Текст книги "Гусарские восьмидесятые"

Автор книги: Андрей Бондаренко

Байка шестнадцатая
Лузеру – саечка

Оттащил я девицу, с рюкзачком её хилым вместе, в избу, на койку уложил, последнюю порцию «Плиски» в рот ей влил, хоть и жалко было.

Закашлялась, расплевалась во все стороны, но в себя пришла.

– Где это я? – Говорит, – А в прочем, неважно. Ты, мальчик, Антона найди обязательно. Он рядом где-то совсем, люди говорят. Там, в рюкзаке, тетрадка лежит, в ней – рассказ одного испанца переписан. Правда там всё, в рассказе этом. Ты, мальчик, когда Антона найдёшь – покажи ему эту тетрадь. И у нас с ним также должно всё закончится, ведь начиналось то всё, как и там – одинаково. Найди его, мальчик, тетрадь покажи.

Ну, и опять отъехала – голова из стороны в сторону мотается, глаза закатились, пот на лбу выступил, жар нешуточный имеется в наличии – градусов сорок так, а то и поболе.

И кого это, она, "мальчиком" обозвала? Даже – интересно.

Одно слово – мартышка неразумная, университетская.

Нашёл я на полочке, что над столом обеденным висела, пачку "Анальгина".

На пачке, правда, строго так написано было: "Годен до 20.10.68.".

Но, других то лекарств нет – растолок три таблетки в порошок, остатками спирта изыскательского разбавил, да с чайной ложечки смесь эту барышне и скормил минут за десять. Блондиночка как-то быстро успокоилась, головой мотать перестала, уснула – значиться, даже улыбаться во сне и гримасы умилительные строить начала.

Ну, думаю, надо тетрадку эту прочесть, а там – может чего и прояснится.

Нашёл в рюкзаке тетрадку потрёпанную, раскрыл.

Надо Вам сказать, читатели и читательницы мои, что во времена те – не было в природе ещё таких полезных вещей, как – "ксерокс", "компьютер", "Интернет" и "сканер".

Читает девица какая текст интересный, на печатной машинке набранный, и, допустим, текст тот ей понравился – до судорог неприличных. Что тогда девица означенная делает?

Берёт тетрадь чистую – за сорок восемь копеек купленную, ручку шариковую – да и переписывает туда текст понравившийся.

Вот и здесь так – исписана вся тетрадь почерком красивым, девичьим.

Стал читать – удивился несказанно. А почему удивился – потом расскажу.

Привожу текст дословно.

Андрес Буэнвентура-и-Гарсия. "Лузеру[1]1
  «Лузер» – глупыш, недоумок (современный американский сленг).


[Закрыть] – саечка".

Джон стоял на краю гигантской скалы, гордо нависающей над каньоном Большого Колорадо, красивейшей Горной страны Северной Америки.

Таинственные голубые дали, бездонное синее небо над головой, пугающий Чёрный Провал под ногами, белый-белый искрящийся снег вокруг….

Всё это завораживало до безумия.

Глаза юноши наполнились слезами, красиво очерченный рот широко приоткрылся.

– Лузеру – саечка! – Раздался звонкий голос.

Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы молодого человека громко цокнули друг о друга – имеется в виду – "верхние – о – нижние".

Через секунду-другую раздался громкий смех.

Горное эхо нежно расчленило этот смех на части, многократно умножило, превращая его в многооктавное пение неведомых могучих колоколов, сопровождаемое

неистовой подпевкой миллионов серебряных крошечных колокольчиков.

Джон вовсе и не обиделся – это всего лишь Бекки, веселится – как всегда.

Как можно обижаться на такую девушку? Озорные голубые глаза, длинные, блестящие на солнце, каштановые волосы, ну, и всё остальное – Вы понимаете, надеюсь?

Тем более, что неделю назад Джон Тревол сделал Бекки Смит вполне недвусмысленное предложение – в присутствии уважаемых свидетелей, на которое вышеозначенная Бекки дала самый недвусмысленный положительный ответ, подкреплённый самым недвусмысленным, жарким поцелуем. Что же Вам ещё, непонятливые наши?

На следующее утро Джон бодро шагал в сторону Станции – необходимо было встретить с Еженедельного Трансконтинентального груз хитрого французского медного припоя. Разве я Вам до сих пор не сказал, что Джон Тревор работал помощником кузнеца в крохотном городишке Вест-Хем?

Утро выдалось славное, солнечное. В кроне деревьев цокали белки, в кустах орешника звонко чирикали какие-то мелкие пичуги. Дорогу к Станции пересекал бодрый ручей, в котором так же бодро плескалась крупная форель.

Джон не смог удержаться, срезал охотничьим ножом гибкий ореховый прут, достал из внутреннего кармана пиджака дощечку с намотанной на неё готовой снастью – через час пяток крупных форелей уже висели на кукане, в тот же ручей опущенный.

– На обратном пути заберём, чтоб свежими были – решил наш герой.

А к приходу поезда Джон опоздал. Взобрался на Привокзальный холм – а вот он поезд, отходит уже.

С холма – вся Станция как на ладони. Вон – Хромой Хэнк клетку с гусями тащит, вон – миссис Нэдинг племяшку, с поезда встреченную, за руку ведёт.

А это – кто?

Господи Всемогущий, да это же Бекки – идёт себе рядом с каким-то квадратным щёголем в чёрном цилиндре, за руку его держит, щебечет о чём-то взволнованно.

Святые Угодники, да она его в щёку целует!

Вот здесь то вот шторка у Джона и упала.

Поскрипел он зубами на Холме немного – часик-другой.

Потом на Станцию ломанулся. Нажрался отважно там кукурузным контрабандным виски – до визга поросячьего, да и сел в первый проходящий поезд.

Поезду то что, постоял на Станции минут двадцать, попыхтел недовольно, да и умчал нового пассажира куда-то – в безумную даль.

Прошло, без малого – три года. На берегу Океана стоял молодой католический священник – отец Джон, и думал – о всяких разных разностях.

Обычно, если Вы находитесь на берегу моря – например, на пляже славного городка Ниццы, или, допустим, какой-нибудь там Канберры, – стоите и глядите себе под ноги, а потом медленно поднимаете голову, то Вашему взгляду последовательно открывается череда изысканных картинок: песок, песок, море, море, линия горизонта, небо, небо, небо…

Но так бывает далеко не везде и не всегда.

Например, на набережной городка карибского Сан-Анхелино, поздней весной или в начале лета, при полном безветрии, на рассвете – между шестью и семью утренними часами, череда картинок будет иной: песок, песок, море, море, море, море, (а может уже небо?), точно небо, (а может еще море?), море…

И никаких фокусов – просто море и небо совершенно одинакового ярко бирюзового цвета – линия горизонта отсутствует, небо и море сливаются в нечто Единое, Неразделимое и Неразгаданное….

Ничего прекрасней на белом свете нет.

И если Вы еще не наблюдали этого чуда, то Вы – счастливчик, у Вас впереди первое, ни с чем несравнимое свидание с ним.

Ну а тот, кто уже стал свидетелем сего Непознанного, покидает этот блаженный берег только по крайней необходимости или по зову сил Высших…

Сан-Анхелино, наконец, проснулся.

Многочисленные женщины и мужчины заторопились куда-то по узким, мощеным диким необработанным камнем улицам – кто-то по делам, но большинство просто так – ради променада, пока не наступил полуденный зной, а, следовательно, и сиеста – четырех, а то и пятичасовой послеобеденный сон где-нибудь в тени.

В бухту, надсадно подавая хриплые гудки, ввалился грузный лесовоз "Кьянти", оставляя за собой мазутные пятна и устойчивый запах керосина.

Оранжевое, все еще утреннее и поэтому не особенно злобное солнышко, выглянуло из-за ближайшей банановой рощи.

Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы.

И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом – будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то в немыслимой дали грубый шрам – линию горизонта.

Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.

Отец Джон, наконец, очнулся от своих дум философских. Пора и о бытие насущном подумать. Сегодня, где-то через час, Обряд Венчания предстоит совершить. Ещё вчера вечером мулатка-посыльная предупреждала, что, мол, часам к десяти утра, пара брачующихся пожалует, американцы – по её словам.

Старенькая церковь, прохладный зал, забитый скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником – странная пара, хотя, в этих краях – всё немного странно.

Жених, шкаф квадратный – в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове.

Невеста – невысокая стройная фигурка в чём-то невесомом, лицо скрыто тёмной вуалью.

Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон доводит обряд до установленного Свыше финала:

– Если кто-либо, из здесь присутствующих, знает причину, по которой этот брак не может быть заключён – пусть встанет и сообщит нам об этих причинах!

В храме повисает тишина, через минуту разрезаемая на части звонким девичьим голосом:

– Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным в соответствии со всеми канонами, установленными нашим Создателем!

К своему громадному удивлению, и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии, вдруг понимают, что это говорит сама невеста.

А девушка, тем временем, продолжает:

– Этот человек – мой двоюродный брат, и поэтому – я отменяю эту свадьбу!

Вуаль отлетает в сторону – озорные голубые глаза, длинные, блестящие даже в полумраке церковного зала, каштановые волосы

Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, красиво очерченный рот широко приоткрылся.

Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы ревнивца громко цокнули друг о друга – имеется в виду – "верхние – о – нижние".

Через секунду-другую раздался негромкий смех:

– Лузеру – саечка!

Занавес, господа мои, занавес.

Вот такой вот текст был.

Ну и что делать теперь прикажите?

А за окошком уже сереет – утро наступило, барышня дрыхнет себе, похрапывает даже.

Прикрыл я дверцу полешком, и припустил, что есть духу – по направлению к резиденции отца Порфирия, вдруг у него чего полезного найдётся – рация там, или лекарства какие.

Прибегаю, язык вывалив на сторону, а батюшка – в парнике, с дынями своими тетёшкается.

Рассказал ему всё, тетрадь показал.

Он только тетрадку то раскрыл, сразу в лице изменился – почерк знакомый, видно, опознал.

Что тут началось – словами не передать.

Лекарства какие-то в сумку сгрёб, и босиком к той девушке ломанулся, метров двадцать отбежал, обернулся и кричит мне:

– А ты, так тебя растак, на Апрельский дуй. И, чтоб врач, так его растак, был через пять часов. Хоть на вертолёте, хоть на вездеходе. Если что не так будет – весь посёлок взорву, так его растак!

А ещё поп называется, морда наглая, – ругаться мы и сами горазды, тоже мне.

А кончилось всё хорошо: и вертолёт с врачом вовремя успел, и девушка та выздоровела, и отец Порфирий схиму отринул, опять Антоном стал – да и женился на девушке той.

К тому времени мы уже уехали с Чукотки – домой.

О событиях тех мне потом Вырвиглаз с Обезьяном письмо совместное написали, в посылку вложили сверху, а в посылке – пять пузатых грелок медицинских с "неглом" – пивом чукотским чёрным.

А теперь – почему же мне было так стрёмно и удивительно рассказ испанского писателя читать?

Да потому – что рассказ этот я сам и писал.

На первом курсе вступил в студенческий литературный клуб, писал там ерунду всякую. Да под настоящей фамилией неудобно как-то было – а ну как братья-гусары засмеют?

В морду тут же лезть, или – на дуэль вызывать?

Вот и псевдоним себе придумал – Андрес Буэнвентура-и-Гарсия.

А что – мне нравится.

Так что, братья и сёстры, вы пишите, вы пишите – вам зачтётся.

А вдруг, писанина эта – бесполезная на первый взгляд, – кому-то и впрямь поможет реально?

Байка семнадцатая
Путь домой

Дождливое раннее утро. В порту затариваемся чёрным «неглом», спешим в аэропорт.

Рейс Певек – Москва. В отнюдь немаленьком ТУ-154 – только мы, да ещё чукча средних лет, как выяснилось при знакомстве – знаменитый чукотский писатель, лауреат премий многочисленных.

Хоть и лауреат заслуженный, да зубы то чёрные все – от чифира крепкого.

Прилетаем в Москву, переезжаем на Ленинградский вокзал, до поезда ещё часов пять.

Жрать хочется ужасно. Денег – полные карманы, да и в рюкзаках тоже по несколько толстых пачек завалялось, но идти в местные привокзальные шалманы что-то не тянет, неприятные они какие-то – левые, одним словом.

Идём в конец самого дальнего перрона, на пустых деревянных ящиках расстилаем газетку – "Правда Певека" – называется. Нарезаем хлебушек, вскрываем банки с "Завтраком туриста", с тушёнкой, "негл" чукотский по кружкам сувенирным, в киоске привокзальном купленным, разливаем. На кружках – разные башни московского кремля, все в звёздах пятиконечных.

Подходит старушка– нищенка, слёзно, Бога через каждое второе слово, поминая, хлеба корочку просит. Михась – добрая душа, протягивает бабушке бутерброд – огромный кусок хлеба с толстенным слоем тушёнки. Старушка неожиданно обижается, плюёт в сердцах и уходит, матерясь грязно.

Минут через пять подходят два облома, у одного в руках доска неслабая, у другого нож-выкидуха.

– Что это вы, гниды, бабушек убогих обижаете? – Ласково так спрашивает тот, что с доской, – Заплатить теперь за обиду придётся – по сотке с каждого.

– Ты на кого, на, тварь столичная, фраер гнилозубый, на, хвост поднимаешь? На буровиков, на, чукотских? – Тут же взвивается Михась.

Толстый Витька и вовсе говорить ничего не стал. Он и до Чукотки был слона здоровее.

А тут, как на ССК два месяца повкалывал, рекорд мировой, как выяснилось, устанавливая, так и вообще заматерел окончательно – Илья Муромец в натуре.

Говорливого он – его же собственной доской – по жбану приложил, а тому, что с выкидушкой – руку, выкидушку ту держащую, сломал, к такой-то матери, – только хруст на весь вокзал.

Прибежало ещё пятеро бойцов, один из них и вовсе – в форме милицейской, пистолетиком размахивает:

– Лежать всем! – Вопит истошно.

Ну, сам первым и лёг, да и сподвижники его – следом.

Обойму с патронами я в кусты зашвырнул, да и сам пистолет тут же на части составные разобрал, да и разбросал их в стороны разные – чисто на всякий случай.

– А как мы лихо, на, управились, – гордо заявил Михась, разбитую губу осторожно трогая, – Даже "негл" не пролили, на!

Пролили, не пролили – но с вокзала пришлось срочно убираться.

Специально громко – типа для всех, говорю:

– Убираться надо, по хорошему. Лови, Миня, тачку – в Долгопрудный сдёргиваем!

Михась то – он сообразительный до чёртиков – просёк сразу, что "Миня" – это он и есть.

Микроавтобус тут же поймал, всех в него загрузил – со шмотками вместе, и говорит водиле:

– Братан, на, до Долгопрудного – шементом! Такса – двойная!

Хорошо ещё Генка Банкин сразу поправил:

– Извините, уважаемый, мой приятель пошутил. Нас, пожалуйста, в тот аэропорт – откуда самолёты до Питера летают. А такса – тройная!

Михась даже заикал нешуточно – от удивления.

Два часа до аэропорта, полтора лёта – а вот и Питер родной.

В зал прилётов заходим, а навстречу песенка в тему, Розенбаум ранний, опальный ещё, в бизнес-политической элите не состоящий:

 
Я люблю возвращаться в мой город прокуренным гостем,
Брать такси на стоянке, которой уютнее нет.
И слегка тормазнуться на улице Зодчего Росси.
В ожидании блеска мелькнувших в дали эполет.
Боже мой, Боже мой, как люблю я домой возвращаться.
Как молитву читать – номера ленинградских машин.
И с родной Петроградской у старой мечети встречаться,
Пролетая по белым ночам опьянённоё души.
 

Генка Банкин, душа нежная и ранимая, – даже прослезился слегка.

На стоянку, уютней которой нет, и направились.

Михась вдоль ряда свободных такси прошёлся, не торопясь, туда-сюда, выбрал водилу самого солидного – пожилого дядьку с роскошными седыми усами.

Рюкзаки в багажник побросали, расселись, Михась на переднее сиденье – рядом с водителем.

Достаёт Михась из портмоне полтинник, плюёт на него и к лобовому стеклу машины пришпандоривает, второй полтинник достаёт, плюёт на него, и рядом с первым размещает:

– Задним ходом, шеф, до Наличной, на! Поехали, благословясь!

Дядька то нормальный попался. Всего минуту в обалдении полном просидел, а дальше заржал, что тот даун хронический на концерте Евгения Петросяна, только стёкла автомобильные задрожали – оценил шутку.

– Да, ладно, – говорит Михась, пряча один из полтинников обратно в портмоне, – Обычно поехали. Только медленно очень, и у каждой встреченной пивной точки – остановка непродолжительная. Соскучал я что-то по пиву ленинградскому, водой невской разбавленному.

У всех пивных ларьков останавливаться, конечно, не стали. Только у первых трёх – потом писать захотелось. В общагу заваливаем, поднимаемся на седьмой этаж, где старшекурсники с ГРФ традиционно обитали – навстречу кот Кукусь идёт. Узнал нас, братишка полосатый, обрадовался, заурчал громко – песни запел.

Налили Кукусю в блюдечко "негла" – шутки ради. А он и ничего, вылакал всё досуха, да и отправился на пятый этаж – тамошнему коту, по кличке – Буржуй, морду наглую бить.

Вот тогда-то я и понял – это мы на Родину вернулись.

И Родина для меня – это тот Ленинград, восьмидесятых годов века ушедшего.

И, если что, именно его я буду защищать – до патрона последнего.

А особняки на Рублёвском шоссе – и не хочется вовсе.

Пусть хоромы свои Суки Рублёвские, Алчные, сами – на фиг – защищают.

 
Рублёвские хоромы —
Как знак беды большой.
И чёрные вороны
Кружатся над страной.
В рублёвские скворечники
Вороны те летят.
И падалью, конечно,
Накормят воронят.
Давайте мы Рублёвку,
Как ранее – Аляску,
Загоним за валюту —
Сопливым иностранцам.
 

Вот такой вот, блин непропечёный, – патриотизм.

Байка восемнадцатая
Последний Великий Поход

В моей жизни было множество рыбалок – успешных и не очень, летних и зимних.

Но эта – на месте особом.

Может быть потому, что в таком составе мы собрались в последний раз – уже через три месяца была Защита Диплома, разъехались все по стране большой, в экспедиции разные геолого-разведывательные, отдалённые.

А может – потому, что рыбалка эта получилась на удивление бесшабашной и какой-то бестолковой – относительно результатов конечных – а, может, и наоборот – успешной, как никогда. Это как посмотреть.

Конец февраля, студёная зима, последние каникулы. Выезжаем на Кольский полуостров, к моим родителям, со мной – Генка Банкин и Гарик, люди проверенные многократно, виды видавшие.

Папаня встречает нашу банду радушно, стол накрывает, но, узнав, что мы порыбачить приехали, удивляется несказанно:

– Вы чего, – говорит, – С ума сошли? Разгар Ночи Полярной, спит вся рыба по ямам, холод собачий на улице, снегу метра полтора навалило. Бросьте вы дело это бесполезное, только намёрзнитесь до посинения – понапрасну.

Но мы стоим на своём – хотим рыбы половить, и точка.

Отец отвозит нас до озера Коловица. Вылезаем из машины, ещё светло, утро как-никак, но мороз приличный – минус двадцать пять.

Надеваем лыжи, на плечи рюкзаки навьючиваем.

– Видите тот остров? – Наставляет папаня, – До него – километров семь будет. Идите к его левой оконечности. Дальше – строго в том же направлении, ещё километров десять – выйдите на берег озера противоположный. Там избу найдёте. Нормальная изба, только печка дымит немного. Вот около той избы и рыбачьте – в радиусе километра. Глубины там хорошие, до тридцати метров. В сезон, по весне – к майским праздникам ближе, там и голец крупный ловится, и налим, и окунь неплохой. Ну, удачи вам! Ровно через десять суток встречаемся на этом же месте.

Гул отъезжающей машины, остаёмся одни – бескрайняя белая гладь озера, покрытая чёрными точками островов, серая морозная полумгла.

Успеваем дойти только до намеченного ранее острова, неожиданно быстро темнеет, начинается метель. Дальше идём по компасу – час, другой, третий.

Но на противоположный берег озера выйти так и не удаётся, кругом по-прежнему только ледяные торосы. Замёрзли нешуточно.

Вдруг слева по курсу, в полной темноте – то ли замечаю, то ли просто угадываю – ещё более тёмное, практически чёрное пятно. Двигаемся туда. Оказалось – крохотный круглый островок – метров пятьдесят в диаметре, густо поросший тоненькими молоденькими сосёнками.

Выбираемся на островок, готовимся к ночлегу – других вариантов просто-напросто нет, метель усиливается.

С большим трудом разжигаем из молоденьких сосёнок костёр, перекусываем на скорую руку. Дальше всё просто – двое спят, один без устали топором машет, огонь поддерживает, через два часа – смена караула.

Наступает утро, светлеет, метель стихает.

Оглядываемся по сторонам – островок находится где-то на самой середине озера – откуда вчера пришли, куда идти дальше – полная непонятка, за ночь метель все следы напрочь замела. Хорошо ещё, что бинокль с собой был, через полчаса на одном из берегов чёрную точку, передвигающуюся чуть заметно, засёк – машина куда-то поспешает. Следовательно, оттуда вчера мы и причапали. Определяемся на местности, завтракаем, трогаемся дальше. Отойдя от островка метров на сто, оборачиваюсь. А островок то практически – голый, за ночь большую часть сосёнок вырубили и в костре сожгли. Жалко, конечно, да что делать то было, не замерзать же?

Часа через четыре добредаем до берега – нет никакой избы. Куда дальше идти – направо, налево? А тут ещё Гарик лыжу сломал, как назло, да и стемнеет скоро опять, – Ночь то Полярную никто не отменял.

Гарик остаётся на месте, костёр на всякий случай разводит, мы же с Генкой идём вдоль берега, на лево. Почему на лево? Потому что – по барабану.

Через час находим избу – макушка крыши из сугроба огромадного торчит.

Банкин без сил падает рядом с этим сугробом, дышит тяжело:

– Калориев мне, калориев! – Просит.

Быстренько ножом делаю в банке со сгущёнкой две дырки, протягиваю Генке.

Банкин за десять секунд поглощает свои калории, жадно заедает снегом, вроде ничего – оклемался.

Генка, с моей лыжиной на плече, уходит за Гариком, я же откапываю вход в избу, начинаю обустраиваться, дрова на ночь заготовлять.

Уже в сумерках приходят ребята, усталые до невозможности.

Печка, сложенная из дикого камня, первые два часа дымит нещадно – дверь открытой держим, потом камни нагреваются, печь дымить перестаёт, закрываем дверь – внутри постепенно теплеет.

В честь прибытия на место готовим трапезу королевскую – кулёш рыбацкий, долгоиграющий.

Кулёш рыбацкий следующим образом готовится. Берётся большое ведро – литров на десять-двенадцать (в избе как раз такое нашлось), в нём варится каша пшеничка – размазня, жидкая очень. Одновременно в ведро бросается мелко нарезанная жирнющая свинина, а за пять минут до готовности – щедро крошатся сосиски, сардельки и колбаса разная. Классная вещь получается – вкусная и удобная. Удобная – в смысле на всю рыбалку хватает. На следующий день разогреваешь, даешь прокипеть, ещё куски сосисок-сарделек каких добавляешь, ну, и так далее.

Остатки, в конце концов, самые мясные и вкусные получаются.

Плотно ужинаем, чаем крепким запиваем наваристый кулёш, закрываем печную заслонку, ложимся спать.

Мне то – хоть бы хны, – ложусь не снимая ватных штанов, в двух свитерах – чем теплей, тем лучше. А Гарику с Банкиным жарко, постепенно раздеваются до трусов, лежат на нарах и стонут, жару проклиная, наивные:

– Жарко очень, дышать нечем, воздуха бы свежего. Давай, может, дверь приоткроем?

На правах старшего по этой конкретной рыбалке, посылаю графьёв изнеженных на фиг и благополучно засыпаю.

Просыпаюсь от холода нешуточного. Ну, конечно, барон с маркизом всё же дверь приоткрыли, засранцы, – всё тепло за десять минут и вышло наружу.

Приходится вставать, заново разжигать печь. Долбаная печка опят дымит не менее часа, потом камни опять нагреваются, закрываем дверь – и всё начинается по новой, – любители свежего воздуха опять начинают роптать и предлагать "открыть на минутку дверь". Дурдом какой-то, право. Но усталость всё же берёт своё, успешно засыпаем.

Вот так всю неделю потом и мучились: то жарко, то холодно, то душно, то дымно.

С утра, даже не позавтракав толком – любой световой час дорог, отправляемся рыбу ловить, благо лыжи запасные для Гарика в избушке нашлись.

Усердно сверлим многочисленные лунки, меняем блёсна. Не смотря на все наши усилия, рыба клевать отказывается.

Усталые, как негры на хлопковых плантациях – в конце рабочего дня, возвращаемся на базу, без единого пойманного хвоста.

Усталые, потому как лёд то на озере знатный наморозило – больше метра толщиной. Пока одну лунку просверлишь – взопреешь нешуточно, а лунок таких за один выход – штук по пятнадцать на брата делать приходится. Да и мороз под тридцать стабильно держался, Генка даже кончики ушей отморозил слегка

Так продолжается четверо суток – рыба не клюёт, печка дымит.

На пятый день Гарик затосковал окончательно и на рыбалку не пошёл, сидит себе возле печки, топором старым из полена ложку деревянную вырезает – время убивает. А мы с Генкой не сдаёмся – упираемся.

На шестой день два события случились.

Во-первых, мы с Банкиным по первой рыбине поймали: я гольца на килограмм, Генка окуня полукилограммового.

Во-вторых, у Гарика ложка почти готовая в черенке сломалась – расстроился Гарик нешуточно. На следующее утро новую вырезать начал, и вырезал таки до конца рыбалки – знатная вещь получилась. А в последний день ещё с нами опять на лёд вышел, и налима поймал неплохого. Вот так вот – у каждого по рыбине, честно добытой, образовалось.

В назначенный час выбираемся на дорогу, машина уже ждёт.

– Ну, что, бедолаги, поймали рыбки то? – Спрашивает папаня, насмешливо на наши физиономии похудевшие, в саже измазанные, поглядывая, – Устали, небось, замёрзли как собаки бездомные? Глупость свою несусветную проклинаете?

– Да, что Вы, дядя Женя, – бодро так Банкин отвечает, – Классная рыбалка получилась. Отлично отдохнули. Да и рыбы поймали – нам хватит вполне, больше и не надо.

– Действительно, здорово прогулялись, – вторит ему Гарик, – Куда как лучше, чем на пляже черноморском – пузом кверху валяться бестолково.

А я и вовсе промолчал, головой покивал, с друзьями соглашаясь.

Отец только плечами непонимающе пожал, да сплюнул себе под ноги беззлобно, мол, о чём с малолетками несмышлеными говорить – только время понапрасну тратить.

С рыбалки вернулись – сразу в баню. Удовольствие неописуемое. Стоит, право, десять дней мёрзнуть по полной программе, чтобы потом в баньку, натопленную на совесть, завалится. От души парились: парная – снег – парная, – и так много раз. Так поддавали, что мужики местные, матёрые, с полка слетали, матерясь сквозь зубы.

Допарились до состояния пятнистого.

Для тех, кто не в курсе – на Чукотке париться прекращают только тогда, когда всё тело малиновым становится и равномерно, при этом, покрывается мелкими белыми пятнами.

В этот момент кожа уже перестаёт температуру воспринимать – становишься под воду ледяную, или, наоборот – под кипяток крутой, чувствуешь, что вода по телу течёт, а вот какая она – горячая или холодная, – не можешь разобрать.

Интересно даже: а если бы мы двадцать дней на морозе просидели – двойной кайф в бане потом бы поймали, или как?

После бани приготовили рыбу пойманную – из окуня и налима уху сварили, гольца зажарили. Сели за стол, и под водочку, в полной тишине – умяли ту рыбу – будто обряд какой-то соблюдая.

А ложку деревянную, из полена вырезанную, Гарик до сих пор хранит – как реликвию какую, бесценную.

Мне же после этой рыбалки сны странные начали снится – побережье Карибского моря, острова тропические, какое-то горное ущелье дымом заполненное.

А где-то через неделю, и вовсе – рассказ странный написался, словно – сам собой.