Текст книги "Занавес молчания"

Автор книги: Андрей Быстров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Если идея исходит от пришельца, она не что иное, как ловушка. Признания же земного человека меня не интересуют.

– Но вас должны интересовать мотивы. В целом вы правильно описали, как я попал сюда, но вы ошиблись в мотивировке. Не присвоить достижения проекта «Мельница», а разрушить его – вот чего я добивался, и только что я объяснил вам почему. А вы ломаете голову, на какой планете я родился. Да не все ли равно? Задумайтесь о последствиях!

– Вот тут вы правы, мистер Шерман. – Довгер вновь обрел точку опоры. – Не все ли равно, с какой вы планеты… Что вы хотите остановить? Прогресс науки, колесо познания? С таким же успехом можно отменить закон всемирного тяготения или обратить вспять бег Земли вокруг Солнца. Вы – обскурант. Что вы говорили там о последствиях? Когда-то боялись атомной бомбы, а она вот уже столько лет хранит мир…

– Я хочу остановить не колесо познания, – возразил Шерман, – а один конкретный проект, преждевременный и опасный для этой планеты, возникший в результате цепи случайностей. Посмотрите непредвзято на ваши методы! Вы вслепую ковыряетесь в недрах той же атомной бомбы.

Казалось, Довгер не слышал последних слов. Он стоял у стены и смотрел сквозь нее… Словно там было окно, за которым он мог увидеть ответы – те, которые надеялся увидеть.

11

Стальные стены бокса сомкнулись вокруг профессора Илларионова. Равномерное подмигивание индикаторов, жужжание магнитных и лазерных накопителей, линии на экранах осциллографов – все теперь приобрело для него смысл и значение. Он больше не был Алисой в стране ночных кошмаров, он вернулся как один из создателей этой страны.

Прежде чем занять место в пустующем боксе, предназначенном для реципиента (пустых боксов было всего шесть), он отключил внешний контроль и мониторинг, потом отрегулировал наклон кресла. Сегодня он станет реципиентом – он, Андрей Владимирович Илларионов, но реципиентом особым. Ему не понадобится вживлять в мозг все электроды по им же самим разработанной процедуре. Он пойдет напрямую, другим, более грубым методом. Искупление… Профессор Илларионов одинок среди врагов. Он не может добраться до жизненных центров комплекса, не может добраться до эллонов – его остановят еще до первого шага в святую святых. Но сюда, в Темную Зону, у него есть доступ, и отсюда он нанесет свой удар.

Профессор Илларионов не мог бы объяснить и самому себе, откуда пришла уверенность. Да и была ли это уверенность или только надежда? Если человек твердо знает, что он должен сделать, это еще не значит, что он непременно достигнет цели. У профессора Илларионова не было расчетов, не было научных выкладок и обоснований. Было интуитивное озарение (но разве не так совершаются великие открытия?) и мучительное сознание вины. Но гениальные озарения всегда подготовлены неустанными тяжкими трудами. А у Андрея Владимировича было чувство, что он НЕ ЗАСЛУЖИЛ озарения, что оно пришло ИЗВНЕ. Как тот опустошающий, всепроникающий взгляд, неопределимый и абсолютно реальный… Приказ извне. Был ли он или профессор просто таким образом защищался, подсознательно ища опору в угаданном пути? Этот вопрос не имел права на существование, теперь уже нет.

Движением пальца профессор включил настроенную машину. Сверкающая дуга низринулась к его голове, присоски багровых щупалец впились в виски. От нестерпимой боли Илларионов закричал. Словно миллионы микроскопических осколочных бомб взорвались в центре его мозга, и каждый осколок ранил нервные окончания. Скальпель механического хирурга рассек его лоб, кость была мгновенно просверлена пустотелым буром, сквозь который в мозг проник единственный электрод. С гудением приблизились жерла криптионных пушек. Обезумевшие осциллограммы плясали тарантеллу. Таких нагрузок аппаратуре не давал еще никто и никогда. В теории считалось, что дольше нескольких минут она не выдержит, разрушится сама и разрушит мозг реципиента.

Илларионов стремительно погружался куда-то очень глубоко. Боль не ослабевала, но уже не она была главным содержанием происходящего. Он мчался по туннелю между жизнью и смертью, между временем и пространством; он сам был временем и пространством в непостижимом единстве. Золотое и черное смешивались в нем, золотые врата раскрывались, черные воронки кружащейся тьмы поглощали их. Над всем царствовал протяжный звук, настолько низкий, что человеческое ухо не могло бы слышать его – но он был, черно-золотой звук.

А потом прояснилось, и профессор увидел себя летящим над утренней долиной. Римские войска двигались по ней, сверкали на солнце шлемы, желтые четырехугольные щиты, оконечности длинных копий легионариев, грозно над их строем высился значок когорты. Но вот воинственные крики пронзили воздух, зазвенели мечи. Римляне бросились на преграждавшую им путь варварскую орду. Людские массы столкнулись, смешалась. Кровь и вопли, вопли и кровь; профессор ощутил себя в самом сердце войны, одновременно продолжая парить в небе. Каждый удар меча рассекал его плоть, и каждая смерть была его смертью.

В яростный лязг металла врезался треск автоматных очередей. Немецкие «шмайссеры» били с близкого холма, оттуда наступали боевые порядки в полевой форме вермахта. Какой из сражавшихся сторон они спешат на помощь, сказать было невозможно, пули равно поражали тех и других. «Мессершмиты» и «хейнкели» проносились над полем битвы, гремели разрывы бомб, хлестали наотмашь пулеметные очереди. Завязался воздушный бой – самолеты со свастиками были атакованы американскими «стелсами» и «аврорами». Внизу появились солдаты-киборги, их манипуляторы сверкали при ярком солнце, под их тяжелой поступью содрогалась земля. Молниями вспыхивали испепеляющие лазерные лучи. И зловещим апофеозом этой странной МЕТАВОЙНЫ всех против всех материализовалась в долине чудовищная машина. Она скрежетала гигантскими гусеницами, она разворачивалась, давя людей. Это был Джаггернаут, совершенный механизм уничтожения, вооруженный всеми мыслимыми орудиями смерти, и он сжигал все вокруг в пылающем атомном огне.

Профессор стал не только многократной смертью, он стал войной, он преобразился в ее существо, но лишь на краткий миг, чтобы, взмывая все выше и выше, оказаться в холодной Вселенной. Он летел к черной дыре, к горизонту событий, но не для того, чтобы бесследно исчезнуть за гранью материи. Теперь он знал, ЧТО смотрело на него, когда он был еще другим, потому что ОНО было здесь. Оно дышало, хотя в космической пустоте нечем дышать; оно видело, хотя у него не было глаз. Оно могло отправиться куда угодно, но в том не было необходимости, оно присутствовало везде. Воля, чистая Интенция, сотворение и крушение мира – вот чем было то, в чьи пределы вторгалось сознание профессора Илларионова, разъятое и соединенное. И, как смертью, как войной, он стал этой Интенцией, на одно восхитительное и страшное мгновение он мог управлять ею, он мог направлять ее. И он собрал ее энергию воедино, в могучий пронизывающий луч, проваливаясь вдоль него вновь в Темную Зону, в бокс, к своей боли, к своим дымящим, искрящим аппаратам.

Он знал, куда направить луч, и у него было время для этого. Чистейшая энергия вселенской Интенции хлынула вверх, навстречу потокам криптионов. Она нашла другого человека, она ворвалась в его мир и заполнила его собой.

Этим другим человеком был Виктор Генрихович Довгер. Он отдыхал в своих апартаментах на уровне М, но что такое отдых ученого? Его мысль трудится всегда. Поэтому Довгер поначалу не придал значения безотчетной тревоге, жжению в сердце, усиливающейся ломоте в висках. Это просто симптомы переутомления…

Но ему становилось все хуже. Сознание раскололось пополам, а затем раскололся надвое и он сам. Сидя в кресле, он с ужасом видел себя, корчащегося в предсмертной агонии посреди комнаты. Да, эта извивающаяся в судорогах призрачная фигура – не отдельная от него копия. Теперь он был и собой, и этой фигурой, он видел себя и с той и с другой стороны, теми и этими глазами. И два Довгера испытывали взаимную ненависть, в каждой части раздвоенного единства жило то, что отчуждалось другой частью. Но испытывали они и потребность в слиянии. Отталкиваясь, как одноименные полюса магнита, они притягивались, как разноименные.

Тот Довгер, что сидел в кресле, встал и шагнул… Не к своему двойнику – к СЕБЕ. И его второе «я» потянулось к нему, но сила отталкивания разбросала их. Призрачный Довгер рухнул на диван. Черты его лица исказились, стерлись, проступило иное лицо – воплощение всего, что именуется Злом. Как таинственный портрет Дориана Грея, как зеркало, умеющее отражать темные стороны вещей, это лицо было одной из его сущностей. Губы шептали, умоляя о помощи, о слиянии, о спасении… Поздно.

Схватившись за сердце, Довгер упал на ковер. Лицо существа, лежащего на диване, перестало быть кошмарной маской… Оно ПЕРЕСТАЛО БЫТЬ. Призрак отправился туда, куда рано или поздно попадают все призраки, – в страну Небытия. Он растворился в нескончаемой тьме.

Энергия, вызвавшаяся это мощнейшее возмущение стабилизирующих полей реальности, распространялась теперь по радиусам. Ей предстояло рассеяться во Вселенной, ибо то, что произошло, было флуктуацией, а любая флуктуация недолговечна. Но прежде чем навсегда покинуть Землю, ее расширяющаяся и слабеющая волна коснулась еще двух людей.

Шермана и Нику держали в камере на одном из самых нижних уровней – может быть, Y или X. Почему-то их не разлучили, возможно, чтобы прослушивать их разговоры, хотя это и противоречило тому, что говорил Довгер. Цепи были и здесь; Шерман пытался открыть замки, но безрезультатно.

Первой беспричинное как будто беспокойство (впрочем, какое уж там беспричинное при всех ее бедах! Скорее, неожиданное) почувствовала Ника. Раньше она читала о том, как люди иногда ощущают чью-то далекую смерть, но по опыту такое было незнакомо ей. И все-таки…

Встревожился и Шерман. Ника видела, что он как будто прислушивается к чему-то, а ведь было абсолютно тихо.

– Что-то случилось? – спросила она, надеясь, что он поймет.

– Думаю, да, – сказал он. – Равновесие нарушено.

– Равновесие? У меня странное чувство, что где-то… умер человек.

Шерман еще некоторое время сидел в напряженной сосредоточенности, потом покачал головой и произнес:

– Нет, Ника… Нет. Никто не умер, и тем не менее это смерть. Умер не человек. Умерло зло в одном человеке.

– Умерло… Зло? Я не понимаю, Джон.

– Я не могу тебе объяснить.

– Почему?

– Ника, тебе только кажется, что я все могу и все знаю. На самом деле это далеко не так.

– Не так?

– Нет, – сказал Шерман.

12

Дверь камеры отворилась, и вошел старик. При взгляде на него Ника подумала, что ему, должно быть, лет сто… И лишь постепенно, приглядевшись, она с изумлением узнала профессора Довгера. Да, это был он, и он даже не слишком изменился, если не считать глубже залегших морщин на лбу и в уголках глаз. Почему же в первый момент Ника увидела человека незнакомого и очень, очень старого? Она не могла ответить себе.

Профессор закрыл дверь, молча прошел к столу и сел на табурет. Он сидел без движения с полминуты, потом произнес хрипловатым голосом, так не похожим на его прежний уверенный голос:

– Прослушивание отключено. Мы можем поговорить. Я хочу сказать вам…

– Я знаю, – тихо промолвил Шерман.

Без удивления, устало Довгер посмотрел на него.

– О, вот как… Но… Все равно. Я намерен покончить с проектом «Мельница». Вы, разумеется, свободны.

Ника потеряла дар речи, но быстро опомнилась и протянула к Довгеру скованную браслетом с цепью руку.

– Тогда для начала, профессор, освободите нас от этого!

—Да, конечно… Сейчас.

Вытащив из кармана маленький ключ, Довгер отомкнул замок на браслете Ники и проделал то же самое с браслетом Шермана.

– Я начинаю вам верить, – сказала Ника, потирая запястье. – Но знаете, я хотела бы и что-нибудь понять, для разнообразия.

– Я видел собственную смерть, – сказал профессор. – И я нашел человека в Темной Зоне… Андрея Владимировича Илларионова. Он не реципиент, он один из моих сотрудников.

– Что с ним? – спросил Шерман.

– Пока плохо, но он выберется. Мы успели обменяться несколькими фразами… Это ему мы все обязаны. Все люди.

Для Ники эти слова мало что осветили, но она помнила и свои странные ощущения, и краткий разговор с Шерманом. Не то чтобы ей этого хватало, однако она чувствовала, что вряд ли добьется большего.

– Задача будет нелегкой, – продолжал Довгер. – Я не смогу действовать в открытую, и мне придется…

– Вам придется, – перебил его Шерман, – под каким-либо предлогом временно прекратить эксперименты и постараться спасти, восстановить реципиентов. Тех, кого еще возможно спасти… А предлог… Ну, например, новая методика…

– Подождите. – Довгер недоумевающе нахмурился. – Временно?

– Примерно на месяц.

– А что случится через месяц?

– Эллолы на уровне Z разрушатся. Необратимо, полностью, и так, что это будет выглядеть самопроизвольным распадом, обусловленным какими-то их неизученными свойствами.

– Почему они должны разрушиться?

– Я установил дезинтеграторы на уровне Y. Ради этого я и прорывался к одиннадцатому вентилятору, самому близкому.

– Мои люди все обыскали там и ничего не обнаружили.

– Дезинтеграторы трудно найти из-за их малых размеров. Они устанавливаются из небольшого контейнера, который затем сам распадается вследствие простой химической реакции. И они требуют настройки на эллоны, а дело это сложное и не такое скорое, заранее их нельзя подготовить. Вот меня чуть и не пристрелили ваши парни! Если бы не Ника…

– Дезинтеграторы, – повторил Довгер почти шепотом. – Какие дезинтеграторы, мистер Шерман? Никто не знает в точности, что такое эллоны. Тем более никто не может знать, как разрушить их дистанционно при помощи… Таких технологий не существует… На Земле.

Шерман улыбнулся:

– Ну почему же? Ведь образцы с эллонами были вывезены из Германии, не так ли? Почему вы уверены, что они достались только русским, что другие образцы после войны не попали, скажем, в Америку, что с ними не велись там работы, в результате которых и были созданы дезинтеграторы?

– Вы установили дезинтеграторы, – пробормотал Довгер, внезапно будто утративший интерес к вопросу о земных и неземных технологиях, а вероятнее, понявший бесперспективность этой темы. – Проект «Мельница» был обречен… Зачем же вы убеждали меня, что он опасен?

– Разве я имел шанс вас убедить? Но попробовать-то стоило… Я ведь шел в какой-то мере наугад. Я не знал и сейчас не знаю, все ли эллоны находятся на уровне Z. Если где-то отдельно хранится еще хотя бы один… И потом, дезинтеграторы действуют медленно. Минимум тридцать суток. В течение этого срока вы вполне могли переместить некоторые эллоны – из предосторожности или по любой иной причине, – а радиус досягаемости дезинтеграторов крайне мал… Я мог бы уничтожить проект, но только если бы мне повезло.

– Вам повезло, – сказал Довгер. – Все эллоны там, и я не собирался их перемещать… Жаль только беднягу Илларионова. Его подвиг становится чуть ли не напрасным, запоздалым. Но без него…

– Напрасным! – воскликнул Шерман. – Напрасное бессмысленно. О чем вы говорите, профессор! Разве то, что произошло с вами, бессмысленно?

– Я уж помолчу о том, что вы сделали бы с НАМИ за этот месяц, – язвительно вставила Ника. – А другие реципиенты? Один месяц может сохранить им разум! И разве после крушения проекта ваши убийцы не прикончили бы их, охраняя ваши черные секреты?

Натянутая до предела струна гнева прозвенела в ее голосе, но и в мыслях она не отводила себе и Шерману одну и ту же судьбу. Стать реципиентами – это она допускала, но умереть – нет. Так ли велика была ее вера в Шермана, в его способность не сдаться и выиграть даже в объятиях страшных машин, пожирающих мозг? Или она думала сейчас исключительно о несчастных жертвах, о людях, которые продолжают страдать и в этот момент? Как бы то ни было, она не удержалась от мстительного наставления, надобности в котором и сама не видела.

– И вы, профессор, вдребезги разобьетесь, но вернете этих людей к их обычной жизни, вы их вырвали из нее, вы в долгу перед ними!

Она не получила отповеди, дескать, не подобает ей поучать старого человека, мучимого виной, – а именно такой отповеди, пусть смягченной, она ожидала от Шермана. Но Шерман снова обратился к Довгеру:

– К тому же искушения проекта весьма велики… Можете ли вы гарантировать, что кто-то из ваших сотрудников не похитил часть эллонов или не попытается сделать это в ближайшее время?

– Конечно, я могу это гарантировать! Но… – Довгер запнулся.

– Вот именно, «но»! А теперь изнутри вы возьмете это под особый контроль с новых позиций. Потом, демонтаж проекта… Если бы не Илларионов, он сопровождался бы большой кровью. Кровь – это печать на дверях молчания. Только вы сумеете провести все так, чтобы избежать кровавых развязок. Так что менее важным дополнением выглядит скорее не подвиг Илларионова, а мое… наше с Никой предприятие.

– Нет, – возразил Виктор Генрихович. – Наблюдение за зоной размещения эллонов ведется не мной одним. Я не смог бы уничтожить эллоны, мне бы просто не дали сделать и шага. Без ваших дезинтеграторов проект продолжался бы – не с одним руководителем, так с другим. А попытайся я предать проект огласке… Вы понимаете.

– А теперь?

– Что теперь?

– Я спрашиваю об огласке.

– Нет, мистер Шерман. Проект «Мельница» должен остаться окруженным стеной молчания навсегда. Правда о «Мельнице» и УНР будет подобна взрыву, слишком далеко все зашло, интересы слишком многих людей переплетены здесь. Если я не буду действовать по-прежнему как глава проекта и высокопоставленное лицо в УНР, меня уберут… Хорошо, все мы смертны. Но ведь тогда я не смогу вызволить реципиентов, предотвратить ликвидации, устранить многочисленные ростки посеянного мной зла… А правда о проекте все равно будет похоронена, со мной или без меня. И вот еще что, мистер Шерман…

– Да?

– Я, лично я, глубоко убежден в том, что правда об инопланетном корабле, едва не погубившем наш мир, и о тех силах, в контакт с которыми вступил Илларионов, не должна стать известной. Тот, кто соприкоснется с ней, уже не будет прежним… Не будет прежней, соприкоснувшись с этой правдой, и целая цивилизация. Может быть, в будущем человечество вновь столкнется с той же угрозой, и тогда правда станет необходимой. Видимо, нужно продумать способ сохранения информации и доступа к ней, когда меня не станет… Какой-то институт хранителей, посвящение и преемственность… Не знаю пока. Но я был бы счастлив, если бы потребность в этой правде не возникла у человечества никогда.

– Я согласен с вами, профессор, – просто сказал Шерман. – И так как моя миссия завершена, а дальнейшее в надежных руках, я хотел бы возвратиться в Санкт-Петербург.

– Вы можете улететь сегодня же, через два часа рейс… Я уже придумал, как объяснить ваше возвращение… Но, мистер Шерман… обстоятельства могут сложиться так, что мне будет трудно обойтись без помощи такого человека, как вы. Как я мог бы…

– Боюсь, что никак. Меня ждут, и вскоре я буду далеко. Увы, не в моих силах предоставить вам какой-либо канал связи со мной. Но я обещаю, что вас не оставят одного. Вы ничего не заметите, не ощутите… Но если придется туго, вам постараются помочь.

– Благодарю вас, мистер Шерман. – Старый профессор с достоинством наклонил седую голову.

– Не спешите меня благодарить. Постараются – не значит непременно помогут. Уж не принимаете ли вы меня и впрямь за всемогущего пришельца, готового в любую минуту высадить внеземной десант? Будь все так легко… Нет, профессор. Здесь, напротив, все очень сложно, а потому рассчитывайте в основном на себя.

– Я всегда рассчитывал на себя. Перемена в знаке тут ничего не прибавит и не убавит… Но есть человек, на которого я могу положиться полностью. Человек, способный оказать мне реальную поддержку, обладающий немалым влиянием. Я говорю о Диане.

– Диана?! – встрепенулась Ника. – Но ведь… Она осеклась и умолкла. Профессор посмотрел на нее с улыбкой:

– Да, Диана, мой друг, мой соратник. У нас бывают столкновения, споры, но все это до принятия мной решения. Помните – «это моя страна, права она или нет»? И я прекрасно знаю, как относилась Диана к проекту «Мельница». Она заплатила цену, которую приходится платить женщине, если она женщина, а не кукла. Я знаю и то, как она отнесется к известию о крушении проекта… И она поможет мне.

– Я рад, что вы не одиноки. – Шерман протянул Виктору Генриховичу руку, и тот пожал ее.

– Займемся деталями вашего отъезда…

Тон профессора изменился, и на какое-то мгновение Нике показалось, что перед ней прежний Довгер… Но нет. «Тот, кто соприкоснется с этой правдой, уже не будет прежним»… Довгер соприкоснулся не с правдой о Силе, но с самой Силой.

«Я видел собственную смерть…»