Текст книги "Знак Сокола"

Автор книги: Андрей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Глава четвертая До настоящей весны было еще далеко, но в безветренные, вроде нынешнего, деньки румяный дед Солнышко уже улыбался спящей Земле и целовал ее, пригревая, готовя к грядущему пробуждению. Даже иной раз высыхали деревянные горбыли мостовой, но, правду сказать, пока редко. Улицы новогородские пытались мостить непролазной осенью, и потому, стоило мерзлой грязи чуть оттаять, как все наспех положенное начинало тонуть. Искра медленно хромал к неблизкому детинцу, опираясь на палку и останавливаясь передохнуть. Он одолел меньше половины дороги и уже понимал, что переоценил свои силы. За порог ступая, храбрился, мечтал на обратном пути завернуть еще туда и туда, взглянуть, что новенького... Эх! Пока на лавке лежал, мог горы свернуть, а проковылял всего сотню шагов – и одолела дурнотная слабость, и забыл, как направо да налево смотреть, а всего мыслей – не закружилась бы окончательно голова, не смерклось бы в глазах, не упасть бы... Искра начал выползать из дому всего седмицу назад, но на улицу до сего дня носу еще не казал. Боялся слабости и безжалостного любопытства соседей: "Так в какое место, говоришь, уклюнула тебя стрела?.. А-а, стало быть, правду люди передают..." – Он отличный воин и из хорошего рода, и я сожалею, что поначалу был с ним не особенно ласков, – рассказывал Харальд. – Жаль будет, если его сегодня убьют. Ему, сыну великого конунга, пристало бы ехать в детинец верхом, но молодой датчанин шел пеш, и он приноравливался к медленному шагу товарища. И не торопил его, хотя дело, по которому оба они шли сейчас на княжеский двор, вполне могло утвердить или развенчать Харальда как будущего правителя. Душа рвалась поскорей к нему приступить, но побратима, едва не отдавшего за тебя жизнь, бросать не годится. Правда вождя многолика, и это была еще одна ее сторона... – Торгейр Волчий Коготь, конечно, виновен в том, что не уберег моего воспитателя, – продолжал Харальд. Искра был совсем зелен лицом, и Харальд готов был, если потребуется, поддержать, подхватить. – Но если бы ты знал Хрольва Пять Ножей так хорошо, как знал его я, ты согласился бы, что не всякий изловчится всюду сопровождать его, если только он сам того не захочет! И потом, Хрольв ярл умер от ран, полученных в славном бою, и все согласны друг с другом, что его противник был великим воителем. Моя сестра Гуннхильд и славная Друмба последовали за ним, и это было великое дело, которое нескоро забудется. Они будут смотреть на сегодняшний хольмганг из пиршественного чертога Вальхаллы. Их души возрадуются на небесах, кто бы ни победил!.. Искра до некоторой степени разбирался в обычаях Северных Стран. Ему понадобилось усилие чтобы отрешиться от мыслей о следующем шаге, но все-таки он сказал: _ Твой воспитатель погиб вскоре после вашего отъезда из Роскильде, а теперь весна. Волчий Коготь одолел изрядный путь, да к тому же зимой. Для этого требуется немалое мужество... – Он дал обет отомстить ярлу твоего конунга, которого считает виновным, – с гордостью подтвердил Харальд. – Торгейр произнес священный обет, и Винг-Тор освятил его слово ударами своего молота. Славна месть, за которой едут так далеко! Торгейр Волчий Коготь с несколькими спутниками-датчанами объявились в Новом Городе на другой день после столь памятной для Искры охоты. Их кораблю не везло в плавании. Осенние бури Восточного моря, которое слове-не называли Варяжским, жестоко потрепали его, и четверых мореходов подхватила в широкие сети гостеприимная Ран. Еще шестеро погибли в самом начале пути, в схватке с вендами, неожиданно налетевшими из-за песчаного островка. – После этого боя люди Торгейра стали советоваться, – рассказывал Искре Харальд. – Иным такая неудача на третий день путешествия показалась скверной приметой, и они встали за то, чтобы вернуться и подождать, пока Всеотец не станет благосклонней к их замыслу. Волчий Коготь ответил, что Всеотец, верно, Дал им испытание, выбирая достойных. Двое на это сказали, что без него знают, как в таких случаях поступать. Торгейр не стал мешать им и даже дал лодку для плавания назад, потому что в опасном походе немного проку от спутников, которых насильно заставили следовать за вождем. И мало чести хевдингу, если он бросает своих людей, даже таких, которые сами готовы от него отказаться. Вот так и получилось, что сюда, в Хольмгард, с ним пришло всего пять человек! Я только не думаю, чтобы те двое отважились вернуться в Роскильде и предстать перед моим отцом. -Он ведь не похвалил бы их за то, что покинули Торгейра. Они теперь, наверное, скитаются без приюта и крова и горько сожалеют о своем малодушии! Искра оперся на правую ногу, все еще чужую, тощую и непослушную, и подумал, что люди каждый день принимают решения и делают выбор. Всего чаще это малые решения, от которых ничего не зависит. Колол дрова и одно полено поставил на колоду сначала, а другое потом. Иногда же человек ощущает, как колеблется вся его жизнь, оказавшаяся на распутье. Уж верно, те воины Торгейра хевдинга понимали, что пролитого не поднимешь... ...Но бывает и так, что мелкие с виду дела, словно маленькие ключи, отпирают или запирают очень большие замки. Взять хоть тот разговор о звездах возле ночного костра и несколько ничего не. значащих слов о скорой перемене погоды, после которых они с Хараль-дом – а вернее, он. Искра – надумали пуститься на охоту за оборотнем. Или высказанное вслух сомнение Эгиля, подвигнувшее Тойветту вывести их к самой разбойничьей кладовой. Искра знал: Серебряный Лис винил в его увечье себя. Так винил, что сам себя отправил в изгнание. Ушел одному ему ведомыми тропинками в самую лесную крепь, и что там с ним будет и появится ли еще– лишь всевидящему Даждьбогу то ведомо... Эгиль тоже считал, что в чем-то виновен. Это он усомнился в охотничьем искусстве ижора, а после отправил сына ярла под стрелы вместо того, чтобы самому уводить погоню и, может быть, подставлять под раны свою широкую спину... Эгиль, по счастью, был старше и мудрее, чем Тойветту, и ненужных наказаний на себя не налагал. ...А если разбираться беспощадно, так, как Искра при всей своей молодости уже неплохо умел, – получалось, во всем виноват был только он сам. И стрелу в зад по собственной глупости получил, и отцу седины вдвое против прежнего прибавил. И Эгиль с ижором себя поедом едят ни за что ни про что... Торгейр Волчий Коготь был высок, русоволос и светел лицом. Настоящий красавец, и женщины Нового Города успели оценить его красоту. У них было для этого время: Торгейр держался обычая родины и даже Харальду изложил свое дело не сразу, а лишь как следует обжившись. Он и теперь, отстаивая свою правоту перед князем, словно бы никуда не спешил. Харальд слушал его и думал о том, что в Северных Странах такая речь, пожалуй, послужила бы доказательством его правоты. Ну не может же, в самом деле, быть, чтобы слова так охотно и радостно слушались обманщика и злодея!.. Торгейр говорил и говорил, и толмач доносил смысл его речей до всех, кто не знал датского языка. Толмач был из датчан, успевших пожить в Гардарики пленниками. Он тоже сочувствовал приближенному Рагнара конунга и старался как мог. Харальд внимательно слушал его и с огорчением убеждался, что плохо еще освоил гардский язык. Время от времени Харальд косился на Замятню. Тот молча стоял против Торгейра, окруженный десятком самых верных людей. Он по обыкновению угрюмо косился из-под неровных прядей волос, клочьями свисавших ему на глаза. Он не стал разговорчивее и добрее с тех пор, как избитая рабыня-танцовщица скинула плод, не успевший утвердиться во чреве. Новогородцы, для которых княжеский суд был вехой в череде дней, посматривали на боярина и качали головами, обсуждая возможный исход тяжбы. Молодой датчанин не скрывал, что приехал за поединком, и кое-кто из не любивших Замятию – а таких в Новом Городе было большинство – полагал, что Волчьего Когтя привела сюда не иначе как справедливость богов. Должен, в самом деле, и на Замятию найтись укорот, не все ему людей обижать! Искра сидел на крылечке дружинной избы – друзья-отроки сберегли ему местечко на верхней ступеньке, да еще подложили толстую овчинную шубу, и он наконец-то смог сесть, не тревожа раненую половинку. Тело, слабое после болезни, вкусило заслуженный отдых, и поначалу Искра просто наслаждался им, не очень-то слушая, что говорил Торгейр. Нежданная забота суровых парней, часто пенявших Тверятичу за малое усердие в воинском деле, растрогала его едва не до слез. Он щурился на солнце, надеясь, что не все заметят подозрительный блеск его глаз. – Гой еси, молодой боярский сын,– раздался вблизи негромкий девичий голосок. Искра поспешно сморгнул, вскинул ресницы– и увидел хромоножку, стоявшую возле крылечка. Он поспешно поздоровался: – И ты здравствуй. Куделька. – Скоро совсем поправишься, – улыбнулась девушка. – Я уж и не буду нужна... Искра покраснел и с поспешной горячностью заверил ее: – Еще как будешь! Она показалась ему одетой слишком легко для ветреного, хотя и ясного дня. Искра знал, что его привезли в Новый Город еле живого, и, если бы не две лекарки, по-прежнему обитавшие на батюшкином дворе, – скакать бы ему сейчас в светлый Ирий на огнехвостом, дымной шерсти коне. Боярин Пенек, конечно, готов был чем только возможно отдарить целительниц за спасение сына, но те объяснили, что какой-то давний обет возбранял им принимать богатые подношения. Так и не приняли от Твердислава ни серебра, ни одежд. Зато обрадовались посулу боярина раздобыть для них любые лекарственные снадобья, что летом привезут в Новый Город купцы. Да и то старая ведунья как-то странно смотрела при этом на Искриного отца. Словно сомневалась, возможет ли он свое слово сдержать... Пока Искра был совсем плох, девичьи руки, касавшиеся его тела в таких местах, которые людям не показывают, словно бы сами собой разумелись и не причиняли стыда. А теперь вот разговаривал с Куделькой и не знал, куда деть глаза. Все мерещилось, будто она тоже про то только и думает, как созерцала его беспомощную наготу... В это время подал голос усатый гридень, сидевший поблизости: – А ты докажи, девка, что с тебя толк есть. Полезай к парню в шубу, погрей, пока снова душа из тела не запросилась. Нешто не жаль молодца? Могучий воин не прятал широкой усмешки. Искра залился краской и открыл было рот говорить, но Куделька, к его окончательному смущению, приглашение приняла. Хромая, взобралась на крылечко и спокойно подсела к нему в овчинное тепло – как раз со стороны покалеченного бедра. Некоторое время Искра не мог ни о чем думать, кроме как о ее колене рядом со своим. Но вдвоем под шубой было действительно уютнее, чем в одиночку, и он посмотрел на Харальда, сидевшего близ князя Вадима, на малом стольце. Все-таки Харальд Заноза, сын Рагнара конунга, был в Новом Городе самым знатным датчанином. А значит, обязан был присмотреть за тяжбой своего соплеменника. Чтобы никто потом не сказал, будто справедливость была не полна. Или вовсе не совершилась. Седовласый Эгиль берсерк и другие воины, приехавшие осенью из Роскильде, стояли за спиной молодого вождя. И, конечно, всем сердцем переживали за Волчьего Когтя. – Жалко датчанина, – неожиданно шепнула Куделька на ухо Искре. – Такой молодой, красивый, и сердце у него чистое... – Почему жалко?.. – словно очнувшись и заново почувствовав ее рядом с собой, удивился Твердятич. – Слышишь, как он своих богов в свидетели призывает? Люди говорят, у датчан сильные боги... И обмана не терпят... Слова юной лекарки показались ему приговором красавцу датчанину, и верить в услышанное не хотелось. А Куделька вдруг содрогнулась, словно от холода, плотнее завернулась в овчину и чуть слышно шепнула ему на ухо: – Кто я, чтобы предполагать... Но кажется мне, что за нынешним княжьим судом в самом деле присматривают... И робко подняла глаза к небу, словно ожидая узреть в синеве лики, склонившиеся над городом. Искра невольно последовал ее примеру, но, конечно, ничего не увидел. Или ему просто не дано было увидеть то, что внятно различал ее взор?.. – Ну, держись, боярин Замятия Тужирич, – проворчал усатый гридень. – Дело-то и впрямь к полю. Потешимся!.. Искра встрепенулся – знакомое слово "боярин" что-то необъяснимо стронуло в его памяти, ему показалось, будто он близок был к какой-то разгадке, но вот к какой?.. Искра напряг память, но вотще. Едва мелькнувшее ускользнуло бесследно. Зато неведомо почему вспомнилось одно из мгновений редкого просветления, пока его душа колебалась, в каком мире остаться. Вроде бы над ним, лежащим почти без памяти, склоняется хмурый Замятня и протягивает на ладони блестящую красно-золотистую нитку: "Вот они. Ты об этих бусах все говоришь? Хочешь, я их тебе подарю?.." Искра не был уверен, привиделось ему это в бреду или на самом деле случилось. Почему он до сих пор не удосужился спросить об этом Кудельку? Обязательно надо будет спросить... Но не сейчас и не здесь... Вслух он сказал: – Конечно, боги за нами присматривают, иначе как бы мы соблюдали Их Правду! Ты лучше скажи, почему тебе датчанина жалко? Сама-товоришь, чист он... Куделька отвела глаза. – Потому, что боярин не подсылал... А неправого суда нынче не будет... – Откуда знаешь?.. – забеспокоился Искра. Он вроде был уже не настолько слаб, чтобы заглядывать, как положено умирающему, за пределы зримого мира. Но тут уж ему поневоле причудилась над головой Торгейра бело-алая скорбная фата Государыни Смерти!.. И тоже стало жалко красавца датчанина, несколько раз приходившего вместе с Харальдом к нему в горницу. Ибо что-то подсказывало Куделька не ошибалась. Захотелось вмешаться, спасти обреченного смерти доброго человека, но как встрянешь в княжеский суд?.. Тем паче когда сами боги присматривают?.. Да и с чем бы встревать?.. – А ты что же князю в ноги не пала?.. – зашипел он на Кудельку. – Князь бы, может, их помирил... – А я не падала?.. – обиженным шепотом отозвалась хромоножка. – Да что я – сама наставница... Послушал нас Вадим Военежич да и приговорил мудрое слово: ступайте, лекарки отколе пришли. Без вас Матерь Ладу призовем чтобы правого с виновным рассудила... – А к Торгейру самому? Чтобы зря не клепал?.. – Датский боярин нас тоже послушал, – невесело усмехнулась Куделька. – И ответил: я, мол, заклял себя, что сюда доберусь и голову Замятии брошу собакам. И теперь уж от клятвы не отступлю... Между тем Торгейр завершил свою речь, и с добротно вымощенного пятачка перед княжеским престолом раздался резкий и хрипловатый голос Замятии: – Красно ты говорил, датчанин, но правды в твоем навете – ни на драную беличью шкурку. Никакого одноглазого убийцу я к твоему Хрольву не подсылал! А один из доверенных воинов, стоявших за спиной у своего вожака, с усмешкой добавил: – Тайных убийц пускай подсылает немужественный, кто только на других поклепы горазд возводить. А наш боярин любого обидчика сам убивает! – Одноглазого?..– запоздало прислушался Искра. – Ну да, одноглазого, – покосилась Куделька. – Ты где был-то, пока они говорили? Молодой Твердятич ощутил пробежавший по телу мороз: ему сразу вспомнился тот человек с повязкой в половину лица, которого они с Харальдом встретили у лесного зимовья. Искра даже посмотрел на сына Лодброка, сидевшего на малом стольце. Лицо Харальда было непроницаемое. Искра невольно подумал, что вроде бы успел узнать его достаточно близко и хорошо. Уж заметил бы, явись Харальду на ум та же дикая мысль, что и ему... Искра опять перестал слушать речи тяжущихся и долго смотрел на друга, ожидая, не захочет ли тот тайно встретиться с ним взглядами. Не дождался и, тряхнув головой, почти стыдливо решил: да что, в самом деле, такое!.. Каким образом взяться здесь, в новогородском лесу, тому самому человеку, который на другом конце света убил какого-то датского вельможу? Что ему тут делать-то? Если б еще вправду Замятня его подослал... Так говорит же Куделька – не подсылал... Да и мало ли одноглазых на свете?..

Наверное, он в самом деле еще слишком болен и слаб. Вот ему и мерещится. Чудится в каждом слове особый смысл, которого там вовсе и нет... – Я плохо разумею ваш язык, гардский ярл, – сказал Торгейр Волчий Коготь. – Не хочется мне ошибиться, и поэтому я спрашиваю тебя: так ли перевели мне слова твоего хирдманна? Верно ли, что он называл меня немужественным мужчиной, а мои слова – ложью? Замятие словно надоело щуриться на него исподлобья. Он поднял голову и впервые посмотрел на датчанина прямо – глаза в глаза: – А что еще про тебя сказать, когда именно таков ты и есть! Торгейр опустил руку на меч. – Ты, Вади гарда-конунг! – проговорил он торжественно. – И ты, Харальд Рагнарссон! Этот человек обратил против меня непроизносимые речи. Он сказал, что я не могу занимать место среди мужчин, ибо я, как он думает, не мужчина в сердце моем. Я же отвечаю, что мое мужество ничем его мужеству не уступит!.. Князь Вадим посмотрел на Харальда, и Харальд медленно ответил: – Если один свободный человек произнес о другом непроизносимые речи, наш закон велит им встретиться на перекрестке трех дорог и биться оружием. Мы называем это хольмгангом... Вадим согласно кивнул и обратился к За-мятне: – Датчанин поля требует, Тужирич. Выйдешь против него? – Выйду, княже, – спокойно и коротко ответил Замятня. Он никогда не был речист. В этот день народу и князю предстояло еще одно дело, более веселое. В стольную Госпожу Ладогу отправили гонцов – загодя предупредить о посольстве. О том самом, которое еще до перелома зимы задумал боярин Твердята Пенек, а потом высказал свою нелегкую думу побратимам и князю на святом пиру в ночь празднования Корочуна. Тогда же, как все помнили, светлый князь велел Твердиславу Радонежичу самому готовиться возглавить посольство. Пенек и готовился. Большим богатством Новый Город покамест похвалиться не мог всего и жиру, с чем из Ладоги во гневе ушли. Летом, глядишь, купцы припожалуют, слетятся на новый торг, как воробьи на зерно. Но до лета еще дожить надобно, а посольству временить недосуг. И все предвесенние месяцы мудрый Твердята ходил по нарочитым дворам, собирал где что мог на подношения и дары, ибо какое же замирение без гостинцев?.. И ведь мало-помалу набрал такого узорочья, что даже по самому строгому счету не стыд было с ним к государю Рюрику ехать. Знал Твердислав: все стонут, все жалуются на бедность, и в казне княжьей впрямь донце просвечивает... а у каждого, если как следует поскрести, кое-что да припрятано. У одного – полон горшок тонких, как листки, серебряных монет из далеких стран, лежащих, если только люди не врут, аж за Хазарией. У другого – затканный золотой нитью плащ, бережно довезенный из самого что ни есть Царьграда. У третьего – золотые и зеленые бусы, как раз на белые шеи женам Рюри-ковых вельмож... Было замечено, что новогородцы стали много охотнее открывать сундуки, как только узнали – собственный дом Пенек обобрал куда беспощаднее, чем чужие. У малой дружины своей отобрал серебряные ложки, сказав: – С вами добуду новой казны, а ныне она для великого дела потребна. И сам принялся есть старой деревянной ложкой, как все. Еще говорили, будто ижоры из рода Серебряной Лисы доставили ему такие меха, о которых князю Рюрику при всей его ласке к этому племени не доводилось даже мечтать.

До сего дня Твердислав никому не показывал драгоценную рухлядь. Сохранял ее в кремле, в надежных ключницах, примыкавших к дружинной избе. Зато нынче перед батюшкой князем, перед важными кончанскими старцами, перед любопытными новогородцами (а народу ото всех концов сбежалось в кремль, как на вече!) долгой чередой прошагали гордые отроки, вынося и показывая собранные дары. И оказалось – не зря ходил Твердята к серебру кузнецам, подолгу с ними беседовал, к себе в дом зазывал. Сребреники из горшка – вот уж чему никто в Ладоге не удивился бы! – превратились в ковш и два черпака такой дивной красы, что сам былой владелец монет провожал взглядом упоенного ношей отрока, разинув от изумления рот. А кусочки рыбьего зуба, принесенные из другого двора, в руках чудских косторезов стали кружевными гребешками в костяных же чехольчиках, фишками для игры и такими ложками, что и на серебряную не сменяешь... Другие узнавали свое береженое дедовское наследие, с мукой от сердца оторванное после долгих Твердиславовых уговоров. Узнавали, и почему-то было больше не жаль, и распирала ревнивая гордость за себя и за весь Новый Город, и уже метился он большой и богатой столицей, достойным соперником Ладоги. Не тем, чем он пока был в действительности – кукушачьим гнездом беспортошных беглецов, еле переживших на новом месте свою первую зиму... – Экую силу повезешь, Радонежич!.. – со смехом окликнул кто-то Твердяту. Смотри, Пенек, болотные разбойники не позарились Слышавшие весело захохотали. Все, кроме Кудельки, так и сидевшей подле боярского сына. Искра бедром и боком почувствовал, как она вздрогнула. И решил: надо будет все же уговорить ее взять в подарок теплую свиту. Из хорошего привозного сукна. Чтобы не простудилась на весеннем-то ветерке. А то сама заболеет– кто ж после этого к ней хворь свою понесет?.. Божий Суд между Торгейром Волчий Коготь и Замятней Тужиричем состоялся на рассвете третьего дня после княжеского приговора. Еще накануне Харальд рассказывал Искре: – Эгиль берсерк чуть не подрался с хирдманнами вашего ярла, уговариваясь о достойных правилах хольмганга. Здесь нигде нет перекрестка трех дорог, если не считать маленьких тропок, и у вас, как мы узнали, не принято сражаться на растянутом полотне. Ваши воины почему-то не втыкают ореховых прутьев и не приводят помощников с тремя запасными щитами... Увечный Твердятич едва не обиделся: – Это не мешает Перуну и Матери Ладе простирать над нами свою справедливость! А нам – взывать к ней с мечами в руках, если иным судом истины не достигнуть!.. – Вади конунг молод годами, но мудр разумом, – утешил его Харальд. – Я спросил его, признают ли у вас в Гардарики наготу воина угодной богам, и он ответил, что издревле признают, а потом спросил меня, отчего Божий Суд в Северных Странах называют "походом на остров", и я рассказал. Еще я рассказал, что тело нидинга, отвергнутого богами, хоронят в земле, на которую не зарятся ни суша, ни море. Тогда было решено, что выстроят плот и пустят его по реке, и те двое будут нагими биться на нем, как на маленьком острове, ни в чем не имея преимущества друг перед другом. Эта река течет в море– вот пусть она и распорядится плотью того, кому суждено пасть... Искра только вздохнул. Он, может, и дохромал бы как-нибудь до места священного поединка – охота пуще неволи! Но этого ему, не заслужившему полного воинского достоинства, не будет позволено. Только старшей дружине, опоясанным кметям, избранникам бога грозы, разрешается лицезреть Его справедливость... ...Рассвет третьего дня был таков, что казалось – опять вернулась зима. Ночью подморозило, да так крепко, что мокрые клочья прошлогодней травы, уже казавшиеся кое-где из-под снега, заледенели насквозь и хрустели, ломаясь под копытами лошадей. К утру небо покрыли рваные одеяла облаков, и рассвет неохотно пробивался сквозь них, такой зябкий, словно не день Рождения мира должен был вскоре явиться, а второй Корочун. Торгейр и Замятия дождались солнечного луча, проникшего в узкую полоску чистого неба у окоема, и босиком ступили на маленький плот, и даже при скудном свете было заметно, как покраснели от холода их нагие тела. Замятия был вызван на поединок. Он и нанес первый удар. "Если падет произнесший непроизносимые речи, – в который раз вспомнилось Харальду, -люди говорят, что его убил собственный язык. За него не мстят и не жалеют о нем. Если же падет ответивший поединком на оскорбление..." Слова древнего закона были отшлифованы временем, как прибрежная галька морскими волнами: легко западали в память и легко вспоминались. Харальд знал много законов своей страны, потому что был сыном конунга, и ему предстояло вершить суд над людьми. Но законоговорители помнили больше, и ни один вождь не считал зазорным прибегать к их познаниям. "...то пусть за него будет заплачен выкуп, равный половине обычного выкупа за убийство..." Это указание совсем не хотелось допускать в мысли. Торгейр Волчий Коготь был сыном ютландского ярла и жил в доме у Хрольва Пять Ножей сперва как заложник, потом как приемыш. Он был старше Харальда, но ненамного, и тот, сколько помнил себя самого, столько помнил и Торгейра. Хрольв учил их обоих владеть мечом и секирой, и Харальд вечно злился, когда у "паршивого юта" получалось лучше, чем у него... ...Руку Замятии, не иначе, направлял сам злокозненный Локи. Он достал Волчьего Когтя почти сразу – вторым или третьим ударом. Если до сего дня они и видели друг друга с оружием, то лишь коротко и случайно, но Замятия обошелся без пробных наскоков и прочих уловок, которыми пользуется воин, разведывая силу и слабость соперника. Он сразу рванулся вперед и сразу пустил в ход все свое страшное мастерство. Эгиль берсерк, сидевший в седле колено в колено с Харальдом, зарычал сквозь зубы: живот Торгейра опоясала узкая кровавая полоса. Сын конунга не позволил себе восклицания, ибо вождю прилична сдержанность, однако далось это ему нелегко. И он сразу вспомнил предупреждение маленькой ведуньи, о котором рассказал ему Искра. Харальд вырос в доме провидицы Гуннхильд и никогда не пренебрегал мнением женщин. Особенно таких, которые доказали свой ум. Он любил Торгейра и изо всех сил гнал слова Кудельки прочь из своих мыслей, но они возвращались. По телу прокатывался зябкий озноб, и его тут же сменяли волны удушливого жара. Лишь ноги в кожаных сапогах ощущали ровное, уверенное тепло конских боков... Дома Торгейр Волчий Коготь никому не уступал в умении защищаться и нападать, да еще и говорить при этом только что сложенные стихи. На сей раз его умение не помогло ему. Он сразу зажал живот левой рукой и чуть не сбросил Замятию в воду с плота, и Харальд поначалу даже решил было, что его рана была всего лишь царапиной... Торгейр стоял к Хара-льду спиной, но потом течение повернуло качавшийся плот, и сын конунга увидел, что из-под ладони Волчьего Когтя широкой полосой сбегает темная кровь. Течет по ногам и пятнает надежно связанные бревна... Торгейр еще пытался нападать, ведь бывает же, что и смертельно раненному удается умереть победителем... Харальд каждый раз напрягался всем телом, словно это могло помочь, ладонь в рукавице стискивала кожаные поводья... Становилось все очевиднее, что удачи Торгейру не было. Он тяжело дышал и болезненно вздрагивал при каждом вздохе, его кожа была липкой от крови и обильного пота, а движения становились все медленнее. Харальд еще на что-то надеялся, когда все тело Волчьего Когтя потрясла мучительная судорога. Вот он опустил руку с мечом, его колени начали подгибаться... Замятия уже изготовился для окончательного удара, но Торгейр на него не смотрел. Много прошло по свету людей, и не все они оставили потомкам свои имена. И даже когда говорят о великом воителе или вожде, всех его жизненных поступков не перечислит никто. Но про каждого немалого человека в Северных Странах непременно расскажут, как умер. Волчий Коготь обернулся к своим, нашел их глазами, и на берегу услышали его голос: Скальд уходит в море, Меч свой не насытив. Знать, Длиннобородый Зоркость поутратил! Буду ждать я вскоре, Ярл, тебя на встречу. Спорить будем снова Там, где... Договорить Замятня ему не дал. Он знал язык Северных Стран. И то, что умирающему приоткрывается судьба, а пожелания или проклятия, произносимые в последние мгновения жизни, подобны приговору Богини Судьбы. Торгейр не успел сказать, где именно он собирался ждать своего удачливого противника для нового, более справедливого, по его мнению, боя. Меч Замятии с силой ударил его в плечо возле шеи и глубоко разрубил тело. Кровь струями брызнула из вспоротых жил и багровыми кляксами покрыла лицо и грудь победителя. Торгейр свалился на мокрые бревна, и душа покинула его плоть, сотрясаемую страшными последними судорогами. Харальду пришлось бороться с конем – тот прижимал уши, храпел и порывался скакать прочь, не разбирая дороги. Может быть, только благодаря непослушному зверю сын конунга сумел совладать и с самим собой. Он ведь не видел мертвыми ни Гуннхильд, ни своего воспитателя Хрольва, и до этого мгновения что-то в нем упрямо отказывалось верить в их смерть. Люди, которых он любил, словно бы умерли для него вместе с Торгейром, на окровавленных бревнах плота, медленно увлекаемого к морю чужой гардской рекой. Все же он увидел, как Замятня утер с лица липкую кровь и нагнулся за мечом Торгейра. Это была завидная добыча Волчий Коготь по праву гордился отличным франкским клинком, взятым в бою. Как раз когда пальцы Замятии коснулись узорчатой серебряной рукояти, рука Торгейра – по сути, рука уже мертвого тела– дернулась еще раз. Ладонь раскрылась и подтолкнула меч к самому краю плота. Замятия не успел схватить его. Вода негромко плеснула– меч, словно насмехаясь, канул и пропал в глубине. Верные воины из малой дружины Замятии приветствовали своего боярина криками, но большинство людей на берегу– и датчане, и ближники князя Вадима– хранили молчание. Божий Суд совершился, но что-то было не так. Никто не пытался оспаривать справедливость богов, но многим казалось – она была странным образом не полна. Победитель спустился в воду и поплыл к берегу, оставив мертвое тело в одиночестве на плоту. Харальд толкнул усмиренного коня пятками, подъехал к Вадиму и сказал ему: – Конунг, твой человек победил и тем снял с себя обвинение в убийстве моего воспитателя, Хрольва ярла по прозвищу Пять Ножей. У меня нет причины держать зло на твоего вельможу, а на тебя – и тем более. Однако погибший был мне другом и почти братом, конунг. В моем роду никогда не брали виры за родственников и побратимов, и я не стану требовать с твоего ярла половинной виры за убийство, как положено по закону. Я должен был бы отомстить за Торгейра Волчий Коготь, но его погубило ложное обвинение, которое он взялся отстаивать. Бывает и так, что достойный человек отстаивает скверное дело. К тому же это не он произнес непроизносимые речи, и все видели, что перед лицом смерти его мужество было так же велико, как и мужество твоего человека. Я не вижу причин называть его нидингом, конунг, и намерен забрать его тело, чтобы дать Торгейру Волчий Коготь достойное погребение. И тебя не назовут несправедливым, если ты со мной не согласишься, Харальд говорил по-словенски: воистину, стоило усердно учить непростой гардский язык, чтобы добиться последней чести для друга!.. Вадим Военежич внимательно выслушал молодого датчанина и согласно наклонил голову в круглой, опушенной собольим мехом, княжеской шапке. -Твой великий отец ласково принял моих послов, – сказал он Харальду. – И тебя, младшего любимого сына, послал ко мне жить. Если бы он разделял подозрения твоего побратима, он бы, мне думается, на ста кораблях сюда припожаловал. Мне тоже показалось, что молодой боярин был благороден и смел. Наверное, его огорчила смерть вашего общего воспитателя, и он произнес слишком поспешный обет, из-за которого и погиб. Твоя правда – незачем поступать с ним как с человеком бесчестным. Харальд поклонился в ответ: – Благодарю тебя, конунг. Люди скажут: вот предводитель, способный решать большие дела!.. Несколько селундских воинов без промедления скинули одежды и прыгнули в холодную воду. Поймали медленно уплывавший плот, подогнали его к берегу... Перенесли на сушу изувеченное тело Торгейра, возложили на теплый дорогой плащ, разложенный на заиндевелой траве... "Холодно, точно на дне Изначальной Бездны Гинунгагап! смеялся он перед боем, когда снимал этот плащ. – Подержи-ка его за пазухой, Эгиль: приятно будет накинуть теплый, когда все завершится!.." Вот, стало быть, и завершилось... – Я слышал от наших, кто давно здесь живет: весна нынче странная... – сказал Эгиль Харальду по дороге. – Воды и так много, а все приметы за то, что будет еще больше. Воинам конунга не нравится, как медленно течет в этом году река. Они боятся, вдруг совсем вспять повернет... – Река? Вспять?.. – удивился Харальд. – Такое и раньше бывало, – кивнул старый берсерк. – И всякий раз не к добру!.. Двумя седмицами позже ласковое весеннее тепло казалось еще более далеким и недостижимым, чем прежде. Словене отметили свой великий праздник Рождения мира, означавший победу весны над зимой, и сожгли чучело злой богини Мораны: согласно их вере, людская неправда каждую осень давала ей временную власть. Праздник праздником, но, по мнению Харальда, якобы побежденная зима только делалась злей. – Я слышу, как плещет крыльями великанский орел, сидящий возле края Вселенной!..– ворчал Эгиль Медвежья Лапа. – Правы те, кто помещает границу внешнего мира где-то в здешних местах!.. Или действительно наступают последние времена и недолго осталось до Зимы Фимбульветр?.. Могилу Торгейра покрыло белое одеяло. Возле Хольмгарда уже были могилы выходцев из Северных Стран, но никого из них еще с такой честью не хоронили. Друзья подарили Тор-гейру длинный корабль, выложенный по земле большими камнями и обращенный носом в сторону далекого моря. Несколько дней перекопанная земля и остатки кострища выделялись в белом поле, словно черный рубец. Потом выпал снег, и стало казаться, будто могила-корабль была здесь всегда. Я скверный вождь, думалось Харальду. Из меня никогда не получится доброго конунга. Я неудачлив и всякому, кто за мной следует, приношу только несчастье... В самом деле, сколько беды уже приключилось с тех пор, как Рагнар Кожаные Штаны надумал отправить его сюда, в Гардарики? От рук убийцы, подосланного неведомо кем, погиб Хрольв, и вместе с Хрольвом ушли Гуннхильд и славная Друмба. Харальд до сих пор никак не мог окончательно поверить в их смерть. В самом деле, не появись с известием Торгейр, он продолжал бы мечтать, как однажды вернется домой и Гуннхильд проведет зрячими пальцами по его щекам, желая удостовериться, насколько он возмужал и похорошел... Торгейр... Торгейр, поклявшийся отомстить, пересек море, выдержал битву с врагами и измену друзей... и все ради того, чтобы пасть на хольмганге, приняв позорный конец от руки обвиненного им человека! Поистине хорошо, что Искра Твердятич, которого Харальд успел полюбить как брата, поправляется медленно и не едет с ними к Хререку конунгу в Альдейгьюборг. Искру Харальд тоже чуть не потерял, причем так же обидно и глупо, как и остальных. Нет уж!.. Бывает, что малое несчастье предотвращает большое. Вот и пусть эта рана убережет Искру от худшего. Незачем ему ехать куда-то с таким неудачливым вождем, как Харальд Рагнарссон по прозвищу Заноза...