Текст книги "Знак Сокола"

Автор книги: Андрей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава восьмая Вся ватага Болдырева знала, конечно, что у вожака была баба, к коей никому другому подхода не дозволялось. Живи она среди всех, в островном становище, дело неминуемо кончилось бы бедой. Разбойники, несытые до женской красы, очень скоро возревновали бы и велели своему предводителю выбирать: то ли бабой владеть, то ли ими. Раздор начался бы, погибельный и для ватаги, и для самого вожака. А так – хоть и есть у Болдыря радость, которой все прочие лишены, а никому глаза не мозолит. Не видят люди, как он руку женскую жмет, и не обидно им. Мудрый человек Бол-дырь, что говорить. ...Путь к одинокой избушке показался пятерым походникам бесконечным. Даже ижор не всегда мог найти знакомые тропы. В иных местах мешало наводнение, залившее и переменившее исконные берега, в иных – работа новых течений смыла веками копившийся торф, образовав глубокие ямины там, где прежде всегда можно было пройти. Приходилось на каждом шагу измерять жижу шестом, отыскивая опору ногам. И зачастую для того лишь, чтобы обнаружить – забрались в тупик, надобно возвращаться. Отдыхом желанным представали участки пути, когда они выбирались на более-менее обширные островки и пересекали их посуху. И ноги не надо все время из грязи выдирать и сердце не холодеет: а ну оступлюсь, засосет... Шли так: первым – Тойветту, за ним Искра Твердятич, потом Крапива, потом Харальд, за Харальдом – Куделька и наконец одноглазый. Тойветту в болотах чувствовал себя дома, несмотря на потоп. Его-то здешние трясины ни погубить, ни напугать не могли. И, кажется, даже как следует утомить. Под вечер первого дня пути ижор казался почти таким же свежим, как утром; по крайней мере, зримой легкости и гибкости в движениях не потерял. Искра тащился за ним, стиснув зубы. Ему казалось, рана на стегне вот-вот откроется; вначале он отвергал искушение прижать больное место ладонью, ведь сзади шагала Крапива, и он все время чувствовал спиной ее взгляд. Срамиться перед Суворовной ему совсем не хотелось. Когда миновало полдня, он оставил глупое стеснение и вцепился горстью в штанину, помогая увечной ноге поднимать на себе пуд грязи, делая очередной шаг. Крапива действительно смотрела на него сзади. Ей было тяжело идти, но Искре наверняка приходилось туже. Она расспросила ижо-ра, как покалечился новогородец, и ижор рассказал. В ранах Крапива кое-что понимала: было похоже, разбойничья стрела подрезала ему сухожилие, а такая хромота если и проходит, то очень нескоро. Крапиве было стыдно, что она, здоровенная девка, привыкшая трудить себя наравне с парнями, совсем почти выдохлась, а молодой Твердятич все идет и идет, не жалуясь и не прося ижора о пе-педышке. Иногда ей хотелось, чтобы он оступился и она подхватила его, тем самым как бы выигрывая то давнее состязание, где его замещал Харальд. А в следующий миг хотелось оступиться самой. И чтобы Искра обернулся и поднял ее на ноги, и утешил ободряющим словом, и... Ни того, ни другого не происходило. Лишь усталость накапливалась и росла, завоевывая тело и душу. Этот путь будет длиться до бесконечности. Они не найдут ни избушки, ни Болдыря, ни корабля... Злые слезы жгли Крапиве глаза. Под конец дня даже мысль об отце перестала ее подстегивать. Батюшку она тоже никогда не найдет, нечего и стараться. Лучше сразу лечь помереть... Крапива шла и шла. Делала еще шаг и еще. Не увидят они ее бессилия. Искра в особенности... Харальд тащился следом за нею, и время от времени ему снова начинало казаться, будто его душа все-таки вылетела из тела. И бредет в Вальхаллу пешком, одолевая исполинские реки, текущие между мирами. Я сын конунга, напоминал он себе. Я Рагнарссон. Мысли были такими же вязкими, как топь, всасывавшая ноги. Он пытался вспомнить разные тяготы, которые в иное время выпадали ему и тоже казались невыносимыми и последними – и все миновали. Однако воспоминания гасли, лишенные красок. А может, этот путь вел его совсем не в Вальхаллу? Может, его душа давно провалилась в Темный Мир Хель и брела отмелями ядовитой реки, казнимая за неведомо какие грехи?.. Все равно. Я сын конунга. Я Рагнарссон. Я выдержу это. Я выдержу. Я еще им за Эгиля не отомстил... Та самая сила, что некогда помогла ему одолеть отраву и встать, теперь дожигала ее в теле. Спустя время сознание перестало мерцать, мысли сделались ясными, и он с изумлением ощутил, что окончательно утверждается в мире живых. Усталость тяготила его, но теперь это было не постепенное онемение полуживого. Это была злая работа мышц, обещавшая вновь сделать его воином. Когда у'него за спиной всплеснула руками и оступилась Куделька, Харальд тотчас обернулся, готовый помочь. Но опоздал. Страхиня, шедший последним, поспел раньше. Подхватил маленькую ведунью, вынув из жижи. Зелено-коричневая понева Кудельки была вся в грязи. Варяг не поставил девушку обратно на ненадежную тропку; как следует устроил у себя на руках и понес, и она благодарно притихла, уложив голову ему на плечо. Почему-то это зрелище жестоко ранило Ха-ральда. Не он оказался рядом с Куделькой, когда ее оставили силы. Не у его груди она грелась, закрыв глаза от изнеможения и блаженства... Харальд встретился со взглядом единственного глаза Страхини, холодно горевшего на почерневшем лице. Варягу приходилось нелегко, как и всем. Но Кудельку он с рук не ссадит, так и донесет до привала, а когда она его спросит, не тяжело ли, ответит: не тяжело... Харальд отвернулся от них и обреченно зашагал дальше. Когда они выбрались на сухой островок и Тойветту объявил привал, Крапива сразу села прямо на землю, откинувшись спиной к корявой сосне. Подумала о том, что более удобного ложа у нее никогда еще не было – и с тем провалилась в сон, вовсе не памятуя ни о воинском достоинстве, вроде бы повелевавшем ей стражу нести, ни о женской обязанности пищу людям готовить... Обернувшийся Искра увидел, что глаза у нее закрыты, а из правой ноздри на губу полоской точится кровь – знак непомерной натуги. – Не сидела бы ты так, Суворовна, – предостерег Искра Твердятич, наклоняясь и трогая за плечо. – Сыро тут. Пошли, я хорошую лежанку устроил. – М-м-м... – отозвалась Крапива, но глаз не открыла. Искра взял ее под локти, поставил на ноги и повел туда, где были сложены ветки и мох, успевший подсохнуть на солнечной стороне. Там уже сидела Куделька и спрашивала Страхиню: – Позволишь мне потом как-нибудь посмотреть? Вдруг помогу... Ее тонкий палец гулял по кожаной повязке у него на лице. Страхиня смотрел молча и казался опасным большим зверем, изумленно воспринимающим нечто совсем новое для себя: ласку. – Иные пробовали, да за собственные головы убоялись, – сказал он наконец. Куделька ответила: – Я тоже чувствую, что сожгло тебя неспроста. Но это не проклятие и не порча... – Перунова молния упала в день наречения имени, – тихо, чтобы слышала только она, проговорил варяг, и Куделька неисповедимым образом поняла: он ей не расскажет всего, но и столь малого не доводилось узнать никому, никогда. – Я отмечен. Кое-что должно случиться прежде, чем знак будет снят. – Но ты свет-то хоть видишь?– с надеждой спросила она. – Иногда. Очень слабо, как красный туман. Когда гляжу прямо на солнце... Крапива спала и чувствовала, как ее осторожно, бережно гладят по голове. Прикосновение не нарушало сна, наоборот, наполняло его радужным светом, не давало ему стать черным, пустым и бездонным. Спящая девушка подумала о Лютомире, и Лютомир улыбнулся на прощание, отпуская ее. Крапива улыбнулась в ответ. Искра, сидевший подле нее, увидел эту улыбку и сам ощутил, как в сердце робко запела, зазвенела доселе молчавшая струнка... Харальд в который раз вытащил из ножен меч и стал его чистить, проверяя, нет ли где ржавчины. Это был не его боевой меч, привезенный с Селунда, – тот подевался неизвестно куда, отнятый неведомыми врагами. Но человек, спасший Харальда, положил ему в лодку очень неплохое оружие, принадлежавшее молодому словенскому воину. Такие мечи на всем Севере делали из прутков железа и стали, скрученных и прокованных вместе, а потом еще и протравленных, чтобы на длинном клинке переливался красивый серый узор и меч казался плетеным. Харальд гладил дол и лезвия чистой тряпочкой, прикасался руками. Меч был отменно ухожен, однако о новоприобретенном оружии следует почаще заботиться, чтобы оно скорее привыкло к новой руке и не подвело в битве, не отказалось служить... И пока он сидел так и возился с мечом (чтобы не смотреть на Кудельку со Страхиней, шептавшихся в трех шагах от него), из глубин памяти всплыло видение, от которого едва обсохшую спину молодого датчанина заново оросил пот. – Искра!.. – позвал он. И когда новогоро-дец встревоженно повернулся к нему, Харальд, волнуясь, сказал: – Бусы! Голос у него при этом был такой, что Крапива, проснувшись, вскинулась на локтях. – Какие бусы?.. – нахмурился Искра. – Красно-желтые, – Харальд даже заикался, мешая датские слова со словенскими. На чьей-то руке. Я видел их на поляне, когда нидинги советовались, не добить ли меня! А где видел их ты? – Я?.. – Ты только и говорил о них, когда бредил. Ярл, что потом убил Торгейра в поединке, приходил еще, свои похожие хотел тебе дать, чтобы ты в горячке не умер... – Да вроде что-то... Нет. – Искра присты-женно отвел взгляд. – Не помню... Куделька была тут как тут– опустилась перед ним на колени, взяла его руки в свои: – Как это не помнишь? Ну-ка, посмотри мне в глаза! Искра нерешительно посмотрел в ясные се-рые родники... И внезапно, даже не успев испугаться, погрузился в них, утонул и поплыл. Снова закружились белые хвосты летящего снега, понеслись по непрочному болотному льду, раскачивая сухие рогозы. Мгновение шло за мгновением, но теперь память Искры не сопротивлялась, не пыталась таить все предшествовавшее слепящему удару стрелы. Рана отболела и зажила; теперь можно было просто смотреть... И Искра увидел. Разорвались зыбкие полотна метели, открыли взгляду островное становище за кольцом черной воды. И плот, медленно двигавшийся по тяжелой зимней воде. А на плоту стоял человек. Рослый человек в короткой волчьей шубе и меховой шапке, надвинутой низко, не усмотришь лица. Но на руке у него... свесившись с запястья на толстую кожаную рукавицу... Только Искрины рысьи глаза, умевшие различить семь звезд небесных там, где прочие люди видели всего одну, – только его глаза могли углядеть красные зерна сердолика, перемежавшиеся желтыми горошинами янтаря. Страшное предположение заставило Искру взмокнуть не хуже, чем прежде– Харальда. Его затрясло. Он обвел взглядом сгрудившихся, смотревших на него походников и очень тихо сказал: – Неужто, побратим, мы с тобой подумали на одного и того же человека... Островок, где стояла одинокая избушка Бо-. лдыревой то ли жены, то ли не жены, казался перенесенным в болотный разлив из какого-то другого, гораздо более радостного и светлого мира. Может быть, так казалось еще оттого, что наконец-то проглянуло солнце, и островок словно красовался, позволяя себя рассмотреть высокий, поросший крепкими кряжистыми деревьями, вдоль края воды – большие, сейчас почти скрывшиеся валуны. И выстроена на нем была не землянка, не вросшее в землю низенькое зимовье, – настоящая, хотя и очень небольшая изба. А нужен ли большой дом всего-то для двоих человек? Для молодой женщины и седовласого старика. Внучки и деда. Затаившиеся походники видели через неширокий пролив, как старик вышел наружу и, опираясь на клюку, отправился проведать грядки, устроенные на полуденном склоне. Их, конечно, еще рано было копать, но старинушке хотелось пройтись, размять скрипучие косточки. Он долго топтался вдоль грядок туда и сюда, поправлял что-то когда клюкой, когда и ногой в добротном, не пропускающем воды берестяном лапте. Потом вернулся к избушке, остановился возле искусно сложенной поленницы и стал вынимать из нее поленья для печки. Возле старика вертелась большая пушистая лайка, но шестеро приблизились с подветренной стороны, и пес не беспокоился. Тут снова открылась дверь, и на пороге появилась женщина. Избушка была поставлена с толком, солнце светило прямо на крылечко, и женщине не было холодно в одной рубахе и поневе, подоткнутой для удобства "кульком". Она держала в руках большую деревянную ложку, которую и подала старику: попробуй, мол, дед, хороша ли получилась уха. – Спасибо, Милавушка, – поблагодарил тот. Женщина не торопилась назад в темную избу. Стояла на крылечке, смотрела из-под руки вдаль, за разлив. Словно ожидала кого-то с той стороны. Черноухий пес ластился к ней, привставал на задние лапы: а мне ничего вкусненького не припасла?.. – Знает ли Болдырь-то сам... – прошептала Куделька. Искра сразу спросил: – О чем? Куделвка ответила, как о самом собой разумеющемся: – Так ведь непраздна суложь его. – А ты откуда знаешь?.. – Да знаю уж... Милава выглядела стройной по-девичьи, но после всего, что было за эти дни, Куделькино ведовство никто сомнению не подвергал: сказала – значит, так оно на самом деле и есть. – Бусы...– думая о своем, пробормотала Крапива. – Моего батюшку по мечу так вот узнали. На два города татем ославили... Искра пообещал: – Скоро сведаем, что к чему. Может, на Замятию тоже кто свою вину возложить хочет, как на батюшку твоего... Старик вернул женщине ложку и ласково шлепнул внученьку пониже спины. Потом поднял небольшой блестящий топорик и принялся обтесывать длинную деревяшку, мастеря что-то по хозяйству. Было заметно, как утратили проворство его движения, когда Милава скрылась внутри и хорохориться стало не перед кем. Немного погодя старик и вовсе привалился спиной к нагретой стенке избы, положил руки с топориком на колени и блаженно застыл, подставив лицо солнышку. Так, словно хотел отдохнуть от тягот и трудов всей прожитой жизни. – Совсем дряхлый, – проворчал Страхи-ня. – Его здесь оставим, все равно идти долго не сможет. Что смотреть, пошли женщину заберем... – Погоди, – внезапно воспротивился Искра. – Не можно так... Варяг удивился: – Что? – Не можно, – твердо повторил Искра. – Ты непраздную собрался через болото тащить? Две девушки и Харальд смотрели то на одного, то на другого. Искра успел стать признанным вожаком. Страхиня пожал плечами – а что, дескать, с ней станется? Искра неожиданно побелел: – Моя мать непраздна была, споткнулась... Болеть стала... Меня на свет родила, а сама уж и не поднялась... – Ну так что? – спросил Страхиня. – Ждать собираешься, пока Болдырь с десятком людей сюда припожалует? Он эти места вроде покидать собирается, значит, и за женщиной завернет... Что делать-то будешь? – А ты что делать собрался? – спросила Куделька. – Нож к животу ей приставишь, Волдырь чтобы сговорчивей стал?.. Страхиня ничего не ответил, лишь тяжело посмотрел единственным глазом. Тойветту вовсе помалкивал, хотя про себя был с ним мых глаз бородой и такой же грязный, как все, шел Замятия Тужирич. Как все, он тащил большой заплечный мешок и был увешан разным имуществом, необходимым воину в дальнем пешем походе. А на правом запястье, свисая из кожаного рукава, желто-красными огоньками переливалась низка крупных каменных бус. Тех самых бус... Тучи меж тем вновь затягивали выглянувшее солнце. Опять становилось холодно и неприютно, и островок больше не был сказочной нарядной игрушкой – посерел и словно съежился, почуяв беду... Старика разбудило неприязненное ворчание лайки. Открыв глаза, он поспешно поднялся на когда-то резвые ноги, оглянулся на избушку (и до чего же беспомощным был его взгляд!..) и заковылял навстречу находникам: – Гой еси, господине... Поздорову ли добрался?.. – Волдырь где? – не здоровавшись рявкнул в ответ Вадимов боярин. – Сгинул куда? Старик развел тряские руки: – Мы того не ведаем, господине... Гостем будь, у Милавы только что ушица поспела... Пес, в отличие от хозяина, не стал задабривать зловещих пришельцев. Подбежал к самому краю воды и разразился яростным лаем. Милава в избе услыхала, встревоженно выглянула наружу... как раз когда черноухий схватил за штанину самого первого вступившего на сухое. Молодой гридень раздосадованно перевернул копье и одним движением пригвоздил лайку к земле. – Что творите!.. – ахнула женщина и бросилась к ним. Пес корчился, скреб землю лапами и хрипел, кусая прочное древко. Старик что-то понял и вскинул клюку, загораживая путь выбиравшимся на остров мужчинам. И крикнул неожиданно зычно: – Беги, Милава!.. Беги!.. Поздно. За этот крик тут же досталось ему в висок кулаком в толстой кожаной рукавице. А много ли надо ветхому старцу?.. Запрокинулся, задрал к небесам белую бороду... свалился наземь и остался неподвижно лежать. Подлетевшая Милава склонилась было над ним: – Дедушка!.. Ее сцапали сзади за локти, подняли. – Ничего с ним не сделается... Болдырь где? – Не ведаем мы... Он нам не сказывает... Замятия подошел и встал против нее: – Не ведаешь, значит? А из-под руки высматривала кого? Молодая женщина облизнула пересохшие губы, не находясь с ответом. – По нам тосковала, может?..– заржал молодой голос. Милава озиралась, натыкаясь взглядом то на похотливые рожи кругом, то на распростертого (дышит? не дышит?..) деда, то на сверлящие глаза Замятии. Тот, что проткнул копьем лайку, выдернул наконечник, схватил за шиворот все никак не умиравшего пса и забросил его подальше в болото. И, громко выругавшись, затряс рукой, которую лайка ему чуть не последним усилием все-таки прокусила. Другой гридень скрылся в избе и очень скоро выволок наружу два узелка с нехитрым скарбом деда и внучки: – Вона!.. Уходить собирались!.. Над головой слабо барахтавшейся лайки сомкнулась трясина, всплыли и лопнули кровавые пузыри. Последние гридни выбрались на берег и вынесли сделанные из двух копий носилки. Там лежал раненый, у которого почернела нога, вспоротая сучком. Ногу отняли по колено, так что из-под плаща торчал всего один сапог. Лицо у раненого было землистое и в поту" – Болдырь твой добро увел у меня, – сказал Замятня Тужирич. – И скрылся с ним. Я в становище был, пусто там! И ты в бега, смотрю, собралась! Живо сказывай, дурища, Болдырь где!.. А не то деда твоего следом за псом... Милава жалко заплакала. – За нами... обещался... – выговорила она сквозь слезы. – Ждала его... А где хоронится, не знаю... Я и в становище-то не была, не ведаю, в какой оно стороне... Замятия угрюмо смотрел на нее, понимая: толку не будет. Под пыткой или со страху за деда она бы, наверное, все ему рассказала. Только нечего было рассказывать. Она в самом деле не знала. А значит, и цена ей была соответствующая. Хоть злобу сорвать. – Урюпа!.. – окликнул боярин воина, лазившего в избу. Тот подбежал, и Замятия Тужирич кивнул ему на плачущую женщину: – Ты, что ли, жаловался– баб давно не видал?..

* * * Когда Замятнины гридни сдвинулись в гогочущий круг, а внутри круга отчаянно закричала Милава, Искра взметнулся было с земли в нерассуждающем порыве, повелевавшем броситься на выручку и умереть, но перед этим опустить меч хоть на одну-две спины; ему в ослеплении почему-то казалось, будто они там так и будут стоять, дожидаться ударов. Вскочить не пришлось. Железная рука одноглазого, упавшая на загривок, придавила к земле. Искра опамятовался, понял едва не совершенную глупость. Закусил зубами стебли жухлой прошлогодней травы – и невыносимые слезы покатились из глаз. Остальные поход -ники выглядели не лучше, даже Харальду, ходившему в походы и кое-что видевшему, было не по себе. Лишь у Страхини вместо ужаса и бессилия на лице проступила звериная злоба. Он живо скатился с гребня туда, где под голым ракитовым кустом сидела Куделька. Варяг крепко встряхнул молоденькую ведунью: – Помоги ей!.. Сначала Куделька бессмысленно уставилась на него. – Как нам с Искрой, когда драться хотели!.. – шепотом рявкнул Страхиня. Она поняла. И ее лицо с непросохшими дорожками по щекам постепенно разгладилось: душа делала усилие, обретая глубокую внутреннюю безмятежность, необходимую для ворожбы. А чуть погодя пришли в движение руки. И не очень-то приятно было смотреть на то, что ткали в воздухе тонкие проворные пальцы. Они замыкали, отнимали, высасывали. Студили, гасили, развеивали. Обращали в ничто... Конечно, никакого чуда за протокой не грянуло. Просто, на счастье Милавы, большинство Замятничей обнаружили, что слишком умаялись, шагавши день за днем по болотам. Первоначальный пыл, охвативший их при виде беззащитного женского тела, отданного им на потребу, в настоящее остервенелое желание, требующее немедленного утоления, не перерос. Лишь двое последовали за неутомимым Урю-пой. Прочие – эка невидаль! – оставили их возиться и занялись делами более насущными. Бабу можно будет потискать и" после– куда она денется. А вот костер и котел 'с пищей нужны были прямо сейчас. В доме, правда, еще дымила печь и из раскрытой двери вкусно пахло ухой, но туда никто из них не пошел. И не пойдет. Когда трое криво усмехающихся гридней присоединились к товарищам, Замятня Тужи-рич, наблюдавший за им же самим учиненной потехой с "плохо скрываемым недовольством, прошагал через поляну и облепленным болотной грязью сапогом пнул сжавшуюся в комочек, плачущую Милаву: – А ну вставай, дурища!.. Разлеглась!.. Вставай, говорю, у меня гридень ранен, повязки надо менять!.. Милава, видно, даже сквозь все свое отчаяние поняла: можно дождаться еще чего похуже, чем только что вынесенное. Она медленно приподнялась. Рубашка на груди была разорвана по пояс, а подол и скомканная, забитая талой землей понева задраны выше пупа. Боярин плюнул и отвернулся. У него был вид человека, вступившего на некий путь, каждый новый шаг по которому кажется отвратительней предыдущего. Но и остановиться нельзя, ибо пройдено уже много и до цели, к которой так стремился – последнее усилие осталось... Милава неверными движениями поправила на себе одежду и поднялась, цепляясь за дерево. Увидела, что дедушка лежит на земле все так же недвижно, и седобородая голова его неестественно запрокинута... Молодая женщина зашаталась и опять схватилась за дерево, чтобы не упасть. Но не закричала, не зашлась в отчаянном плаче. Молча, с трудом переставляя ноги, пошла назад к дому, где у порога клети виднелись носилки. Воин, утративший ногу из-за гнилого сучка, лежал неподвижно, со страшно осунувшимся, серым, покойницки заострившимся лицом. Один из тех, кто... и черноухого, и дедушку, и ее... Он ощутил ее присутствие рядом. Открыл глаза и долго смотрел, как она тряскими руками разглаживает тряпицы, толчет остывшие угли, потом откидывает одеяло, укрывшее его ноги. И вдруг разлепил искусанные губы, чтобы тихо сказать: – Ты не плачь, девка... больнее бывает... молодая ты, жить еще тебе... ты не плачь... До ночи отряд Замятии никуда не двинулся с островка. А куда двигаться? Особо некуда. Только Болдыря дожидаться... В серых сумерках боярин заставил недовольных гридней выкопать могилу для старика. Неглубокую, но сойдет и такая. Засыпали тело землей, и Милава поплелась назад в клеть, где устроили на ночь увечного Свиягу. Ночь, по совокупной молитве шестерых по-ходников, послана была кромешная. Когда на островке угомонились и лишь дозорные остались обшаривать глазами болотную темноту, Страхиня отправился через протоку. Там было глубоко; пришлось плыть. Холодная вода обжигала, но варяг, еще не такими страхами пуганый, достиг берега и выполз на него бесшумно, как водяная змея. Дозорный с копьем прошел в трех шагах от него. Остановился, зевнул, распустил гашник и справил нужду. Страхиня, находившийся у него за спиной, легко мог лишить парня жизни и сделал бы это, право же, с удовольствием. Но не стал. Незачем им тут смекать, что воин на островке побывал. Было и еще одно искушение. Когда гридень, так и не узнавший, сколь близко подобралась к нему смерть, удалился, Страхиня нашел взглядом кожаную палатку, где, как он знал, укрылся Замятия. Соблазн был немалый, но варяг все-таки тряхнул мокрой головой и скользнул, невидимый и неслышимый, к маленькой клети. Очень осторожно, чтобы не скрипнула, на восьмую долю вершка приоткрыл незапертую (а зачем запирать?) дверь и заглянул внутрь. Там неярко горела в светце тоненькая лучина. А в воздухе висел тяжелый дух, присущий гнойным ранам, долго не знавшим ухода. Покалеченный Замятнич из-за своей ноги уже много суток не мог толком уснуть. Не спал он и теперь. Милава сидела возле него на полу, они разговаривали. Страхиня сквозь щель немного послушал их тихую беседу, потом отворил дверь и вошел. Двое в клети испуганно вздрогнули, когда рядом с ними словно из-под пола вырос неведомый человек. Цепкая рука варяга тотчас простерлась к Милаве, широкая ладонь накрыла ее рот, хороня готовый вырваться вскрик. А Свияге глянуло в глаза длинное жало отточенного боевого ножа: – Все равно сполох поднять не успеешь. Лучше молчи... Гридень, однако, и не думал кричать. Он смотрел на Страхиню с неколебимым спокойствием человека, вплотную подошедшего к смерти и ничего уже не боящегося. Потом он сказал: – Ты не Болдырь. Кто ты такой? – Человек прохожий, – ответил Страхиня. Он крепко держал Милаву, притянув ее к себе, и чувствовал крупную дрожь, сотрясавшую ее тело. – Девку пусти, – строго велел раненый. Варяг покачал головой: – Не пущу. За ней и пришел. – Обидеть хочешь? Страхиня огрызнулся: – У вас тут ее уже довольно обидели... – Ступай тогда, – разрешил гридень. Весь их разговор выглядел бы совершенно бредовым, не будь в глазах Свияги чего-то не вполне посюстороннего, заставившего Страхиню поверить ему. Он тихо ускользнул за дверь вместе с Милавой, толком не понявшей, что же произошло. Безногий лежал с открытыми глазами, пока в светце не догорела лучина. И еще долго потом, когда погасли угольки и в клети, стало совсем темно. В редеющем утреннем сумраке походники наскочили на Болдыря. Вернее, это Болдырь .с подручным наскочили на них, когда они удалялись от Милавиного островка по единственной (как она сама уверяла) тропе, коей время от времени пользовался разбойный главарь. Встреча случилась на узкой длинной косе, заросшей деревьями и кустами; здесь-то ижор и Искра, шедшие по обыкновению впереди, чуть не лбами столкнулись с двумя чужими людьми. Один был чернявый,, по-звериному быстрый в движениях, другой – беловолосый, кудрявый, саженного росту и такой же в плечах. Все четверо отскочили друг от друга и схватились за оружие. Тойветту и Твердятич вскинули луки, чернявый наставил копье, а светловолосый вытащил меч и тем самым оказал себя человеком не из простых. Плохо, однако, с копьем и мечом против лука, – тут надобно быть очень опытным воином, нарочно ученым уворачиваться от стрел. Да и то– от двух сразу, нацеленных с десятка шагов, и Страхиня, наверное, не ушел бы. – Кто таковы, добрые люди? – сквозь зубы, поскольку удерживать лук было тяжело, и уже понимая, что перед ним скорее всего разбойники, спросил Искра Твердятич. В это время за их с Тойветту спинами появились остальные походники. Одноглазый варяг вел за руку Милаву; при виде незнакомцев молодая женщина ахнула и подалась вперед, и Страхиня верно истолковал ее неосознанное движение. Вновь, как тогда в клети, притянул женщину к себе, не давая пошевелиться, и свободная ладонь легла на ее тонкую шею. Какой там нож к горлу!.. Милава лишь ахнула. Затрепетала. Испуганно замерла... У беловолосого прошла по лицу судорога, он сразу опустил меч и хрипло сказал, обращаясь только к Страхине, словно никого другого здесь не было: – Не тронь ее... Моя жизнь нужна если, так забирай... А Милаву не тронь... – Тебя Болдырем называют?– спросил Искра. Разбойник кивнул, продолжая смотреть на Страхиню. Тот пальцы с шеи женщины убирать не спешил. – Тогда клади оружие наземь, – приговорил молодой Твердятич. – Оба кладите! Болдырь повиновался безмолвно. Можно было не сомневаться: учини варяг что-нибудь над Милавой– и он, своей жизни не щадя, за нее отомстит. Его товарищ, покосившись на вожака, нехотя сложил длинное копье и хороший, в Ладоге кованый нож. Крапива немедля все подобрала. Тогда Искра с ижором опустили луки, но стрелы в тулы убирать не поторопились. – Суложь твою мы у гридней Замятии Тужирича отобрали, – сказал Болдырю Искра. Али вы не заодно уже с боярином? О чем не поладили?.. Вопрошания разбойник попросту не услышал. Одно понял: с его Милавушкой случилось дурное. Он отчаянно вгляделся в ее лицо, и она, всхлипнув, отвернулась, укрывая искусанные губы и синяки на горле, оставленные вовсе не рукою Страхини. Болдырь шагнул: – Милавушка... – Э, э, ты полегче! – оба лука снова нацелились ему в грудь. Болдырь остановился в раздумье, и Искра сказал ему: – Лучше послушай, что говорю. Я твою Милаву не обижал и не обижу, и тебя живого с ней отпущу, если в драку лезть погодишь и дело сказывать будешь! Болдырь наконец-то посмотрел на него. Глаза у разбойника были светло-голубые, немного раскосые по-мерянски. Как две льдинки под белесыми бровями на шершавом темном лице. – О чем сказывать тебе? – спросил он глухо. Искра опять опустил лук. – Помнишь, может, зимой ваше становище потревожили? Твои люди погнались, да сами домой не пришли?.. – Как не помнить... – Это я там был, – сказал Искра. – И видел я, как вы боярина нашего принимали. Как гостя самого дорогого! А теперь он суложь твою своим отрокам бросил, тебя в некоей измене виня!.. Знать хочу, что у вас с ним за сговор был. И рассорились отчего! Болдырь медлил, поглядывая то на него, то на Милаву. Страхиня больше не грозил сломать женщине шею, но от себя не пускал. Она, впрочем, и не рвалась. Варяг нашел взглядом Кудельку. Та с закрытыми глазами стояла около Харальда, и на лице у нее было страдание. Лекарские труды она совершала легко. А вот неприметная порча, напущенная на Замятни-чей, дорого ей обходилась. Страхиня забрал бы ее боль, если бы умел. Но он не умел. – Ты, Болдырь, знаешь хоть, перед тобой кто? – вдруг спросила Крапива. – Тебе терять, видно, нечего, так и нам тоже. Замятия Тужирич, верно, уже по нашему следу пустился. Здесь будет, пока ты раздумываешь!.. Прежде чем уходить с островка, боярин Замятня заглянул в клеть к Свияге. "Кто увел?" – спросили увечного на рассвете, когда хватились Милавы. "Не знаю", ответил Свияга чистую правду, и от него отступились – что взять с полуживого. Тем более что за протокой вскоре нашлись чужие следы и стало понятно, в какой стороне ловить похитителей. То, что женщину выкрал Болдырь или люди его, ни у кого не вызывало сомнений. Меньше всех в этом сомневался дозорный, получивший железным боярским кулаком в поддыхало и до сих пор блевавший на берегу. – Здесь полежишь, – сказал раненому За-мятня. – Поспешать нам надобно, не взыщи. Нынче же затравим собаку волкохищную и вернемся. Если только сами живы останемся... – Тебе удачи, боярин, – тихо отозвался Свияга. – Ждать буду. Его не бросят, он это знал. Повязка, привитая Милавой, хорошо легла на его рану, утешила. Под утро он сумел даже уснуть и теперь чувствовал облегчение. Сулило оно ему жизнь? Или было предсмертным? Он не думал об этом. Замятия Тужирич вышел из клети. Синий сапфир в рукояти меча при его бедре вбирал тусклый свет последнего дня. Рассказ Болдыря был коротким и страшным. Оказывается, люди Замятии в самом деле еще с осени протоптали к нему дорожку, а после перелома зимы довелось и самого боярина принимать. Тогда-то узнали разбойники о посольстве новогородском, готовящемся весной. "Ты, Болдырь, хуже некуда обоих князей раздразнил, – сказал вожаку Замятия Тужирич. – Рюрик уже заставу на порогах воздвиг и не далее как летом тебя отсюда повыкурит, даром что ты Сокольими Мхами огородился. Варягам-то в болотах воевать не впервой..." Болдырь и сам понимал, что ватаге его постепенно приходил кон. Пора было убираться в иные места. Но глухой зимой по лесам только смерти искать; следовало выждать до лета, однако лето сулило грозу. "Особо же если Рюрик с нашим Военежичем замирятся", – предрек Болдырю Замятия. "Ну да не пугать меня ты к нам припожаловал? – спросил тот. – Дело если есть, сказывай..." И Замятия сказал. Такое, отчего у разбойников поначалу волосы поднялись дыбом. Следовало им подстеречь задуманное Вадимом посольство – и все перебить до последнего человека. Да спрятать корабль, на котором те поплывут. За такой подвиг Замятия пообещал ватажникам долю добычи. И невозбранный путь в любую сторону через новогородские земли. Кое у кого из Болдыревых ближников, слушавших боярина вместе с ним, тут и разгорелись глаза. Однако сам вожак здравомыслия не потерял. Он не первый год налетал на купцов, так что душ, без правды загубленных, на его совести было в достатке. Но княжеских послов истребить?.. Вот за что можно было на свою голову дождаться и Перуновых молний. Опять же видел Болдырь, сколь жестокая нужда погнала к нему боярина. У себя в болотах он был еще очень силен, хоть и становились те болота понемногу для него мышеловкой. Он принялся торговаться с Замятней и наконец выторговал: кто там на кого нападет и кого вырежет, не его, Болдыря, дело. Он лишь примет корабль и мертвых на нем и хорошенько запрячет... – Вот, стало быть, – сказал Искра задумчиво, – что за новую дань боярин всю зиму приискивал для князя Вадима, вот он какие пути-дорожки разведывал... Ну, а рассорились вы с ним почему? – Корабль уплыл у него, – усмехнулся разбойник. – Сам сохранить не сумел, а я виноват вышел. Вернуть мне велел, чего я не брал, день дал сроку. Я вот не поспел, так он... пес шелудивый... Милавушку... – Сам бы со своими гриднями и искал! – плюнул чернявый. – Еще дольше бы провозился! – Что?.. – спросила Крапива. – Сыскали никак?! – Ночью нынешней и сыскали, – просто ответил Болдырь. – Да там, где никто не думал найти. Вели, вели его по болотам, а он назад в Мутную чуть протокой не выплыл. Собака взлаяла, потому только и завернули туда... – Собака?.. – Ну да. На самой лодье сидит. А лодья в корягах днищем застряла. Мои там плоты сейчас рубят, добраться хотят. – Плоты? – быстро сопоставил Искра. – Где ж челны ваши? – А на челнах, – сказал Болдырь, – половина ватаги моей прочь отбежала. Не захотели молодцы между трех огней оказаться... – Веди, – велел молодой Твердятич. – Спешно веди, чтобы всем нам в этот третий огонь как раз не попасть! И когда уже двинулись, сам себя спросил о таком, что уста не решались произнести вслух. Своей волей Замятня Тужирич с Бол-дырем сговаривался, торговался и обещал?.. Или?.. Страшно даже помыслить... Озеро, посреди которого лежал застрявший корабль, было обширным, но неглубоким. Над ним переползали клочья тумана, и вместо корабля вначале предстало его перевернутое отражение: ни дать ни взять черный лебедь в черной воде. – Батюшка!.. – что было силы закричала Крапива и ринулась было вброд, но ее удержали: куда, дура-девка, пропадешь!.. С озера отозвалось жалобное, тоскливое гавканье. Над проявившимся из тумана бортом возникла знакомая остроухая голова: Волчок!.. Отыскал-таки хозяина своего... Болотный разлив с трех сторон окружали непролазные топи, и лишь по южному берегу тянулась грива твердой земли. Вдоль нее-то и начиналась протока, падавшая в Мутную пониже порогов. На гриве, доделывая плоты, трудилось семь человек. Разбойники настороженно встретили своего вожака, походников и Милаву. От былой власти над ними Болдыря остались такие же крохи, как и от самой некогда грозной ватаги. – Все прочь от плотов! – приказал он. Его послушались, но без прежней собачьей готовности. Не ему покорились – силе, за ним шедшей в обличье оружных мужчин и девки-воительницы. Не хотелось затевать спор с этой силой даже ради сокровищ, якобы сохранявшихся на корабле. Девка, рвавшаяся к отцу, и та в одиночку пошла бы против всех семерых. И неведомо, кто победил бы. – Датский княжич здесь со мной и дети боярские, – сообщил Болдырь своим бывшим ватажникам. – Они лодью в Ладогу поведут, весть о великой измене боярина новогородского князю Рюрику передать чтоб. А за помощь в деле том будет нам слово их заступное перед князем. Мы ведь посольство не трогали, на нас вины нет. Я так с ними иду. И вас, братья, зову... – Была у нас вера тебе, да вся кончилась! – немедля отозвался седоусый разбойник. – Бабу свою хочешь спасти, так и сказывай! А нас не морочь! – Выйдет нам княжеская справедливость: в куль да в воду,– насмешливо поддакнул другой.– Ты оставайся, если охота, а нам ни к чему. Болдырь выпрямился, расправил широченные плечи: – Вот кабы ведать, что так-то отплатите мне за три года, пока я вас от погонь уводил... – Вам свой путь избирать, вольные люди, – вмешался Искра Твердятич. – Знайте только, что скоро сюда Замятия Тужирич со своими гриднями пожалует. И уж ни нам, ни вам от него пощады не будет. – А вот за это спасибо тебе, боярский сын, – неожиданно поклонился седоусый. Пошли, что ли! И первым двинулся вдоль каменной гривы, направляясь к протоке. – А ну-ка стой! Ты куда? – одновременно окликнули Страхиня и Болдырь. – Куда захотел, туда и иду! – огрызнулся разбойник. Ватажники, оглядываясь, устремились за ним.. Ижор и Страхиня метнулись берегом наперерез, но всех опередила Крапива. Она уже осматривала плоты, выбирая самый крепкий – скорее плыть к батюшке, – и вроде не обращала внимания на разговоры мужчин, но замысел Болдыревых ватажников постигла мгновенно. И перелетела с облюбованного плотика на ближний валун одним сумасшедшим прыжком: – Вот что, значит, удумали? В устье перехватить? Обмануть нас?.. У нее был при поясе меч, взятый на батюшкиной заставе, и она держала ножны левой рукой. Она стояла неподвижно, загораживая дорогу, и только глаза переливались, как у кошки, глядящей на свет. – А ну прочь, распустеха, пока уму-разуму не научили...– досадливо зарычал седоусый и шагнул к ней, держа наготове топор – срубить девку, если не напугается. Крапива не напугалась. Подпустила его вплотную. А потом сотворила то, на что лучше вовсе не посягать, ежели не умеешь. Он был в трех шагах, когда она прянула навстречу. Ее правая рука вроде бы плавно качнулась к обвитому ремешками черену... Но меч вылетел из ножен с немыслимой быстротой, как белая вспышка. И выхлестнул вперед без замаха, стремительной дугой слева направо!.. Круглый, плоский, остро отточенный конец его перечеркнул седоусого на ладонь выше ремня. Разбойник не успел ни вскрикнуть, ни застонать, даже дотянуться ладонями к животу. Лишь глаза округлились от ужаса да начал раскрываться рот... Меч Крапивы возвратным движением взмыл вверх. И усилием всего тела пал начавшему сгибаться разбойнику на плечо. Остальные шарахнулись от бесформенного куска еще не умершей плоти. – Кому еще?– оскалила зубы Крапива. Она стояла на прежнем месте, и ее меч, легко сбросивший немногие кровавые капли, задержавшиеся на стремительном лезвии, вновь покоился в ножнах. – Ну?.. Кому еще?.. – Сразу сказали: в ту сторону не пропустим, – напомнил Болдырь своим прежним товарищам. – Через топи пойдете. И на корабль мне чтобы не зарились! Шестеро уцелевших оттекли от подергивающейся, пульсирующей кровавыми струйками бесформенной груды и поспешили назад. Никто из них ничего не сказал. Они привыкли внушать страх, а сами до сих пор и не видели, что может сделать посвященный кметь над любым таким, как они. И даже если кметь этот – девка с косой... Луки Искры и Тойветту поворачивались им вслед, пока не сделалось ясно – совсем ушли, не вернутся. Плот грозил разъехаться под ногами по бревнышку, но Крапиве до этого не было дела. Развалится – она оседлает любое бревно, а до корабля доберется. Она так работала шестом, что прочная жердь грозила сломаться в руках. И это не беда! Затрещит шест – ладонями станет грести... Она несколько раз окликала отца, но человеческого голоса в ответ так и не дождалась. Лишь Волчок взлаивал то и дело, бегал вдоль борта, выглядывал из-за датских щитов то в одном месте, то в другом. – Батюшка!.. – последний раз закричала Крапива, когда плотик с разгону ударился в смоленые корабельные доски. Она вскочила и прыгнула, но плот откачнулся, испортив прыжок. Крапива схватилась за один из щитов и повисла, вымочив ноги по бедра. С недевичьей ловкостью подтянулась и махнула на палубу через борт. Страхиня, взобравшийся на корабль следом за ней, огляделся и только покачал головой. И ладонью закрыл глаза Милаве, переданной ему с плота: – Мертвые здесь... Незачем тебе на них смотреть. Куделька, привыкшая возиться с увечными и больными, была, понятно, покрепче, но и у нее лицо стало зеленое. Мертвецы уже мало напоминали живых. Беспощадное тление обезобразило красивые, сильные молодые тела – отроки с Суворовой заставы лежали раздувшиеся, потемневшие, склизкие. Жадные птицы, не дерзавшие подлетать к Твердяти-ному отравленному посольству, давно выклевали им смелые глаза, изодрали некогда пригожие лица... Харальд отыскал Эгиля и подошел к нему. Старого берсерка можно было узнать только по седым волосам да еще по одежде. Все остальное имело весьма мало общего с тем Эги-лем, который жил в памяти Харальда. – Я подарю тебе этот корабль, чтобы ты мог на нем добраться в Вальхаллу, пообещал мертвому другу сын конунга. – Помнишь, мы отправились было туда вместе, но похоже на то, что придется тебе ехать в Обитель Богов одному... – Не спеши зарекаться, Рагнарссон, – непрошеным встрял Страхиня. Они с Волдырем уже вовсю орудовали баграми, пытаясь выдрать из-под корабля вцепившиеся коряги. Кабы не пришлось и тебе туда вознестись, и всем нам... Две затопленные кокоры, обе в венцах воздетых корней, непреклонной хваткой держали корабль. Эх, не надо было Суворовой дружине Доводить до смерти красавицу ель, княжившую над волоком!.. Может, и не случилось бы этой ловушки, которую даже двоим очень сильным мужчинам не удавалось ни раздвинуть, ни раскачать... – Рубить надо, – сказал Страхиня и без дальнейших разговоров полез через борт вниз, в воду. Болдырь немного подумал и поднял из сваленного на палубе оружия хороший топорик. Боевой топорик, конечно, был легковат: его делали не для рубки мокрых корней, а для того, чтобы не отсохла рука, без устали махавши в сражении. Ну да ничего, сойдет и такой... Харальд, ижор и чернявый разбойник схватили багры и стали помогать Болдырю со Страхиней, а потом по совету молодого датчанина начали перетаскивать мертвецов поближе к корме, потому что корабль сидел носом, и нос следовало приподнять. Куделька и Мила-ва сперва стояли обнявшись, придавленные. Но праздно леденеть от присутствия смерти было просто некогда: совершался последний труд, суливший спасение, и страшные человеческие тела скоро превратились в обычную тяжесть, которую следовало поднимать, передавать из рук в руки, укладывать... Одному Искре Твер-дятичу делать ничего не позволили. Велели взобраться на борт возле вант и стоять там, высматривая рысьими глазами – не спешит ли кто ищущий походникам гибели? И только Крапива Суворовна ничего вокруг не замечала. Ее отец лежал на носу корабля, возле прочной деревянной утицы для наматывания канатов. Как распутал с нее причальное ужище, освобождая лодью, так уже и не смог больше сдвинуться с места, прилег отдохнуть, преклонил сивую голову на холодные доски... Он узнал Крапиву, когда она над ним наклонилась. – Дитятко, – выдохнули уста. – Доченька... -Я броню тебе принесла, батюшка...– Крапива трясущимися пальцами развязывала заплечный мешок. – Счастливую твою... принесла... Замятия Тужирич с его гриднями появились из леса, когда Болдырь и Страхиня, стуча зубами в воде, дорубали последние корни. Заметив их вдалеке, Искра начал было прикидывать, сколько времени они будут одолевать последнюю версту через топь: проводников у них быть не должно, а вряд ли они сами так хорошо знают все безопасные тропы, да и следы свои походники прятали как умели... Однако погоня двигалась гораздо быстрей, чем должна была бы. Искра присмотрелся и скоро понял, в чем дело. С Замятничами шли четверо из шести разбойников, утекших с каменной гривы. И не было похоже, чтобы шли они по принуждению. Когда Искра об этом сказал, Болдырь начал сипло браниться и еще яростней застучал топором. Скоро стало совсем ясно, что высвободить корабль и уйти на нем протокой, оставив Замя-тничей бессильно махать вслед кулаками, не получится. Преследователи выберутся на берег раньше, чем удастся вытолкнуть лодью на чистую воду. И тогда-то Замятия сделает то, что с самого начала хотела сделать семерка разбойников. Пойдет прямо к протоке и оседлает узкую горловину. Два десятка воинов по берегам устья на локоть шире самого корабля!.. Будь у Харальда полный корабль гребцов, он проскочил бы, шутя. Да... Если бы... Нельзя было пускать Замятничей на прибрежную гриву. Нельзя. На волю из озера вел всего один путь. И всего один путь был у тех, кто желал бы эту отдушину запереть. Против семерых татей лесных достало одной Крапивы с ее беспощадным мечом. Гридни боярские сами кого угодно могли распластать, не задумываясь. Те из походников, кто хоть мало смыслил в воинском деле, поняли: на гриве надо ставить заслон. Всем понятно было и то, что ушедшие в заслон останутся на верную смерть. А те, кто попытает счастья на корабле, будут смотреть, как они погибают один за другим, покупая им время... Крапива склонилась, быстро поцеловала отца: – Прости, батюшка... – Нет, – сказал Искра. – Не пойдешь в поле. – И властно добавил: – А грести кого Харальд посадит, кроме тебя? Милаву с Куделькой?.. Крапива озиралась, чувствуя его правоту, но не желая ей покориться. Харальд нахмурился: – Мне случалось сражаться, и не стану хвастать, будто всегда я брал верх. Но не скажут про меня, будто я бегством спасался... – А кто бегством спасается? – натягивая на мокрое тело рубаху, удивился одноглазый варяг.– Ты к правилу девок поставишь?.. Я последнего глаза не пожалею взглянуть, как они лодью управятся выводить... Харальд оглянулся на заваленный мертвецами корабль, на трех женщин, оставшихся у него под началом... И закусил губы до крови. Один Болдырь ни с кем не спорил. Стоял на корме и целовал свою Милаву, целовал без конца, зная, что другого раза не будет. – Лютомир ко мне... приходил... – поведал Сувор дочери. Он говорил медленно, делая промежутки между словами, чтобы перевести дух. – Сказывал... убили его... И Твердята приходил, боярин Пенек... Был бы жив, сватов заслал бы ко мне... Силы кончились, Сувор сказанного не довершил. Только улыбнулся. Крапива поднялась с колен, протянула Искре кольчугу: – Надень... Ну как убережет тебя... суженый... Страхиня молча спустился на плотик. Он на Кудельку не оглянулся. И ничего ей не сказал. Крапива посмотрела ему в спину и тут только подумала, что ведь варяг-то нашел ее батюшку, чего она так боялась. Нашел. Но не стал спрашивать, сколько на небе звезд... Разбойники готовили свои плоты основательно: собрали пловучий лес со всего берега и часть связали, скрепили, часть не успели. Труды их не пропали впустую. Пятерым защитникам гривы как раз хватило и времени, и плавника, чтобы устроить завал. Замятничи к нему подошли с немалой опаской, и было чего опасаться. Из-за поднятых на дыбы плотов их приветили стрелами. Луки были у всех, стрелы с корабля позаимствовали тоже в достатке, целыми тулами, сколько возмогли унести. Одна беда: уязвить матерого гридня, вздевшего броню и шлем и поднявшего на руку щит, не так-то легко. Воин не боится посвиста стрел, он умеет подставить им щит, да притом повернуть его так, чтобы наконечник боле скользил, чем порол. Только одного Замятнича, споткнувшегося на тропе и при этом раскрывшегося, сбил меткий ижор. А вот четверым разбойникам, что надумали переметнуться к блудному боярину, повезло меньше. Им тоже некуда было деться с узкой тропы, и двое, не успевшие спрятаться за чужими щитами, погибли самыми первыми, дергаясь и жутко крича под ударами стрел. Гридни через них переступили и понемногу двинулись дальше. Перебежчиков было не жалко. Они свое дело сделалипровели через болото. А в предстоявшей рукопашной от них всяко толку было бы немного... Харальд и Крапива остервенело мозжили топорами тугие свилеватые корни, все как один зло закрученные противосолонь, и по очереди ныряли под дно корабля, что-то там делали. Тяжелая лодья уже колебалась в воде, но высвободить ее не удавалось. Нырнув очередной раз, Крапива даже чуть раздвинула багром сцепленные стволы, однако багор соскользнул, и топляки вновь сомкнулись, защемили вплывшую между ними Крапивину рубаху. Нож остался в ножнах на палубе; девушка рванула толстую неподдающуюся вотолину и поняла – настал ей конец. Харальд почуял неладное, нырнул следом, нашарил в сплошной торфяной мути, откроил защемленный клок острым лезвием топора. Крапива всплыла, заливаясь хлынувшими помимо воли слезами. Отдышалась, нырнула опять... Куделька все закрывала глаза, пыталась сосредоточиться. Ничего не получалось. Мешала лютая боль, со вчерашнего вечера не покидавшая висков. Наставница когда-то ей объясняла, за что насылается подобная мука. За насилие над волей другого; даже за то, что лечила кого-то, доброго согласия не испросив. А уж за то, что попортила остервеневших Замятничей, чего похуже можно было дождаться. Спасла вот Милаву, теперь приходилось платить: не могла помочь ни Сувору еле живому, ни пятерым мужчинам на каменной гриве. И было это бессилие еще во сто крат хуже боли, ломавшей виски. Стрел у защитников берега было много, но они когда-нибудь кончатся, а стена щитов, выстроенная опытным Замятней, приближалась. И полезут в рукопашную боярские гридни, может, пораненные, но от этого еще более злые. Впятером их удержать?.. Притом что из пятерых настоящим бесскверным воином был только варяг. Искра тоже кое-что мог, но его любой из боярских людей шутя сдунет с дороги. Ижор и двое разбойников, слов нет, ловки и крепки... Ну да видели мы, чего такие ловкие и крепкие стоят против дружинных... – Эй, боярин!..– заорал вдруг Страхиня. – Без выкупа не пропустим!.. Его услышали сквозь ругань и гуденье тетив. Искра со своими от изумления опустили луки, а Замятия ответил из-за щита: – Поздно ты, одноглазый, о выкупе заговорил. – Прямо так уж и поздно?– весело ответил Страхиня. И бесстрашно вылез на опрокинутый плот. С той стороны в него тотчас пустили стрелу. Варяг отмахнулся не глядя, как от надоедливой мухи, и стрела улетела в болото. Он повторил: Прямо так уж и поздно?.. Замятия тоже распрямил спину, выглянул из-за щита. Болдырь, чернея от ненависти, кинул было к жилке стрелу, но Искра схватил его за руку. – А что мне с тобой договариваться?– спросил новогородский боярин.– Я тебя и всех вас, сколь там есть, ракам скоро отдам! – Так ведь я не много прошу, – пожал плечами Страхиня. – Всего-то твой меч мне и приглянулся. Отдай – пропущу, куда пожелаешь. Не друг я вам. и не враг... – невольно вспомнилось Искре. А меч-то в руке у Замятии был вправду пригожий. И цвел в золоте рукояти, лучился на утреннем солнышке большой граненый сапфир... Что там на уме у варяга? Неужто предательство?.. Холодно отчего-то стало в груди. Не друг я вам и не враг... Замятия Тужирич тем временем смотрел на Страхиню оценивающе. Потом медленно произнес: – Этот меч я не под лавкой нашел. Он в бою мне достался. Не убоишься взять его у меня, как я сам взял, – иди сюда и бери. Опытен был Замятия и чуял нутром, что одноглазый варяг стоил прочих, укрывшихся за завалом, всех вместе. Сколько гридней положит, прежде чем сам упадет? А ведь истребить его, пожалуй, только ему. Замятие Тужиричу, одному и под силу. Грешно отказываться, коли сам предлагает. Зато остальных потом – как блох. Одним шлепком всех четверых... То, что корабль наконец высвободился, Харальд почувствовал совсем неожиданно. Он как раз стоял на палубе, Милава с Куделькой в четыре руки терли его куском сукна, отогревая после очередного погружения в холодную воду. Вот тут-то и переменился неуловимым образом трепет корабля у него под ногами. Деревянные тиски разошлись, может быть, всего на вершок, но, тем не менее разошлись. Ха-ральд оттолкнул женщин и понял: побратимы на берегу не зря готовились принести себя в жертву. Все же и они с Крапивой совершили то, что должны были совершить. Ощущение удачи, явившейся, когда уже иссякали силы и труд выглядел тщетным, вырастило у Харальда за спиной крылья. Он перегнулся через борт и вытащил полузамерзшую, хватающую ртом воздух Крапиву. Пальцы у девушки уже не слушались: сведенные судорогой, начали прирастать к топорищу. Крапива сглатывала злые слезы отчаяния. Она ходила на боевых кораблях, но не выросла, как Ха-ральд, на палубе и не разумела того, что было внятно ему. У нее лязгали зубы, и Харальд сказал ей: – Сейчас грести будешь, согреешься. До нее не сразу дошел смысл его слов. Несколько весел уже лежало в гребных люках. Они ведь пытались сдвинуть корабль их дружным усилием, но до сих пор безо всякого толку. Поэтому Замятничи не всполошились, когда Харальд снова встал у правила и одна пара кормовых весел осторожно приподнялась над водой. Замятия Тужирич оставил щит и стоял в кольчуге и шлеме, держа вынутый из ножен меч. Со шлема свисал, мотаясь по широким плечам, волчий хвост, – Каким богам ты молишься, одноглазый? – спросил он насмешливо. – Что-то я не припомню, чтобы нам поле кто присуждал!.. Страхиня стоял перед ним обнаженный по пояс, как на Божьем Суде. Только висел на ремешке некий оберег, упрятанный от стороннего взгляда в мягкий мешочек. Варяг вдруг сказал: – Ты-то за что здесь бьешься, боярин? Замятия таких речей не ожидал, но с ответом не задержался. – А за то, что не владели нами Белые Соколы да и не будут!.. – Который князь да в какое лето в Ладоге сел– через век уж пылью покроется...усмехнулся Страхиня. – Или умник-песнотворец найдется да так все переврет своему князю в угоду, что мы с тобой на том свете пирогами подавимся... А вот непотребство великое, при пращурах бывшее, люди непременно запомнят. И что боярин Замятия Тужирич непотребство то учинил... Своей ли, не своей волей... Рука новогородца, державшая синеокий меч, вздулась буграми мышц, но никакого движения не сделала и вновь успокоилась. – Ты, – сказал он варягу, – того понять не способен, что за вольность дедовскую слишком большой цены уплачено не бывает... Страхиня пожал плечами. Поперек всей груди у него лежал длинный, неопрятно сросшийся шрам. – Отчего ж не способен? Если ты честь и жизнь свою выкупом готов положить, это дело твое... Ты, Замятия, только Твердяту спросить позабыл, охота ли ему ради вольно-. сти твоей помирать. Да еще на Сувора злочес-тье возвел. Крепко же на этом вольность ваша будет стоять... Замятия владел собою отменно. – А тебе дело какое? – спросил он. – Сам ты кто? Я тебя ни у Вадима, ни у Рюрика не видал! – Я-то человек прохожий, – ответил Страхиня. – И дела мне, вот уж правда святая, ни до кого из вас нет. – А здесь что потерял? – Сказал же, меч хочу забрать у тебя. Не ровня ты ему. Замятия Тужирич. И владеть им не будешь. Вдалеке, на середине озера, сдвинулся с места корабль и задом наперед одолел первую сажень, уходя из ловушки. Когда Страхиня вдруг положил наземь свой узорчатый меч. Замятия глянул на него, как на вредоумного: – Экие нынче пошли сторонние люди... Хочешь, чтоб надо мною смеялись? – Безоружен ты, – ответил-варяг. Замятия не остался в долгу: – Ну так и пеняй на себя!.. И не то чтобы шагнул– подлетел, по воздуху подплыл к одноглазому, не касаясь земли. И пошло, и завертелось!.. Гридни и заслон постепенно утрачивали взаимную осторожность, смотрели на поединщиков, силились уследить, что те вытворяли. – Убьет одноглазого... – тихо сказал Бол-дырь Искре Твердятичу. – Жаль будет! Искра тоже боялся и про себя ждал такого исхода, но допустить хоть малейшую неуверенность себе позволить не мог. Даже в осознанных мыслях, а вслух и подавно. Он ответил: – Я видел однажды, как он оружных двоих... Тоже голой рукой... – Да те двое небось половины Замятии не стоили! – усомнился разбойник, но Искра уже забыл про него. Смотрел во все глаза на сражавшихся, и казалось ему слышал, как они продолжали свой спор. – А ведь Твердислав доверял тебе. Не прощается такое. Замятия... – Мой грех. И отвечу. А Белому Соколу в Ладоге не сидеть!.. – То боги рассудят. – Богам и пособить можно, коль не торопятся! – Боги-то разглядят, как ты еще и детей боярских убить шел, чтоб правды не выдали... Локоть Болдыря больно врезался Искре в бок. – Ай да Харальд!.. Корабль-то, смотри!.. – Разбойник торжествующе вытянул руку. – Уходит ведь, а?!.. ...Тут все и случилось. Страхиня ли сделал какую ошибку, Замятия ли угадал еще не родившееся движение тем чутьем, что бывает у одного воина из десяти, осталось неведомо. Летящий конец меча попал варягу в лицо. Прикосновение было невесомым, почти безболезненным. Но кожаная повязка, без которой Страхиню никто и никогда не видал, улетела далеко в сторону. И вместе с нею – лоскут плоти в полтора пальца толщиной, начисто ссеченный с лица. И варяг, не издавший ни звука в тот день, когда меч Хрольва ярла едва не лишил его жизни, закричал, как умирающее животное. Лезвие, направляемое не иначе как свыше, пронеслось в волоске от его левого глаза, много лет жившего погребенным под бесформенными потеками шрамов, и глаз отворился. И Страхиня сразу ослеп. Ослеп от выдирающей душу боли и от чудовищного, невероятного света, хлынувшего сразу отовсюду, со всех сторон. Стона, отозвавшегося из-за коряг, он не услышал. Сработало не сознание, угасавшее в огненном вихре, – сработало тело. Лишенное водительства, оно все сделало само по себе. Мячиком откатилось назад, так что с добивающим ударом Замятня самым обидным образом промахнулся. Это, впрочем, легко было исправить, и боярин шагнул следом, замахиваясь. Но в это время гридни за его спиной взволновались, загомонили, указывая руками. Замятия не удержался, взглянул. Корабль, однажды уже выскользнувший у него из рук, ускользал вновь. Топляки, еще казавшие из воды растопыренные черные пятерни, остались за кормой. Нос был воинственно задран, единственная пара весел прилежно взмахивала и опускалась. Корабль был велик и тяжел; разгон зарождался медленно, со страшным трудом. Но все-таки зарождался. Щиты на бортах не давали увидеть гребцов, только беловолосую голову парня, стоявшего у руля. Датского княжича, которого воины Замятни бросили умирать среди трупов... На миг Замятне почудилось, будто мертвые на корабле начали просыпаться и сейчас выйдут на берег, чтобы совершить над ним свою справедливость... Но лишь на миг. Все равно эта лодья далеко не уйдет. Он выиграл поединок, который его противнику угодно было сделать Божьим судом. Добить его – и двадцать храбрых гридней без натуги раскидают жалкий завал. Выволокут защитников гривы и побросают в болото. ...Добить! Замятня развернулся, одновременно начиная замах... Меч в его руке внезапно сделался стопудовым и неодолимо потянул десницу к земле. Замятия увидел такое, чего не видал никогда и больше уж не увидит. Страхиня, которому след бы корчиться на мокром истоптанном мху, поя его кровью, стоял на ногах. И не просто стоял. Шел к Замятие, чтобы убить. Кровь текла варягу на грудь с изувеченного лица, он шел крепко зажмурившись, ибо не выдерживал потрясения светом, но это не имело значения. Он знал, где Замятня, по звуку дыхания, по чавканью земли под ногами, по запаху пота. И боярин вдруг отчетливо понял, что это идет к нему его смерть. Их единоборство все-таки вправду оборачивалось Божьим судом. И он, боярин Замятня Тужирич, не одержит победы на этом Суде, потому что Перун, дарующий справедливость мечу, не на его стороне. Синеокий все же устремился вверх и вперед, но очень неохотно и лишь затем, чтобы рука Страхини встретилась с рукой, его заносившей, и вынудила промахнуться... ...Миг, столь многое вместивший в себя, завершился, когда сложенные клинком пальцы варяга пырнули Замятию в нижние ребра. Боярин был в кольчуге, но от такого удара не защищает кольчуга. Когда проломленные ребра становятся кинжалами, раздирающими нутро, и со стороны кажется, будто рука вошла в тело по локоть и вот сейчас выдернет самое сердце... Мир лопнул перед глазами, разлетаясь во мраке красными и золотыми огнями, словно нитка порванных бус... Потом Страхиня стоял над ним, держа оба меча. Вздымал их к небу, запрокидывая облитое кровью лицо, и что-то кричал на никому не ведомом языке. Замятничи молча смотрели на него с полутора десятков шагов. У каждого было по луку в руках и по отворенному тулу на правом бедре. Любой мог играючи изрешетить варяга стрелами, если бы захотел. Не выстрелил ни один. Корабль уходил. Крапива сидела на одном весле, Куделька с Милавой – на другом, и все три гребли так, словно всю жизнь только этим и занимались. И надо ли говорить, что у всех трех текли по щекам слезы. А Харальд держал правило, глядя вперед с высокого сиденья кормщика, и тоже чуть не плакал оттого, что не мог даже обернуться и увидеть, как уходили в Вальхаллу его друзья. В торфяной воде впереди корабля угадывались едва заметные струи, тянувшиеся к протоке. Как бы ни рвалась в нем душа, молодой датчанин не отводил от них взгляда. Если лодья застрянет опять, вызволить ее не будет уже никакой возможности. И получится, что Искра и все те, кого Харальд тоже про себя называл побратимами, зря остались на смерть. Корабль медленно полз, по наитию кормщика обходя затаившиеся топляки. Если он успеет выйти в "игольное ушко" протоки, его будет уже не перехватить. Сувор лежал на носу, молча глядя на то, как неистово отдавали себя три девки и сын датского князя. Дети. Дети... Его подвиг был завершен, теперь настало их время. А посередине покоились на палубе мертвые отроки. Сувору они тоже были детьми. Скорбное скитание по болотам научило его разговаривать с ними, слушать их голоса. Вот и теперь бесплотные тени витали вокруг, беспокоясь и негодуя, и были незримы ни для кого, кроме их воеводы. Искра и Тойветту разом выскочили из-за нагроможденных коряг, схватили качавшегося Страхиню и уволокли его за завал. На варяга страшно было смотреть: кровь неостановимо лилась, он по-прежнему не мог открыть глаз и только скрипел зубами, сжимаясь от боли. Тойветту стал откраивать полосы от его же рубахи, заматывать Страхине лицо. Замятничи тоже подняли своего предводителя и на руках отнесли его прочь, тщась последней надеждой – а вдруг в могучем боярине еще теплится хоть слабая жизнь и его не поздно спасти?.. Они расстегнули и сняли с него шлем с подшлемником, завернули кольчугу... Надежда очень скоро дотлела. Он не дышал. Кровь лениво изливалась из тела, уже не подгоняемая биением сердца... Кудрявый Урюпа первым вскочил с колен и с невнятным криком кинулся на завал, выхватывая меч из ножен и начисто забыв о щите. Следом хлынули его сотоварищи, жаждавшие отмщения за вождя. Одному из них Тойветту хладнокровно пробил стрелой рот, раскрытый в яростном крике. Другого Болдырь вздел на тяжелое, с толстым древком копье, подобранное на корабле. Могучему разбойнику оно оказалось как раз по руке и уж ударило так ударило. Пропоротый Замятнич остался лежать у подножия завала, но и самому Болдырю сразу досталось за убитого от Урюпы. Гридень дотянулся мечом и, наверное, снес бы Болдырю голову, не выручи Искра. Боярский сын запустил в воина камнем, когда тот уже взбегал на завал по взгроможденному на коряги плоту. Камень Урюпе причинил разве что синяк на облитом кольчугой боку, но заставил отшатнуться, и на осклизлых бревнах этого хватило с избытком: взмахнул руками, упал, скатился под ноги другому Замятничу, лихо набегавшему следом. Тот высоко перепрыгнул через Урюпу, не желая топтать, и под ним свистнула в воздухе сулица, пущенная чернявым разбойником. Не попала в прыгнувшего – и осталась торчать в голени его побратима, изготовившегося вскочить на опрокинутый пень... На счастье оборонявшихся, грива между озером и болотом была узкая, больше двух в ряд не пройдешь... Только на то и надежда! Замятнич, по которому промахнулся разбойник, вторым прыжком перелетел через гребень завала и бросился на Искру Твердятича, замахиваясь секирой. Тойветту Серебряный Лис выхватил острый охотничий нож и взлетел ему на спину. Молодой ижор мало что мог противопоставить в ближнем бою дружинному воину, закованному в железо. Но Искру, Твер-диславова сына, по его недосмотру второй раз не покалечат... Здоровенный гридень, даже не обернувшись, ударил обухом секиры через плечо, смахнув легкого ижора на землю. Однако драгоценное мгновение было куплено: Искра успел встретить противника лицом к лицу. Двое нового-родцев столкнулись взглядами и узнали друг друга. За одним столом ведь сидели в дружинной избе у князя Вадима, у одной печи согревались, от одного хлеба отламывали... – Твердятич?.. – тяжело дыша, чужим голосом спросил гридень. Теперь его лицо не прикрывала личина – а и лучше б, наверное, если бы прикрывала... Искра отмолвил: – Ты моего батюшку стрелой к земле прибивал? Или другой кто?.. Гридень ощерился и ударил. Искра встретил его секиру мечом и неожиданно для себя обнаружил, что расчетливо и трезво пускает в ход воинскую науку, преподанную погибшим отцом. И сколько ни жаловался боярин Пенек на неспособность и малое усердие сына, а ведь достаточно, оказывается, успел ему передать. Замятнич, участвовавший в убийстве Твер-дяты, боя со знающим правду сыном убитого не выдержал. Все кончилось быстро: третьим или четвертым ударом Искра достал его по голове и довольно крепко ошеломил. Воин не упал, только "поплыли" глаза и почти остановились руки с секирой. Искра ударил снова, без промедления и без пощады, по кольчатой бар-мице, спущенной со шлема на плечи. Скользящий удар она вполне могла отразить – но не прямой, да еще нанесенный в полную силу. Твердятич услышал, как хрустнули под клинком позвонки... Другие Замятничи поняли, что с одного наскока заслон им не смять, и откатились назад– посоветоваться, перевести дух. Бешеная ярость, бросившая их на завал, исчерпала себя, принеся только потери. Два неподвижных тела остались перед нагромождением бревен, третье немного погодя перебросили с той стороны. Было очевидно, что рано или поздно нападающие все-таки возьмут жалкую крепость из плавника и коряг и расправятся с ее защитниками. Но как скоро это случится? И какой ценой придется заплатить за победу?.. Искра тоже оглядывал свое небогатое воинство, прикидывая, выдержит ли оно еще хоть один приступ. Сам он пока не был ранен, но вот остальные?.. Страхиня сидел под завалом, придерживая сплошь напитанную кровью повязку, и мучительно щерился, пытаясь осторожно приоткрывать правый глаз. Разбойники, тихо ругаясь, перевязывали друг друга. Болдырь берег левое плечо, чернявому попали по голове и отсекли ухо. Потом Искра похолодел. Знал, что остаются они на смерть, что один за другим будут ее принимать... Знал, а толку с того... Тойветту лежал нелепо раскинувшись и подвернув под себя в падении правую ногу. Он был мертв: удар обуха проломил ему лоб. Боярин Замятня Тужирич был настоящим вождем. В малой дружине боялись его, но и любили без памяти. На других Вадимовых кметей даже поглядывали свысока. Все-то Замятия водил их на такие дела, о которых лучше было помалкивать, и все-то удавалось ему. Не зря щедро жаловал его князь, не зря его воины серебряными ложками ели еще тогда, когда Твердиславичи и сам Пенек обходились деревянными да костяными... И на пороги они за своим Тужиричем вышли не прекословя, хоть и сулил этот поход быть из всех самым тайным и самым зловещим. Шутка ли, тех убивать, с кем одному князю святую клятву давали... Оттого взял он с собою не всех, а лишь самых доверенных, многое с ним вместе прошедших и не привыкших в нем сомневаться. Они и не сомневались. Как бы ни остерегали каждого в отдельности внутренние голоса, – Замятие верили больше. Да еще поначалу все складывалось настолько удачно, что только и оставалось поверить в тайную милость богов. Они истребили храбрых Суворовичей, не потеряв при этом ни человека. С Твердислави-чами вышло потуже, но и это за невезение смешно было считать... Хоть и кажется людям, будто ясен душою творец молний Перун и склонен карать за неправду, – кто знает наверняка?.. И что такое неправда? Как осудить за нее, если ею покупается великая правда?.. Они не усомнились даже потом, когда вели корабль по болотам и терпели опасности и труды куда худшие, чем в двух коротких боях. Не пожелали считать все, что творилось, предупреждением. Ибо шел с ними отец их. Замятия Тужирич, и тоже терпел, и трудил себя наравне с остальными... Но теперь? Когда с похищением пленного корабля грозило пойти прахом все, чего ради они погибали сами и убивали других... Когда сам Замятия Тужирич пал в бою с безвестным варягом, и так похож был их поединок на святой Божий суд, что мороз бежал по спине... – Кто веревки припас?-озирался Урюпа. – Завал будем растаскивать! А рубить высунутся, тех стрелами расстреляем!.. Глаза у него были налиты кровью. Он доводился Замятие первым ближником и горел исполнить задуманное боярином – хотя бы и без него. .Корабль-то ведь убегал, да не просто убегал – уводили. Еще немного, и поздно будет ловить!.. – Погоди, Урюпа, – остановил его воин помоложе. Звали парня Хилок, за необыкновенную силу. Он вытолкнул перед собой одного из уцелевших разбойников: Этот вот говорит, там поодаль лежат прорубленные челны... Попортили, кто от Болдыря уходил. Глянуть надо, может, починим? – Это сколько провозишься! – рявкнул Урюпа. – Веревки где, говорю?.. – Погоди, – повторил Хилок. – Корабля нам уже не поймать. И Замятию Тужирича не вернуть... Твердислава и чадь его без правды мы перебили, то наш боярин нам смертью своей показал... – Так что с того? – А то, что сделаем если, как говоришь, гнева Божьего нам уже не избегнуть. Гридни слушали этот спор, и кто-то с сочувствием смотрел на Хилка, кто-то хмурился, отодвигаясь ближе к Урюпе. Тех и других было примерно поровну, но с Урюпой стояли старшие воины. Те, кому гнев богов не так страшен был, как немилость погибшего вожака. А вокруг Хилка – в основном молодые, меньше ходившие за боярином и еще не разучившиеся сомневаться. – Скажи лучше: жить захотел, – зловеще промолвил Урюпа. – Через топи уйти на челнах, у другого князя хлеба кусок поискать... Он очень надеялся, что парень оскорбленно выхватит меч, но Хилок только вздохнул: – Я другого хочу. Со Звездного Моста вниз не свергнуться, когда кон мне придет и в Ирий зашагаю... И понял Урюпа: продолжать спорить с ним – значит вовсе потерять всякую возможность доделать начатое или хоть отомстить. Он плюнул наземь: – Ладно. Ступай, спасайся. Но коли еще мне под ноги попадешься... – Челны раздобуду если, вернусь, – ответил Хилок. – Подумай до тех пор, побратим. Корабль шел длинной протокой, падавшей в Мутную. Она то расширялась озерками, где по дну царапали ветви утонувших кустов, так что сердце обращалось в лед: снова застрять?!.. А между разливами тянулась узенькая водная тропка. Там было течение, помогавшее двигаться вперед, зато веслам совсем не оставалось пространства: девки упирались ими в раскисшую землю, клоками срывая с нее дерн, а у себя – кожу с ладоней. Они давно перешли всякие пределы усталости, но продолжали грес-ти, совершая свой подвиг, равный деянию погибавших в заслоне. Харальд стоял у правила. Он не сделал ни одной ошибки, выбирая путь судна. Ни разу не просчитался, определяя, где следует идти напролом, а где лучше отвернуть в сторону. Или послать Крапиву с багром на нос корабля, чтобы оттолкнула затаившийся в тине топляк... Когда протока повернула еще раз и впереди замерцала широкая лента реки, Харальд понял, что не зря родился на свет. Путь в Ладогу, по существу, только здесь начинался и был еще очень неблизок, но всем почему-то казалось: вот выбраться из болот, там-то уж... Напряжение было так непомерно, что Харальд лишь со второго взгляда узрел корабли, шедшие по реке. Он сразу решил, что ему примерещилось. Хищные, узкие, длинные вендские корабли... Его с младенчества учили узнавать эти стелющиеся над водой силуэты, и он узнал их даже сквозь выевший глаза пот, узнал белое знамя на кроваво-красных щитах по бортам. Гардский Хререк конунг шел к Новому Городу... Харальд закричал во все горло. Тут же сорвал голос и поразился тому, каким тонким и слабым получился крик. Кто услышит его?.. Вздрогнувшие девки бросили весла и стали оглядываться, и им, видно, померещилось то же, что и ему, а может, они все просто сошли с ума – начали кричать уже вчетвером. Помстившиеся корабли почему-то не исчезали. Более того, один даже повернул в сторону протоки, и тогда Харальд заподозрил, что все это наяву.