Текст книги "Маски"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Английский агент кокоакол

Мандро, захватившись за грудь, раскрыл рот – извиз-жаться: на чудище; но – он не мог; и, грозя указательным пальцем, ему, острым клином волос под профессора дернулся:

– Я заклинаю вас, – не обращайте вниманья на «этих»; они – постоянно присутствуют тут.

Скрестив руки, профессор одной бородою вильнув, не взглянув, – отвернулся, подставивши спину Велесу;

– Садитесь, – к Мандро он, – чего это вы?

Игнорировал взломщиков:

– Я никого тут не вижу-с!

Взглянув на парик; предстояло ж ему повернуть колесо рулевое: мель близилась; и пароход мог пробоину дать:

– Нас – ждут; мы – пойдем.

Но Мандро передернулся мукой:

– Не пустят меня.

– Проведу-с!

И порадовался на лицо, искаженное мукой, что есть-таки мука!

Велес-Непещевич же, сообразив что-то, – бах:

– Кокоакол – сидит?

– Я не знаю, – ответил двенадцатый номер.

– Валяй, Косококо!

И шпора задергала: по коридору.

Английский агент, Кокоакол, Колау, был тайно приставлен в французской разведке.

Профессор, не слушая гадин, в парик говорил:

– Всею жизнью к подобного рода субъектам, – он дернул рукой на парик, – «прибежали»; они положили на плаху топор свой; вы с ними кричали в пустынях: ай, ай!

В коридоре задергалась шпора; и голос сказал:

– Кокоакола нет!

– Ладно, – гадина гакнула.

Вставши и шубу сваливши на кресло, профессор простроенным бацом пошел вдоль колетки – под стол, к парику, не взглянув на чудовище, руку играющую на парик протянувшее, точно не видя: ведь не обращают внимания на паука, когда он сосет мух, в миг ответственного разгово-ра-с!

И вдруг непонятно и дико ревнул:

– Кто позднее пришел, тот идет впереди!

И как в самозабвеньи, парик оторвав (уже лапа тянулась за ним), опрокинув его на ладонь; и, как чашу пустую, разглядывал:

– Преинтересная штука-с!

Танцмейстер на плахе

Мандро, расширялся ухом, ловил эти звуки, которых и не было ведь: были мысли; и были из глаз, точно вылеты птиц; была смена сквозных выражений. Он серую брюку с полоской блошиного цвета коленкою левою выуглил, сунувши бледный ботинок под правую ногу; морковного цвета носок; а ботинок – с серебряной пряжкой.

Замашки – танцмейстера; и – парикмейстера: дергался, как под трамваем, не будучи в силах (трамвай набегает) – вскочить.

Тело – дикое: дергалось дико.

Лицо, не живое, совсем молодое, не двигаясь, – бронзовым просверком шерсти жесточилось; молча вперилось глазами, огромными, умными, как говорившими: —

– Под ураганом – я пал!

– Моя кожа разъелась горючей проказой.

– Огонь попалил мои кости воняющие.

– И душа моя, точно лиловый морщочек бумаги, охваченный пламенем, пережигаема, – добела: сгинуть!

– Но я – еще есмь!

Он разглядывал собственный дерг, зная, что гальванический ток перекрючит конечность у дохлой лягушки; и если животное дохлое дергается, как живому еще «Я» – не дергаться?

Будь он царем Соломоном, вперяющим в плаху глаза, – тем же самым танцмейстерским жестом, одною рукой закрутив волосинку, другою отставясь с мизинчиком загнутым – выю на плаху положит!

Уж тлен выступал на челе; и глазницы – проваливались: двумя черными ямами; а – вы принюхайтесь: запахи опо-понакса!

За ним заседало чудовище!

Усом трясет и кусает

Профессор Коробкин, не глядя на ужас, не глядя в Мандро, – парику, как зачитывал лекцию: перед чудовищем:

– Мы – дети света-с!

Мертетев, рукой раскидавши портьеру, влетел; он схватил Непещевича за руку; руку другую как на цирковую арену выбрасывал:

– Оба – сошли с ума! Нет, – посмотрите: и сам с ними ополоумеешь!

Из-за барьера бросался – к профессору:

– Бросьте мосье Домардэна!

– Вы видите сами, что он невменяемый.

Но Непещевич, как палкой сигары махаясь из губ на Мертетева, – почти с презрением:

– Тсс!

А Мертетев не слушался; и собирался, отставив козетку, прыжком стать меж них, как заправский циркист:

– Вы идите себе: медицинский надзор установлен за ним.

Непещевич вскочил, испугавшись: нарушится редкое зрелише; тупо широкой спиной заслонил он Мертетева:

– Тсс!

Этот дикий старик наводил, вероятно, его на весьма плодотворные мысли; и тотчас Велес головам, протянувшимся из-за портьеры, забзырил:

– Удача…

– Колумбово просто яйцо.

– Тсс!

– Не время: потом; вы – испортите!

– Слушайте!

– Этому, – на Домардэна показывал, – этот, – в профессора тыкался, – визу принес: он – поедет на фронт!

Мадемуазель де-Лебрейль изогнулась с защипом двух пальцев, которым разглядывают в бомбоньерках конфетину, приготовляясь конфетину вынуть, лорнировала – тех, которые – «т а м»…

Тут профессор вскочил: глаз – морозистый; выпуклый лоб, точно в шлеме гребнистом, нацелился твердым булыжником на кости лобные гадины, а жиловатой рукою нацелился на Домардэна:

– Вы будете долго искать его, и не отыщете!

– Как это так не отыщем, – ответила гадина, – вам потеряться не так-то уж просто.

– Пред вами захлопнутся двери, а мы с ним – пройдем.

И профессор всем корпусом, а не плечом, пырнул носом, как злой носорог, протаранивший рогом; а руки – по швам; и до выпота их зажимал в кулаки он.

Велес торопился додергать:

– Кусает и усом трясет!

И, расставивши фалды, им зад показал.

Он ушел, хлопнув дверью.

Куда вы зовете?

– Куда вы зовете? И как мне пройти?

Мандро думал, что бегство – удастся: вдвоем, куда нужно; что их не найдут, потому что спаситель имеет, наверное, все основанья знать меры, им принятые для укрытия беглого.

Час этот – их!

Он воскликнул:

– Никто не умеет так действовать: где научились вы этому? И не профессор, а лоб, перед ним изгибая морщину могучую лобною кожею, – запечатлел:

– Это вы научили меня.

– Как подоблачным громом ступаете: полки шатаются; как научиться мне поступи эдакой?

– Поступь приходит – поступками.

И посмотрел через стены, которые – дым беловатый в глазах у Мандро: белоглавая туча несется сквозь стены; как издали, – все: и, как издали «этот» – стоит в седине, как в венке из ковыли!

Все это мелькнуло – в Мандро.

Но, как солнце, играющее книгой блесков в заре, ликовал на ликующего глаз профессора: блесками; точно он бил молотками до искр по скрещению лобному своим гигантским лицом, промышляющим руку: шатались в Мандро восприятия зрительные.

А профессор с притопом чеснул под окошко рукой с париком, точно с чашей пустою; и солнечно вспыхнули красные просверки.

Тут же: чеснул от окна с париком, точно с полною чашей, на желтую лысину; и опрокинул на желтую лысину

силу свою:

– Я ссуженное вами же – вам возвращаю!

Усы, как две рыбины, выплеснулись, как хвостами серебряными; и – опять унырнули: в ничто.

И парик положил он на стол.

Разумел же он —

– муки, Мандро приготовленные!

И, пристукнувши ботиком, сквозь потолки!

Тот – не понял.

И думал, что речь – о спасении: от ожидаемой кары.

Увидя, что он бородою сверкает в луче и сжимает дрожащими пальцами пальцы под горлом, подумал, что странно стоять: хлопать глазом; не бухнуть ли в ноги: лежать при ногах, закрываясь руками? Он весь сотрясался лукавыми помыслами: может, может профессор заверить в судах, что – не он приходил за открытием, а дед, «Мордан», перепоица, дряхлый беспутник, которого видели же, что не он выжег глаз; они вместе с профессором, став пред судами, присягою ложной заверят, – что – так!

Проскрипел, точно дно парохода о мель:

– Погибаю!

– Да нет же-с: эхма! Как вы можете эдак!

– Спасите!

– Уже-с!

– Не губите!

Профессор – расплакался:

– Не понимаете вы!

И портьера, как рожа, оскалилась диким раздвигом, как ртом; в ней – четыре тряслись головы, как четыре оскаленных зуба.

____________________

Слезами играл глаз безумца, заплакавшего в пуп земной, косный, злой – над мучениями: тела этого! И бородой, как кустом загоревшимся, требовал, – не от Мандро, – над Мандро – в золотые столбы пылевые, как бы развеваясь телесными недрами перед ковром, на котором в кирпичные, синие шашки и в пыли отстукивал лоб себе синие шишки:

– Вы – выздоровели!

Взблеснуло.

– Вставайте!

Кричало – сердечными туками:

– Исцелено мое сердце, количеством звезд, измеряемым этим пришельцем!

– Я – жив.

– Снова сложены органы.

– Вложены смыслы: в глаза, в уши, в жизнь!

– Созидаю в ней здание.

– Приготовляются нам облака!

И привзвизгнув в больном и опасном восторге, вскочил он, готовый на все.

Пароксизм сумасшествия буйного, их обуяв, стирал грани меж ними.

Профессор хватал его за руку.

____________________

В шубы влезали:

– Где шапка?

– Вот!

– Ваша?

– Моя!

– Ну теперь – мы пойдем.

Мели минули: в оси вселенной, обломанной, – новая вставлена ось; и сию же минуту они в меховых своих шубах и шапках, пристукнувши ботинками, невозбранной, свободной дорогою: ринутся, – сквозь потолки!

– Ну?

Профессор полой меховою, как ринется в дверь; за ним, бросив тринадцатый номер, – Мандро, —

– Эдуард, —

– неизвестно куда, неизвестно на что, потому что ничто не касалось его.

– И никто не задерживал.

____________________

Только из двери в двенадцатый выскочила де-Лебрейль – сумасшедшая тоже; за ней – сумасшедшие: тоже; она же их, вытолкав, двери замкнув, бестолково забегала; сдергивала на ходу: юбку, лиф.

И осталась – в одних панталончиках!

Я улетаю, мои купидончики…

– Мирра, – алло: Леонардовне потелефоньте!

Велес до вола перед зеркалом пыжился, в зеркале видя багровую рожу; и строя ей рожу, манжет перещелкивал.

– Чтобы она, Леонардовна, свою квартиру очистила;

и – чтобы ящик поставили.

Стал перед Миррой надувшимся гиппопотамом.

– А ключ от квартиры – сюда; куда хочет, сама; чтоб ноги ее не было.

И – до слона надувался:

– Мешок и рогожу.

До мамонта!

– Тертий?

И как цеппелин, разносился щеками; висел из небесного цвета обой над небесного цвета ковром, из крахмалов тугих свою вывалив шею.

Пред ним Косококо, рукой и плечами, как перед заведующим департаментом.

– Слушаюсь! Тертий в бегах.

– Сослепецкий, Мердон? Чтобы были!

– Есть, будут!

Из губ перепыженных выпустив дух, Непещевич осел из небесного цвета на мягкий ковер, язычищем напруженным вытыкнул щеку; и с шишкой нащечной стоял, что-то соображая.

С улыбкою липкою:

– Ну? Покажите себя!

Косококо, чернявый, высокий, худой, – шею выгнул, представивши руку с цилиндром, отставивши руку, загнул свой мизинец и стал Домардэном:

– Бьенсюр!

– Бесподобен, – Миррицкая.

– Не без таланта, – Велес; языком на щеке снова шишку поставил; и – шишку убрал; деловито выбрасывал; в матовый, ламповый шар:

– Не понадобится: мы поедем в закрытом моторе; подъедем сюда: показаться за стеклами; не разберут… Ну там тоже: белилы и прочая, прочая; миропомазанье – словом: мамзелька вам даст; где она?

Косококо:

– Переодевается… И чемодан перевязывает.

А Велес, пав в диван, головою – в промежности; как дохлый скот, перевесился: это старик услужил: мифимо-нами; свечку ему ставьте, Мирра: Исайя, ликуй! Со святыми его упокой!… Исключительный случай, что нет Кокоа-кола; неповторимая штука!

Вдруг ставши багровым, распевшимся тенором, он проорал сладострастно:

«Веди к недоступному счастью

Того, что надежды не знал!…

И сердце утонет в восторге

При виде» —

– «тебя, Косококо!»

Безлобый, безглазый, он вдруг завозился: с попыхами:

– Ты, – беспокоился он, – не забудь парика; тоже случай: регалии личности; твой-то, подобранный, – не без изъянца.

Вскочил и, кокетливо перешарчив двумя ножками, точно в фокстроте, слюнявые губы собрав, бросил в поле небесного цвета – рукою – свой чмок:

– Мои ангелы, я… – купидончиком он, – улетаю; в посольство!

И выпорхнул в дверь.

Бурдуруков тащил сквозь флакон циклокон

Через сорок минут: Рузский – знал; Бурдуруков – тащил; Алексеев еще упирался; со Ставкою шел разговор; десять трубок гортанило в десять ушей:

– Вы, Мегтетев?

– Уж пегедано…

В тот же миг во втором учреждении в трубку плевал второй рот

– Жуливор?

– Купе будет?

– Имейте в виду: не откроется; предупредите кондуктора!

С третьего места, оскалившись, лаяло: песьеголовое туловище:

– Подавайте машину: спешите…

– А что, – офицер, молодой человек, – есть?

– Имеется, – вместе с машиною… Да помоложе: из мальчиков, знаете, розовощеких… Да чтоб поконфузливей.

– Да, при машине: чтоб он и не знал; посадите в машину своих, – офицерика сопроводить до дверей; пусть с машиною он убирается к чорту: другая подъедет…

– Машины? Нужны? Да: и – три: к Тигроватке – раз; да от нее – два; с вокзала нам, – три!

– Уж пожалуйста: не перепутайте!… В международном масштабе; с машиной зацепка; а там – конфликт: с Англией.

____________________

Мотоциклетка, четыре машины и семь лихачей перерезывали: кольцо «А», кольцо «Б», мчась во все направ-ленья; проскакивали сумасшедшие, бледные штатские и генерального штаба военные: в двери, в подъезде; и снова, выскакивая, уносились, стреляя бензинами.

А в подворотнях ругали правительство, сеяли слухи, подсолнухи и выливали помои; мадам Циклокон покупала флакон; с ней – жёном[132]132
  жён (фр.) – молодой человек.


[Закрыть], Николя Ньюреню-Ньюреня; Луб Турупов – садился за шахматы. Вывески еще держались; и Жорж Дирижориум в «Эмоцион-Ки но» еще качался боками и фалдами фрака в «Волне Адриатики» – в семь часов вечера; – Владя Боздецкий тянул из соломинки у «Сивелисия»; «Чистка перчаток Перши-П есососова» – вывеска еще висела.

Но, но… —

– Потолобова, «Рамочное заведенье», – закрылось; и сам гражданин Потолобов старинную дружбу с известною всем повивальною бабкой, Сысоич, – осмыслили: браком… гражданским (веди к недоступному счастию, Керенский, их!); Архивариус Архимандриллин ударился в максимализм под влиянием Кисы Сесакиной; Голо-гуронов – подталкивал их.

Фабрикант Эмигрант поговаривал: «Если продолжится эдак, по всей вероятности, переменивши фамилию, сделаюсь я – «эмигрант Фабрикант»; Камергер, Питер Кубово, выехал в Англию после того, как Тарас Цупутун, фронтовик, поселился в их доме. В тот день у Москва-реки, около Козиева, бастовали рабочие, вооруженные; и – обнаружились бомбы; и сам комитет забастовочный, точно сквозь землю уйдя от шпиков, объявил заседанье бессменным; что главное: в публике ближних районов – сочувствия взрыв; и Куканики видели, как, встав на тумбу, Коханко-Поханец, мадама, с мадамой Жильвом-Малитнырлину с Сутиевым предлагала реформы, рабочих сугубо приветствуя!

«Оптик», Пров Проклик, ее уличил: жила своднею.

Даже у Янкеля Яковлева, туличанина, сперла полиция, делая обыск: часы.

Разбирали приказ генерала Хабалова; чувствовалось: сквозь флакон Циклокон и сквозь туру Турупова, сделавшую шах и мат Шах-Маманову, что кольцо «А», кольцо «Б», разорвавшись в спираль, побежали домами, садами, трамваями, башнею Сухаревой, – все скорее, скорее винтя, – к клокотавшему в центре винту, чтобы толкнувшись – фронтонами, башнями, крышами – ринуться – в эту воронку Мальстрема!

Москва стала – яма!

Глава десятая В РАЗРЫВ

Макар гнал теленка

Сплошное стекло!

Коридор – из стекла: стены, пол, потолок – из стекла, так что номер тринадцатый, – все еще, – виден: сквозит через рой (точно в воду белок) лошадей и людей, бриллиантовых санок, как ром, альмантинного цвета трамваев, жемчужных, домовых рядов; из топазовых улиц высвечивают провисающие этажами квартирные кубы, – сквозное стекло, – где едят, испражняются; видно, как варят желудки; пузыриками бродит мысль, – та, которую, точно селедку, за хвост не ухватишь из бочки.

Сплошное стекло – потолок!

Выше, выдутый в ночь из стекла: синий купол; и как в абажурное облако, солнечный шар электричества – ввинчен.

Пол – то же стекло; и на нем тротуары, снег, тумбы сутулые, – как на воде, отражения берега; и удивляешься, как глубина из-за них, золотая, —

– волнуется, —

– где легкоперая и глупоротая рыба спиною запырскала, юркая в розовом рое медуз.

Глубже вод – перламутровым облаком, в вогнутом куполе неба сквозь ноги Мандро, переставшего быть, в мысли синие вырожденного и расширенного, – бриллиантовым глазом в Мандро – спрут: стреляет!

За хвост поднимая селедку из бочки селедочной, видишь порой не селедку, не бочку, а мысли мыслителей – Гегеля и Аристотеля.

Из золотого стекла

Так и Мандро: уносясь за «туда» удиравшим профессором, воспринимал обстоящее: точно витражи веков, где Агрикола, Цезарь, Спартак, Цезарь Борджиа, папа Григорий Седьмой, как флакон Циклокон или бронзовый бонза, – коллекция кукол в стекле заведения бронзовых ламп и подсвечников.

И вдруг поймав себя в этом окне, он бежал, переталки-ваясь; и на миг в раздражениях нерва глазного отчетливо вылепились: ряды окон «Гвоздика» из Ниццы, сквозной, кружевной паутинник, блеск гранных флаконов, рябь вывесок; недопрочитанное: «Коньяк», «Швейных машин»… и «Перчат…» – «к и», наверно.

Военный с серебряным кантом подбросился розово-рдяной рейтузою за завитою блондинкою, поднявшей «дэссу» и влипающей глазом в стекло; золотые оскалились зубы на кучера с синей подушкою на голове: сетка синяя на серо-белых конях.

И сигают, проносятся, пырскают, переливаясь серьгами, хватаясь за шапки, блистая пенсне на муслины, сюра, веера из окна; а в окне, как из зеркала, – шуба, накинутая на плечо рукавами пустыми, мехами кофейными выбросилась над второю такою же шубой (на две головы ниже ростом), с космой головы, вдвое большей как у исполина; из шубы, из первой, торчит голова; и слюна изо рта на клок шерсти свисающей тянется; в зеркале лупят, как взапуски; и уж рука свой портфель перетиснула; куньи меха; шофер – шкурой обвис, завертев колесо: из ничто на ничто переносится – в зеркале, где его – нет, где – стеклянные тусли.

____________________

Профессор, схвативши за руку, другую выбрасывая, каа с копьем, поворачивая, точно шлем, темный котик, так просто ликует.

И – видит он: —

– маска с осклаюленным ртом своим ввинченным, как бриллиант, пустым глазом уставилась в выспрь над пустым земным шариком; шарик, – как мячик, – выюркивает из-под пяток; а путь – эллиптический; мир – эллиптический…

Функция!

Тот, кого тащит профессор, взусатясь и дергаясь, выпятил ребрами грудь и снял шапку; и череп желтеет в мороз: под трезвонящей вывеской.

Солнечнописные стены!

Лимонно вспоенная стая домов бледным гелио-городом нежилась – персиковым, ананасным, перловым, изливча-тым; синей стены эта белая лепень.

И светописи из зеленого и золотого стекла!

____________________

И ломая историю пятками, лупит из будущего к первым мигам сознанья, – Мандро, —

– Эдуард!

А профессор, отбросясь мехами назад, спрятав руки в меха, поджимая ладони к микитке и выбросив в свет свет седин, поворачивает ноздрей на Мандро; и – поревывает:

– В корне взять, – уже нет затхлых стен: дышишь воздухом!

В странном восторге вручася друг другу, они, – близнецы, проходящие друг через друга —

– (сквозь атомы) – звездным дождем электронов! —

– забыли, став братьями в солнечном городе, в недрах разбухшего мига, что им так недавно друг в друга не верилось.

____________________

Было неясно Мандро, куда тащат, когда руку бросив вперед, как с огнями, другой вырывая Мандро из толпы, – улепетывал спутник по улицам, улицам, – из – улиц, улиц; спросить, не спросить? Знает сам, куда тащитг но там и Макар не бывал.

И – базар.

Здесь впервые Мандро осмотрелся; и все – оплотнело; и нет коридора, а толки локтей: лом тел в спины; синявенький дом с дикодырым окном на всем желтом; а желтое – дом; во ртах – ор; в глазах – страх: ярко-желтый плакат: «Продаю осетрину!»

Мадам Тигроватко поставила ящик

Стояли за рядом палаток, где сивобородый мужик с кулачищами выпер перед опрокинутым ящиком: плюнуть; и толстая рядом лежала веревка; профессор, на ящик ладонь положивши, по ящику хлопнул, как будто на плечи с прикряхтами вздернул.

– Таки засорили его: понесем!

И по ящику хлопнул опять:

– Точно трон!

И стал сравнивать с юношей, в ящик усевшимся, совесть сознанья, которую-де понесет; и казалось ему: человек, молотком заколоченный в ящик, взломав свои доски, из ящика выскочит.

Тут же торговец пришел; малахай – снял; висок скребенил:

– Эй, ползи, что ли, дальше: мой – ящик; его не ломай.

– И ломать-то тут нечего: ломань и есть, – отозвался какой-то.

Но вдруг допотопною шкурой обвисшие люди в расклокоченных шапищах, – без топоров, пока что, – как взорут: в смеси запахов: рыбьих с бараньими.

– Ты – сколоти-ка его.

Кто-то щелкнул орехом.

Какой-то схвативший рогожу шутник подскочил с ней, имея намеренье эту рогожу на плечи Мандро опрокинуть; на ящик показывал:

– Лезь туда: чем не посудина? Тебя – гвоздями заляпаю, а эту рогожу зашью: в лучшем виде.

– В Саратов отправим!

Профессор тащил за собою Мандро; и кричали им вслед:

– Знаем, знаем, – тары да бары: глядь, – а ящика нет.

– Они хотят – мутить!

Все, как вприпуски: в безупокои, безутолочи.

А профессор чесал в невыдйрную давку из желтого щелка на синие сипы, сгибаясь под бременем долга, который взвалил и который ломил и плечо, и лопатку: легко ли «такого» влачить? Долгорукий Мандро, долгополый, накинув меха на плечо, с перевальцем, едва поспевал.

Уже черные пятна теней вырастали из света; и – сламывались: на пустые заборы (средь них он недавно бродил); проходили Жебрйвым и Дрйковым; вот – Фелефоков!

Вот – Козиев!

Стал он расспрашивать:

– Долго идти?

– А куда-с?

– Да туда, куда – вы.

И профессор впервые прорявкал отчетливо:

– Я вас к Лизаше веду: вам пора объясниться друг с другом.

Как рев водопада со скал:

– Дайте дочь! Дайте выпрямить свои пути к ней – из глаз ее, чтоб она видела, что и я – вижу.

Как мог он так долго там в кресле сидеть, а не броситься, чтоб из расклепанного молотком и клещами железными ящика, – лбом колотиться о ноги ее:

– Не прощенья выпрашиваю я, Лизаша: прощенья не может быть; действием воли сломав наши жизни, их перелепить – обещаюсь!

Домок, опрозрачнясь, блаженствовал там вырезными розетками, как в еле видной улыбке.