Текст книги "Чудо человека (сборник)"

Автор книги: Андрей Балабуха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

«ГЕНИАК»

I

– Спасибо, – Гранж улыбнулся. Улыбка у него была обворожительная.

Брод тоже улыбнулся, но скупо, краешками губ.

– Пожалуй, это я должен благодарить вас за оказанную честь.

– Вы настолько верите в успех?

– Депо даже не в этом. Благодаря вам я попал в такую компанию… – Брод снова пробежал глазами лежавший перед ним список.

Список и в самом деле был внушительным. Пятьдесят имен, каждое из которых было достаточно весомым, чтобы украсить самый что ни на есть торжественный прием. Или возглавить исследовательский центр. Двадцать семь Норбертовских лауреатов, шесть Нобелевских…

– И все согласились? – Не все, – Гранж непонимающе повел плечами. – Трое отказались.

– Почему?

– Брендон сказал, что не хочет рыть могилу самому себе. Кому понадобятся исследователи после рождения «Гениака»?

– "Гениака"?

– Да. В общем-то – дань традиции, Гений – это ясно, «ак» – от тех, первых машин.

"Что ж, – подумал Брод, – понять Брендона можно. Действительно, если в машине с фантастическим быстродействием и совершенно непредставимым объемом памяти совместятся творческие личности полусотни крупнейших ученых, – кому тогда понадобятся они сами?"

– Но это значит, что Брендон поверил в реальность вашего проекта, – сказал он, – а это уже само по себе немало.

– Согласен. Акоста отказался, не объясняя причин. Дорти заявил, что считает работы по цереброкопированию недостаточно отработанными, а потому не хочет рисковать своей репутацией.

Тоже понятно. Но как раз это-то Брода не смущало: цереброкопированием занимался институт Штамба, а в их работу он верил. Смущало совсем другое… В целом же, надо отдать Гранжу должное, проект был задуман с размахом. Мощный компьютер с объемом памяти, позволяющим вложить чуть ли не всю информацию, накопленную со времен Адама. Но это – только хранилище, мертвое, как библиотека Конгресса. А затем – затем в блоки памяти методом цереброкопирования переносятся личности крупнейших ученых века. Первоначально они записываются каждая в отдельный блок, и только потом между ними постепенно возникают связи, объединяющие их в единое целое – «Гениак». Проект изящный. Но…

– Значит, остальные согласились, – повторил Брод.

– Да, – подтвердил Гранж. – На разных условиях, но согласились.

– Мои условия будут скромными, – сказал Брод. – Я теряю день, пока вы будете снимать с моего мозга копию. Мой рабочий день в клинике стоит около десяти тысяч. Их вы мне и возместите.

Гранж кивнул.

– Когда я буду вам нужен?

– Копирование – процесс сложный и длительный, а нам нужно обработать сорок семь объектов. – … Как легко это у Гранжа получалось, – «объектов»! Ведь каждый из них – человек…) – Думаю, вами мы займемся месяца через три. Точнее мы сообщим дополнительно.

– Только не позже, чем за три дня, – сказал Брод и поднялся из-за стола, протягивая Гранжу руку.

II

Сперва Гранж позвонил ему по телефону.

– Простите, что беспокою вас во время уикэнда, профессор. Помните, что вы сказали мне тогда, после копирования?

– Да, – ответил Брод. – Помню, конечно… Тогда, расставаясь с Гранжем, он не удержался и сказал: "Если у вас начнутся какие-либо… м-м… чудеса, сообщите, пожалуйста, мне. Хорошо?").

– Так что у вас случилось?

– Скажите, вы не смогли бы приехать к нам в Центр?

Брод подумал.

– В понедельник, в четыре, – вас устроит?

– Спасибо, профессор, я вам очень признателен!

И вот теперь они сидели друг против друга в кабинете Гранжа.

– Так что же у вас случилось?

– Если б я знал! Пока мы налаживали коммуникации между отдельными блоками и подсоединяли их к базовой памяти – все шло хорошо Месяц назад этот этап работы был закончен. И тогда мы поставили перед «Гениаком» первую проблему. Какую – нс суть важно пока, тем паче, что заказчик категорически против разглашения тайны заказа. Мы ожидали чего угодно, любого невероятного ответа. А получили…

– Получили?

– Мы сами не знаем, что получили. Вот уже месяц наши программисты пытаются декодировать ответ, но ничего осмысленного получить пока не удалось. Понимаете, если бы «Гениак» ответил, что дважды два – пять, это могло бы быть или ошибкой, или открытием. Но когда он отвечает, что дважды два – крокодилий хвост в полночь…

Брод улыбнулся.

– Неадекватность реакции. Все правильно.

– То есть?

– Я хочу сказать, что примерно так и должно быть.

– Почему?!

– Вы хотели создать сверхинтеллект, Гранж. А создали… Знаете, что вы создали? Сорок семь личностей в одной – это сверхшизофреник, Гранж!

– И вы знали это с самого начала?

– Знал?.. Нет, пожалуй. Предполагал – это точнее.

– И все-таки молчали? – В голосе Гранжа прорвались какие-то хриплые ноты.

– Вы даже не представляете, как пригодится ваш «Гениак» нам, психиатрам… – удовлетворенно откинулся на спинку кресла Брод.

1969

НА ПОРОГЕ

Чем больше времени проходит со дня, когда явилось вам «Усть-Уртское диво», тем чаше я вспоминаю и думаю о нем. Интересно: происходит ли то же с остальными? Как-нибудь, когда все мы соберемся вместе, я спрошу об этом. Впрочем, все мы не соберемся никогда. Потому что… Наверное, это я должен был пойти туда, но тогда у меня просто не хватило смелости. Да и сейчас – хватит ли? Не знаю. К тому же это неразумно, нерационально, наконец, просто глупо, в чем я был уверен еще тогда, остаюсь убежден и сейчас. И все же… Если бы я знал, что «все же»!

"Усть-Уртское диво"… О нем говорили и писали немного. Была статья в «Технике-молодежи», под рубрикой "Антология таинственных случаев", с более чем скептическим послесловием; небольшую заметку поместил "Вокруг света"; "Вечерний Усть-Урт" опубликовал взятое у нас интервью, которое с разнообразными комментариями перепечатали несколько молодежных газет… Все это я храню. В общем, не так уж мало. И в то же время – исчезающе мало. Потому-то я и хочу об этом написать.

Зачем? Может быть, в надежде, что, описанное, оно отстранится от меня, отделится, уйдет, и не будет больше смутного и тоскливого предутреннего беспокойства. Может быть, чтобы еще раз вспомнить – обо всем, во всех деталях и подробностях, потому что, вспомнив, я, наверное, что-то пойму, найду не замеченный раньше ключ. Может быть, ради оправдания, ибо порой мне кажется, что все мы так и остались на подозрении… Впрочем, не это важно. Я хочу, я должен написать.

* * *

Как всегда, разбудил нас в то утро Володька. Хотя «всегда» это слишком громко сказано. Просто за пять дней похода мы привыкли уже, что он первым вылезает из палатки – этакий полуобнаженный юный бог – и, звучно шлепая по тугим крышам наших надувных микродомов, орет во всю мочь:

– Вставайте, дьяволы! День пламенеет!

И мы, ворча, что вот, не спится ему, и без того, мол, вечно не высыпаешься, так нет же, и в отпуске не дают, находятся тут всякие джек-лондоновские сверхчеловеки, выбирались в прохладу рассвета.

Но на этот раз нашему возмущению, ставшему, признаться, скорее традицией, принятой с общего молчаливого согласия, не было предела. Потому что день еще и не собирался пламенеть, и деревья черными тенями падали в глубину неба.

– Ты что, совсем ополоумел? – не слишком вежливо осведомился Лешка и согнулся, чтобы залезть обратно в палатку.

Я промолчал. Не то чтобы мне нечего было сказать: просто я еще не проснулся до конца, что вполне понятно после вчерашней болтовни у костра, затянувшейся часов до трех. Промолчали и Толя с Наташей – думаю, по той же причине. Все-таки будить через два часа – это садизм.

– Сейчас сам ополоумеешь, – нагло пообещал Володька. – А ну-ка, пошли, ребята!

Хотя Володька был самым младшим из нас, двадцатилетний студент, мальчишка супротив солидных двадцатисемилетних дядей и тетей, но командовать он умел здорово. Было в его голосе что-то, заставившее нас пойти за ним даже без особой воркотни. К счастью, идти пришлась недалеко, каких-нибудь метров сто.

– Эт-то что за фокусы? – холодно поинтересовался Лешка и пообещал: – Ох, и заработаешь ты у меня когда-нибудь, супермен, сердцем чую…

– А хороший проектор, – причмокнул Толя. – Где ты его раздобыл?

Действительно, первое, что пришло нам в головы, – это мысль о проекторе. И естественно. Между двумя соснами был натянут экран, а на нем замер фантастический пейзаж я стиле Андрея Соколом. Четкость и глубина изображения вполне оправдывали Толино восхищение. Казалось, между соснами-косяками открылась волшебная дверь, ведущая в чужой мир, над которым багровое солнце заливало густым, словно сжиженным светом темный песок, волнами уходивший вдаль – туда, где вычертились в изумрудно-зеленом небе горы, внизу неопределенно-темные, не то исчерна-синие, не то иссиня-зеленые, увенчанные алыми снежными шапками.

Справа высунулась из песка густо-фиолетовая скала, отбрасывавшая изломанную, изорванную даже, пожалуй, черно-зеленую тень. Формой она походила на морского конька, только сильно стилизованного. И в этой тени неощутимо чувствовалось что-то: не то куст, не то щупальца какого-то животного.

– А впечатляюще… – Наташа зябко передернула плечами. – Молодец, Володька, днем бы это не смотрелось!

– Да при чем здесь я! – Володька обиделся. – Я из палатки вылез, отошел сюда, увидел – и побежал вас, чертей будить!

– А проектор сюда Господь Бог принес? – невинно осведомился Лешка.

– В самом деле, Володька, хватит, – поддержал я. – Поиграли – и будет. Мы не в обиде, картинка великолепная.

– Дался вам этот проектор! Да где он? Где? И где его луч?

Луча и впрямь не было – сразу это до нас как-то не дошло. Мы переглянулись.

– Может, голограмма? – неуверенно предположила Наташа.

Никто ей не ответил: представления о голографии у нас были примерно одинаково смутные. Кто его знает…

– Или мираж… – предположил я.

– Мираж? – переспросил Толя с убийственным презрением. – Где ты видел мираж ночью! Да еще с таким неземным пейзажем?

– Неземным? – настороженно повторял Володька. – Ты сказал неземным? Верно ведь! А если это…

– … мир иной? – съязвил Лешка. – Вогнуто-выпуклые пространства! Тоже мне, Гектор Сервадак! Робинзон космоса!

– А я верю, – тихо проговорила Наташа; наверное, женщины больше нас подготовлены к восприятию чуда. – Это действительно "мир иной". Только – какой?

– Бред, – бросил Лешка, помолчал, потом развернул свою мысль более пространно: – Поймите вы, я сам фантастику читаю и почитаю. Но зачем говорить об иных мирах, когда мы еще не выяснили, не галлюцинация ли это? Не мираж ли? Не какое-нибудь ли наведенное искусственное изображение? Мы не видим луча проектора? Но ведь есть и иные способы создания изображения. Мираж ночью? А вы точно знаете, что ночных миражей не бывает? Мажете за это поручиться? Ты? Ты? Ты? – Он поочередно тыкал пальцем в каждого из нас. – Так зачем же зря фантазировать? Это всегда успеется.

Возразить было трудно. Мы стояли, молча вглядываясь в картину.

– Стоп! – сказал вдруг Володька. – Сейчас мы все проверим. Я мигом, ребята! – И он убежал к палаткам.

– А ведь это… «диво» появилось недавно, – сказал Толя; так родилось это слово – «диво», "Усть-Уртское диво". – Часа три назад. От силы – четыре. Когда сушняк для костре собирали, я как раз между этими соснами прошел, тут еще куст есть, я об него ободрался, о можжевельник чертов…

– Любопытно… – Лешка закурил, спичка бросила блик на стекла очков. – Знаете, чего мы не сообразили? Проектор, проектор… А экран? Мы ведь его только вообразили: есть проектор – должен быть и экран. Ведь эта штуковина болтается в воздухе, как… Извини, Наташенька. Словом, висит. Правда, сейчас умеют создавать изображения и в воздухе, насколько я знаю.

– Возможно. – Толя похлопал себя по карманам. – Дай-ка сигарету, я свои в палатке оставил. Спасибо! Как вы думаете, почему оно не светят? Ведь – там день, а сюда свет не попадает… Слушайте, а что Володька задумал, а?

– Увидим, – коротко сказала Наташа. Лешка тем временем обошел сосну, ограничивавшую «диво» справа, и сразу же исчез.

– А отсюда ничего не видно. Только сгущение какое-то в воздухе. Сейчас я его общупаю.

– Давай вместе, – сказал я и потел к нему. Уже начало светать, н мы ориентировались свободнее. Сразу же за деревом начиналось, как сказал Лешка, сгущение. Воздух быстро, на протяжении каких-нибудь двадцати сантиметров, уплотнялся, превращаясь в конце концов в твердую, идеально гладкую, прохладную на ощупь стенку, полукругом идущую от дерева к дереву. Дотянуться до ее верха мм не сумели, даже когда Лешка взобрался мне на плечи.

Вернулся Володька в сопровождении Чошки. Чошка – полугодовалый кобелек; если верить Володьке, карельская лайка. Их два брата одного помета – Чок и Получок, это охотничьи термины, значения коих я никогда не понимал. Чок – интеллектуал. При любой возможности он садится и продается размышлениям, уставясь в одну точку и сосредоточенно морща нос и лоб. Наташка утверждает, что это у него "наружные извилины".

Володька притащил свою гордость и предмет общей зависти усть-уртских охотников – скорострельный охотничий «маньюфранс», изящный, легкий, с полупрозрачным прикладом из какого-то пластика. В день восемнадцатилетия его подарил Володьке Трумин, сам заядлый охотник, купивший ружье во время не то конгресса, не то симпозиума в Лионе и потом два года сберегавший его для этого случая.

– Смотрите! – Он показал на какую-то точку в зеленом небе «дива». -Видите, птица, не птица, летает что-то такое, птеродактиль тамошний?

Приглядевшись, мы убедились, что это не просто точка, а крохотный черный треугольник, по-орлиному пишущий в небе круги. Володька вскинул ружье, прицелился. Грохнуло. Полет треугольничка сломался, на мгновение он замер, а потом наискось скользнул вниз. Володька опустил ружье.

– Ну что, Лешенька? Мираж? Галлюцинация? Диапозитив?

Лешка смолчал.

– Н-да, «диво»… – раздраженно проворчал Толя.

И вдруг мы вздрогнули от Наташкиного истошного:

– Чок! Чок!

То ли, пошевелив "наружными извилинами", Чок решил принести хозяину добычу, то ли ему просто захотелось посмотреть поближе, что там такое, – трудно сказать. По словам Наташи, он легко, одним прыжком проскочил между соснами – туда, в экран, в картину, в «диво», – на миг остановился обалдело и помчался вперед, оставляя ямки следов.

– Чок! – заорал Володька. – Чок! – Он пронзительно засвистел, но пес проигнорировал все призывы: характерец у него всегда был более чем самостоятельный.

В какой момент Володька рванулся вслед за ним, я не заметил. Только услышал сдавленное Лешкино: "Стой, кретин!" – а потом меня сшибло, и мы оказались на земле – все трое: Лешка, Володька и я.

– Держи его! – скомандовал Лешка, и я рефлекторно вцепился во что-то, не то в руку, не то в ногу, успев предварительно получить хороший удар по скуле.

– Вот теперь вы и в самом деле ополоумели! – Над нами стояла Наташа. И сказала она это так отчужденно, что мы враз остыли.

– Где мои очки? – спросил Лешка, поднимаясь на ноги; вид у него был сконфуженный и обезоруженный. – Никто их не видел?

– На. – Наташа отвернулась, глядя в «диво».

Мы тоже посмотрели туда. Багровое солнце поднялось выше, теперь оно стояло градусов под тридцать. А из песка фантастически быстро, как в замедленной киносъемке, прорастали какие-то черные стебельки. Вблизи они еще только высовывались на поверхность; по мере удаления они становились крупнее и на глазах раскрывались навстречу солнцу, напоминая выгнутые стрекозьи крылья. Чок потерялся в их зарослях.

Володька вскочил, протянул мне руку. Я тоже поднялся и отряхнул брюки и рубашку от хвои.

– В герои-первопроходцы захотел? – спросил Лешка зло. – А? А как вернуться, ты подумал? А если там воздух ядовитый?

– Чошка-то там дышал, – возразил Володька.

– Допустим. Но про всякие местные вирусы и прочую мелочь мы и понятия не имеем… И вообще, пора кончать эту самодеятельность. Хватит. Так знаете до чего доиграться можно?

– До чего? – наивно спросил Володька. Лешка промолчал.

– Что ты предлагаешь, Лекс? – поинтересовался я.

– Для начала – пойти позавтракать. И посоветоваться. А там видно будет.

Поминутно оглядываясь, мы молча зашагали к палаткам.

За завтраком было решено, что Толя с Наташей отправятся я город. Напрямик отсюда до Греминки километров тридцать, так что, идя налегке, к последней электричке на Усть-Урт успеть можно. Вот только как притащить сюда "научную общественность"? Лешке пришла мысль обратиться к Трумину: он знает нас и должен поверить, а там уже поверят ему – как-никак, доктор исторических наук, профессор…

И мы остались втроем.

Володька весь день просидел перед «дивом», хотя кидаться в него очертя голову уже не порывался. Чок не появлялся, даже не вернулся по собственному следу. Что с ним? Настроение у нас было смутное: и подавленное, и одновременно приподнятое, ибо мы соприкоснулись с чудом, и тревожное, потому что неизвестность всегда порождает тревогу…

Солнце «дива» закатилось около шести часов вечера. Теперь между деревьями повис провал почти абcoлютнoй тьмы, кое-где пронзенный тончайшими жалами мелких и редких звезд. Но чернота этого провала казалась… Как бы это сказать? Живой, что ли? Да, другого слова, пожалуй, не подобрать.

– Ноктовизор бы сюда, – вздохнул Лешка. – В инфракрасном посмотреть…

Ноктовизора у нас, увы, не было, и мы пошли ужинать. Темнело. Напряжение чуть-чуть спало, и мы понемногу разговорились потому что надо же было в конце концов, не обменяться мнениями, как утром, а просто поговорить. Лешка выудил из недр своей «абалаковки» плоскую четвертинку коньяку:

– Черт с вами, поглощайте эн-зэ. Настоящий. Армянский ереванского разлива.

Мы развели растворимый кофе, причем не в кофейной дозе, а в пол-литровых эмалированных кружках. Володька обвел это хозяйство глазами и вдруг задумчиво спросил:

– Между прочим, мне кажется, что мы сегодня не обедали, или в самом деле так?

Вот что значит остаться без женской заботы! Мы сразу же почувствовали зверский голод, который едва утолили тремя банками тушенки с хлебом.

– Вот теперь и выпить не грех, – изрек Володька, бросив опорожненную банку в костер. Бумажная обертка вспыхнула, искристо затрещали остатки жира. Мы по очереди приложились к бутылке.

– А кофе-то остыл, – вздохнул Лешка. Он подумал, потом плеснул в кружку коньяку. Эх… Такой дар божий – и из горла пить… Эстеты!

– Это называется "пить по-испански", – сказал я. – Гранды, между прочим, практиковали. Так что ты зря.

Володька, слава Богу, совсем отошел. Он растянулся на спине, заложив руки за голову и, попыхивая зажатой в губах сигаретой, сказал:

– А знаете, братцы, что меня больше всего беспокоит? Появилось «диво» нежданно-негаданно, вдруг, уже при нас. Значит, и исчезнуть может аналогично. Найди мы его уже существующим, было бы спокойнее…

– Логично, – согласился Лешка, – хотя и не обязательно.

– А я ничего, между прочим, не утверждаю. Я только высказываю мнение. Votum separatum, так сказать. Есть у нас свобода слова или нет?

– Есть, – подтвердил я. – Есть, Володечка, только ты на всякий случай плюнь через левое плечо.

Володька поплевал.

– И все же что оно такое, наше "диво"? – вздохнул я. – Неужели действительно выход в какой-то иной мир, пресловутая нуль-транспортировка?

– Похоже. Во всяком случае, мне ничего другого в голову не приходит, – сказал Володька. – Меня другое интересует: где те, кто этот самый переход создал?

– А ты уверен, что его кто-то создавал? – спросил Лешка. – Представь: прилетел на землю какой-нибудь шестиногий и жукоглазый марсианин, увидел шаровую молнию и спросил: "А где те, кто создал эту великолепную магнитную бутылку с плазмой?".

– Спонтанное образование? – удивился я.

– А почему бы и нет? Сам посуди: если бы проход кто-то создал, он и воспользовался бы им. Логично?

Я кивнул.

– А может, он им уже воспользовался, только мы не заметили? Или – до того, как мы нашли «диво»? Или мы его и не можем увидеть? – возразил Володька.

– Цивилизация человеков-невидимок? – в лешкином голосе опять зазвучало ехидство. – Романы бы тебе писать, дружок!

– Но ведь и обратного утверждать нельзя, – вступился я. – Зря ты язвишь, Лекс.

– Что гадать? Все равно ни до чего не додумаешься. – Володька сел, бросил окурок в костер. – Да и не важно это. Не по нашим зубам орешек. Паче того, самая сверхкомпетентнейшая комиссия сразу не разберется, если вообще разберется, а главное – и так ясно. Нам открылся выход в чужой мир. Не земной. И мы – на пороге. Шагнул – и там. Этакое окно в Европу.

– Только где она, Европа твоя? Астрономы радиоисточник с оптическим объектом и то не всегда идентифицировать могут. А тут как?

– Спроси что-нибудь попроще, а? – Володька потянулся; зевнул. – Все-таки недоспали мы сегодня крепко, ребята… Лишь бы окошко раньше времени не захлопнулось! Кстати, я там поснимал кое-что. Жаль, кинокамеры нет, в динамике не снять. Но на худой конец сгодится. Две пленки нащелкал, а больше нету, не взял с собой.

– Ты – гений! – возгласил Лешка.

– А вам не кажется, что мы не о том говорим! – я встал, прислонился спиной к дереву, рельефная кора вдавилась в кожу. Говорить было трудно, каждое слово приходится напряженно подбирать. – Мы идем по пути наименьшего сопротивления. Конечно, рассуждать о физической природе явления проще. Это Область категорий рациональных. Но ведь мы с вами в этом не компетентны, и вряд ли наши суждения будут иметь значения для кого-то, кроме нас самих.

– А кто компетентен? – спросил Лешка. – Ты знаешь такого?

– Не знаю. И ты не знаешь. Но когда здесь соберут ученых… И вообще, не перебивай, Лекс, сбиться я и сам могу. По-моему, сейчас главное – область категорий эмоциональных. Мы соприкоснулись с чудом. Перед нами открылась волшебная дверь в…

– Куда? – порой Лешка бывает попросту невыносим.

– Почем я знаю куда?! А мы сидим тут и спокойненько рассуждаем, как будто решаем, сколько десятков тысяч ангелов может поместиться на острие швейной иглы производства фабрики "Красный швец". Разве это не парадоксально?

– Что, и тебя заело, Дим? Это похоже на… Черт, забыл как оно называется! Ну да ладно. Знаете, в музеях есть такие ящики со стеклом, а внутри – фигурки… Какой-нибудь там Ледовый поход или охота питекантропов на мамонта. В детстве я их ужасно любил. И мне всегда хотелось самому стать таким маленьким-маленьким… мальчик-с-пальчиком… чтобы войти в жизнь этого закрытого мира. Смотреть на нее через стекло – неинтересно. Вернее, нет, интересно, но извне видишь всегда не то, что изнутри. Конечно, это я теперь так формулирую. А тогда – просто чувствовал, смутно, печенками, как говорится.

Я кивнул – знакомое ощущение.

– Сентиментщики несчастные, – буркнул Лешка. – Знаю я, к чему ты, Володька, подбиваешься. Не выйдет! Если нужно, я тебя свяжу и сторожить буду, дурня, понял? Я сказал: никакой самодеятельности! Чок вот не вернулся, а с его чутьем это легче. Может, «диво», только с нашей стороны видно, какое-нибудь оно одностороннее. Туда можно только хорошо оснащенной, продуманно организованной экспедицией идти. Гусары-одиночки нынче ни к чему. Сам посуди, горячка чертова: чего ты добьешься? Ведь если это чужой мир, его же исследовать надо, изучать! А что ты можешь один? С твоими возможностями, знаниями? Колумб-третьекурсник… Даже если сумеешь благополучно вернуться, ты не принесешь никакой ценной информации, а лезть туда ради самовыражения – не слишком ли эгоистично?

– Можешь не сторожить, – великодушно разрешил Володька. – Не сбегу. Чошку вот жалко.

– Жалко, – согласился Лешка. – Хороший был щен. И почему это собаки вечно должны за людей страдать?..

Мы помолчали. Еще по разу приложились к бутылке, потом Лешка размахнулся я бросил ее в темноту; она с треском упала.

– Зря, – сказал я. – Лес загаживаешь.

Лешка не прореагировал.

– Ну, я спать пошел, – сказал он после паузы. – Вы еще долго?

– Нет, – отозвался Володька. – Поболтаем еще чуть-чуть и тоже на боковую.

Проходя мимо, Лешка шепнул:

– Ложись сегодня с ним, Димыч. На всякий случай…

Я кивнул.

Володька вытащил из костра ветку, прикурил.

– Знаешь, Дим, меня это порой пугает…

– Что?

– Рассудочность наша. Это – неразумно, то – нерационально. И верно. Неразумно и нерационально. Только вот попалось мне, помнится, такое определение… Не то у Веркора, не то еще гае-то: человек – существо, способное на алогичные поступки. Скажи: ты никогда Армстронгу не завидовал?

– Терпеть не могу джаз. – Дурак. Я про Нейла. Я вот часто думаю: каково ему было, впервые ступившему на Луну? На не-Землю? Впервые в чужом мире, и он вокруг тебя, под ногами… Как я ему завидовал, Дим! Я тогда еще совсем мальчишкой был. Да и сейчас завидую. И Климову со Скоттом – на Марсе…

– Вот уж кому никогда не завидовал… Понимаешь, они к этому готовились. Долго. Тщательно. Шли без малого всю жизнь. Это мы отсюда им завидуем. Ах, сверкающая почва луны!.. А для них это работа. Тяжелая. И, конечно, интересная. Вот чему можно позавидовать: они место свое нашли дело свое. А это все… романтика, коя, как известно, "уволена за выслугой лет".

– Шиш тебе! – избытком вежливости, увы, Володька не страдал.

Мы опять помолчали. Кофе совсем остыл, и я допил его одним глотком.

– Ну, пошли спать, что ли?

– Иди. Я сейчас, только взгляну еще разок на «диво». Эх, Дим, до чего Чошку жалко… Может, вместе сходим?

– Сейчас там все равно ничего не видно. Темень одна. Попозже надо, когда там рассветет.

– Ладно, иди спи, медведь. Спокойной ночи. И не бойся, не сбегу.

Володька ушел. Я забрался в их палатку – она была просторная, четырехместная, не то что наша с Лешкой «ночлежка». Через открытый вход был виден костер – тлеющие угли, по которым изредка перебегали робкие язычки умирающего огня. От вида гаснущего костра всегда становится грустно и неуютно… Уже засыпая, я услышал как вернулся Володька. Он проворчал что-то насчет бдительности и опеки и улегся. Через пару минут он уже спал, посапывая и изредка всхрапывая. Тогда и я уснул окончательно.

Когда я проснулся, было еще совсем темно Я взглянул на часы: четыре. Но спать почему-то уже не хотелось. Я встал и тихонько, чтобы не разбудить Володьку, выбрался из палатки.

"Диво", слава Богу, никуда не делось. Рассвет там еще не наступил, и оно сгустком тьмы висело на фоне темного леса. Я долго всматривался в эту черную бездну – так долго, что под конец мне стало мерещиться, будто там, в глубине, движется робкая светящаяся точка, словно кто-то идет с фонарем… Я протер глаза… Точка исчезла.

Вернувшись к палаткам, я постоял в раздумьи, покурил. Будить их или нет? Я представил себе сердитую лешкину физиономию и рассмеялся. Набрав в грудь побольше воздуха, я заорал во всю мочь:

– Вставайте, дьяволы! День пламенеет!

Володька вылетел из палатки, как чертик из табакерки.

– Ничего. Володечка, просто я хотел пожелать тебе доброго утра.

Володька аж задохнулся. – Ну, Димка!..

– Что-то Лешка не просыпается, – сказал я. – Пошли, вытащим его из берлоги?

Лешки в палатке не было. Мы удивленно посмотрели друг на друга. – Куда его унесло?

– Может, прогуляться решил, с ним бывает… Ничего, скоро вернется.

Через час Лешка еще не вернулся. Мы наскоро позавтракали, потом я обнаружил, что у меня кончились сигареты, и полез за ними в палатку. Тогда-то я и нашел записку, прижатую старенькой «Спидолой»:

"Ребята! Я ухожу. Это неразумно, знаю. Но не могу иначе. Чудо происходит лишь один раз, а не то какое же оно чудо? И нельзя пропустить его, чтобы потом не каяться всю жизнь. Это эгоистично – я иду для себя, а не для других. Но идти я должен.

Я взял твое ружье, Володя, кое-что из продуктов и почти все ваши сигареты – не серчайте.

И не думайте, что я собираюсь жертвовать собой, – уходя, всегда думаешь о возвращении.

Я вернусь.

Постарайтесь понять и не осудить.

Ваш Лешка".

Впрочем, записку мы дочитали уже потом. А тогда, только переглянувшись, мы ринулись напролом, обдираясь о ветки елей и колючие кусты можжевельника. И – с разгона проскочили между соснами, ограничивавшими «диво». «Диво», которого уже не было.

– Лекс! – заорал я, понимая, что это бессмысленно, что он не услышит, что его уже нет нигде в нашем мире. – Лекс!

Я ругался, что-то кричал, не помню уже что, но что-то бессмысленное и громкое, а в мыслях билось одно: "Что ты наделал, дурак, что ты наделал?!"

Володька тряс меня за плечо. Лицо у него было совершенно мертвое, глаза ввалились, губы вытянулись в ниточку.

– Это я, – сказал он механическим, странно спокойным и ровным голосом, – это я должен был пойти, а не он. Он мое место занял. Я болтал, a он пошел. Понимаешь, это я должен был пойти…

* * *

Вот, собственно, и все.

К вечеру приехали на мотоцикле Толя с Наташей и привезли в коляске Трумина. Он нам поверил, но…

Началось следствие. Боюсь, следователь до сих пор пребывает в уверенности, что мы злодейски расправились с Лешкой, а потом для отвода глаз придумали всю историю с «дивом». И не судили нас только за полным отсутствием улик.

Была академическая комиссия. Она работала долго; снимки, сделанные Володькой, обнюхивали, обсасывали и пережевывали. Но к единому мнению комиссия так и не пришла. Одни считали нас мистификаторами, или, наоборот, жертвами мистификации; другие утверждали, что «див» – галлюцинация, непонятным образом зафиксировавшаяся на пленке; третьи… Пожалуй, один лишь Бармин принял нас и нашу версию всерьез, но тогда он был одинок в этом мнении. Почти одинок.

С тех пор прошло больше двадцати лет. Изредка попадая в Усть-Урт, я заезжаю на это место. Четыре года назад по предложению Бармина, уже академика, ученого с мировым именем, Нобелевского лауреата, там была поставлена автоматическая станция слежения и огорожена охранная зона. Я смотрю на сосны – теперь из них осталась лишь одна, вторую повалило ветром лет семь назад…

И уезжаю.

Я знаю, ты не прав, Леша. Знал тогда, остаюсь уверен и теперь. И все же…

И все же где-то в глубине души, там, на самом дне, шевелится странное чувство, похожее на зависть.

Иногда я вижу его во сне. Обросший, истощенный, бредет он, по щиколотку увязая в темном, рыхлом песке, раздвигая руками похожие на стрекозиные крылья растения, и тогда мне кажется, что он должен, непременно, обязательно должен вернуться. Я чувствую это. Может, он уже, вот сейчас, только что вернулся? Или сегодня? Завтра?

Ты должен вернуться, Лешка!

1970