Текст книги "Знак Сокола"

Автор книги: Андрей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава седьмая Крапива проспала остаток дня и всю ночь, а проснувшись, не сразу узнала незнакомую горницу. Она бы, наверное, даже испугалась спросонья, уж во всяком случае оружие искать бы схватилась, ибо не помнила, куда его положила, – но возле широкой лавки горела в светце лучина; Крапива Суворовна перевела дух, все вспомнила и поняла, где находится. В батюшкином жилище. И жилище это было пустым, нехорошо пустым, не так, как бывает, когда отлучился хозяин и скоро вернется. Эта горница больше никого не ждала. Крапива лежала на лавке одна, под одеялами, в добром тепле, от которого за прошедшие дни вовсе отвыкло тело. Лучина негромко потрескивала, и девушка подумала о человеке, который позаботился о светце, чтобы она не испугалась, проснувшись. Страхиня. Крапива вспомнила о том, что случилось между ними вчера, и почувствовала, как щеки заливает неудержимый румянец. Она пошевелилась, остро ощутила собственную наготу и свернулась калачиком, пряча лицо, словно кто-то мог здесь увидеть ее смущение. И улыбку, появившуюся на губах. И только потом она подумала про Лютомира. Да. Лютомир... Вчера, когда она, зажмурившись от слез, искала ртом изуродованные шрамом губы Страхини, она всего менее задумывалась, как он поведет себя с ней. Даже самое скотское и грубое, что он мог учинить, все равно показалось бы ей праздником жизни, все равно отогнало бы черные тени, скопившиеся по углам. Она бросилась ему на шею, как в омут, – будь что будет, все равно пропадать! А он... Если бы варяг-захотел, он мог взять ее хоть прямо в порубе, хоть в любое время потом, и ничего бы она, воинский пояс носившая, его силе противопоставить не возмогла... Но неволить не стал. И когда она сама потянулась к нему – ни бессердечной поспешностью, ни похотливой жестокостью не оскорбил. Дал ей утверждение в мире живых, которого просила надломленная душа. И так дал его, что Крапива, нежась под меховым одеялом, вновь готова была не дрогнув встречать любые опасности и труды, и глаза сияли уверенностью – будет все хорошо. Когда она оделась и вышла наружу, Страхи-ня сидел на крылечке и гладил Волчка, положившего лохматую голову ему на колени. Конечно, варяг заметил появление девушки, но не обернулся. Крапива подошла, села сзади и обняла его, зарывшись ему в волосы носом. – Куда дале пойдем? – шепотом спросила она. – Пса можно спросить, – ответил варяг. – Дай что-нибудь, что отцу твоему принадлежало, пусть нюхает. – Он и без этого, по одному слову моему, батюшку станет искать, – с гордостью ответила Крапива. – Это Волчок, пес его. Он с ним и в Данию ездил. Батюшка его на руках с корабля нес, вепрем на охоте распоротого. – Добро, – сказал Страхиня и потрепал Волчка по ушам. – Ну что, сыщешь нам боярина? Свирепый кобель улыбался во всю пасть, вилял не только пушистым хвостом, но всем задом, и ластился к нему, как щенок. Тут Страхиня нашел руку Крапивы на своем плече и накрыл ее ладонью, и девушка поняла, что для него вчерашнее тоже кое-что значило. Чувство близости и доверия было удивительно полным, и она спросила, не сомневаясь, что он ответит: – А зачем тебе батюшка мой? Что за дело пытаешь? Страхиня легонько сжал ее руку своей. И отпустил. И сказал, поднимаясь: – Умойся пока. Сейчас коней выведу, ехать пора. И скрылся за дверью конюшни, где кормились и отдыхали Игреня с Шорошкой, а Крапива осталась сидеть на крыльце, чуть не плача от внезапной обиды. И на кой ей понадобилось вчера его обнимать!.. – Да это же Харальд!.. Побратим мой, Рагнарович, княжич датский... Неужто вправду живой? – Вестимо, живой. Но умрет, если мы ему не поможем. Голоса казались знакомыми. Они настырно бились в сознание, тормошили, не давали окончательно раствориться в блаженном беспамятстве. Там, куда они звали, его ждали боль, холод и душевная мука. Ему туда не хотелось. – Шубой кто-то прикрыл... Эй, кто тут с ним, выходи!.. – Он не выйдет. Искра. Тот человек далеко. Я его тоже чувствую, но слабее. Лодка закачалась сильнее и, хлюпая днищем, наползла на пологий скат берега. Харальд почувствовал прикосновения рук. Опять ему не давали покоя... – Я под мышки возьму, а ты за ноги поднимай... Сдюжишь? – Смотри, надсядешься, у самого нога еще не прошла! – Ты бы о моей ноге поминала, пока сюда добирались. А то чуть не хворостиной гнала. – Так ведь не зря гнала-то:.. Они разговаривали, точно старые друзья. Девичий голос тоже был определенно знакомым, Харальд попытался вспомнить имя, но память зачем-то подсовывала лишь видение тонкого смуглого тела, распластавшегося на холодном полу. Еще там была срезанная веревка. И низка крупных бус, красных с прозрачно-желтыми пополам, то ли на шее чьей-то, то ли на руке... – В лодку-то его положили, а сюда, смотри, он сам причаливал. Не веревка запуталась, узел крепкий завязан! – Вот и я говорю, оживет твой побратим. Сила в нем есть, ее только подтолкнуть надо немножко. Харальда обхватили в четыре руки, вынули из лодки и наполовину волоком потащили в сторону. Сломанное ребро немедля напомнило о себе, вспыхнув пронзительной болью, и диво, боль не отуманила разум, а, наоборот, помогла ему проясниться. Когда ноги соприкоснулись с землей, Харальд попробовал переставлять их. Ноги показались ему далекими и чужими. – Звездочет... – выговорил он. – Ты?.. – Это хорошо, что ты дождался нас, побратим! – ответил Искра, волнуясь. Кудельке спасибо скажи. Теперь не умрешь! – Помнишь, княжич, Кудельку?– спросила девушка. Она подпирала его слева. Еще бы он не помнил!.. Чистые глаза, нежное лицо маленькой ведуньи... Обида, когда он отпихнул ее в снег. – Сюда... как?– выдавил он. – Наставница за наукой отправила, – невозмутимо ответствовала хромоножка. Ведовство, это тебе не мечом махать: наше умение просто так в рот не свалится, собирать-растить надобно. Харальд возмущенно подумал: да что б ты, дура, понимала в ратном искусстве!.. Мечом владеть ей, значит, и учиться не надо!.. Он даже глаза попробовал приоткрыть, разрывая невидимые паутины. – И только, значит, я это из города вышла, – как ни в чем не бывало продолжала Куделька,– а тут как раз и молодой Твердятич навстречу. Возьми, говорит, душа красная девица, с собой, уму-разуму дозволь при тебе поучиться... Искра, шедший справа, фыркнул было, потом вздохнул. – Гонец к нам в Новый Город добрался, – сказал он. – Про то поведал, как вас... и батюшку... Хотел я к порогам идти, а она сюда потащила... за сто верст живого учуяла... Присутствие друзей изливало такое тепло, что Харальд ощутил внутри биение жизни и всерьез заподозрил – девам валькириям придется-таки еще его подождать. Тем не менее он оценил свои силы и решил, что говорить стоит только о самом главном. – Твой отец погиб, сражаясь, – вымолвил он почти внятно. – Ярл рубился мечом. Его убил Сувор ярл из Альдейгьюборга, предавший святость посольства. Я видел. Искра смолчал. Они наконец поднялись на песчаную горку, поросшую добрыми соснами, и Харальду было позволено лечь. Искра затеплил костер, а Куделька присела подле молодого датчанина и завернула на нем одежду, Харальд ощущал ее руки, как благословение. Когда она устроила его голову у себя на коленях и стала помавать ладонями над висками и лбом, ему показалось, будто он попал в теплую воду и поплыл в ней, поплыл к чему-то очень хорошему, омываясь и греясь в баюкающей струе. Незримые солнечные токи пронизывали его, обращая в ничто отраву, еще гулявшую в теле, врачуя следы жестоких побоев. С душевной надсадойшрамом страшной ночной резни– сладить оказалось трудней, да и грех это, на память человеческую покушаться. Но грех и того не сделать, что можно и должно: направить рану души к исцелению, чтобы не покалечила, а новые силы обрести помогла. "Спи", – нашептывал Харальду неслышимый голос, и он не мог решить, кто же говорил с ним – то ли Гуннхильд, то ли Друмба, то ли сама его мать, умершая так давно. "Спи, Харальд, крепким сном. И просыпайся здоровым. Эгиль берсерк, умерший за тебя, уже пирует в Вальхалле; он будет недоволен, если ты приедешь туда, так и не отомстив. Он ждет, чтобы ты снова встал на резвые ноги, а в руки взял меч. И датчане новогородские кличут... Слышишь, как они зовут тебя, конунг? Посмотри на Мать Землю, твердо утвержденную и крепко укрепленную Праматерью Живой! Она чиста: нет на ней никоторой болезни, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. Так и тебя, Харальд, отец с матерью твои породили, чтобы все твои жилы и жилочки, и кости, и белое тело твердо утвердились и крепко укрепились, чтобы не было у тебя, Харальд, ни на белом теле, ни на ретивом сердце, ни на костях, ни на жилах ни которой болезни, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. А ограждаю я тебя триде-сятью медными тынами от земли и от дна морского до подошвы небесной, от восхода до заката и от лета до полночи. У тех же тридеся-ти тынов есть тридесять ворот, а на них триде-сять замков, а у тех тридесяти замков есть тридесять ключей. А затворяю я те тридесять замков и бросаю те тридесять ключей во святой Океан-море. А придет щука золотая и ухватит те ключи челюстью, и понесет в глубину морскую, в пуповину, под колоду белодубовую, чтобы стояло слово мое сполна твердо и крепко..." Ладони Кудельки порхали, чуть-чуть касаясь волос. Искра, пришедший с котелком воды, хотел что-то сказать лекарке, но передумал. Повесил котелок над костром, приготовил сушеное мясо, толченую зелень и корешки. А потом лишь благоговейно смотрел, как исчезает с лица Харальда восковая прозелень, сменяясь обычной бледностью ослабевшего, но готового жить, как помалу рассасываются страшные круги под глазами, а пересохшие серые губы обретают живой цвет, более не грозя испустить из себя душу... Искра думал о том, что Харальд скоро окрепнет, и станет возможно его расспросить о батюшкиной смерти. А главное, о том, каким образом признали в его погубителе Сувора Щетину. Только по мечу синеокому? Или, может, было в его облике еще что-то приметное?.. Когда Искра был мал и бегал в детской рубашке, боярин Твердислав хотел вырастить ненаглядного умненьким и для этого придумал такую игру. Брал хороший берестяной лист и что-нибудь угольком на нем рисовал. Корабль, всадника, крепость. А потом, на стол уложив, резал лист ножиком на мелкие неправильные кусочки. Перемешивал их меж собою и отдавал сынишке: а ну-ка, сложи! "Сложу, батюшка, – не в первый раз мысленно пообещал Искра. – Последнюю загадку твою – непременно сложу..." Однако в порванном рисунке недоставало нескольких очень важных кусочков. Непонятно без них, что и нарисовано на листке. А вот затерялись куда-то– и покамест неоткуда добыть... Ель расстилает корешки под земным дерном, не ища пропитания в глубине. Когда ветер валит ее, корни вздымаются, раздирая зеленые мхи. Пласт земли сажени две в поперечнике становится дыбом, и изумленный брусничник некоторое время не знает, в какую сторону расти. Потом все успокаивается. Свежая рана леса постепенно затягивается: под пятой выво-ротня заводятся семейки дружных маслят, а прореху в лесной кровле, возникшую после падения дерева, затягивают молодые ветви соседей. Острые обломки корней умягчаются зелеными мхами... постепенно все начинает гнить, и наконец остается лишь маленький холмик, да и он со временем исчезает. А из семян, что сгинувшее дерево рассеяло на своем долгом веку, уже разрослись полные сил исполины... Эта ель стояла здесь двести лет и совсем не собиралась валиться. Пока не появился с отроками ладожский воевода Сувор Несмеянович и не начал обустраивать волок. Люди, собственно, тоже не трогали приметное дерево, красовавшееся как раз у поляны в верхнем конце волока, в том, что был ближе к Новому Городу. У кого из живущих по Правде поднимется рука загубить прародительницу всех елок в округе, цепляющую мохнатой вершиной низкие тучи над Мутной?.. И древняя ель осталась стоять, но лишилась ближней дружины, хранившей ее от напора зимних ветров. И однажды гнилой оттепелью, когда гудящий шелоник уносил шапки с голов, когда прятались птицы, а непромерзшая земля плыла под ногой, не давая опоры, – ель рухнула. Навзничь, как воин, принявший в сердце стрелу, и величавые лапы раскинулись в последнем движении, отдавая Небу и Земле честной прощальный поклон. Никому из трудивших себя на волоке не понравилось падение ели. Место, где до крови поранился человек, или волки задрали животное, или без видимых причин опрокинулся воз... или вот так внезапно и грозно умерло великое дерево, – есть нечистое, недоброе место. Незачем там строить себе жилье, незачем вообще что-то там делать. А ведь ель еще и упала вершиной на север, что опять-таки хорошего отнюдь не сулило... Сто лет назад воевода и отроки, пожалуй, призадумались бы, а на месте ли у них волок устроен, – да, наверное, и правильно сделали бы! АН не те времена пришли. Сильнее древних поконов себя оказали новые помыслы. Не распознали предупреждения ни Сувор, ни люди его. Поворчали, повспоминали всякие приметы, сбывшиеся и не сбывшиеся у кого-то... И продолжили дело, которое им так внятно посоветовали оставить. Не только не обошли злосчастной поляны, но и древесному телу не дали чаемого покоя. Оно бы, может, весной еще собрало последние соки и бросило наземь уже посмертные семена, – и того не позволили. В десять пил принялись пилить бурую шершавую грудь, да бранились притом тяж-кими словами – эк, мол, прибавила елка работы, нашла же время упасть!.. И чем кончилось? Сгинула неведомо куда вся Суворова застава, а на несчастливой поляне валялись неупокоенные мертвецы – новогородские слы, самые первые гости волока. И бродили, отыскивая и подбирая убитых, Рюриковичи с двух ладожских лодий, с тех самых, что отправлялись вослед рассказу Лабуты. Готовились дать мертвым последнюю честь, которой грех лишать даже врагов. Погребальный костер чтобы легче уносилась душа, а тело облекалось огнем, создавшим когда-то самого первого человека... Страхиня таился позади вздыбленного ломтя осклизлой земли, за корнями громадного пня, оставшегося после расчленения дерева. Следил, неподвижный и незаметный, за совершавшимся на поляне. Вообще-то он уже высмотрел все, что для него имело значение. Видел, с каким бережени-ем, чуть ли не благоговейно укладывали на содвинутые щиты Твердислава, и на молодых-лицах воинов было неподдельное горе: любили ведь думающего боярина, в самом деле любили. Чтобы такие же парни, Суворовичи, Твер-дяту с его людьми хладнокровно резали и добивали из луков?.. Верилось плохо. Страхиня знал, впрочем, что в жизни далеко не всегда исполняется самое вероятное. Иной раз люди сотворяют такое, чего не то что другие от них – они от себя сами не ждут. В бороду плюнули бы, скажи им кто загодя, как все обернется! Бывает, накатывает на человека неведомо что, и тогда вершит он поступки, о которых, очнувшись, потом горько плачет всю жизнь. А еще бывает – кнез воину такое приказывает, что и ослушаться нельзя, и от срама жить потом невозможно... Что все-таки здесь приключилось? Страхиня чувствовал: разгадка рядом и скоро он все поймет. Но покамест не понимал. И не то чтобы его уж так волновало, виновен ли Сувор. Много раз он проходил мимо тайн, за которые иные не пожалели бы жизни, – и оставлял их нетронутыми. Сувор был ему нужен сам по себе, "виновный ли, невиновный. А вот что касается другого человека, ему, Стра-хине, небезразличного... Варяг хотел уходить с поляны, но подумал и задержался. Ладожане уже забрали Твердяту и прочих, лежавших посередине, и обходили опушку, разыскивая трупы дозорных. Двое кметей медленно приближались к тому месту, где затаился Страхиня. Они разговаривали, и он решил послушать, о чем. Крапива лежала за тем же выворотнем, от него в шаге. И смотрела за прежними своими товарищами, с которыми судьба ее разлучила. С заставы они пустили коней за принюхавшимся к следу Волчком. Пес вел их уверенно, но скоро остановился в ничем не примечательной низинке, куда уже добрались воды разлившейся Мутной. Здесь он стал с беспокойным лаем метаться по придорожным кустам и разрывать лапами снег. Умный Волчок определенно что-то искал, но вот что?.. Они ходили за ним, не видя никакого знака и силясь догадаться, что именно встревожило пса. Пока не заглянули в крохотный травянистый ложок, привлекший внимание мохнатого следопыта. Там, видно, еще прежде успел скопиться ледок. Потом его припорошило, а теперь вот проникла медленная вода и... первым долгом заполнила вмятины в плотном весеннем снегу, сделав их заметными сквозь пухлый свежевыпавший слой. И темные, напитанные талой торфяной водой выбоины сложились в нелепо разметавшийся силуэт человека. Самого его здесь давно уже не было, но он успел пролежать в снегу достаточно долго, чтобы даже не продавить – протаять свое холодное ложе, оставляя о себе, мертвом, весточку для живых. Ибо не мог бы лежать так, да еще безвольно раскинувшись, живой человек. Только тело, лишенное жизни и постепенно остывающее на земле... Крапива кубарем скатилась вниз, припала на четвереньки и, не обращая внимания на промоченные в коленях штаны, принялась рыться в подтопленном водицей снегу. Нет, ей не попалось ни клочка одежды, ни пуговки, выпавшей из знакомой петлицы. Но там, где отпечатался торс лежавшего человека, рытвина была всего глубже, и посередине чернела мерзлая кровь. "Да тут людей убивали..."– тряско проговорила Крапива. Ей и самой доводилось бывать в бою, но знаки отнятия жизни ее никогда еще так не пугали. Может быть, оттого, что Государыня Смерть здесь присутствовала. А человек, ею постигнутый, нет. Они вместе обшарили сто шагов волока близ этого места и нашли еще свидетельства, сродные самому первому, хотя и не такие отчетливые. Теперь они знали, на что обращать внимание, и поиск сделался легче. Здесь в самом деле убивали людей. Убивали жестоко: расстреливали в упор, с какой-то полусотни шагов, и те метались по открытой дороге, пытаясь достигнуть врага и погибая на бегу, с вынутыми мечами... Страхиня очень скоро понял, кто именно кропил эту землю горячей рудой, умирая под роем жалящих стрел. Крапива тоже, видимо, поняла, но верить отказывалась. Он еле увел ее оттуда, когда стало ясно, что они не найдут не только живых, но даже и мертвых. Они не говорили между собой о тех выводах, которые сделал каждый порознь. Волчка с ними более не было. Обнюхав очередной куст, он внезапно завыл – и стремглав полетел вдоль промоины, ведомый через лес одному ему внятным позывом. Крапива собралась крикнуть пса, но Страхиня ладонью закрыл ей рот. Она прислушалась и тоже услышала голоса. На волоке объявились молодцы с Рюриковых лодий. Пришлось бежать, покинув привязанных Игреню с Шорошкой. Крапива от горя была сама не своя – и с любимцем заново расстаться невмочь, и бедного Лютомира ни за что ни про что причислят к мнимому сговору... А что сделаешь? И вот теперь беглецы лежали за вскинутыми корнями елового пня, внимательно слушая, о чем беседовали друг с другом, подходя к ним, двое ладожских гридней... – И неохота думать на воеводу, а по всему выходит, что Сувор, – шевеля копьем подозрительную кучу листвы, промолвил один. – Так-то вот кого добрым воином почитают, а он вона... – Дело черное...– устало отозвался его товарищ. – Вправду вспомнишь, как они с Твердиславом... То в одну девку оба влюбились, то детей взялись ревновать... – Ну, в одну девку влюбляться и детей ревновать – дело святое, – оживился первый. – Состязание помнишь, что осенью учинили? Чуть не побила ведь Крапива княжича датского... Кремень девка была! – Да, Крапива...– пробормотал второй.– Бежать зачем ей понадобилось, чиста если? – Вот так и начнешь во всем худое искать, – вздохнул второй. – Только все равно что-то не сходится. Сувор коли загодя умышлял, чего ради дочь в Ладоге оставил? – Мог и не умышлять. Сам знаешь, как оно врасплох получается!.. А дочь выкрал, чтобы за него не казнили. – Сам, думаешь, выкрал или послал кого? Ребята, ночным татем побитые, слова толкового сказать не смогли... – Лютомира небось и послал,– сказал первый. – Зря, что ли, кобыла его рядом с серым привязана. Экая сноровка, однако, у парня!.. – Суворова наука поди, – отмолвил второй. – Мы ж не видали, чему он их всю зиму учил! Тут Крапива встала на ноги и молча пошла на двоих ладожан. С белым страшным лицом и рукою на рукояти меча, найденного на батюшкиной заставе. Этих двоих она когда-то числила побратимами. Начни кто их в страшном преступлении обвинять, за глотку бы наветника ухватила, но не дала веры облыжным словам... И до сих пор сомнений не ведала, что за нее встали бы так же. А за батюшку – и подавно. Рассуждения кметей, потрясенных увиденным на поляне, ей показались предательством. Ну а те, кто так легко предавал побратимство, заслуживали только меча. Что им жить, что хорошего от них людям и князю?!.. Они шарахнулись от нее, тараща глаза. Потом и сами схватились за ножны, поскольку Крапива явно не шутки шутила – шла убивать. Но к этому времени Страхиня тоже был на ногах. Схватка с кметями ради отмщения за дурные слова, а значит, неизбежный шум и погоня его никак не устраивали. Он не стал тратить время на уговоры. Крапива улетела обратно за выворотень кувырком, только мелькнули по воздуху ноги в сапожках из рыбьей кожи, не боящихся влаги. Страхиня остался против двоих, и тот, что шел первым, его даже узнал, благо был среди тех, кто ловил одноглазого у Кишени в гостином дому. -Смотри-тко...– вырвалось у него, но больше ничего крикнуть он не успел, потому что Страхиня рванулся навстречу, двигаясь гораздо быстрее, чем ожидал проворный и уверенный кметь, да еще вытворяя вовсе не то, чего ждет воин от воина. Рослый, плечистый, он почему-то не ринулся грудь на грудь, а нырнул низом, и парень успел сообразить что-то насчет броска в ноги... ан снова ошибся. Стра-хиня не стал подсекать его под коленки. Кувырнулся навстречу, а когда ноги, завершая движение, устремились вперед – правой пяткой вмазал не успевшему прикрыться Рюриковичу пониже ремня. У того взорвались перед глазами бесшумные звезды, а из легких мгновенно и напрочь подевался весь воздух. Он скрючился в три погибели, зажимая ладонями пах, из глаз полились слезы. Он смутно помнил, что надо выпрямиться и драться хотя бы затем, чтобы не оказаться убиту... Но ничего с собой поделать не смог. Боль, рвавшая нутро, была важнее всего. А мгновением позже ему, скрюченному, ткнулось под кадык что-то похожее на кованый гвоздь, и боль сгинула в черноте вместе с остальным миром. Второй кметь, хоть и был ошарашен такой мгновенной и жестокой расправой, мечом замахнуться все же успел. Только Страхини уже не было там, где заметил его ладожанин. Свистнувший меч подсек хилую сосенку, едва узревшую свет после гибели застившей ели... Сбитый удар увлек кметя в сторону, а Страхиня, проскользнувший по-рысьи ему за спину, вновь ударил ногой, на сей раз назад. Из-под Рюриковича выскочила земля, он запрокинулся навзничь... навстречу жесткой ладони, по широкой дуге прилетевшей ребром ему под затылок. Двое остались лежать, повергнутые наземь много скорее, чем можно про то поведать словами. Тут как раз из-за выворотня раненой медведицей поднялась униженная и злая Крапива. -Ты!..-зарычала она. Страхиня сгреб ее за руку и поволок: – Бежим, дура... Он-то слышал, что отзвуки короткой схватки все же достигли ушей отроков, совершавших свой скорбный труд на поляне. Кмети встревожились, начали окликать двоих запропавших, а не дождавшись ответа – устремились в ту сторону. Крапива не хотела бежать. Еще чего – от своих бегать, виновность мнимую подтверждая! Не бывать тому! Она выйдет навстречу и каждого спросит: а помнишь, как тебя батюшка от лютой смерти своим щитом прикрывая? Как на себе подраненного тащил? Как, наконец, уму-разуму наставлял, с оружием учил обращаться? Без каковой премудрости ты бы давно никчемную голову уложил под датские топоры?.. Так откуда ж слова-то такие взялись, о черноте души батюшкиной рассуждать? Отчего скоро так любовь сыновняя да братская позабылась?.. Девушка, попыталась воспротивиться Стра-хине, вырваться из его рук, но не тут-то было. Свой воинский пояс она заработала честно, безо всякого снисхождения на то, что боярская дочка; батюшка только тем поддержал, что с порога ее не прогнали, позволили среди отроков послужить и на посвящение выйти... Крапива кое-что могла и оружной, и безоружной рукой. Но супротив Страхини ее навыки вовсе не существовали. Добрая затрещина по белому личику (а думала ведь – давно прошли времена, когда ее поспевали достать!) отрезвила и вразумила. Поняла: ее-то ладожане, может, послушают, но себя им оказывать и суда правого требовать нынче вовсе не время, если только вправду охота батюшку разыскать. Верней делать это вдвоем со Страхиней; а там уж поглядим-разберемся, какое у него дело к боярину и кому он в самом деле друг или враг... Крапива опамятовалась и побежала. Бегала она сноровистее иных парней, выносливо, быстро. Однако варягу того было мало: гнал ее, как гонит пастушья собака бестолково блеющую овцу. Непрестанные и безжалостные тычки в спину сперва ярили Крапиву– да что ж это он возомнил о себе?.. Нешто думает– остановлюсь, если вдруг ручищи-то уберет?.. Раз или два она даже начинала оборачиваться, чтобы, зло задыхаясь, ему об этом сказать... Но не удавалось – новый тычок бросал ее вперед. Только поспевай подставлять под себя ноги, не то так и взроешь носом талый лесной мох пополам с пятнами снега!.. И Крапива бежала, хотя быстро перестала понимать, куда направляет ее одноглазый. Он, может, и сам не возмог бы толком того разъяснить: выбирал свой путь не знанием, не зрением, – нутряным чутьем, словно уходящий от охотников волк. Перепрыгнув третий по счету ручей (или ручей-то был один, а прыгали трижды?..), Крапива почувствовала, что ее выносливости наступает предел. Она, конечно, еще не дошла до того состояния, когда настигающие преследователи становятся милее лишней версты бега, но это было уже не за горами. Крапива сама понимала, что сдает, но поблажки себе не позволяла. И пощады просить не пришлось. Страхиня словно почувствовал, что загнал ее, перестал тыкать кулаком в спину, позволил шагом пойти. Уже без прежней спешки они положили еще десяток стрелищ между возможными преследователями и собою. Короткий день догорал, над землей смыкались неуютные сумерки. Было почти темно, когда Страхиня наконец остановился и принялся готовить ночлег. К этому времени Крапива умаялась так, что отступила прочь даже гордость. Страхиня уложил жерди, без ее помощи набросал сверху лапника– она могла на это только смотреть. Он не стал разводить костер, просто сел рядом с нею. Было зябко. Тело, взмыленное после быстрого' бега, остывало и остро чувствовало холод. Страхиня порылся в заплечном мешке (он, оказывается, все это время тащил и свой, и Крапивин), вынул сухую рубашку, прихваченную в Суворовой горнице, и протянул девушке: – Надевай, застынешь. Крапива молча, не вставая, стащила с себя мокрое. – Куда теперь пойдем?– сипло спросила она. Страхиня извлек из мешка кусок очень жирной рыбы, настрогал ножом несколько ломтиков. Дал Крапиве и начал есть сам. – Послов не Сувор сгубил, – проговорил он задумчиво. Девушка ничего не ответила, даже не обрадовалась его уверенности. И то, – было бы чему радоваться! Варяг поразмыслил и продолжал: – Тех, на волоке, кто мог пострелять? Куски рыбы проваливались в живот и там начинали немедленно греть, ни дать ни взять питая своим жиром внутреннее пламя, сокрытое в человеке. – Люди разбойные...– тупо глядя в темноту, предположила Крапива. – Из ватаги, что за болотом живет. Вожака, слыхал, может, Бол-дырем кличут... – Слыхал, – кивнул Страхиня. Такое предположение в самом деле напрашивалось, но кое-что мешало поверить, и Страхиня усмехнулся: – Хорош князь у вас, лихих людей лесных не может угомонить! До того уж дошли, что засады устраивают и кметей его, точно зайцев, из-за дерева бьют... – Язык попридержал бы, варяг, – посоветовала Крапива. – Глаза тебя уже за что-то добрые люди решили... Страхиня ощерился: – А ты сказать хочешь, твой батька ново-городцев порезал, после на волоке кого-то пострелял и в лес утек? Крапива уткнулась носом в коленки и неслышно заплакала. – Сколько видел разбойников, те дружинных воевать начинали, только когда ничего другого не оставалось, – сказал Страхиня. – . Странная здесь у вас ватага гуляет! Если бы еще князь оскудел, так и того нет; крепко Рюрик сидит, княжит сильно... А что, скажи, не отбегал от него никакой боярин с дружиной? Такой притом, чтобы сильно Сувора не жаловал? – Нет! – Крапива сделала над собой усилие, утерлась. – Не припомню такого! И ни с кем раздора-то не было, опричь Твердисла-ва... Любили у нас батюшку моего! – Видел я зимой молодцов, что за Сокольими Мхами живут... – пробормотал Страхиня. – Этим только купцов резать, да и то, если кто сдуру вовсе без охраны идет. Не справиться бы им с Суворовичами... – Другой ватаги здесь нет, – повторила Крапива. – Ижора только неподалеку живет, да чудь еще... Но у тех с Рюриком мир... Сказав так, она сразу подумала о дурном роде Тины, напавшем на купеческий поезд. Да... Братья Тина, возмечтавшие чего-то достичь против Суворовых удальцов... Впору хоть улыбнуться. – У волока нам делать больше нечего, – приговорил варяг. – К Сокольим Мхам идти надо. Найдем что-нибудь или поймаем кого, правду повыспросим... Ты рыбу ешь, девка, чтобы сила была. Дорога завтра неблизкая... Крапива вдруг представила себе батюшкино тело, так же брошенное неприбранным, как те, на поляне. И падает на него реденький ночной снежок, и не тает, и лесной зверь подходит, обнюхивает несыто... Девушка замотала головой, отгоняя невыносимое, и с прорвавшимся отчаянием спросила Страхиню: – Ты-то кто таков сам? На что тебе мой батюшка нужен? Зачем ищешь его?.. Могла бы еще дерево вопросить, под которым обосновались, чего для оно здесь возросло. Страхиня как и не услышал. – Рядом ложись, – сказал он, разворачивая большой меховой мятель. – Теплей будет. У Крапивы опять навернулись на глаза жгучие слезы. Почему он увел ее в лес, не дал сразиться с бывшими побратимами и погибнуть в бою?.. Легко спешила бы ныне, по частым звездам ступая, в светлый ирий, держалась бы за теплую шерсть помощника-Пса и уже забывала бы обо всех земных горестях, а на том берегу батюшка радостно встречал бы... и матушка с ним... Так, жалея себя, Крапива уснула: умаявшееся молодое тело требовало отдыха. Страхиня не попытался обнять ее. Просто лег подле, делясь теплом, и тоже уснул. Но не провалился, как она, в бездонную черноту. Варяг спал вполглаза. Который год уже он не ведал настоящего сна... Утром они пожевали еще рыбы и отправились дальше. Теперь Страхиня не гнал Крапиву перед собой – сам шел впереди, отыскивая тропу среди разлившихся топей. Он не боялся, что девушка вздумает убежать. – Отца найти хочешь? – спросил он ее, когда трогались в путь. – Значит, вместе будем держаться, оно так-то верней... – Зачем он тебе? – с бесконечной усталостью опять спросила Крапива. Он ответил, как отвечал и допрежь: – Ему я не друг. Но и не враг. ...И как хочешь с этим, так и живи. Шли уже полдня, и Крапива не то чтобы притомилась – сил попросту не было с самого начала, а теперь и подавно не прибавилось. И тело было, можно сказать, почти ни при чем. Изнемогала душа. Девушка давно уже не думала ни о чем, не гадала ни о батюшке, ни о собственной горемычной судьбе. Тупо переставляла ноги, глядя одноглазому в широкую спину. Останавливалась, когда останавливался он, потом неохотно возобновляла движение. Ей странен был человек, который еще чего-то хотел, еще куда-то стремился. Про себя она знала, что эта дорога не кончится никогда; она так и будет идти, чавкая сапожками по напитанной холодной влагой земле, а медленная вода будет прибывать и прибывать, пока не укроет всего белого света и ее, Крапивы, русую голову в том числе... Перемена, выдернувшая ее из дурнотного безразличия, случилась внезапно. Страхиня вдруг как будто что-то почуял; Крапива ничего не успела сообразить, когда он резко крутанулся к ней. Что-то свистнуло– но чуть раньше тяжелая ладонь снесла ее с ног, опрокинув и отшвырнув. Сам варяг прянул в сторону по-звериному... И в дерево между ними гулко ударила длинная боевая стрела. Страхинин мешок остался лежать на земле. Опытный воин уже несся вперед, бросаясь из стороны в сторону. Еще одна стрела прошла в вершке от его бедра и, взвизгнув, сломалась о замшелый валун. Вот тут Крапива словно проснулась! Онемелая душа мигом воспрянула, бесчувствие сменилось обидой и злобой. Одноглазый, понятно, стоил трех таких, как она, но и Крапива умела уворачиваться от стрел; даже сама учила этому молоденьких отроков, с открытыми ртами взиравших на ее ловкость! И не будет этот варяг с нею обращаться, как с какой-нибудь нежной городской девкой, лука завязать не способной!.. Упавшая Крапива перевернулась на четвереньки, вскочила и бросилась вслед за Страхиней. Стрелец ждал его, отступив на поляну, чтобы дать себе побольше простора. Крапива выскочила туда, ненамного отстав от своего спутника... и едва не споткнулась, разглядев, на каких врагов они с варягом напоролись. Один был Искра. Сын того самого Твердислава, чье тело у них на глазах уносили по волоку ладожа-не. А второй– ох, Змеево брюхо, его только тут и не хватало!.. – был датский княжич Ха-ральд Заноза. Тот, что осенью обставил ее в состязании (это, впрочем, ее давно уже не заботило) и из-за которого батюшка приголубил ее оплеухой (а вот этого она простить-позабыть ему не могла). Харальд с мечом наготове стоял под толстой березой, но Крапива наметанным глазом тотчас уловила, что грозного в нем были только хмурые брови да умелая стойка: он к березе-то спиной прижимался, чтобы не пошатнуться. Страхиня, видать, тоже понял, какова ему была нынче цена, и, не глянув лишнего разу, полетел мимо него – к Искре с его луком. Харальд этого ждал и устремился наперерез, вкладывая все силы, сколько было, в бросок и удар. Не достать, так хоть сбить с этого рваного, мешающего выцелить шага, чтобы Искра последней – больше не успеть выпустить– стрелою сумел его поразить... Страхиня от его меча уворачиваться не стал. Наоборот, прянул ближе, влился в движение молодого датчанина, проник под его руку... Меч свистнул между двоими мужчинами, причем Харальд еле успел спасти от него ноги, потом сына конунга развернуло по кругу, выгнуло назад... так он и остался стоять с правым локтем, беспомощно торчащим вверх, а Страхиня вынул из разжавшихся пальцев черен меча и приставил клинок Харальду к шее. – Один раз, – сказал он, – я тебя пощадил... Крапива между тем презрительно миновала посланную Искрой стрелу (учиться надо было, Звездочет, премудрости воинской, а не ворон в небе считать!..), а пока он тянулся к тулу за следующей – взвилась в прыжке над большой, густо обомшелой валежиной, отделявшей ее от неудачливого стрелка. Но здесь и ее саму подстерегла неудача! Взлетая, Крапива не видела, куда вынесет ее прыжок... и вместо надежной земли попала одной ногой в глубокую ямину между подмытыми корнями деревьев. Провалилась по колено да еще призастряла, не смогла сразу вскочить... Искре Твердятичу этого мгновения оказалось довольно. Выдернув сапог, Крапива вскинула голову – и уперлась взглядом в отточенный полумесяц стрелы-срезня, нацеленный ей прямо в лицо. За подрагивающим наконечником были серые глаза новогородца. Искра даже не моргал, зная: лихой Суворовне малого хватит, чтобы броситься и истребить. – Даже лучшему воину случается оступиться, – сказал он Крапиве. И, не отводя взгляда, обратился к Страхине: – Эй, отпусти Рагнаро-вича! Не то девку убью!.. – А убивай! – хрипло засмеялся одноглазый. – Все меньше обузы!.. Крапива вдруг подумала о том, что допрежь не слыхала, как он смеется. На месте Страхини она бы, наверное, сказала точно такие же слова, смущая стрелка, вынуждая поколебаться... Но после предательства побратимов, не краснея судивших о батюшкиной измене, о ее, Крапивы, черной душе... Слова Страхини, целовавшего ее на заставе, обрушили мир. Девушка зло улыбнулась и начала подниматься. – Слыхал? – сказала она Искре. – Стреляй!.. Что, не можешь? Крови человеческой никогда не видал?.. За ее спиной Страхиня немного перехватил отнятый у Харальда меч, готовясь в случае чего метнуть его в Искру. Брошенный меч, однако, мог послужить только мести: стрела в упор поспеет быстрей... Но Светлые боги все-таки пожалели неразумных юнцов. Выстрелил бы Искра или все-таки нет, что сотворила бы Крапива, если бы добралась до него, и как поступил бы с пленным Харальдом одноглазый варяг– это все осталось вовеки неведомо. Потому что из-за деревьев появилась Куделька. Хромоногая маленькая ведунья вышла на поляну с охапкой более-менее сухих веток, собранных для костра. Когда она увидела, что происходит, лицо у нее стало огорченное и обиженное. – Ну вот!.. – сказала она, обращаясь сразу ко всем. – Сошлись, сразу драться полезли! Хоть бы кто помог огня развести!.. Встала как раз между ними и вывалила наземь собранный хворост. Опустилась на колени, подложила в дрова клок бересты и, словно забыв о жестоком напряжении меж двумя парами оружных людей, полезла в поясной кошель за огнивом и кресалом... И молодой Искра Твердятич, не первый день гулявший с нею по лесу, вдруг понял, как глупо и невозможно было бы застрелить смелую Крапиву Суворовну, как вообще по-мальчишески зря начал он внезапную охоту на одноглазого, мелькнувшего в чаще. Искра опустил лук, отводя от Крапивы жало стрелы, и отчаянно покраснел. Крапива же подумала, что Искра был ростом примерно с нее и по силе вряд ли превосходил; невелика честь такого убить. Лучше выслушать наперво, что станет рассказывать. Да хромоножке пособить с костерком, не то совсем, бестолковая, погибнет в дыму... Поглядев на этакие дела, Страхиня выпустил Харальда и сказал ему: – Зимой ты был крепче, Рагнарссон. Но и сейчас ты дерешься неплохо для мертвого, которым тебя многие объявили. Крапива услышала насчет мертвых и сказала Искре: – Если батюшку ищешь, так ты знай... Не оставили его диким зверям на потребу. Наши Рюриковичи с честью и бережением взяли, я видела. По строгому лицу Искры тенью прошла боль, от вида которой у девушки сердце кольнула невидимая игла. – Спасибо, Суворовна, – сказал Твердятич. И поклонился. На Крапиву напало большое смущение, она рассердилась и предупредила его: – Если ты... вину какую воздвигаешь... Искра снял наконец стрелу с тетивы, убрал в тул: – К нам в Новый Город человек из Ладоги добежал, слова страшные сказывал... Я его сам порасспросил потом, удивился кое-чему... Другая Искрина стрела торчала в дереве за поляной, пришлось идти доставать. – И меня в поруб посадили за то, что навету на батюшку не поверила, – помогая Твердятичу вырезать засевший в коре наконечник, сказала Крапива. Искра осторожно отмолвил: – Плохо это, когда всякой кривде веру дают. – Так ты тоже не веришь, что будто мой батюшка?.. Твоего?.. – ужасаясь и надеясь, спросила она. Почему-то ей было очень важно, что он ответит. Искра крепко задумался, прежде чем говорить, и Крапива решила про себя, что недооценила его силу. Подумаешь, статью не вышел и воинского пояса не взыскал. Многие ли из тех, кого она знала могучими храбрецами, смогли бы чуть не над телом отца своего рассуждать с дочерью предполагаемого убийцы, не торопясь к общему приговору присоединяться?.. Уж всяко не те гридни Рюриковы, что ей были готовы руки крутить, а потом своего же боярина душегубом признали... – Я только тому верю, что глаза мои видят, – сказал наконец Искра. – А они такое заметили, после чего не всякому слову веру будешь давать. Ты вот тоже послушаешь еще, что Харальд рассказывает... – А нас со Страхиней чуть стрелами не пострелял, – поднимая с земли заплечный мешок варяга, укорила Крапива. Искра впервые за много дней улыбнулся. Улыбка была смущенная, виноватая. Он сказал ей: – Так не пострелял ведь. На поляне тем временем уже вовсю теплился костерок. Харальд и варяг молча сокрушали толстые хворостины (одноглазый – играючи, с небрежной легкостью привыкшего быть сильнее других, датчанин – с ревнивой надсадой заведомо более слабого, но готового лучше умереть, нежели хоть в чем-то отстать). Наломав, укладывали куски сучьев поверх маленького пламени, чтобы сохли и готовились принимать в себя жар. Куделька устраивала над огнем котелок и ругательски ругала обоих своих помощников, обзывая их косорукими и безглазыми. Двое отменно гордых мужчин слушали ее на удивление кротко, не обижаясь и не пытаясь перечить. Оставив друг друга в покое, они начали разговаривать у костра, и оказалось, что каждому есть о чем поведать другим. Первой стала говорить Крапива – наконец-то она могла все рассказать кому-то, готовому сначала послушать, не обвиняя ее неведомо в чем. Она сама чувствовала, что говорит сбивчиво и совсем не красно, и ей было стыдно этого перед Искрой, умевшим, как она уже убедилась, излагать свои мысли умно и связно. Молодой Твердятич ни дать ни взять чувствовал это и помогал ей, задавая вопросы. Крапива была несказанно благодарна ему. Вот с кем дело иметь – совсем не то, что со Страхиней! Искра внимательно слушал и сам не отмалчивался, добавлял свое. _ Чушь это, – вздохнул он, когда девушка передала слова Лабуты о том, что, мол, Сувор-убивец не одолел Твердислава мечом и стрельцов позвал на подмогу. – Смеян, к нам отбежавший, то же баял, да мне не очень поверилось. Батюшка сколько раз при мне повторял, что в его-то года князю надобно служить мудростью, не оружной рукой... У самого у него из десницы меч, понятно, не падал, но и былой сноровки не стало. Несмеяновича все порицал, до седых волос, дескать, все молодым себя мнит... Харальд подал голос: – Я видел Сувора ярла в деле. Это было на острове в Восточном море, пока мы добирались сюда, в Гардарики. Он бился с другим гардским ярлом на острых мечах, потому что тот хотел забрать себе подарок, поднесенный моим родичем Сувору. Тот ярл был тоже силен, я смотрел на него и думал, что не умею биться, как он. Но твой отец, белорукая, его победил. Он был великий боец. – А если попомнить, – продолжал Искра, – что слов новогородских чем-то еще опоили... – Опоили? – вскинулась Крапива. – Один человек из дружины хольмгардско-го конунга принес бочонок вина,– объяснил Харальд. – Мы стали пить и очень опьянели с первого же глотка, хотя вино было некрепким. Люди не могли подняться и заснули прямо там, где сидели. Поэтому немногие отбивались, когда нужно было сражаться. – Куделька тоже говорит, что Харальда, как и всех, опоили, – подтвердил Искра. Ей пришлось бороться с отравой, когда стала лечить. Тогда я понял, почему Смеян дивился зверям. Он сказывал, у побоища было много следов, голодно ныне... А мертвые трачены оказались много меньше, чем он того ожидал. Зверье, оно ведь сметливое... Крапива сказала, гордясь и радуясь, что ее наконец-то слушали и верили ее слову: – Батюшка мой на опоенного, на неспособного никогда бы не встал! То верно, не жаловал он Твердислава, но такого между ними не было, чтобы совсем о чести забыть! Исповедав, что знала, Крапива заметно воспрянула духом. Так всегда, когда облечешь в слова и выскажешь вслух то, что лежало давящим грузом на сердце. Слово нарушает связь между самим человеком и тем деянием или событием, которое его тяготит. Это хорошо знают воины, идущие в битву. Если есть за душой, от чего хотел бы избавиться – расскажи другу и выслушай в ответ его повесть, и оба вздохнете легко и радостно, вздевая кольчуги... Харальд взял палку и начал разбивать угли в костре. – Злое дело случилось,– проговорил он затем. – У нас в Северных Странах, когда встретятся двое и один другого убьет, он идет на ближайший жилой двор и рассказывает, что приключилось. Ибо тот, кто боится отвечать за дела своих рук, не мужчина в сердце своем, и не место ему более среди мужей. Не очень хорошо знал я Сувора ярла, но кажется мне, не его признал твой отец, побратим. Великим воином был ярл и не стал бы трусливо прятаться по лесам, спасаясь от мести! "Был..."– тоскливо повторила Крапива. Она до последнего отказывалась думать так о боярине. Не верила в его смерть посейчас и никогда не поверит, покуда сама не возложит на честной костер его мертвое тело. Покуда не расстегнет на нем пояс, выпуская в небеса душу, как сделала это для оставшегося в лесу Лютомира... – Злое дело и такое, что большим немирьем кончиться может, – продолжал Харальд. – Конунг Хольмгарда готов уже драться с Хререком конунгом. Я не знаю, кто из них победит, но потом придет мой отец и сокрушит победителя, если узнает, что здесь сотворили со мной и с моими людьми. А узнает он непременно... – Твой отец, – устало заметил Искра, – сюда уже приходил. "И по ушам получил", – про себя добавила Крапива. Слова молодого новогородца способны были стать оскорблением (люди за меньшее бросались в смертельную схватку), но не стали. Искра произнес их безо всякого вызова, просто как пищу для размышлений себе и другим. Крапива подумала: так, как он с Харальдом, говорят лишь с человеком, которому полностью доверяют. И от которого в ответ равного доверия ждут. – Это верно, тот раз он не нашел здесь ни добычи, ни славы,– сказал Харальд.Но тогда Вади конунг и Хререк конунг вышли против него вместе. А теперь они врозь. Искра медленно проговорил: – Может случиться война, какой никогда не было. – Оттого, небось, и Мутная не течет, -., поежилась Крапива. – Сама не знает, что будет, куда весь мир повернется!.. Ей вдруг стало зябко от ощущения чего-то громадного, незримо склонившегося над лесным краем от Нево до Ильмеря. Были это тени богов? И не скорбною ли фатой покрывала Прядущая Судьбы два города и отдельно каждый маленький дом?.. А посередине горел едва заметный костер. Дети отцов, когда-то насмерть стоявших друг против друга в бою, держали общий совет, и Тень медлила, не спеша метить землю знаком погибели. Куделька не принимала участия в разговоре. Во-первых, у нее просто не было сил. Все ушли на то, чтобы не дать этим четверым друг дружку поперебить, когда Искра стоял над Крапивой с натянутым луком, а варяг собирался истребить Харальда его же мечом. Незримые токи мироздания были ей внятны более, чем кому-либо из них; привидевшееся Крапиве было лишь слабым отзвуком того, что чувствовала она. Боги, направляющие людские дела, насупили четверке юнцов распорядиться участью великого княжения. Так сказала Кудельке наставница, когда собирала в дорогу с Искрой Твердятичем. Если, мол, сумеют решить да и поступить потом по решенному... А еще Куделька исподтишка поглядывала на Страхиню, безуспешно пытаясь о нем хоть что-то понять. Ничегошеньки не получалось. Обычно она про каждого человека умела постичь, что за норов и что у него на уме. С одними у нее получалось лучше, с другими хуже но чтобы совсем ничего, как с этим Страхи-ней... Душа варяга была покрыта то ли врожденной скорлупой, то ли панцирем, позже надетым. И Харальда он выпустил не потому, что Куделька его к этому подтолкнула. Его она не могла бы заставить даже и нос почесать. Не совладав с душой, юная ведунья вздумала потолковать с его телом – может, оно выйдет сговорчивей! Она видела, как поблескивал в темноте, отражая огонь, его единственный глаз. На кожаную повязку, скрывавшую половину лица, падали густые длинные волосы. Под повязкой было безобразное месиво шрамов, очень давнишних, но посейчас жестоко отзывавшихся болью на холод и ветер. Еще была мутная влага, сочившаяся из складок неровно сросшейся кожи... И кое-что совсем неожиданное, что немало удивило и обнадежило девушку. Она положила себе переговорить с ним, но в это время Искра тоже обратился к Страхине: – А ты, варяг? . Одноглазый медленно поднял голову: – Что – я? – Ты все разговоры слыхал, – нахмурился Искра. – И нашу с Куделькой повесть, и что с Харальдом было, а с Крапивой ты сам пришел... да все равно врозь, хотя и вдвоем. Чего ради из поруба ее умыкнул? Страхиня усмехнулся здоровым углом рта: – Не умыкнул бы, здесь сейчас не сидела бы. – Не про то речь, – сказал Искра. – Кто ты таков? Пришел откуда? В зимовье один жил, не как добрые люди... Здесь что ищешь? – Сувора. – Зачем он тебе? – Спросить хочу, сколько на небе звезд, – повторил Страхиня спокойно. До сих пор, мол, не сказал и теперь не намерен. А грозить станете, небось живо напомню, как вы зимой на меня вдвоем налетали! Это тоже было понятно, и боярский сын призамешкался, соображая, с какой стороны неуступчивого обходить. Куделька вдруг подала голос, спросив: – Твоя мать тебя тоже Страхиней звала? – Нет, – варяг покачал головой. – Мать меня звала по-другому. Как ни удивительно, простые слова Кудельки заставили его немного смягчиться, и он проворчал: – Я Крапиве говорил и вам скажу... Никому из вас я не друг, Сувору в том числе. Но и не враг. Он мне нужен. И вам. Мне сподручней его вместе с вами искать, а вам – со мной. Потому быть нам заодно, вот и весь сказ мой. А не нравится – один дальше пойду. Крапива поймала себя на том, что смотрит на Искру, ожидая его решения. Сообразив, что помимо воли уже признала его вожаком, девушка украдкой скосилась на остальных. Ха-ральд тоже поглядывал на побратима. Крапиве, ясное дело, никто не объяснял, что и как водилось в их дружбе, но она сразу все поняла. Искра открыл рот говорить... Но тут Страхиня внезапно насторожился, уловив нечто никому из них недоступное. А потом, мгновенно и без предупреждения взвившись, исчез в ближних кустах. Тотчас оттуда долетел шум короткой и неравной борьбы, потом придушенный вскрик. Искра с Крапивой немедля бросились следом, схватив из костра по пылающей головне. Когда они подбежали, Страхиня уже поднимался на ноги. – Вот оно как, – сказал он все с той же очень неприятной усмешкой. – Лес-то здешний, оказывается, совсем невелик... За каждым деревом по соглядатаю... В его хватке беспомощно извивался молоденький белоголовый парнишка. У него висел на поясе хороший охотничий нож, но воспользоваться им он не успел. Он, может, и был лихим полесовником, привыкшим выслеживать опасных зверей. Но против Страхини его охотничья сноровка никуда не годилась. – Тойветту!.. – в один голос узнали ижора Харальд и Искра, когда варяг выволок свою добычу поближе к костру. – Тойветту Серебряный Лис!.. – Я давно шел за тобой, сын Твердисла-ва, – сказал Тойветту. – Я держал, стрелы на тетиве, когда тебе грозила опасность, но не показывался, потому что мне было стыдно. Ведь это из-за меня ты зимой едва не погиб. – Ну и зря не показывался, – покачал головой Искра. – Не пришлось бы нам о многом гадать, что теперь мы знаем наверняка! Ижор промолчал. Вина, которую он сам на себя возложил, была столь безмерна, что еще одну маленькую провинность не стоило и считать. – Значит, корабль был на самом деле... – пробормотал Харальд. – Корабль мертвых, на котором мы плыли в Вальхаллу... Мой корабль... И человек, что положил меня в лодку... Значит, не померещилось... – Не узнал ли ты, Тойветту, кого-нибудь на той лодье?.. – с бьющимся сердцем спросила Крапива. – Ну, пока вниз с ветки смотрел?.. Ижор опустил глаза и обхватил руками колени. – Мне стыдно, – сказал он. – Я испугался, как лягушонок, которого уж хватают за лапку. Я сразу зажмурился, чтобы они не увидели меня и не взяли с собой. Я только заметил, что все были брошены как попало, а один лежал на носу, и было похоже, что он приполз туда сам. – Это был, наверное, тот старик, который мне посоветовал прежде смерти не умирать, – предположил Харальд. – Мало удивлюсь я, если узнаю, что это он отвязал причальный канат и освободил мой корабль. Пока я там был, корабль вели на веревках! – Старик?.. – хрипло выговорила Крапива. Она держала в руках прут и, сама не замечая, ломала его на мелкие части. – У батюшки на заставе не было никаких стариков... – Могли приютить кого, с ними и попал – предположил Искра. – Это я сначала решил, что старик, – досадливо мотнул головой Харальд. – Я ошибся. Старик не выдержал бы того, что выдержал он. Он сам был ранен: я слышал, как он дышал. Но у него достало сил позаботиться обо мне... – Где теперь этот корабль?– спросила Крапива. Она уже не ломала прут, а рвала его сильными пальцами, и было понятно: стоит ей вызнать хотя бы примерное направление, и никакая сила не удержит ее возле костра. Подхватится и полетит напрямик, трясина там – не трясина. Высунься из пучины Болотник, затей утопить приласкает пучеглазого так, что кабы не пересохло болото... – Где корабль, это теперь Болдыря спрашивать... – Ижор съежился еще больше, уткнулся носом в колени: – Я трус. Серебряный Лис не узнает меня, когда мое тело обмотают берестой, а дух вернется в небесное логово. Когда корабль прошел мимо, я упал с дерева и погнал лодку не понимая куда. Мне казалось, Калма-Смерть идет по болоту следом за мной и вот-вот настигнет... Я потерял достоинство, трясясь за свою ничтожную жизнь. Я опамятовался, когда уже пересек Сокольи Мхи... там теперь играют дочери потоков, все залито, пешком не пройдешь... – И попал прямо на острова, куда мы тот раз на лыжах подобрались, – кивнул Искра. – Как ушел-то от Болдыря? – Да дело нехитрое... Я ведь с испугу не удержал языка, все выболтал про мертвый корабль, думал, они тоже удирать схватятся, а они искать его собрались... Про сокровища какие-то толковали... – Дары богатые, что батюшка мой всю зиму по дворам ходил, собирая!..– скрипнул зубами Искра. – Замирения ради светлому князю Рюрику хотел поднести!.. – Спор у них какой-то вышел из-за челнов, – сказал Тойветту. – Вот тут я и сбежал. – Почему спор? – встрял Харальд. – Спорили, кому за добычей идти? – Куда корабль-то вынести обещало?– спросила.Крапива. До разбойников, челнов и сокровищ ей дела не было. Щеки воительницы нехорошо запали, глаза горели огнем. Медлительный ижор, однако, не умел отвечать на торопливые вопросы, путающие рассказ. Этак недолго совсем сбиться и позабыть о чем-нибудь важном!.. И он проговорил: – Тогда мне показалось, они ведали про мертвый корабль еще раньше, чем я у них появился. И ждали, пока его к ним приведут. Только те люди, что лодью вели, от сокровищ им малую толику посулили. А тут, Болдырь молвил, напоследок все заберем... – Напоследок? – немедля перебил Искра. – Да... Уходить они с Сокольих Мхов думали. Стало им там почему-то опасно... – А еще бы!.. – сдавленно зарычала Крапива. – Куда ни шло, богатого купца пощипать! А вот за то, что батюшку и отроков его погубили, государь Рюрик их... Ее голос сорвался. – И моего батюшку со товарищи... – хмуро добавил Звездочет. – Горд князь наш Вадим и непотребство безнаказанным не оставит! – Дурачье вы, – сказал Страхиня. – Щенки. Крапива и Искра разом повернулись к нему. Видно было, как у обоих перед глазами рассеивалось видение двух дружин, совокупно искореняющих Болдыреве гнездо. – Вы что, – продолжал жестокий варяг, – в самом деле считаете, это Болдырь проказил? Трое юнцов, считавшие себя воинами, оше-ломленно молчали. – А кому еще?.. – спросил Искра воинственно, но полной уверенности в голосе не было. – Видел я дозорного, умершего к сосне пригвожденным, – сказал Страхиня. – Двумя сулицами, и я в этом кое-что смыслю. Многие ли, кроме обученных воинов, сулицы с двух рук умеют метать?.. А на Суворовичей засаду изобрести и стрельцов так расставить, чтобы ни один от стрел не ушел?.. У костра сделалось тихо. Десятка два чьих-то гридней, тайно шастающих по болотам, – это не обычный разбой. Это значит, что кто-то надумал вконец рассорить двоих великих князей. Да еще втравить в их свару Рагнара Лодб-рока, ведь селундский конунг навряд ли оставит смерть сына неотомщенной... Искра нахохлился и долго молчал, не зная ответа. Что касается Харальда, он о чем-либо думать даже и не пытался: болело под повязкой сломанное ребро, голову стягивал обруч... И только Крапива легко отрешилась от новой загадки, хранимой, как выяснилось, страшными Сокольими Мхами. – Болдырь, не Болдырь, а лодью ждали у них! – упрямо сказала она. – Чем впусте гадать, его и расспросим! Страхиня не стал вслух обзывать ее дурой, но взгляд тому соответствовал. И как, мол, лихую ватагу воевать собралась? Двое хромоногих да третий увечный, да мы с тобой. Силища! Крапива все поняла; к скулам жарко прилила кровь, но упрямая решимость нисколько не поколебалась. Может, и дура, но вот сказала – и выполню! Одна пойду! Болдыря на узкой тропке подкараулю!.. – Можно и не Болдыря, – сказал вдруг ижор, и все повернулись к нему. До сих пор Тойветту не посягал давать поучения воинам, предпочитая говорить лишь про то, чему судьба довела быть видоком. Однако обстоятельный разум ижора пребывал не в праздности и наконец родил толковую мысль. – У разбойного кунингаса есть женщина, – продолжал Тойветту. – Она живет не там, где все его люди. Я знаю, как выйти туда. Крапива нахмурилась: – Глупая баба может ничего не знать о корабле... – Может и не знать, – кивнул Искра. – Но если у нас будет женщина Болдыря, разговор с ним самим пойдет по-другому... Ты молодец, Тойветту. Это хорошо, что мы тебя встретили. Ижор, ободренный похвалой, неожиданно вспомнил нечто достаточно важное. Вот ведь что получается, когда тебя то и дело перебивают и дергают, не давая обо всем рассказать, как положено у людей! От начала и до конца, ничего не упуская из виду! Куда ж такое годится – эти странные люди даже не вызнали у него, как была устроена его добрая лодка и кто сделал ее, не спросили, какой породы было дерево, на чьей ветке он сидел над протокой!.. Мудрено ли, что он, бедный парень, чуть не сбился с тропы собственного рассказа, чуть не упустил слово, точно драгоценную рыбку из сети!.. – Там, на корабле Калмы-Смерти, один человек был живой, – сказал Тойветту. Тот, что лежал на самом носу. Когда я слезал с дерева, я видел, как он шевельнулся. Но я, глупый, решил – это мертвые заметили меня и готовят погоню! Услышав такие слова, все посмотрели на Крапиву. Пока велись речи о корабле и о раненом то ли старике, то ли не старике, спасшем Харальду жизнь, у каждого мелькала одна и та же мысль, оставшаяся, впрочем, невысказанной: а не был ли тот неведомый воин пропавшим боярином Сувором Несмеяновичем, Крапивиным возлюбленным батюшкой?.. Что, если он был до сих пор жив и помощи чаял?.. – Я же сразу сказала, что чувствую за Харальдом еще человека, – шепнула Искре Куделька. – Я и теперь его чувствую. Только слабо совсем... Тут Крапива не выдержала. Вскочила на ноги и вслепую бросилась в лес. Позже она, хоть убей, не могла вспомнить те полсотни шагов, которые пробежала. Память начиналась под матерой осиной: Крапива обнимала ее ствол и прижималась лицом, колотясь в судорожном плаче и до скрипа сжимая зубы, чтобы не завыть на весь лес. Откуда-то возник Искра (и как поспел, хроменький?..), обнял за плечи, делясь теплом, начал гладить по голове, уговаривая: – Куда ж ты, милая, впотьмах собралась? Этак батюшку не сыщешь и сама пропадешь... Ты ляг, силы наберись, а поутру дальше пойдем... Крапива уцепилась за его руку и не выпускала ее, пока возвращались к костру.