Текст книги "Знак Сокола"

Автор книги: Андрей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

* * * Харальд предложил боярину Твердиславу свой корабль, чтобы ехать на нем вниз по реке. – Это удачливый корабль, – сказал он Пеньку. – Он гораздо старше меня. Мой отец ходил на нем по морю и рекам, когда воевал против Карла, конунга Валланда, и его удача была велика. Я тогда еще не родился. Сам я уворачивался на нем от сетей Ран и гонялся за врагами, и бывало так, что не корабль нас носил, а мы его, когда перебирались через песчаную косу... Ты придешь на нем в Альдейгью-борг, и Хререк не сможет назвать твоего конунга сухопутным вождем, даже если очень захочет. У вендов очень хорошие боевые корабли, но такого нет и у них! Боярин подумал и согласился. – Возьми меня с собой, батюшка, – страдая и запинаясь, попросил его Искра. Пока в Ладогу доберемся, уже и палку оставлю... Не обременю тебя... Говорил, а вещее сердце предрекало – откажет. И точно. Твердиславу обрадоваться бы, видя такой пыл прежнего домоседа, но он лишь нахмурился. И прервал любимого сына строже, чем следовало: – Сказал – дома останешься! Искра повесил голову, закусил губы. Между тем излишняя строгость боярина объяснялась на самом деле просто. Темны зимние вечера – и оттого кромешными этими вечерами часто думается о таком, чего нипочем не вспомнишь веселой летней порой. И что было тому виною – то ли путешествие в Роскильде, то ли состязание Харальда с Крапивой Суворовной возле ладожских стен, когда Харальд решил заместить Искру, хотя спознаться-сдружиться с ним тогда еще не успел... А только часто думал боярин Пенек о том дне, уже отошедшем в былое. И вспоминал его с горечью и досадой. Так, словно именно тогда пролегла последняя межа в их с Сувором давней и глупой распре. Межа, которую на старости лет хотелось стереть. "У Сувора дочь, – отбрасывая упрямство и гордость, трезво размышлял Твердислав. – Небось, тоже рад бы внуков понянчить... давно пора, только поди дождись от нее, лютой... А у меня сын... Не такие враги меж собою роднились, вдовые оба... детей-внуков сообща вразумляли..." Ко всему прочему, у Твердяты на корабле и без Искры народу было достаточно. Сам Пенек с малой дружиной, младшие слы, придирчиво отобранные князем Вадимом взамен прежних, что ездили с Твердятой к датчанам, – те большей частью были Рюриковыми людьми и, возвратясь из-за моря, остались в Ладоге. Твердята, надобно сказать, расстался с ними дружески и теперь крепко надеялся– замолвят за него доброе словечко перед своим князем!.. В итоге пришлось ссадить на берег половину Харальдовых датчан, обычно ходивших на корабле. Осталась одна полная смена гребцов, и Харальд сказал: – Что ж! Нам не за добычей гоняться и не от врагов удирать! – Скоро из Нового Города в Ладогу по Мутной путешествовать можно будет, кольчугу дома забыв, – довольно разгладил бороду Твердислав. – С тех пор, как вы с Искрой на Сокольи Мхи бегали, тамошнюю ватагу как морозом побило, не видно не слышно! Не иначе, страшатся княжьего гнева, в другие места подобру-поздорову перебрались! А у порогов на волоке, Сувор встретит, за его щитом и до стольной рукой подать будет... – И без его щита дойдем, – распрямил плечи Харальд. – Свои по всему борту развешаны. Сюда ведь добрались! – Добрались, – кивнул Твердята. – Только тогда мы домой поспешали. Ныне же станет нас Сувор Несмеяныч с честью и бережением принимать-провожать, как твой родич Хрольв того прежде нас к твоему батюшке провожал! Харальд подумал и ответил: – Это хорошо, что ты мне напомнил про Хрольва. Ты поистине мудр, ярл, и счастлив твой конунг, заслуживший перед богами такого советчика. Думается мне, Сувор Щетина должен будет неплохо принять меня, хотя бы ради моего родства с Хрольвом! И вот тогда-то не назовут меня люди достойным сыном Лодброка, если я не отплачу тебе добром за добро. Ведь, наверное, и от нас с Сувором будет хоть мало зависеть, сколь велика окажется твоя удача в примирении конунгов! Твердята ласково улыбнулся юному датчанину, поблагодарил. Хотя про себя и считал: от кого-кого, а от Сувора зависело только, сколь быстро они перейдут волок и сколь сытный стол встретит их на заставе. А более, пожалуй, ничего. Те, кого вправду слушает князь, те, за кем он признает благородную мудрость, способную дать зрелый совет, – те и сидят при нем, при князе, в его светлой гриднице, и люди называют их думающими боярами... А не воеводами хоробрствующими, усланными из стольного города за слишком буйный нрав, за лихость невмерную... устраивать малый городок, крепкую заставу на дальних порогах... Таким же храбрецом, любимым отнюдь не за ум, был и Хрольв, на чью память уповал молодой Рагнарович. Твердислав подумал и про себя улыбнулся уверенности селундского княжича. Но вслух, конечно, предпочел свести дело к шутке: – Я в Ладоге, может, сына стану просватывать, прочного замирения для... Ты только не сочти, что опять, как тот раз, должен будешь его заместить!.. Харальду понадобилось мгновение, потом он захохотал, и за ним – его воины, уже восходившие на корабль. Шутка понравилась, кто-то весело крикнул: – А что, гардский ярл! Наш хевдинг немногим уступит хоть в бою, хоть на пиру, хоть на свадьбе!.. Твой сын тоже хорош, но свою невесту он пускай подальше от Харальда прячет... Молодой вождь нашел глазами Искру, вышедшего проводить отца и друзей. Искра улыбался, но ресницы дрожали, а щеки и шею заливала багровая краска, видимая даже в серых сумерках, предварявших рассвет. Пока держался помысел уговорить грозного батюшку взять с собой в поход, он силился покинуть костыль. Даже и сюда, до берега Мутной, отважно доковылял без него... Но отлетела надежда, и сразу стало невмоготу. Харальду подумалось, как он жалок и слаб, как болезненно бережет раненую ногу, опирая вес тела больше на здоровую, да и та, отвыкшая, чего доброго сейчас его подведет... Искра ответил Харальду взглядом на взгляд и кивнул другу. Ему хотелось думать, что на его век еще хватит больших, памятных дел, еще доведет судьба ощутить за спиною тени богов... Хотеться хотелось, но не очень-то верилось– нынешняя горечь все заслоняла... Твердислав Радонежич оправил теплое, подбитое мехом корзно, принял важный вид, приличествующий нарочитому послу. И уже изготовился ступить на корабельные сходни... когда прямо перед ним неведомо откуда возникли обе ведуньи. Старая лекарка и юная хромоножка. Люди потом спрашивали друг друга, каким образом они появились возле самых лодейных мостков, но никто так и не упомнил. С какой стороны подошли, как проникли за круг воинов, нарочно поставленных, чтобы не напирала толпа?.. Ни дать ни взять из-под земли выскочили! Заметив двух женщин, Твердята остановился, хотя вполне мог бы их миновать. Позже он попытается уяснить для себя, что остановило его. И понял. Страх. Страх в их глазах. Такой, что опытный воин чуть было не оглянулся – а ну кто стоит сзади с мечом, занесенным над его головой!.. Твердислав сдержался и оглядываться не стал, но спросил, обращаясь к старухе: – Что случилось, целительница? Кто обидел тебя? – Безликих пасись... – словно бы с трудом разлепила губы седовласая ведьма. – Кого?..– переспросил Твердята. Слова женщины больше озадачили, нежели испугали его. Лишь вдоль хребта словно бы пробежали паучьи холодные лапки... -Зло, грозящее тебе, не имеет лица... – по-прежнему тихо и непонятно отвечала старуха. – Оно переменчиво и неуловимо, словно туман, приходящий перед рассветом с болот... За зиму Твердислав привык ее уважать: все-таки она спасла в Новом Городе немало народу. Однако тут ему показалось, что бабка достигла уже того возраста, когда начинают заговариваться и принимать все случайно померещившееся за чудо богов. Ему захотелось прогнать назойливую старуху с дороги, но она годилась ему в матери, и Твердята явил достойную кротость: – Болотное лихо уже причинило мне порядочно горя, едва не сжив со свету Искру! Что скверного может приключиться со мной, если вы с внучкой помолитесь за меня Матери Ладе хоть вполовину так, как за него? А про себя раздраженно подумал: взялась тут не в час пророчить, старая пугалица! Тоже мне еще, зло без лица!.. Нашла чем стращать!... Не при мне ли Вадим к богам обращался, спрашивал, счастливо ли будет посольство? На мне Перуново благословение, вашей ли шепотни испугался!.. Войска полная лодъя, и всего до порогов-то добежать... Хромая Куделька ни дать ни взять подслушала его мысли. Боярин неожиданно для себя встретился с нею глазами. И чуть не вздрогнул, увидев, как внезапно трепыхнулись ее зрачки, Расширившись и вновь съежившись. – Вот на порогах и поберечься бы тебе батюшка Твердислав Радонежич...прошептала она. – На порогах... Твердята досадливо фыркнул, подобрал полу корзна и взошел на лодью, более не задерживаясь и не медля. Он не хуже других знал, что порою случалось, когда люди не внимали предупреждениям. Но столь же часто бывало и так, что предсказатели ошибались. Или сами неверно толковали знак, данный свыше. Уж чего он не наслушался, когда отправлялись в Роскильде!.. И ограбят их там, и в рабство за тридевять земель продадут, и орла какого-то врежут... ан все живы вернулись и замирение желанное привезли!.. ...Упали в воду причальные канаты, согласно взмахнули длинные весла. Без малого весь Новый Город вышел проводить посольство. Махали руками заплаканные девчонки, алел над берегом, в воротах детинца, княжеский плащ... датчане-корабельщики красовались как только могли, и Харальд, самолично державший рулевое весло, был ими горд. Кажется, ни разу еще его корабль не отваливал от пристани так весело и легко, не устремлялся в путь так охотно, как ныне. Искра долго смотрел, как уходила по реке, делаясь все меньше, острогрудая датская лодья, и пасмурно было на душе. Он тоже услышал предупреждение лекароки ошарашенно осознал, насколько оно совпало с тем, что он смутно чувствовал сам. Даждьбог Сварожич, откуда бы? Друзья-одногодки, боярские дети, уже принявшие воинские пояса, рассказывали, как государь Вадим с его, Искры, батюшкой испрашивали волю Перуна. В каменном кольце алтаря густой лужей расплылась кровь жертвенного быка, и князь Вадим простер руки к небу. "Господине! – хрипло от волнения прозвучал его голос. – Ты ли не видишь, как радею о людях своих и о городе, в столь многих трудах и великих печалях возведенном... Вразуми, Отче Перун: вотще ли тружусь? Процветет ли сей город, назовется ли именем знаменитым и грозным при детях наших и внуках?.." И солнечный луч упал сквозь единственную промоину в облаках, и коснулся священного изваяния, оживив суровый лик бога грозы, и дрогнул золотой диск громового знака, уверенно качнувшись: "ДА!" "Господине! Станет ли Ладога сестрицей меньшей, послушною под рукой Нового Города моего?.." И согласно заржали, рванулись, взрыли правыми копытами снег вороные и белые жеребцы, выведенные к святилищу: "ДА!" "Господине! Днесь отряжаю я в Ладогу нарочитых слов... Замириться ищу с братом своим Рюриком Нового Города ради... Все ли исполнят слы мои, как тому быть надлежит?.." И дохнул ветер небесный, и тронул тяжелые ветви святого дуба, зиму напролет не терявшие густого наряда, и принес к алтарю изжелта-серый лист, выгнутый, как кораблик: "ДА!" Вот только поплыл, закружился тот кораблик по озерку крови, меж зыбких островков тающего красного снега, в пеленах пара, точившегося на холоду... Искра знал: государь князь первым истолковал этот знак, найдя в нем обещание Твердиславовой дружине удачного плавания, и вятшие мужи, стоявшие при молении, с ним согласились. Ибо кто первый жрец Перуну, если не князь?.. Звездочет еще раз посмотрел вслед уходившему кораблю. Облака на восходе показались ему очень похожими на те, что застили солнце в день гибели Торгейра. Разрывы совсем еще зимних туч пламенели холодным малиновым золотом. Когда же сквозь них наконец показалось око Даждьбога, лучезарный огненный щит выглянул воспаленным, мутно-кровавым. Реку в заснеженных берегах облило неживым багрянцем зари, только по мелким волнам пошли гулять тяжелые свинцовые блики... Искра содрогнулся от внезапного ужаса. Кровь!.. Жертвенная кровь в алтаре!.. Кораблик в озере крови, беспомощный и хрупкий, словно высохший дубовый листок!.. Уж не предстояло ли тем, кто ныне отправился на нем в Ладогу, своей кровью платить за... Куда броситься, кого предупредить, да и о чем?.. Искра завертел головой, обшаривая взглядом толпу, и лишь спустя время сообразил, кого ищет: лекарок. Их нигде не было видно. Две женщины скрылись непонятно куда так. же неожиданно, как и появились. Молодой Твердятич зябко вздохнул и снова стал смотреть вслед кораблю, высматривая отца и силясь отодвинуть недоброе предчувствие на самые задворки души. Известно же – думай о беде, как раз ее и накличешь!.. Глаза у Искры Звездочета не зря были рысьи. Он увидел, как боярин Твердислав оглянулся и помахал ему. А потом по ветру тонкой кружевной пеленой полетели снежинки, и заволок-то даль реки, и больше ничего нельзя было разглядеть. Прозвище, привезенное Сувором Несмеяновичем с датского острова, прилипло крепко. Боярин сам знал, что чадь его заглазно только Щетиной и называла, и не гневался на молодцов. Не такое уж скверное прозвище, если подумать. Да и без толку гневаться на парней, давно уже ставших боярину сыновьями. Вместе и на пир, и на рать, и в дальний поход. Каждого, пока в сопливых ходили, среди боя своим щитом укрывал, а случалось, и тяжкую кнезову десницу отводил от буйных голов, ибо по молодости да во хмелю детинушки порой творили такие чудеса, что только держись. И всякий раз Сувор выговаривал непутевым прощение, чтобы после, в своем кругу, спустить порты виноватому, да и всыпать отеческой рукою безо всякой пощады... Зато и любили они своего воеводу так, как не всякие дети любят Родом даденного отца. Боярин знал: любую смерть за него примут, только скажи. Как один пошли за ним посреди зимы обживать дикое и опасное место. Никто не сказался больным, не остался в Ладоге в родной теплой избе... И ведь выстроили городок! Не вовремя заложенный, не в заповеданные сроки возведенный – а ведь игрушечка-детинец над порогами встал!.. Сувор вместе со всеми надрывал жилы таская и вкапывая бревна для тына, а ребята скалили зубы: "Вадим, беглый князь, Новый Город какой-то затеял ладить в верховьях только долго тому городу не простоять: вся удача от него к нам сюда по речке сплыла..." Сосновые стены золотились свежим деревом на ярком утреннем солнышке, смола выступала каплями меда. Несколько дней назад совсем по-зимнему подморозило, но ныне земля вспотела опять. Чего доброго, может, уже и не будет больших холодов и густых снегопадов, а впрочем, кто знает! Зима так и простояла гнилая до невозможности, зато забрезжившая весна обещала быть недружной и долгой. Сувор Несмеянович сидел на бревне рядом с недостроенной гридницей, отдыхал, накинув на плечи шубу. Пушистый Волчок, совершенно оправившийся от ран, примостился рядом, подмяв ворох сухих стружек и уложив острую морду на хозяйский сапог. Они вместе смотрели, как молодой кметь Лютомир хвастается ученым конем. Боярин Щетина родился словенином; все его предки чурались конного боя, полагая его осквернением изначальной военной премудрости. Сувор тоже считал это дело вражьей придумкой и собирался когда-нибудь пасть в сражении по-праотечески – пешим, со щитом и мечом, но отнюдь не в седле, как кое-кто ныне повадился. Будь Лютомир словенином, Сувор и ему воспретил бы глумиться над памятью старины а нахальный кметь, скорее всего, вспомнил бы ему Крапиву, никаким запретам не подвластную; Сувор вздохнул, вспомнив оставшуюся в Ладоге дочь...) Однако Лютомир был вагиром, да еще, подобно многим соотчичам Рюрика, возводил свой род к додревнему племени галатов. Каковые галаты, если верить ему, жили в теплых краях, ходили походами много дальше Царьграда и, главное, разводили несравненных коней. – Вскачь! Вскачь!.. А теперь ша-а-агом! Ай, умница!.. Ай, красавица!.. А сухарика? Сухарика кто у нас хочет?.. Если по совести, то седовато-рыжая, некрупная, плотная, лопоухая, с белесыми гривой и хвостом, мохнатая после зимы в холоде, Лютомирова Игреня внешне не выглядела даже просто красивой, куда там несравненной. Боярин Сувор, однако, знал, что смышленая мордочка кобылицы не была одной видимостью. Молодой варяг в самом деле научил неказистую лошадку премудростям, которых иные не могут добиться и от собаки. Ладожская ребятня, бывало, валила за кметем толпой, наперебой протягивая яблоки и мытые репки: "Дядько Лютомир, ну пускай спляшет!.. Дядько Лютомир, а мы водицы из родника натаскаем..." То Ладога, там все его знали. А вот охотник-корел, любопытства ради заехавший в городок, недоверчиво кривил губы в светлой шелковой бороде: Лучше посмотри на моего лося, он убьет "твою лошадь одним ударом копыта. Зачем учить ее кланяться и кружиться под дудку? Это все равно не поможет ей проходить через болота и чащи, которые не задержат меня! На самом деле он, конечно, завидовал. Лютомир тоже чувствовал это и улыбался с напускной скромностью: – Ты охотник, я воин. Моей лошадке иные умения надобны... Сувор знал, к чему клонит лукавец. Знал, потому что сам видел, как Лютомир наставлял Крапиву, вздумавшую обучать подобным же штучкам своего серого Шорошку. Им, боярином, когда-то подаренного дочери Шорошку. Кто думать мог, что у горячей, норовистой девки хватит терпения, ан хватило... Крапивушка, доченька... Боярин вспомнил, как целую осень она старательно избегала его, а если не удавалось – здоровалась почтительно, блюдя надлежащее вежество, но без былого тепла, и глаза оставались чужими. Не забыла, как он ее, проигравшую датскому княжичу дурацкое состязание, при всех оттолкнул, оплеухой приветил. "Бестолочь... – больным отзвуком пели в ушах собственные слова. – Получила по носу, да и поделом... Сама напросилась..." Ой, сама ли? Будто не он сколько лет на Твердяту злобу копил? И ее, доченьку, той злобой питал?.. Хоть говорят люди– не дело отцу у чада рожденного прощения просить, знал Сувор Несмеянович: вот вернется домой и, гордость отбросив, первым долгом Крапивушку к сердцу прижмет. Все веснушки перецелует на милых щеках, уговорит не держать обиды на неразумного батьку... Сюда уезжал и проводить не пришла... Еще и за это Твердяту бы удушить... Волчок поднял голову с хозяйского сапога и негромко, но весьма внушительно заворчал. – Будь судьей в нашем споре, кунингас, – нарушил Суворовы раздумья голос корела. – Я ставлю вот этих соболей, а твой человек, склонный преувеличивать разум своей лошади, ставит охотничий нож и плащ, вытканный за морем. Он говорит, что ему свяжут руки, а никчемное животное не только освободит его, но и не позволит ударить. Не откажи, почтенный кунингас, присмотреть за поставленным на кон, пока твой человек будет пытаться заставить глупую лошадь сделать то, на что она не способна! Сувор мог бы посоветовать корелу либо отказаться от спора, либо сразу распроститься с прекрасными соболями. Но не посоветовал. Тот, если бы захотел, тоже мог сперва расспросить что к чему, а об заклад биться уже после. Наверное, хитрец Лютомир приложил много усилий, чтобы сполна расшевелить у охотника присущее корелам упрямство... – Никто не тронет поставленного на кон, коле вы не разрешите свой спор! пообещал воевода. Смешливые кмети уже вязали Лютомиру за спиной руки. Когда он сел наземь, расседланная Игреня сразу подошла к нему, обнюхала. – Стереги! – велел молодой варяг, уворачиваясь от длинного розового языка, ищущего лицо. Корел между тем огляделся, поправил пояс помятуя об условиях спора, решительно подошел... Игреня, только что казавшаяся смирной и добродушной, не дала ему даже занести для пинка ногу. Прижала уши, яростно завизжала – и охотник, не ожидавший такого отпора, еле успел увернуться от разинутой пасти, полной крепких зубов!.. Тем только и спасся что опытен был на ловлях, привык дело иметь с опасным зверьем. Кто-то сунул корелу длинную жердь, чтобы попытался хоть им достать Лютомира, но и жердью пришлось, защищаясь, отмахиваться от кобылицы... А уж та учена была, как не получить дрыном по морде. Когда корел сдался и отбежал за спины кметей, отряхивая забрызганные снежной жижей штаны и ругаясь на своем языке, Игреня встала над хозяином и, охаживая себя длинным хвостом, принялась коситься вокруг: не идут ли еще, не затевают обидеть?.. – Умница, Игренюшка, умница, девочка моя!..– похвалил Лютомир.– А ну, развяжи-ка! Лошадь тотчас нагнулась, отыскала носом его связанные руки, взяла зубами веревку и живо растрепала узлы. – Умница, Игренюшка, умница, маленькая...– снова похвалил Лютомир. Поднялся и стал щедро потчевать любимицу солеными сухариками из поясного кармашка. Игреня, снова ставшая кроткой и ласковой, принимала любимое лакомство бережно, с неторопливым достоинством. Знала – дающая рука не обманет, не спрячет оставленного куска. Сувор поглядывал со своего бревна на довольного Лютомира и красного, как мухомор, корела, и не находил у молодого варяга никакого изъяна. Умница, собою хорош и воин отменный. Крапива водилась с Лютомиром еще допрежь Суворовой поездки к датчанам, а уйдя из отцовского дома, вовсе стала с ним неразлучна... Славная мысль неожиданно посетила боярина. – Поди сюда! – подозвал он надувшегося, разобиженного корела. – Ты проспорил, но я не хочу, чтобы ты вдругорядь объехал нас лесом. Поэтому за соболей я отдам тебе серебром. А ты, – повернулся к Лютомиру, – седлай свою разумницу, в Ладогу гонцом тебя отправляю. Князю скажешь, новогородские за волоком стоят, завтра перетаскивать будем!.. Лютомир обрадовался, бегом побежал собираться, и за ним, насторожив длинные уши, потрусила Игреня. Небось уже представлял парень, как единым духом долетит в стольную по знакомой дороге, и будет дорога ему коротка и легка – всегда так, когда поспешаешь домой. Как выбежит навстречу Крапивушка, и вскинет руки на шею, и прильнет устами к устам... Еще и за это Твердяту бы удушить... Игреня ловила хозяина губами за рукав. Ей хотелось еще кусочек сухарика. Харальд сунул в костер подсохший возле огня разломанный сук, и за веселым треском пламени не слышно стало глухого рокота близких порогов. Путь, можно сказать, был завершен. Перед закатом они встретили воинов Сувора ярла, и те их проводили сюда, к удобной стоянке. В отблесках костров был виден корабль: он стоял до половины вытащенный на сушу, готовый к разгрузке и привычному путешествию на катках. Черный нос со снятым драконом влажно блестел, по гнутым бортовым доскам перекатывались рыжие блики. Харальд гордо вспомнил о том, как впервые сам поднимал над бортом белый мирный щит и чувствовал себя настоящим вождем. Потом всплыл в памяти день накануне отплытия, и как они с Эгилем окрашивали и метали руны, узнавая судьбу. Они ведали, конечно, что Вади конунг вопрошал своего бога грозы и все знамения пообещали посольству большую удачу. Однако мало ли о чем побеседовали меж собою чужой конунг и чужой бог! Хочешь знать – вопрошай, как от века заведено вопрошать у тебя дома. "Кажется мне, Норны спят! – сказал Харальд, когда они завершили гадание и силились сложить воедино значение рун. – А снится им такое, что они сами немало удивятся, когда продерут глаза!.." "Норны не спят... – покачал седой головой Эгиль. – Норны не спят, и никогда не умолкает Источник..." Руна "владение" приходила дважды, и получалось, что Харальд кое-что приобретет, но многое потеряет. Он предположил было, что они захватят добычу и оплатят ее, как водится, кровью, потом сам себя одернул: какая добыча, если с миром идут?.. Непонятно. Руна "зубр" пояснила, одновременно запутав: что-то кончится в его жизни, что-то начнется. Эгиль усмехнулся: "Ярл, кажется, говорил, что намерен сосватать сыну невесту? И ребята болтали о том, что ты мог бы его заменить?.." Руна "туре" посоветовала хорошенько подумать, прежде чем шагать через порог. При этом не следовало делать ничего такого, к чему Харальда будут принуждать. Только смотреть правде в глаза и отличать кажущееся от истинного не то не будет добра. "Когда правда приятна, тебя редко предупреждают, чтобы не отворачивался", сказал по этому поводу Эгиль... Еще получилось, что путешествие по реке вряд ли принесет Харальду радость и славу, зато проверит, умеет ли он драться спиной к спине с незнакомцем. А впереди его совершенно точно ждал разлив темной воды, за которым, далеко-далеко, вроде бы маячил солнечный берег. Так что если Харальд сумеет. вырасти и завершить долгий поиск, не утратив веры и мужества... "Всеотец, подхвативший руны в самом начале времен, завещал им речь, внятную лишь посвященным...– проворчал Эгиль.– Всеотец мудр: если бы каждый мог выяснить в точности, что случится назавтра, жизнь сделалась бы мало приятна. Как сказал мне однажды, много зим назад, Рагнар конунг: пусть свершится то, что угодно судьбе, только и нам не зря даны руки и в них мечи!.." Харальд, помнится, промолчал, но решил про себя, что Эгиль берсерк запутался в предсказании точно так же, как и он сам. Велика важность! Всякий воин на корабле мог припомнить гадания, поныне оставшиеся смутным намеком непонятно на что: поди разберись, сбылось, не сбылось. Так ускользает, теряя смысл и значение, только что снившийся сон. Так в ночном море бродят тени облаков, освещенных луной. Кто-то проснется, присмотрится и увидит шествие богов, покинувших Асгард. Другой не узрит ничего, кроме волн, вздыхающих в темноте. А третий, приоткрыв один глаз просто повернется на бок и сладко всхрапнет... Эгиль иногда говорил, что такой путь и был ему милее всего. Харальд чтил старого берсерка, верно судившего о жизни и людях. Ну и отчего выплыло в памяти гадание, все равно не принесшее надежных ответов?.. Может, все дело в том, что из сырой тьмы непрестанно бубнили, шептали, сами с собою беседовали пороги Мутной реки?.. И казались земным отражением святого источника, клокочущего на небесах, у чертога трех сестер, трех Норн, прядущих нити людских судеб?.. ...А на берегу весело трещали костры. Они гнали прочь холод и мрак, распространяя тепло и вкусный запах еды. Новогородцы радовались безопасному ночлегу на суше: тревожили колышками неподатливую холодную землю, натягивали шатры. Харальд снова посмотрел на корабль и подумал, что надо будет лечь спать, как всегда, на его палубе, под скамьями. Привыкшим к плаваниям по морю спокойнее там, чем на неведомом берегу... – Эй, батюшка Твердислав Радонежич!.. – появился со стороны берега крепкий молодой воин, Лабута. – Гляди, что наш боярин для нынешнего веселия приготовил!.. На всех достанет!.. Он нес на плече большой дубовый бочонок, которого доносился заманчивый плеск. Лабута тоже ходил летом к датчанам и состоял в охранном отряде Замятии Тужирича. Замятию и его людей Твердята не особенно жаловал все в вожака, в одну волчью породу, и зачем молодой князь к себе приближает?.. – но с Лабутой и еще несколькими, отряженными в его новое посольство, смирился. И правильно, не дело одному ему с малой дружиной кругом всем заправлять. Нечего давать повод всяким злым языкам. Еще скажут – вместо князя править решил!.. Лабута широко улыбался, шагая к кострам. Харальд присмотрелся... Бочонок был ему определенно знаком. Ну конечно! Внутри плескалось золотое виноградное вино, которое в Гардарики почему-то называли зеленым. Это драгоценное вино привозили с далекой отсюда реки Рейн; на Селунде, где не рос виноград, оно украшало столы только на великих пирах. Рагнар Лодброк одарил Замятию Тужирича несколькими такими бочонками, и тот выделил один своим людям, сопровождавшим Твердяту. Насколько Харальд мог судить о Замятие, тот был не только нелюдим, но и скуповат. Но притом способен на неожиданные поступки: вспомнить, как он убивался над Лейлой, его собственным жестоким насилием загнанной в добровольную петлю!.. А потом пришел дарить Искре бусы, о которых тот, близкий к смерти, все твердил в бессвязном бреду!.. Вот и бочонок лакомого вина снарядил, наказав выставить, коли до порогов благополучие дойдут. Видно, не совсем безразлична была нелюбовь всей датской дружины, постигшая его после гибели Торгейра!.. Харальд задумался над поступком Замятии и решил, что гардский ярл поступил со всех сторон правильно. Ехать замирения искать и между собой ссориться, друг дружке в спину косо смотреть?.. Дозорные, на всякий случай поставленные вдоль края поляны, завистливо оглядывались, вздыхали, отводили глаза. Лабута и его побратимы сами ходили с ковшами между костров и всем наливали вина, так, словно Замятия вправду был здесь и вправду хотел угодить. Харальд даже поискал сурового ярла глазами среди разом повеселевших походников, подставлявших кубки, чаши и рога. Конечно, Замятии у костров не было. Его даже и в городе не было, когда отправлялся корабль. Рагнар Лодброк однажды обмолвился, что у толкового конунга любимцы нечасто греются возле очага. Вот и Вадим без конца посылал Замятию то на лодьях-насадах по озеру, то на лыжах за непролазные чащи: разведать дорогу, принять дань у финского племени, быть может, того самого, что разговаривало свистом и никогда не видело корабля... а то и его, князя, именем рассудить тяжбу, случившуюся в дальнем погосте. До сих пор Замятия справлялся, вот только дома ему чем дальше, тем реже приходилось бывать... Харальда, по знатности его рода, попотчевали вином одновременно с боярином Твердиславом. Пенек грузновато поднялся на ноги. – Братие, – сказал он негромко. Его внимательно слушали. – Братие и возлюбленная дружина!.. Ныне станем молить Свет Небесный, Отца Сварога, равно блещущего и над Новым Городом, и над Государыней Ладогой над датскими островами, окруженными морем. Станем молить Даждьбога Сварожича, вечно глядящего за правдой людской и на юге, и на севере, и на западе, и на востоке. Станем молить Перуна Сварожича, что мечет сизые молнии золотым своим топором, изгоняя хищного Змея. Поклонимся Огню Сварожичу, ныне согревшему нас у порога славного дела... На родине Харальда предпочитали проносить кубок над огнем, чтобы священный жар очистил и напиток, и обетные речи, произносимые у очага. Однако Твердята говорил хорошо, и Харальд последовал его примеру – угостил Огонь первыми несколькими каплями. Потом выпил вино. У него был в руках подарок отца – рог, венчавший когда-то голову дикого тура. Лишь узкая серебряная оковка украшала его. Стеклянные кубки и то выглядели наряднее, но Харальд не выменял бы простенький с виду рог даже на позолоченный ковш. Сладкое вино было вкусным. Приятное тепло немедленно разбежалось по телу, достигнув пальцев ног, спрятанных в меховые сапоги. Завтрашний волок превратился в препону столь мелкую, что и препоной-то язык не повернется именовать, и стало ясно, что Ладога – вот она, рядом, не успеешь парус поставить– и уже там, и Хререк конунг не столь грозен и крут, и вся ссора его с Вадимом не стоит выеденного яйца: посмеяться, разбить такой же бочонок – и более не поминать... Харальд поднял голову и посмотрел на боярина, ожидая, не скажет ли он чего-нибудь еще. Дома на пирах отвечали здравицами на здравицы, и Харальд собирался поступить, как надлежит. Твердислава тем временем уговаривали спеть. Кто-то принес гусли и настойчиво протягивал их боярину. Пенек отказывался и отводил их ладонью – не в чин ему, важному седобородому! – но глаза из-под насупленных бровей блестели молодым озорством, и Харальд понял: поворчит, поворчит, да и согласится. Трудно спорить со сладким виноградным вином, рассылающим по жилам славное солнечное тепло!.. Он оказался прав. Твердята наконец принял гусли и утвердил их на левом колене, поставив кленовый короб торчком и продев пальцы в отверстие наверху, под струнами. Строго оглянулся на своих молодцов... Я пойду, млада, по жердочке, по тоненькой, По тоненькой, по еловенькой. Ах, жердочка гнется, не ломится, С милым другом водиться, не каяться. Ах, жить, не тужить, тоску-печаль отложить!.. Харальд не зря прожил в Гардариках почти все зимнее полугодие. Ныне мог объясняться без толмача, понимал едва не любой уличный разговор. Уразуметь песню было много труднее даже на тех языках, которые Харальд знал лучше словенского. Поэтому сын конунга сперва слушал только голос– низкий, звучный и какой-то очень слышный: пел боярин вроде негромко, но Харальд некоторым образом знал, что даже и на том берегу Мутной удалось бы отчетливо разобрать каждое слово. Гардские воины стали смеяться, хлопать себя по коленям, подпевать вождю. Летящий голос Твердяты все равно выделялся и был легко различим. Пахарь пашенку пахал Он и то туда попал. Пастух лапти плел – Он и то туда забрел. Жеребеночек-прыгун – Он и то туда впрыгнул... Ага!.. Вот это было уже понятней. На Селун-де тоже умели восславить могучую Гевьон и ее плуг, запряженный четырьмя сыновьями, рожденными от великана и обращенными в быков. И спеть песню-другую о богине любви, без рубашки удирающей со случайного ложа утех. Харальд забыл все торжественные слова, которые собирался произнести. Его разобрал смех, он тоже стал хлопать себя по коленям и подпевать, не замечая, что горланит по-датски, причем песня совсем не та, что наигрывает на гуслях Твердята. В прежние времена он не раз осушал за столами свой старый, давно подаренный рог. Наполняли его и пивом, и виноградным вином, потому что вождь должен уметь пить, не пьянея, а для этого требуется привычка. Харальду случалось бывать во хмелю, случалось наутро придерживать руками голову, готовую развалиться на части. Где-то глубоко внутри постепенно слабел голос, испуганно и трезво повторявший: никогда еще с ним всего-то с одного рога ничего похожего не бывало... Потом Харальд увидел трех Норн, идущих к нему от края поляны. Должно быть, вещие Сестры давно уже не являлись смертным и опасались их взглядов, способных нарушить священную чистоту и замутить воду Источника. Норны кутались в длинные плащи, а их лица скрывали кожаные личины наподобие тех, в которые рядились молодые новогородцы, отмечавшие Йоль. Личины имели прорези для ртов устроенные наподобие зубастых смеющихся пастей, и дырки для глаз. Глаза, как явственно видел Харальд, смотрели весело и лукаво. Не иначе, Норнам тоже хотелось полакомиться славным вином, но они опасались быть узнанными. Сестры держали в руках тяжелые копья. Вот с земли приподнялся дозорный (почему он лег?.. Впрочем, неважно...), и старшая Норна коснулась его волшебным острием, погружая в сон, и воин откинулся и уснул, только прежде схватился за копье и смешно дрыгнул ногами. Харальд хотел встать и приветствовать Норн, как надлежало сыну конунга и будущему правителю, однако ноги не повиновались ему. Хотя какое это имело значение?.. Харальд посмотрел на клевавших носами датчан и новогород-цев, увидел Твердяту Пенька и гусли, выпавшие у него из рук, улыбнулся и ощутил, как блаженной тяжестью наливаются веки. Он опустился набок, закрывая глаза. Он спал. Сладко, как в колыбели. С боярином Твердиславом и раньше такое случалось: спал, вернее, плавал на зыбкой сумеречной грани между бодрствованием и беспамятством, видел сон и сам понимал, что это не наяву. Когда голова стала падать на грудь, а пальцы – сбиваться с лада и потом вовсе ронять умолкшие гусли, когда расплылись перед глазами костры и превратились в далекие мутные звезды, – Твердята сообразил, что во всем виновато было вино. Из темноты между пятнами света вышло косматое чудище, уставилось на боярина, присело и паскудно захохотало Тьфу, пропасть! – обозлился Твердята. – Сгинь, нечисть поганая! Чудище услышало и осерчало. Перестало хохотать, облизнуло жадное рыло и придвинулось ближе, и боярину померещилось в его морде нечто знакомое. Он напряг память, зная: стоит вспомнить и назвать имя, брезжущее совсем рядом, возле самого края, – и морок рассеется, пропадет. Потому что в имени– власть. ...Но точно ледком затянуло память боярина. доднесь остававшуюся ясной и светлой всегда, на самом хмельном, разгульном пиру. Чудище подошло уже совсем без опаски, смрадно дохнуло в лицо, примерилось к горлу... Боярин рванулся, пытаясь проснуться. Это помогло: нелюдь распался дымными клочьями и растаял, и на его месте возникла старая ведьма. Новогородский рассвет переливался в ее седине бликами далеких костров: "Волок! Попомни, боярин! Волока бойся!.." Ее взгляд был как уголь, упавший на голую кожу, и Твердята, вздрогнув, очнулся. Небо было совсем черно, да и костры не успели по-настоящему прогореть. Не так мно-ю, похоже, минуло времени. Пенькова вата-| а – своя малая дружина и мореходы датского княжича – словно громом разбитые никли к земле. А между ними хозяйски похаживали какие-то люди. Чужие, страшные люди. Нисколько не лучше чудовища, только что тянущегося к шее Твердяты. Один из них мельком '"ернулся к боярину, и тот увидел: у ночных вурдалаков НЕ БЫЛО ЛИЦ. На Твердяту глядела кожаная личина с зубастым оскаленным ртом и весело прищуренными глазами. Безликие хозяйски разгуливали по становищу и......не спеша, деловито и хладнокровно резали всех подряд... Твердислав успел понять, откуда взялся жуткий смрад из пасти привидевшегося чудовища. Так пахнет человеческая кровь, пролившаяся в костер. Через всю поляну он увидел одного из дозорных", который – уже, по сути, убитый еще приподнимался, ладонями зажимал распоротое горло и хотел что-то кричать. Твердята больше почувствовал, чем услышал его: – Беда, братие!.. Боронись!.. Невозможно было позволить доброму воину умереть с мыслью, что его отчаянный последний призыв так и остался никем не услышанным-. Твердислав потянулся к мечу и начал вставать. Собственное тело едва его слушалось. Оно спало, побежденное могучим зельем, вмешанным в лакомое вино, и никак не могло пробудиться. Твердята застонал, в кровь закусил губу, и руки, подстегнутые болью, перестали виснуть как плети, вытащили из ножен клинок. Вурдалаки заметили его движение. Сразу двое устремились к боярину с разных сторон, молча, словно волки, травящие лося. Пенек выбрал одного из двоих и шагнул навстречу, замахиваясь мечом. Громко сказано – замахиваясь!.. Безмерная усталость подгибала колени, отнимала сосредоточение, родной меч перестал быть разумным живым продолжением его рук, его воли... И тут пасть бы Твердяте безо всякой чести, зарезанному, как беспомощная овца, выручило несчастье. Попался под ноги корень, и ноги не уследили, не успели перескочить. А может дерево само выпростало корешок из земли, пожалело боярина?.. Запнулся Твердислав и упал, тем самым нечаянно увернувшись от косого удара, близко пронесшего смерть... Падение и удар о холодную землю помогли телу еще хоть немного освободиться от дремы. И пускай уже не тот был боярин, что лет десять назад, – руки вспомнили и все сделали сами. Твердята перекатился прочь и, катясь, рубанул ворога чуть повыше завязок хорошего кожаного сапожка. Кровь брызнула родником!.. Сапожное голенище, жилы и кость – все как есть прошел добрый клинок, не осрамил друга-хозяина. Все-таки матерого кметя, поседевшего за воинскими науками и трудами, играючи не возьмешь! Вновь на ноги Твердята вскочил вовсе по-молодому. На миг поблазнилось даже сейчас проснется ватага и даст отпор вурдалакам, погонит их назад в болотные топи, развеет, как клочья предутреннего тумана... ...Но чужое железо вскользь пришлось боярину в лоб, уязвило, сорвав лоскут кожи, в глаза потекла кровь. Рана не испугала Твердяту. Лишь трезво вразумила: не встать, не жить новогородской ватаге, не раскидать безликую нечисть. И ему, Твердиславу, уже не вырваться из сдвинувшегося кольца. Не увидет, как рассветное солнце ласкает знакомые бревна ладожского забрала. И с князем Рюриком не беседовать, не объяснять ему многие выгоды замирения с хоробрым Вадимом... И в Новый Город, ставший за зиму таким же родным, торжественно не возвращаться. Ничего этого уже Твердяте не будет. Ничего. Никогда. Он злее заработал обагренным мечом, зная у себя за спиной большую сосну и кого-то из исходников, раненным привалившегося к шершавой коре, – словенина? датчанина?.. некогда глянуть! Когда больше не думаешь о^победе и не помышляешь о жизни, делается легко. Кому-то попало по руке, и рука улетела вместе с мечом и боевой рукавицей на стиснутом кулаке. Еще кого-то боярин приветил по шее, самым кончиком меча, но скругленное лезвие было остро отточено – струя крови хлынула Твердяте в лицо, смешалась с его собственной, щедро бежавшей со лба. Пришлось улучить миг, отереть глаза... ...И, смахнув с ресниц багряную пелену, Твердислав увидел перед собой вурдалачьего вожака. Легко было понять, что это вожак. И что он идет за его, боярина Пенька, жизнью. Поневоле присмотрелся Твердята... и сердце сначала остановилось и заледенело в груди, а потом попыталось выломиться из ставших тесными ребер. Ибо показалось Твердяте, что он узнал этого человека. То есть как узнал, под личиной-то?.. А по мечу в руке вурдалака. Мало ли на свете людей, похожих статью и лицами, бывает и спутаешь. Этот меч ни с каким другим спутать было нельзя. По сторонам еще теплились и светили костры и по старинному клинку катились гибкие огненные змеи. Сияла чистым золотом тяжелая рукоять. И, венчая ее, искрился большой граненый сапфир. Даже рыжий блеск пламени не мог перебить глубокой морской синевы... Меч, которым еще прошлой осенью владел на Селунде Хрольв. Пока не отдал его в подарок за спасение жизни... -Сувор!.. Никак ты припожаловал?.. Вор!.. Собака смердящая!.. – закричал Твердислав. И рванулся вперед, норовя распластать и выпустить кишки. Он не видел, как два копья пригвоздили к сосне новогородского кметя, худо-бедно оборонявшего ему спину. Он краем глаза подметил справа, в десятке шагов, движение, словно медведь вставал из берлоги. И услышал ужасающий рев, невозможный для человеческих уст. Он все-таки сошелся с предводителем нечисти и сразу почувствовал, что синеглазый меч слушался того весьма неохотно. Совсем не так, как на безымянном маленьком островке, где Сувор мерился сноровкой с Замятней, а он, Твердислав Радонежич, поглядывал со стороны, сердился и ревновал... Датчанина Эгиля подняла и удержала на ногах ярость берсерка, издревле сопровождавшая его род. Ему уже много зим не случалось впадать в настоящее боевое неистовство, и он Даже думал, будто дух предка-медведя, сокрыто живший в груди, под осень его жизни совсем задремал. Или просто покинул его, ища себе кого помоложе...