Текст книги "Маски"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Глава шестая. «ПЫРСНЬ»

Цитаты

– Па-па, – Никанора за руку схватил, изловчившися, Тителев.

– Стой-ка – попались: идемте-ка!

И – в кабинетик: «топ-топ»!

Никанор же, на пуговицы застегнув пиджачок, переюркивал.

Тителев стал над столом; руки – фертиком: вметился в мысли какие-то; бросавши их, стал хвататься за дикие пятна папки; одну он рванул; шлепнул в сизое поле стола, развернул: и – посыпались вырезки.

Все это – хватом.

– Вырезки из иностранных газет; – он показывал, – о вашем брате; открытие: видно, унюхали рыбу, – он зубы показывал.

– Это строчат: для французов; что же, – Яков кивает на Якова… Вот – «Тагеблатт»[97]97
  «Тагеблатт» (нем.) – ежедневная газета.


[Закрыть]… На досуге, – потом: дело плевое.

– Вот «Фигаро», прочитайте, – ткнул пальцем… – Да что вы тут все топощите… Оставьте трепак!

И пошел синусоиды строить ногами, вышлепывая в темно-синие кайма, – вперед головой.

Никанор же – прочтет, ужаснется; и – вскочит; и – сядет.

– Прочли? Ну, – Антанта старается дело поставить иначе; открытия – нет: почему?

Замигал Никанор.

– Трепетица не дошлая, – вникните! Да потому, что – расчет на открытие; значит, – прицелились: шуба была бы, – вши – будут!… А прежде писали, что – есть.

Никанору казалось: в мозгу вырезает, – простым сочетанием вырезок.

– Версия третья, – и новая пачечка.

– Ну-те?

Глазами блеснул; и, закинувшись под потолок, похохатывал.

Лунные пятна за окнами тускли; кисейно летали снега; голосили, бренчали, качались, курились, клочились.

– Прочли?… Эге!… Выскочил, как чорт из ада, кинталец, Цецерко-Пукиерко, парень-ловкач; он открытие выжал из брата – рабочему классу, ведомому в бой Гинденбургом; и это-с, конечно-с, немецкие денежки-с!… Вот до чего англичане додумались: Энгельс и Маркс полстолетием ранее, выдуманные немецкой армейщиной, для Гинденбурга рождали Либкнехта!… Да вы трегубительно так не смотрите… Вы – вникните: и ароматы ж!

Взусатился:

– Американцы при помощи Англии хапают… Мало: им все – недохап… Ну-те, – прежде писали о воре, Мандро.

Топотец Леоноры вдали.

– О том самом, который… Я вам говорил…

Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.

– Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то – Цецерко…

Скрипение цыпочек остановилось у двери.

– Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!

Выскочил из-за стола; ухо выставил: он – многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, – вошла.

– Брось, Леоночка, – брось: не мешай… Негораздо!

Снял руку с плеча; взгляд сказал:

– Коли ложь, – лги вовсю.

И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.

И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!

____________________

Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же – отец».

И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.

____________________

Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах – какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.

В Пензе– то…

Тителев выпохнул новую паческу дыма:

– В российских газетах.

Прислушался к шуму под окнами.

– Что я сказал? Да; об этом о всем – ни гугу, потому что ваш брат – русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.

Под окнами – топоты, шурки:

– Ведите…

– Валите…

– Идем?

И наставилось ухо: на окна.

– Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…

Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец

вертел, была силища.

И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, – точно выдернут.

– Правда – из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении – «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!

В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.

Падала —

– кондовая, неживая Россия,

«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.

Но чтобы вид показать?

Воротник – торчея; нос – торчок; грудь – колесиком: гордость, величие, пренебрежение!

Дергал словами, как блошками.

– Чч-то-с? Мировое значение, – плечи взлетели. – Терентия Тителева – эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»[98]98
  Лавров Петр Лаврович (1823 – 1900) – русский социолог и публицист, идеолог народничества.


[Закрыть] – не так-то уж каменно!

Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.

В кресло сел:

– Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?

Будто страдал ломотой всех суставов.

Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:

– Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…

– Да, – слышал: что в Пензе-то… в Пензе…

– Дубинушку пел, – так-чч-то: Маркс – про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым – про другое, – так что!

«Вззз» —

– сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,

И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.

– Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!

И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, – тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.

А Никанор – наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?

– Я думаю, – чч-то: оба лучше!

И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта – так что? Задопятова, брата, Ивана, – обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!

Не Тителеву – тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом – лабораторию взрывов.

Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, – так – чч-то: противиться будет тому, чтобы брат – переехал.

А кто-то в окошко царапался: там – тень тулупа.

Терентий же Тителев – значит, не спал, – вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:

– Сила – сила!

Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.

И – резкий звонок.

И – ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком – к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:

– Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, – и как? Боевая дружина?

– Как видно, – басило.

– Запомните: синяя тряпка – валите; а желтая тряпка – ни-ни!

– Есть, – басило.

– Товарищ Торборзов?

– На улице: у ледника стражу держит.

– Так вы позовите…

Ушли.

Химияклич

– Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, – мы вселенную с оси свернем, – дроботнули два пальца.

– Упор этот дан!

Припечатал к столу кулаком:

– Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!

Бросило в дрожь пред безумием этого лысенького господинчика; и Никанор посмотрел на него, будто полинезиец трепещущий на фетиша; так бы вот и орнуть на него:

– Куда? Стойте! Себя, свою партию, класс, да и нас – Серафиму Сергеевну, брата, Ивана, – свергаете в бездну!

А тот лишь стальными глазами блеснул:

– Независимого положения – нет: быть не может; эго: либо с нами, – вполне-с; либо – против: с мерзавцами; там – диктатура и здесь диктатура.

Впёр руки в карманы; и сдвигом морщины решение брата, Ивана, оставить в лечебнице – стер в порошок.

– Будет поздно!

Запырскало: снежный, сквозной, извизжался отряд кавалерии, снегом пропырснувшей на переулочек.

– Я – подставное лицо; – подбирал свои вырезки Тителев в дикую пятнами папку, – сигайте с Иванчиным-Писаревым, точно с торбою расписанной – по деревням: лыком шить по парче… Только… —

– пальцем настукивал. —

– Брат с поручителем встретится, – палец он выбросил в пол, – у меня-с!

И – товарищ Торборзов вошел; сталь – не мускулы; серый гранит – не лицо; Никанор его сразу узнал: тот рабочий, который на дворике Психопержицкой прислушивался, как ругали их; значит – подосланный… – «нашими», чуть не сказал он себе!

– Коли ночью сегодня, товарищ Торборзов, – оскалился Тителев, – что, то – ракетою дерну вам: с крыши… Валите тогда через Психопержицкую: в сломины; сталелитейщикам роздано?

– Роздано: в двадцать минут душ пятнадцать при бомбах слетится…

– Не думаю, чтобы сегодня, а все же: чуть что, – так? Торборзов, – как не было.

Тителев, локти расставив, схватись за подмышки, откинулся, переблеснул тюбетейкой; и, выставив красный жилетец, зевнул в дико-сизые стены, оглядывая Никанора, решавшего смутный вопрос, все недели тревоживший:

– Кто ж поручитель? Цецерко-Пукиерко?… В сущности, – новый полон?

Над окурком тиранничал: рвал и разбрасывал. Тителев, пряча портфели, портфель показал:

– Тут бумажки, которые ну-те, щипали из томиков вы в Табачихинском… Целы… Коллекция… Вам – не отдам; брату ценный подарок, – не вам.

В каждой хватке – орудие, в поте лица передуманное.

– Ну, а я, – Никанор; и – пошел.

Ему Тителев – вслед:

– Вы – окурки, окурки-то: вы их берегите-ка: торжище… – он показал на рассор. – Да вам, может, монет?

Никанор, разъерошенный, – взаверть:

– Как видите: сыт я по горло; обут и одет, – руку сунув в жилетный карман, перебренчивал, точно полтинниками, пятаками своими.

– И то: у меня куры тут, – перебренчивал он, – не клюют…

В коридор.

– Ну, – как знаете!

Тителев точно ломотой суставов страдал: простонал, по-тому что сквозь вой снеговой он расслышал, как – в стены бросается белое поле, дверями шарахая, точно оттяпывая толстой пяткою; вот «он» войдет, колыхаяся зобом – сееброволосый, под бременем болей заохавший.

– Он —

– Химияклич —

– старик!

И сжимая в грудях кулаки, он попросит опять, как просил уже (громким, грудным человеческим голосом), чтобы открытие взять от профессора, – ясным профессору сделавши; долг его силу открытия делу рабочего класса отдать; это дело Терентий Тителев, убегая в Лозанну, «старик», как ребенка, в колени сложил.

Если бы только «старик» догадался, – открытие уже в руках?

Почему утаил перед партией?

Интеллигент с сантиментами —

– Терентий Тителев!

Если старик догадается?

И – из бессмыслиц, качающих все, что ни есть под окном, чтобы все, что ни есть, разорвать, – человеческий голос:

– И «т ы» – меня бросил?

– И «т ы» – отступился, товарищ, друг, брат!

Если он, даже он зашатался, так – что же Леоночка!

«Бац» – крыша —

– «бац!».

И Леоночка

В двери – Леоночка!

Видела профиль его удлиненный и волчий: прижатые к узкому черепу уши; и нежною жалостью все передернулось в ней: он – овца в волчьей шкуре, которая травит… волков!

И, подкравшись, погладила:

– Брось ты, – Лизаша!

Но – знала: «овца» разнесет все препоны; ее разнесет, коли что!

– Ты бы лучше постукала мне!

Узкогрудой дурнушкой, бровки сомкнув, села; целилась в текст; дрезготнул «Ундервуд»; перещелкивали, как зубными коронками, клавиши; буквы плясали вприсядку.

И вдруг перестал: не слышался щелк.

Как вода рвет плотину и сносит стога с берегов, та, неслась она в прошлое; под неосыпные свисты; там пырснью отсвистнулся Козиев Третий, как занавес сорванный, из-под которого старая драма, – в который раз – пусто разыгрывалась; перед ней – промелькнули —

– Анкашин Иван,

– Кавалевер,

– Мадам Эвихкайтен!

Терентий же Титович, лежа на старом диване, наискивал лбом – не глазами, закрытыми книгой, которую, лежа проглядывал он; он ей – «муж».

Приподнялся на локте с дивана потертого-

– Что ж ты не пишешь?

Да как ей писать?

«Он», «отец» – невидимкою!

Мрак, одев фрак, из угла выступает двумя черно-синими баками, а не заостренными бронзовым черчем теперешней, перекисеводородной своей бороды, но все с тем же цилиндром; его громкий голос, – родной, – как густой фисгармониум.

Он в ней живет темпераментом негрским: она ж – негритянка!

– Опять все напутала?

И над машинкою, – клок бороды, желтой, шерсткой: е бронзовой!

– Нет, я уж сам!

Негритянские полчища

Двери остались открытыми; видели: Терентий Титович в тускленьком свете стоял – руки в боки, вперясь бородою в колпак «Ундервуда»; снял, сел; чистил клавиатуру; нацелился в текст; двумя пальцами задроботал.

Завернулась она от него занавесочкой черной; сугробы острились серебряно в голубоватом растворе; и – думалось: неописуемый ужас прошелся меж ней и отцом – вот уж два половиною года.

Из ротика – быстрый дымок; окно желтое из кабинета стреляло квадратами света; и крест проморчил в снега за окном; но в кресте теневом – вдруг очком встарантил… Никанор: точно сыщик!

Язык показала в окно; и – упала на черное кресло, чтоб Желтым ужасным пятном вырезаться с него:

– Знать, преступник: отец, – до рожденья!

Упала: но пав, раскосматясь, вскочила; и – бегала в Желтом халатике с крапами, в воздух стреляя дымками.

В открытых дверях кабинетика лихо могучие плечи упо-рились, жестко усы подымались; трещал «Ундервуд»: —

– тах-тах-ах!

Пусть «отец», изживающий высшие чувства свои детородными органами, – каторжанин! Пусть он гримасирует рожей, надетой на духе мятущемся, – пусть! И на ней – его маска: распухшие губы!

Преступны и он, и она – до рождения, – в мире, преступном еще – до творения!

____________________

Агния, злая, беззубая, сунулась в дверь перевязанным ртом:

– Самоварчик-то – вздуть?

– Как вот это морщавое тело, душа у меня!

Верещало: за окнами.

И полосатою шапочкой цвета протертых каштанов и желтым капотом в подушку зеленую коврика карего с креслица черного грохнулась.

Из-за окна бирюзовый прорыв, скалясь желтою тенью и черною тенью, – сквозь серые, бледные, бирюзоватые и серебристые прорвины фосфорами улепетывал, силяся с оси сорваться, как лошадь с оглоблей.

И вдруг: —

– как рукой теневой, по головке погладило

облако черное —

– скрылась луна.

Ей казалось, что это погладила черная тень деревянного негра, – того, под которым валялась на шкуре малайского тигра она. Ночь смыкала свои негритянские полчища.

Братец, сын?

Черненький котик с подушки ей руку царапал:

– Брысь, брысь!

И ногой оттолкнув Владиславика, стрелками глазок нацелилась, припоминая тот самый (увидела перед «тем самым») свой сон, —

– как явился чернявый мальчишка во сне; он с кривою улыбкою (и Владиславик, когда остаются вдвоем, улыбается так) – ей протягивал ножик: «Ножом ты его» – Показалось: «Ножом ты – отца»; оказалось: «Ножом ты – меня!»

Еще вспомнилось: видели ж лужицу крови пред дверью отцовской квартиры; и видели, как незадолго до этого сел черномазый мальчишка пред дверью.

Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —

– Ссс… Слушайте!

– Ссс… ссс… ужассно!

– Сс… С ней!

Снег!

Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей – в эти комнаты; он не рожденец, – а – взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, – вырастет серебророгий такой же; и —

– кто же он ей? —

– Сын… по матери!

– Брат… по отцу!

Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется – вот: расцарапать мышонка!

А он, точно старец, с карачек косился, ее урезонивая:

– Успокойтесь, пожалуйста: вы, – как вас звать-то, – мамаша, сестрица?

И – в двери сигнул Никанор.

– Леонора Леоновна, – так чч-то!… Я вижу… Я… я… Вы – меня… Происходит недоразумение: я – объясниться пришел.

Но увидел, что – кинется, прыг от нее, защищаясь ладонями и закрывая собой Владиславика:

– Нет, нет… Не буду… Я, собственно, даже совсем не о «том»…

Вдруг:

– Отдайте мне – эдак-так, – и к Владиславику, – «шишика»: я ведь могу его взять к себе; вам все же – некогда; и – эдак-так – и наставник; так чч-то: на бульвар поведу; и – там всякое… Я…

А она с живота, – к финтифлюшкам, калачиком ноги, спиной к Никанору:

– Вы… вы… вы ведете себя, как мой враг; и вы – враг-враг-враг!

Затрепетал подбородком и штаниками:

– Леонора Леоновна, – я ли ваш враг?

А фальцет «Ундервуда», который надзекивал громко, всхрапнув, оборвался; и, – клин бороды над ним выставился.

– Вы с добрыднями вашими вертитесь между ногами, мешаете мне добродетелями, донкихотствами!…

– Вы что же выдумали? – с перефырками он. – Добродетелен?… Я?!?

Быстрым корпусом бросился к ней – на аршин:

– Я же… Я непорядочность сделал – такую, что вам и не снилось!

Гримасу состроивши, подал – ладонью: с бородки – под носик:

– Терпеть не могу добродетели, – взвизгнул, как будто накрыв ее в добром поступке, летел, размахнувшись, на дверь, чтоб… прирезать за дверью кого-нибудь.

Уже за дверью свирепо он выбросил в сумерок:

– Делай добро, брат, – не бойся!

И воздух резнул этот всхлип; и простроились светами стены; прорыв бирюзовый явился из туч.

Черным ходом, – к себе, бормоча.

Бормотал пусто воздух.

Растаптывал жизнь

И она, как во сне, подборматывала.

Разрезальный свой ножик схватив, – скок-скок-скок: от подушечки, на Владиславика, как лягушонок: на корточках!

С визгом икливеньким – ну Владиславика, воздух зубами покусывая, – перекатывать и перешлепывать; и – закаталась с ним вместе.

– Давай…

– А?

– Не хочешь?

Он – вревы.

Рукою с ножом захватясь за юбчонку, как в танце, ее распустив, приподняв до колен, а другою скруглив над беретиком, – тонкими, худенькими, как у цапли, ногами, скруглив их, острея носочками туфель с помпонами: —

– вокруг мальчонка —

– галопиком:

дохленьким!

Тителев – в дверь!

Он в затылок, в загривок затиснул, а бразилианскую бороду выбросил под потолок; как корсетом затянутый, – вышел.

А руки – по швам: на нее!

Отлетела: затылочком – в стену, а ручку, которая с ножиком, – за спину; глазки задергались; и забагрилось то самое пятнышко: вспыхом скулы!

– Ты – чего?

– Я играла с ребенком!

К ней, выкинув ногу, – ей в нос: бородою; а руки свои – в кулаки, зажимаемые на груди

Продрожал, – не сказал:

– Так нельзя!

Она – руки к лицу; и – захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, – шлепнули.

Он, подхвативши, младенца понес в кабинетик.

____________________

И слышались топоты: —

– Терентий Тителев с хмурым лицом в пляс пустился, стараясь растопать младенческий плач; но он будто затаптывал жизнь.

И – растаптывал ветер железную крышу.

И вьются, и вьются…

Четвертый уж день, как визгливые нежити, руки взвивая из улиц, безглаво неслись; и, как нежити, призраки серых прохожих: морочили.

Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, – по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.

И голос, – простуженный, лающий, – тяпнул.

– На мерзости мерзости едут!

Околышем красным проткнулось другое лицо:

– Успокойтесь!

– Я – с кем? С негодяем, которого бьют? Или я – с негодяем, который бьет? Все перепуталось!

Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и – угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.

Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.

– Что, – сюрпризами встретила Ставка? – дразнился пан Ян. – Дураков генералы ломают?

– Сумели запутать: и – тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…

– А вы знаете?

– Я?

И тут город, как в облаке всплыл.

Пшевжепанский руками разъехался – в бурю:

– Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.

– Коли так?

– Он – судим.

Сослепецкий ускорил свой шаг:

– Оказался же – американским шпионом.

– И это вам все перепутывает?

Ветер сваливал.

– Все же уверенность – есть.

– Вопрос совести: недоказуемый…

Молодцеватый квартальный, хрустя, канул в дым.

– Мерзость – в чем, – Сослепецкий в метель руку бросил, отдернув меха на плечо и царапаясь саблей о лед: – они думают, что похищенье открытия Соединенными Штатами вовсе не кража, а…

– Черная кошка, – у ног, хвост задрав.

– А услуга России?

– Откуда вы?

– Ну, Сухомлинов, – судим или нет?

– Он – судим.

– Коли так, то и кража бумаг у него есть услуга – Антанты Антанте.

И выскочила крыша синего домика.

– Лгут же – все, все… – сипел носом в меха Сослепецкий. – Мандро – Домардэн: установлено, что выжег глаз, изнасиловал дочь, крал бумаги… – они сомневались!

– Состав преступления в воздухе!

Где-то ворона откаркала из руконогов, друг в друге ныряющих:

– Ясно.

– А в руки взять – нечего, как вот… метель; крутит, вертит, а – воздух пустой.

Дверь шарахалась: стены ампирные белую каску показывали.

– Протопопов, царица, Распутин, Хвостов, Домардэны! – плясал под шинельным крылом, как в навозе воробушек, пан капитан.

– Тоже птица: ломает Савелья с похмелья, – проржало.

– С ним синий холера прошел.

Над забором вскочила папаха седявая:

– Кинуться сзади, да шашки из ножен; да – раз: людорезы они!

– Разом двух истребителей пусти на дно, – гоготало. И кто-то орал из-за снега:

– Дома, братец, – в слом: до костей; с кости мясо-то слаще: режь, ешь!

____________________

Сослепецкий, шинель распахнувши, по воздуху лайковым, белым своим кулаком саданул:

– Миллион чертей в рожу!

Взмахнув рукавами, крылами, мехами, шинель подскочила с плечей, как медведь, собиравшийся лапить; и рухнула в снег:

– Истребить!

Пшевжепанский набросил шинель, как ротонду на дамские плечи:

– Тсс!

Бросились.

– Стой, миляк, – стой, – проститутка за нами малиновоперая.

Нет – никого!

____________________

– Они метят в Цецерку-Пукиерку: этот – фанатик, – с идеями… Нет, – я из принципа действовать буду, скрывая его псевдоним.

– Но не стоит Цецерку ловить.

– Хуже: метят в профессора!

– А Домардэна, по-моему, просто отправить!

– Позвольте, – два лаковых пальца снега рубанули, – в Мельбурн Домардэн не поедет: мы в Ставку притащим его, – в запакованном ящике: да-с!

Сослепецкий неистовствовал.

– Вы хотите дичину напырить на вертел? Не стоит… А знаете что? Ровоам Абрагам – здесь, в Москве, в таком именно смысле хлопочет: но только: – он – за Домардэна; он хочет напырить на вертел профессора вместе с Цецер-кой-Пукиеркой.

– Гадины!

И Сослепецкий взлетел кулакми в метель из шинели распахнутой.

Место, где шли они, – стало: танцующий снег: вон-вон – синие линии —

– вьются и крутятся!