отчаянно споря и бранясь. И лишь дружная совместная критика некоего отца-эконома, "решившего уморить голодом святую братию", на какое-то время примирила почтенных служителей Божьих.

Дорога, как ни странно, отнюдь не пустовала. Навстречу попадались крестьянские телеги, везущие что-то явно сельскохозяйственное – вот только не спрашивайте у меня, добрые господа, что именно. В университете автора этому точно не учили, да и после его окончания общение с живой природой не выходило у автора этих строк за рамки нескольких грядок с зеленью на приусадебном участке. Один раз кортеж с нашими героями обогнал группу монахов, бредущих в том же направлении. Караван также несколько раз обгоняли группы вооруженных всадников, что вежливо раскланивались, но в разговоры не вступали.

Впрочем, и одиночные всадники были не редкостью. Похоже, дорога действительно безопасна. Один из таких всадников догнал кортеж и подъехал к сэру Томасу. Вполголоса обменявшись несколькими фразами, он вручил ему письмо, раскланялся и умчался в обратном направлении. Разумеется, никто из наших героев не придал этому эпизоду ни малейшего значения. А жаль! Небольшая паранойя избавила бы их от многих последующих неприятностей.

Между тем, меланхолические размышления Евгения Викторовича были прерваны звуками, которых он здесь, ну никак не ожидал услышать! В зимнем, сгущающемся к вечеру морозном воздухе плыли звуки "In a Sentimental Mood" великого Дюка Эллингтона.

Господин Гольдберг обернулся в поисках источника звуков и обнаружил самую обыкновенную деревянную флейту. Вот только находилась она в руках у Капитана! Теперь представьте себе двухметрового громилу, упакованного в сплошной доспех и верхом на звероподобном жеребце. За спиной на ремне болтается огромный меч. Поводья примотаны к луке седла (хороший конь в группе – все равно, что трамвай на рельсах). А в пальцах у громилы флейта и он этими пальцами довольно ловко перебирает! Не можете? И господин Гольдберг бы не смог, если б не вот она – картинка!

А звуки, между тем, плыли, как магнитом притягивая к себе лица спутников. Вот замолчали святые отцы, вот начали оборачиваться ехавшие впереди воины сэра Томаса. Звуки то уходили вверх по ступеням пентатоники, то возвращались вниз, снова вверх, и вновь обрушивались через пониженную третью "блюзовую" ступень глубоко вниз – к шестой, и снова уходили вверх, старательно обходя первую. Ведь первая – это остановка, конец, "поезд дальше не идет". А джаз – это движение, нескончаемые переходы от напряжений к "релаксу", завершающемуся обязательно еще большим напряжением.

Однажды автору этих строк довелось услышать "In a Sentimental Mood" в исполнении Георгия Баранова. Удивительный скрипач сумел передать переходы от напряжения к расслаблению даже не музыкальными фразами, а каждым звуком этой удивительной мелодии. Звуки рождались скрипкой тяжело, тягуче, и сердце на мгновенье замирало в ожидании каждого – случится или нет? Зато, когда новорожденный звук, дрожа и вибрируя, покидал, наконец, смычок и устремлялся вдогонку своим собратьям, удивительное облегчение охватывало слушателей. Опять всего лишь на одно мгновение. Чтобы тут же смениться напряженным ожиданием рождения следующего звука.

А, между тем, Капитан завершил тему и перешел к импровизациям. Чем-то его соло напомнило господину Гольдбергу записи американского саксофониста Вуди Херманна сороковых годов прошлого века. Такой же полный отказ от пентатоники, на которой построена сама тема, и весьма изысканное опевание третьей и седьмой ступеней минора. Но Капитан, Капитан-то откуда этого всего набрался?

А в воздухе, между тем, уже плыли звуки, "Solitude". Затем, конечно же, хит всех времен и народов – гершвиновский "Summer Time". Дальше "Harlem Nocturne" Эрла Хагена, "Autumn Leaves" Джозефа Космы, "Smoke gets in your Eyes" Джерома Керна... В общем-то, музыкальные вкусы Капитана были понятны и не сказать, чтобы очень утонченны. Медленный, тягучий, очень простой, но и очень "свинговый", насколько только это возможно, свинг. Ну и что, что простой! Десятки тысяч любителей джаза двумя руками подписались бы под музыкальным выбором Капитана. Да и господин Гольдберг, пожалуй, тоже.

Но откуда это у него, ни разу в жизни – в отличие от Евгения Викторовича, "мальчика из хорошей еврейской семьи" – не переступавшего порога музыкальной школы?

Между тем, движение в голове их небольшой колонны, похоже, застопорилось. Нет, снова двинулись вперед, лишь две всадницы – графиня и ее камеристка – остались на обочине. Судя по всему, леди Маго решила к ним присоединиться! Ну, все – сейчас небо упадет на землю или случится еще какая-нибудь гадость, вроде мирового потопа. Раз сама пра-пра... правнучка Гуго Капета решила что-то добавить к обычному "Доброе утро, благородные сэры"! Евгений Викторович, не переставая улыбаться, помянул про себя Богоматерь и всех святых до четвертого колена. Ну, Капитан, ну накликал!

Приблизившись вместе с колонной к стоящим на обочине всадницам, почтенный историк вместе с отцом Бернаром потеснились, и всадницы молча заняли образовавшееся место. Господин Гольдберг пробормотал что-то вроде "Рады вас приветствовать, леди, в нашей маленькой компании!", но никакого отклика не получил. Наконец, графиня подняла глаза на Капитана и своим хорошо поставленным голосом известила окружающих:

– Очень необычная музыка. Мне никогда не приходилось такой слышать. Хотя я довольно много путешествую.

Ага, – саркастически подумал господин Гольдберг, – из одного угла сиволапой средневековой Франции, в другой. Много ты в свои, сколько тебе там лет от роду, напутешествовала! Капитан, однако же, и здесь проявил чудеса дипломатической выдержки. Ибо ни словом, ни жестом не выразил, что он думает о малолетней "многоопытной путешественнице". Вместо этого он просто и мягко ответил:

– Это музыка моей родины. (Ну, загнул! – хихикнул про себя господин Гольдберг, – Англо-еврейско-негритянский джаз – музыка его родины!) Ее играют, когда хочется отрешиться от всего и хоть на какое-то время не думать ни о чем, кроме звуков.

– Если бы такую музыку играл какой-нибудь трубадур, я бы признала ее и удивительной, и чарующей. Но в исполнении могучего рыцаря! – Графиня требовательно сверкнула глазами, словно настаивая на немедленном ответе. Причем, желательно, оправдательного свойства. Но тут же не выдержала и продолжила сама. – Разве не музыка сражения должна услаждать слух воина? Разве не являются образцом для каждого, держащего в руке меч, грозные стихи поэта-рыцаря? Леди сжала маленький кулачок и с воодушевлением продекламировала:

Мне пыл сражения милей

Вина и всех земных плодов.

Вот слышен клич: «Вперед! Смелей!»

И ржание, и стук подков.

Вот, кровью истекая,

Зовут своих: «На помощь! К нам!»

Боец и вождь в провалы ям

Летят, траву хватая,

С шипеньем кровь по головням

Бежит, подобная ручьям ^[4]

– Разве не таковы стихи настоящего рыцаря? – Графиня вновь воткнула потемневший взгляд в переносицу Капитана. – И разве не музыка веселого пира и яростной битвы более пристойны мужу войны? Разве сможет он, размягчив сердце нежными звуками ваших удивительных напевов, раздавать смертельные удары недругам или недрогнувшей душой принимать их, когда придет и его смертный час?

Все, Капитан попал! Господин Гольдберг тяжело вздохнул и приготовился к неприятностям. Только литературно-художественных диспутов им для полного счастья и не хватало. Интересно, как этот на коленке деланный музыкант собирается выкручиваться из-под пресса своей средневековой критикессы?

И тут Капитан удивил почтенного историка второй раз. Он неспешно вставил флейту в чехол из мягкой коричневей замши, столь же неспешно убрал чехол с флейтой в седельную сумку и заговорил.

– Вы молоды, графиня. И, как это бывает в молодости, дух отваги наполняет ваше сердце, пусть даже и бьется оно в груди женщины.

Господи, – подумал про себя почтенный историк, – когда же это он успел так навостриться в латыни? Ведь прошла всего неделя... А Капитан, тем временем, продолжал.

– И вот, вы полагаете, что быть отважным героем, царящим на поле битвы и сеющим смерть вокруг себя – это лучшее, что может случиться с благородным человеком, не так ли?

Короткий кивок леди Маго подтвердил, что все так и есть.

– Графиня, поверьте человеку, который старше вас в три с лишним раза, человеку, который много убивал и не раз лишь чудом избегал гибели. На свете есть сила, намного более могущественная, чем смерть.

Правая бровь леди Изабеллы изогнулась, изображая вежливое любопытство.

– Эта сила – любовь, о которой поет моя музыка...

Неуловимое движение все той ж брови, и любопытство превратилось в откровенный скепсис. Впрочем, господина Дрона он ничуть не смутил.

– Позвольте мне рассказать историю, которую я услышал когда-то от своего отца. – Дождавшись утвердительного кивка, он продолжил. – Когда-то в ...э-э-э, в нашем королевстве произошел мятеж. Восставшие убили короля и его семейство, а многие приближенные к трону вельможи убежали или были изгнаны из страны. Вместе с одним из них в соседнее королевство прибыла его дочь. Ее звали Татьяна.

– Необычное имя, – соизволила, наконец, вымолвить хоть что-то госпожа графиня, – хотя в Индии, вероятно, можно встретить еще и не такие.

– О, да, – подтвердил Капитан, – продолжая рассказ. – Молодая, красивая, утонченная, получившая превосходное образование, Татьяна воистину служила украшением сословия высшей знати, что сумело убежать из нашей страны и устроилось в соседнем королевстве. А, между тем, буря мятежа в нашей стране утихла, жизнь потихоньку вернулась в нормальное русло, появились новые поэты, музыканты, ученые. Многие из которых нередко посещали соседей.

Господин Гольдберг оглянулся вокруг и обнаружил, что и святые отцы, и воины охраны, затаив дыхание, прислушиваются к рассказу, боясь упустить хоть слово. Ну да, информационное голодание. Новостей так мало, что любая новая информация – на вес золота. Да что там воины охраны, ему самому вдруг стало ужасно любопытно, как сумеет почтенный предприниматель донести до средневековой публики историю любви Владимира Маяковского к Татьяне Яковлевой, ведь речь, судя по всему, шла именно об этом. А господин Дрон, тем временем продолжал сплетать ткань своего рассказа.

– Одного из этих новых поэтов, вобравших в себя всю сокрушительную ярость прошедшего мятежа, звали Маяковский. Вышедший из самых низов, яростный, неистовый, идущий напролом, живущий на последнем дыхании, он всех покорял своими рублеными, жесткими, рваными стихами. Утихшая буря восстания в полный голос рычала и лязгала в его поэзии, напоминая о славных днях битв и свершений. Неудивительно, что он стал знаменит и любим новой знатью – той, что на волне мятежа пришла к власти в нашей стране.

И вот, однажды Маяковский приехал в соседнее королевство, ибо слава его была велика, и многие облеченные властью и богатством жители этого королевства желали послушать знаменитого поэта. Их ожидания оказались не напрасны. Грохот, рев и свист бури, перевернувшей нашу страну, пролился на наших соседей вместе со стихами Маяковского, наполняя их сердца одновременно и ужасом, и восторгом.

– И вот, на одном из своих выступлений, он встретил ее, леди Татьяну... – конь под Капитаном остановился, и в ту же секунду как вкопанные встали те, кто мог слышать рассказ. Ни звука, лишь хриплое дыхание публики, позвякивание конской упряжи, да невнятные крики всадников в голове колонны, также тормозящих коней и пытающихся выяснить, что случилось в арьегарде.

– Конечно же, Маяковский влюбился в нее, сразу и навсегда. Любовь обрушилась на него, как лавина, как камнепад с крутого склона. От нее не было ни спасения, ни укрытия. Он читал ей свои стихи и дарил подарки. Он старался бывать везде, где бывает Татьяна. О нет, он не преследовал ее! Он всего лишь хотел отдать всю свою жизнь без остатка той, которую полюбил больше жизни... Но, увы, все было напрасно. Татьяна оставалась холодна к влюбленному поэту.

Наступившую тишину прервал громкий всхлип камеристки и глухой ропот воинов эскорта. Да еще отец Бернар едва слышно прошептал: "Господи, спаси", осеняя себя крестным знамением. Однако, яростный взгляд леди Маго быстро навел порядок среди слушателей, и Капитан продолжил жечь глаголом сердца средневековой публики.

– Да, Татьяна оставалась холодна. Они были слишком разными. Она, дочь знатного вельможи, и он, поднявшийся ввысь из самых низов. Он пугал ее своей безудержной страстью. Ее не трогала его преданность. Ее не восхищала его огромная слава. Нет, ее сердце оставалось равнодушным. И Маяковский уехал домой один.

Татьяне же остались цветы. Выступая со своими стихами перед ценителями его искусства в соседнем королевстве, Маяковский заработал много, очень много денег. И все их он оставил в лучшей цветочной лавке этого королевства с единственным условием. Чтобы несколько раз в неделю Татьяне приносили букет самых красивых и необычных цветов – гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз орхидей, астр или хризантем.

Хозяин цветочной лавки имел солидную репутацию и честное имя. Он четко выполнил указания сумасбродного покупателя. И с тех пор, невзирая на погоду и время года, из года в год в двери Татьяны стучались посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой: "От Маяковского".

Прошло несколько лет, и поэт умер. Кто теперь скажет, что стало причиной его смерти – желчь и яд завистников его славы, или неразделенная любовь? Это известие ошеломило Татьяну, как удар молнии! Ведь она уже привыкла к нему. К тому, что Маяковский каждую неделю напоминает о себе, что он где-то есть, что он жив и шлет ей цветы. Нет, они больше не виделись. Но то, что где-то есть человек, который так ее любит, как-то незаметно наполнило всю ее жизнь теплом и спокойствием. Так Луна освещает все живущее на Земле только потому, что всегда рядом. Татьяна теперь просто не понимала, как будет жить дальше – без этой безумной любви и без этих цветов – посланцев его любви.

Теперь уже весь кортеж столпился вокруг Капитана. Задние изо всех сил вытягивали шеи, чтобы не упустить ни слова. Камеристка откровенно плакала, но хозяйка словно бы не замечала столь вопиющего нарушения дисциплины. А Капитан все говорил и говорил.

– Нужно сказать, что в распоряжении, ocтавленном Маяковским владельцу цветочной лавки, не было ни слова про его смерть. И потому на следующий же день после получения известия о смерти влюбленного поэта на пороге ее дома возник рассыльный с неизменным букетом и неизменными словами: "От Маяковского". Цветы приносили и тогда, когда он умер, и через десять лет, когда о нем уже забыли.

А потом случилась страшная война. Могущественный враг захватил многие и многие королевства. В том числе и то, где жила Татьяна. К счастью, ее не коснулись многочисленные насилия, творимые пришельцами, но она осталась совсем без средств к существованию. И выжила в годы войны лишь потому, что продавала на главной площади столицы те роскошные букеты, что продолжали приходить "от Маяковского". В течение нескольких лет его любовь спасала ее от голодной смерти. Потом на помощь захваченным королевствам пришли могучие союзники, и враги были повержены. А букеты все несли и несли.

Посыльные взрослели на глазах Татьяны, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды – маленькой, но без которой уже нельзя было представить их королевство. Цветы "от Маяковского" стали теперь частью его истории. И нередко в те дни, когда Татьяне должны были принести очередной букет, влюбленные пары этого города приходили к дверям ее дома, чтобы освятить свою любовь тем великим чувством, что пронес влюбленный поэт сквозь многие годы. Даже после своей смерти.

Пятьдесят с небольшим лет назад, когда я еще только должен был появиться на свет, мой отец приехал в это королевство. По делам. Разумеется, он не мог не посетить дом Татьяны. Она была тогда еще жива, и охотно приняла своего соотечественника. В ее доме цветы были повсюду. И отец не выдержал, спросил – правда ли, что цветы спасли ей жизнь во время нашествия врага? Или это красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд... Посидите еще – ответила ему Татьяна. Вы ведь никуда не торопитесь?

И в этот момент в двери позвонили...

Отец никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного. Букет золотых хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого сверкающего на солнце великолепия голос посыльного произнес: "От Маяковского".

Оглушительная тишина упала вместе с окончанием рассказа. Капитан что-то невозмутимо поправлял в седельной сбруе, камеристка прекратила всхлипывать, отец Бернар, сжавши пальцы для крестного знамения, так и замер в задумчивости. Наконец, молодая графиня тронула поводья своего коня, вплотную приблизившись к Капитану.

– Мне передавали, благородный сэр, что вы состоите в охране у господина колдуна. – Последовала пауза, нарушаемая лишь порывами ветра и шелестом густого кустарника на обочине. – Теперь я думаю, что меня ввели в заблуждение. Похоже, вы и сам – колдун.

Резко повернув коня, она двинулась по дороге. Прямая спина, гордо выпрямленная шея. И лишь подбородок поднят чуть выше обычного. То ли от избытка фамильной гордости – все же прямая пра-правнучка Гуго Капета. То ли, чтобы не дать пролиться плещущимся в глазах слезам...

Тут же, словно опомнившись, вновь начал вытягиваться вперед по дороге сбившийся вокруг Капитана графский кортеж – латники эскорта, воины сэра Томаса, примкнувшие к обозу батюшки. Слегка ошалевший от происходящего, господин Гольдберг в возникшей суматохе вновь притиснулся к Капитану. Пару минут их лошади разбрызгивали копытами грязь в полном молчании, затем историк не выдержал.

– Послушайте, Сергей Сергеевич, если вы вот прямо тут не расскажете, где научились так играть на флейте, я умру от любопытства. Не сходя с места. Вот прямо тут верхом и умру. И поворачивать историю вам придется уже самостоятельно.

– Ну, это долгая тема, – несколько заторможено отозвался Капитан.

– А мы куда-то спешим?

– Хм, ладно, спешить и впрямь некуда. Тут дело такое. Видите ли, батюшка мой, мало того, что был инженер от Бога, обладал еще и несокрушимым любопытством. К миру, к последним веяниям в самых разнообразных науках, и вообще – ко всему интересному и значительному. Ну, и народ вокруг него собирался примерно такой же. А, поскольку к тому времени, когда я вошел в более-менее сознательный возраст, он дорос уже до главного инженера весьма крупного предприятия, то и друзья у нас на кухонных посиделках собирались тоже непростые. Инженерная косточка, заводская наука, технари из академических институтов... Элита. Каста. Люди, как я потом уже понял, самого высшего разбора.

Вот один из них мне еще по малолетству запомнился. После всех их кухонных споров он иногда на флейте играл. Не всегда, а так – под настроение. А спорил Семен Александрович знатно. До сих пор иногда вспоминается... Как-то зашел у них разговор о науках естественных и гуманитарных, и какие у последних перспективы в будущем.

Он, помнится, тогда чашку свою с чаем в сторону отставил и спокойно так заявляет. Мол, спорить тут не о чем, никаких перспектив нет, поскольку и гуманитарных наук как таковых не существует. Представляете? А это уже конец семидесятых, социология, психология, теория управления – все же на слуху, бурлит, кипит и воображение поражает. А он говорит, не существует!

На него тогда набросились всем скопом, типа вы что, вообще отрицаете за гуманитарными науками какое-то значение? А он, помню, улыбнулся только: "За гуманитарными? Это – которые о виде Homo Sapiens? Разумеется, отрицаю". Ну, типа биология, медицина его изучают – так это все науки насквозь естественные. А все эти ваши психологии с социологиями не могут быть наукой по той простой причине, что нет у них предмета.

Все – понятное дело – как это нет предмета?! А Семен Александрович: "Да очень просто. Человек сам по себе – существо, абсолютно скучное и неинтересное. И уже поэтому не может быть предметом научного изучения. Как таковой, он ни на миллиметр не интереснее какого-нибудь муравья, сосны или спутников Юпитера. И представляет интерес исключительно для зоологов. Единственное, что придает ему особое значение и хоть какой-то вес в горниле мироздания – это то, что он хотя бы теоретически может быть отгадчиком тех загадок, что заложил Творец в свое Творение. Разгадав их все, человек сам становится Богом, и это – единственное, что может составлять в нем хоть какую-то ценность и предмет интереса. Но как раз этот его аспект никакой из существующих ныне наук изучен быть не может. А все остальное – просто не интересно. Тлен. Мусор".

Вы знаете, народ тогда просто онемел. Нет, потом-то разошлись не на шутку, всё его оспаривали да переспоривали. А я как выпал тогда в осадок, так весь вечер и просидел. Очень мне это по молодым неокрепшим мозгам ударило. Что человек становится Богом. Тогда ведь, сами помните, о Боге и вообще-то не очень принято было изъясняться. А тут сразу такой радикальный заход! Ох, знатно мне тогда голову переклинило...

Да, так вот о флейте. В восемьдесят шестом, как вы помните, Чернобыль рванул. Семен Александрович тогда с первой же партией ликвидаторов уехал. Сам потребовал, чтобы отправили, поскольку был, оказывается, каким-то там уникальным специалистом по роботизированным рабочим платформам. Ну, и хватанул там столько, что уже в августе его не стало.

Я, помнится, тогда домой в отпуск после окончания Военного института приехал. А на следующий день мне отец говорит, мол, собирайся, поедем к Семену Александровичу. Приехали, смотрю – он в постели, весь серый, щеки впавшие, волосы – что остались – назад аккуратно так зачесаны... Ну, друзья собрались – да все те же, что у нас на кухне сиживали. В общем, сидели, разговаривали, чай с печеньями пили, случаи всякие вспоминали – а на самом-то деле прощались.

Вот, он тогда меня глазами нашел: "Сережа, подойди поближе. Эх, вырос-то как, прямо не узнать!" Потому руку к полке рядом с кроватью протянул, достал футляр с флейтой. Это, говорит, тебе. Попробуй, мне кажется, у тебя получится. Видимо, я здорово тогда удивился. А он мне руку свою полупрозрачную уже на ладонь положил: "Попробуй, Сережа! Музыканты – последние, кто пока еще может иногда прикоснуться к Богу. За художников я уже не поручусь. А уж литераторы разного рода... Разве что – поэты? Так их настоящих-то единицы остались. А ты, Сереженька, попробуй!"

Вот, с тех пор и пробую. Сначала уроки брал, нотную грамоту осваивал. Ну, потом как-то само пошло... А Семен Александрович тогда через два дня умер.

Разговор постепенно затих. И лишь сырой, холодный январский ветер, да чавканье конских копыт сопровождали далее неторопливо бредущий вперед караван.

· ↑

[1] Мурано (итал. Murano) – один из крупных островов Венецианской Лагуны. Находится в 2-х километрах к северу от острова Риальто. С 1291 года – единственный и монопольный центр производства венецианского стекла. Которое с этого времени получает и свое второе имя – "муранское стекло".

· ↑

[2] Рикассо (итал. ricasso), чойл (англ. choil) – незаточенная часть клинка, прилегающая к гарде или непосредственно к рукояти клинкового оружия. Первые рикассо появились (или впервые названы таким образом) на больших западно-европейских мечах XIV-XV веков. Они позволяли мечнику укоротить хватку меча, улучшая управляемость клинком и делая более эффективными выпады против противников, как в броне, так и без неё. Позднее длинные мечи, клейморы, рапиры и другие большие мечи часто имели такую деталь.

· ↑

[3] Сотрясение мозга

· ↑

[4] Бертран де Борн. Мила мне радость вешних дней.

Глава 6.

Верхняя Нормандия,

Мант-ля-Жоли – Иври.

22 января 1198 г.

Слава Господу Богу и доброму отцу Бернару! Вчера по прибытии в городок весь личный состав кортежа графини Маго поселился в приюте для пилигримов подле церкви Святой Анны. И святой отец долго умащивал многострадальные седалища наших героев какими-то мазями. Мази жутко щипались и отвратительно пахли, но зато на следующее утро можно было вновь почти безболезненно размещать упомянутые органы в седлах.

А еще, конечно же, слава аббатству Клюни! Коему и принадлежала приютившая всех путешественников церковь Святой Анны! Эх, да что вы там, в двадцать первом веке, понимаете в глобализации?! Высший клир клюнийской конгрегации – вот с кого нужно бы брать пример в этом нелегком деле!

Имея штаб-квартиру в Бургундии, аббатство расползлось своими владениями далеко за ее пределы. Не ограничивая свои аппетиты даже и соседним Французским королевством. При настоятелях Гуго Клюнийском^[1]

и Петре Достопочтенном^[2]

клюнийские монастыри появились в Италии, Испании, Англии, Германии, Польше... А общее число их приблизилось к двум тысячам. Более пятидесяти тысяч монахов стали могущественной бюрократией второго – клюнийского Евросоюза. Это, если за первый считать оказавшуюся столь недолговечной империю Карла Великого.

Дороги и приюты! Именно они стали символом клюнийской глобализации той удивительной эпохи. Вот уже почти два столетия аббатство с весьма похвальным усердием оснащало дороги Европы приютами для пилигримов. В одном из которых кортеж и остановился на отдых.

Не стоит, однако, подозревать святых отцов в излишней благотворительности. Забудьте это слово – в просвещенном двенадцатом веке Европу населяли крайне прагматичные люди! И почтенные служители Божьи ничуть не составляли здесь исключения.

Рыцарский беспредел – вот разгадка их пристального внимания к состоянию дорожной сети Европы! Какая, вы скажете, здесь связь? Да самая прямая! Буйное рыцарство, огородившись к VIII – IX столетьям по рождеству Христову крепостными рвами и стенами замков, начало с увлечением друг у друга эту недвижимость изымать. Благо, свободного времени у славных воинов было в достатке, развлечений никаких, а ничего другого, кроме как воевать, они все равно не умели. Зато этому делу научились на удивление неплохо.

И все бы ничего, но в процессы передела недвижимости очень быстро стало попадать и церковное имущество. Ведь воинственные поборники чужого добра ничуть не смущались, если оное находилось во владениях не светского, а церковного сеньора.

Разумеется, церковная недвижимость тоже очень быстро начала обрастать крепостными стенами, но все понимали – это не выход. Тем более, что и рыцарское искусство взятия неприступных укреплений непрерывно совершенствовалось. И вот, в чью-то хитроумную голову – увы, история не сохранила имени этого гения – пришла замечательная мысль.

Если нельзя отучить рыцарей от войны и грабежа, нужно эту благородную страсть направить на тех, кого не жалко. И, по возможности, оградить от нее добрых христиан и, самое главное, их пастырей. Долго ли, коротко ли, но первыми на роль плохих парней были определены испанские мавры, вполне успешно выжимавшие к тому времени христиан с Пиренейского полуострова.

Богоугодность грабежа сарацин и язычников, практически уже отнявших у честных христиан целый полуостров, оказалась очень даже весомым аргументом. Разбой в Европе несколько поуменьшился. А в сторону Пиренеев потянулись многочисленные и очень неплохо вооруженные группы воинственных пилигримов. Видимо, уже тогда ощутивших могучую притягательную силу лозунга 'Грабь награбленное!' Вот для этих-то путешественников и начали вырастать на дорогах Европы клюнийские приюты. За что честь им и хвала!

Был, правда, у пиренейского проекта один серьезный изъян. Если мелким рыцарям, 'голякам', было вполне достаточно выкупов с пленных и добычи, взятой с врагов в бою, то крупным сеньорам в качестве вознаграждения за проявленную воинскую доблесть требовалась земля. А вот ею пиренейские собратья по вере никак не собирались делиться. Самим мало! Да и много ли той земли за перешейком?

Необходимо было срочно что-то придумывать – в смысле новых земель, желательно подальше от Европы. Земель, ограбление и присвоение которых не только не греховно, но даже наоборот прибавляет очки. Ну, касательно обретения Царства Божия после славной смерти в бою.

И тут очень удачно подвернулись сельджуки, ведомые от победы к победе доблестным Малик-шахом Первым. Захват ими старых римских колоний в Сирии и Палестине стал просто бальзамом на израненную душу клюнийского руководства. Ведь божечки ж ты мой! Земли, по которым ступали когда-то сандалии Спасителя, оказались теперь во власти богопротивных магометан! Ну, вот как!? Как сердце доброго христианина может стерпеть такое святотатство?!