Текст книги "Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник)"

Автор книги: Андрей Уланов

Соавторы: Роман Афанасьев,Леонид Каганов,Олег Синицын,Михаил Кликин,Сергей Чекмаев,Юлия Рыженкова,Максим Дубровин,Олег Кожин,Игорь Вереснев,Юлиана Лебединская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Точно в тот момент, когда застучал пулемет «мессера» и мимо «яка» помчалась первая трасса, Максим потянул рычаги выпуска шасси, закрылков, увеличил шаг винта и даже дал короткую очередь из пушки.

Маневр был на грани фола. А может, даже и за гранью. В первый момент самолет рвануло в пикирование, но к этому Максим был готов и заранее вытянул ручку управления на себя. Затем из-под днища раздался скрежет заклинивших стоек шасси, искореженных встречным потоком воздуха, закрылки тоже заклинило на середине хода. Самолет стало кидать из стороны в сторону самым непредсказуемым образом. Фюзеляж завибрировал, грозя развалиться на части.

Каким чудом удалось удержать машину на курсе, Максим впоследствии так и не смог объяснить ни другим, ни себе. Но самое главное – ему удалось!

Скорость начала стремительно падать, не ожидавший такого самоубийственного выкрутаса «мессер» со всего маху проскочил вперед. Все произошло так стремительно, что он даже не успел отвернуть. Вражеский самолет выскочил прямо в перекрестье прицела, пройдя так близко, что в какой-то момент Максим успел рассмотреть каждую заклепку на его корпусе, отблеск солнца на приборах в кабине и русую, покрытую шлемофоном-сеточкой голову немецкого летчика. В следующую секунду Максим надавил гашетку.

Торопливо застучали пулеметы, заухала пушка. Очереди распороли «мессеру» спину, разорвали обшивку на правом крыле. Брызнул осколками плексиглас фонаря. Самолет со свастиками на крыльях как будто споткнулся в полете, выписал корявый кульбит и, дымя, устремился к земле.

Та же участь ожидала и Максимов «як»: стремительно теряющий скорость, с заклинившими шасси и закрылками, еле-еле поддающийся управлению. Думать о сколько-нибудь приличной посадке не приходилось. Значит – надо прыгать.

Максим направил самолет в сторону фрицев – может, пришибет кого-нибудь из гадов. Быстро, но аккуратно спрятал Катину карточку, а после действовал строго по инструкции. Отстегнул ремни, подтянул к себе ноги, открыл фонарь кабины и качнул ручку управления от себя.

Самолет резко пошел вниз, и Максима вынесло из кабины. Хлопнул за спиной купол парашюта. Внизу были наши, так что единственное, о чем следовало беспокоиться, – чтобы оставшийся без пилота «як» дотянул до немецких позиций.

Март пока еще робко, неуверенно, но все явственнее напоминал о себе. Чаще выглядывало солнце, в воздухе пахло весной, сходили снега, обнажая влажную, черную землю.

Наши войска отжимали фашистов все дальше, уже год не было слышно звуков сирены. Возвращались семьи из эвакуации. Письма от Максима приходили редко, почта работала с перебоями, но это было неважно.

Катя знала, что все в порядке.

Обмененный на три месяца жизни медный прибор, похожий одновременно на компас и манометр, всегда был при ней. Никаких цифр, только три шкалы. Зеленая означала «все в порядке», желтая – «умеренный риск», а красная – «смертельная опасность».

Путь до Неглинной улицы теперь был легок.

Диамар Аристархович открывал дверь, наливал чай. Всегда настоящий чай, не просто кипяток. Горячий, крепкий, с сахаром. Молча пил, слушая Катю, и кивал каким-то своим мыслям.

За невероятную удачу нужно платить. Она привыкла. Не обращала уже внимания на смертный, высасывающий душу холод, и голос Юрьевой на пластинке обещал, что все будет хорошо.

«И в нашей жизни безмятежной, с тобою об руку пойду».

Соседки и подруги бегали высматривать почтальона, метались, молились, рыдали над похоронками. Катя была спокойна. Она знала, что с Максимом ничего не случится. Нужно только следить, чтобы стрелка не перескакивала желтую шкалу, и вовремя ходить к Диамару Аристарховичу.

Когда в апреле она обнаружила у себя раннюю седину, Катя даже не удивилась. Только убрала подальше зеркало, из которого на нее глядела смутно знакомая тридцатилетняя женщина.

Небо рвалось в клочья. «Эрликоны» молотили с земли так, будто от исхода этого боя зависела судьба всей Германии. Может быть, для немецких зенитчиков так оно и было, но Максим, как и все его однополчане, уже не сомневался, что судьба Германии решена.

Поэтому ярость защитников несчастной железнодорожной станции где-то на дальних подступах к Берлину его даже забавляла. Красная Армия весь день штурмовала этот крошечный пункт и к вечеру получила, наконец, воздушную поддержку.

Чувство близкой и осязаемой опасности приятно щекотало нервы. Уже больше года фашистская авиация не представляла для Максима никакого интереса. Не осталось у фашистов летчиков, могущих потягаться с ним на равных. А если и остались, то на рожон не лезли. Другое дело – зенитки.

Две бомбы под крыльями снижали скорость, замедляли реакцию. Максим аккуратно крутился на небольшой высоте вокруг цели, примеряясь, выискивая подходящий курс атаки. Как обычно, когда нашлась сложная задача, его звену выпала самая опасная часть. Подавить зенитки, обеспечить эффективную штурмовку цели.

На задание вышли четырьмя парами. Две пары с меньшим боевым опытом отвлекают, и две пары отчаянных ветеранов во главе с Максимом – штурмуют.

После того боя с «мессершмиттом» два с половиной года назад Максим окончательно поверил в свою небесную удачу.

Вечерами, по праздникам и во время дружеских посиделок его часто просили пересказать историю с «мессером». Однополчане восхищались, слушая, как промазал фриц, имея стопроцентное превосходство, как Максим вел бой с поврежденным управлением, как безрассудно он использовал все средства для торможения. Восторгам сослуживцев не было предела. Потом у него появились и другие удивительные истории. Летчик и сам от раза к разу все больше верил в свою исключительность.

Максим дал команду по рации, и отвлекающая четверка зашла на цель с противоположной от него стороны. Они открыли огонь издалека, надеясь больше на психологический эффект, и как только стволы «Эрликонов» повернулись к ним, прекратили атаку и взяли курс в сторону солнца.

Не теряя времени, Максим полез внаглую, прямо на ближайшую зенитную батарею. Отвлекающий маневр дал ему всего несколько секунд относительного затишья, а потом снаряды снова засвистели вокруг. Сто метров до цели. Ни одному летчику война не прощала подобной беспечности, а ему – прощала. Раз за разом.

Ведомые выстроились хвост в хвост, как бы прячась за его спиной, но один из них все равно умудрился поймать осколок под капот, отвалил в сторону и потянул над полем, дымя двигателем. А Максим открыл огонь. Шквал немецких снарядов обходил его самолет стороной, лишь немного посекло осколками обшивку правого крыла. Не страшно, техники за час подлатают.

В каждом письме Максим обещал Кате, что в следующем бою не будет рисковать. Что все взвесит, рассчитает и не полезет в пекло. Но раз за разом он вызывался на опасные задания и раз за разом ввязывался в самую гущу боя. Он не мог иначе. Зачем напрасно рисковать парням, если в эскадрилье есть он, которого не берет никакая пуля? Иногда ему казалась, что Катя знает о каждом его смертельно опасном подвиге, но никогда в своих письмах она не укоряла его за это.

Первый «Эрликон» окутался облаком пыли, поднятой его снарядами. Расчет второй зенитки бросился врассыпную, не дожидаясь, пока бешеный русский перенесет огонь на них. Еще два орудия, стоявшие чуть в стороне, продолжали молотить. Снаряды свистели вокруг самолета и рвались в воздухе, наполняя его смертоносными осколками. Довернув на оставшиеся орудия, Максим сбросил бомбы и свечой рванул в небо. Краем глаза он проследил, как отбомбились ведомые. Когда отзвучали последние взрывы, зенитки замолкли.

Максим включил рацию, послал в эфир: «Молодцы, ребята. Отлично сработали!» – и посмотрел в сторону багрового заката, полыхающего над самым Берлином.

Ласковое майское солнце согревало московские улицы, воздух был напоен ароматом сирени и отцветающих яблонь. Со дня победы прошло чуть больше двух недель, отгремел парад на Красной площади, однако праздничное настроение не покинуло город. То тут, то там можно было видеть, как нарядно одетая девушка бросается на шею седому красноармейцу. Катили по улицам полуторки, в кузовах, подбоченясь, ехали бравые солдаты, а прохожие улыбались им и махали руками.

Максим возвращался в город со смешанными чувствами. С одной стороны – на его груди красовались две Звезды Героя, он шагал на собственных ногах, радовался теплу и лету. С другой – писем от Кати не было уже два месяца. Что могло случиться? Неужели она не дождалась его каких-то восемь недель?

Встречные девушки улыбались Максиму, парни с откровенной завистью поглядывали на его Звезды и на лихо заломленную пилотку с крылатым пропеллером. Но когда он заходил в подъезд, на душе его было неспокойно.

В подъезде старого дома все оставалось по-прежнему. Как будто и не было никакой войны. Только крашенные масляной краской стены облупились чуть сильнее.

Чтобы не беспокоить соседей, Максим достал собственный ключ, который он хранил в вещмешке всю войну как талисман. Ключ подошел. Максим тихонечко проскользнул длинным коридором коммуналки к заветной двери.

Набрав полную грудь воздуха, спрятал за спину букетик сирени и постучал в дверь.

Некоторое время ничего не происходило, потом с той стороны послышалось шарканье ног.

Дверь отворила седая старушка. Время согнуло ее спину, избороздило лицо глубокими морщинами, выбелило волосы. Максим опешил. Он совершенно не знал, кто эта бабушка и почему она живет в их с Катей комнате. Улыбка на лице застыла, он непроизвольно сделал полшага назад.

– Здравствуйте. А где Катя? – выдохнул первое, что пришло в голову.

– Опоздал ты с войны, солдат. Померла твоя Катя, – ответила женщина надтреснутым голосом и подняла на Максима печальные серые глаза.

Дмитрий Лукин
Сто восемьдесят пятый Поликарпова

– Летчик должен любить свою машину! Без этого и думать нечего подниматься в воздух. Понял, Стриж?

Комиссар полка Егоров заслонил солнце и снова уставился на меня, как на врага народа. Надоело ходить туда-сюда, вот и завис надо мной темной громадиной – не шелохнется.

– Так точно, товарищ комиссар полка!

Чего же тут непонятного?! По три раза на день мне эту любовь к самолету вдалбливают.

Он удовлетворенно погладил усы и начал что-то говорить о щекотке и девушках за амбаром. Значит, занятие уже заканчивается. Самое главное сказано.

В глаза ударило солнце, я зажмурился и уже не слушал Егорова. Что толку? Мое дело – просто кивать да на радость старшим в нужный момент говорить: «Так точно, товарищ комиссар полка!» И летчикам весело, и комиссар доволен.

Хорошее настроение летного состава – залог победы. Поэтому я не обижаюсь, когда надо мной смеются. Пусть, лишь бы фашиста били точнее.

Шут полка из меня получился отменный. Все началось с «экзамена». Я его с треском провалил: не смог выпить граненый стакан водки. Сделал два глотка, а потом закашлялся – аж слезы на глазах выступили. Летчики пододвинули мне закуску и долго смеялись. За своего, разумеется, не признали. Я так и остался для них ребенком, случайно заброшенным в полк. Не товарищ, а дополнительная обуза. Толку в бою никакого, зато посмеяться можно.

Ну и пусть! Чем могу, как говорится, буду Родине полезен.

Раньше-то я, по наивности, думал, что все эти политзанятия проводятся специально для меня. Я ведь тут один «желторотик». Вот комиссар и поднимает мой боевой дух. Правильно, кстати, делает. Но зачем слушать Егорова приходят другие летчики нашего полка, некоторое время оставалось для меня загадкой. Они же у нас все асы и герои. «Красные соколы». Многие еще в Испании отличились. Некоторые в Монголии над Халхин-Голом летали. Не понимал я, зачем этих людей учат Родину любить. И самолеты. И девушек щекотать за амбаром. Разве они не доказали свою любовь на высоте?

К счастью, я быстро понял свою ошибку. Для наших асов у Егорова нашлись другие слова. На прошлой неделе он говорил о неподобающем поведении летчиков-истребителей: «Товарищи! Мне сообщили, что летчики некоторых полков предпочитают сбивать «мессеров» исключительно над штабами дивизий. Делается это для того, чтобы скорее получить подтверждение Земли о сбитом самолете и пополнить список побед. Надо ли объяснять, чем опасна подобная забава?! Да, многие командиры отказываются засчитывать сбитые самолеты противника до подтверждения Земли. Это нормальное положение дел. Советские летчики воюют не за звездочки и награды. Ваши сбитые немцы за ночь никуда не убегут. К сожалению, некоторые из вас не могут подождать один-два дня и впадают в истерику. Товарищи! Сбивать самолеты противника над штабом дивизии – это неправильная мода, это вредительство. Пока вы красуетесь перед командованием, ваши боевые друзья могут погибнуть в неравном бою, не дождавшись помощи».

Потом он рассказал об участившихся случаях пьянства, о том, что главная наша цель – бомбардировщики, а не игра в кошки-мышки с вражескими истребителями. Увлекаетесь, товарищи летчики, увлекаетесь!

Та лекция явно читалась не для меня. Ни слова про щекотливо-амбарную тему.

А вот сегодня как назло!

Чего это комиссар все время на меня смотрит? Может быть, не доверяет мне? Сомневается? Мал я еще по годам, и за десять боевых вылетов ни одного вражеского самолета не сбил. А ведь давно пора! Но с другой стороны, кого тут собьешь, когда меня наши «миги» и «лаги» охраняют как зеницу ока. Не пускают в бой. Правда, я не очень-то и рвусь: куда с моим рылом в калашный ряд? Только помешаю асам, испорчу им всю игру. Или, чего доброго, своих с перепугу собью. А это уже будет совсем не смешно. Пока что мое место – в наблюдателях. Наверное, так оно и задумывалось при формировании смешанных полков: новички летают с мастерами и набираются опыта. Но комиссар уже понял, что мое наблюдение затянулось…

– Вот опять отвлекся. Ты, наверное, только о девушках и думаешь. Да, Стриж? Стриж!

Я вздрогнул.

– Так точно, товарищ комиссар полка! Виноват, товарищ комиссар полка! Отвлекся.

Летчики грохнули. Несколько ладоней похлопали меня по плечам.

– Молодец, Стриж! Верное направление взял!

– Настоящий гвардеец!

– Прицел у парня отлично работает!

Все, думаю, не летать мне больше в гвардейском истребительном авиаполку. Отправят теперь воздух из аэродромного баллона подкачивать да колодки из-под колес убирать. Тоже дело нужное. А может быть, вместо мотористов буду хвосты «яков» и «харрикейнов» при взлете к земле прижимать. В кабину-то теперь точно не пустят. И поделом!

Но комиссар сам не удержался. Сначала в кулак прыснул, потом открыто засмеялся и вот уже рукой машет: свободны, мол, занятие окончено.

Летчики отсмеялись и разошлись, кто в казармы, кто к самолетам, а кто вместе с Егоровым в штаб.

Я остался сидеть на траве в одиночестве. Дежурные – Шевченко и Китаев, мой «ишачок» стоит в двадцати метрах и полностью готов к вылету, в небе – тишина, значит, есть время спокойно полюбоваться закатным солнышком, подышать вечерним воздухом с ароматом бензина и поразмыслить о словах комиссара.

Смех смехом, но приоритеты он вдолбил мне четко: сначала – Родина-мать, потом – самолет, а уж потом и о себе можно подумать.

С любовью к Родине у меня все было здорово, даже лучше, чем требовалось на политзанятиях. Отец мой погиб в первый месяц войны. Подбил три вражеских танка, а потом на его пушку упала бомба. Говорили, что это редкая случайность, что вероятность прямого попадания крайне мала. Бессмысленные разговоры. Какая разница, прямым попаданием убило отца или нет?! Фашистов я ненавидел всей душой, а буржуям искренне желал дожить до Мировой Революции. Держались бы эти твари подальше от нашей земли, не было бы мне до них никакого дела. Летал бы я себе в чистом небе над нашим аэроклубом и радовался жизни. Впрочем, даже если убрать и фашистов, и проклятых буржуев… Если забыть о ненависти… Разве есть на свете земля лучше русской земли? И разве может русская душа не любить свою Родину?

С «амбарно-щекотливым» вопросом все было еще проще: не водились девушки в нашем авиаполку. Разве что в канцелярии работали две машинистки сорока с лишним лет. Серьезные мадамы. Мне почему-то казалось, что они совершенно не боятся щекотки.

В общем, и тут комиссар Егоров мог обо мне не переживать.

А вот отношения с истребителем у меня были сложные.

Видит Бог (да простит меня товарищ Сталин), я любил своего «ишачка». Да и как его не любить?! Маленький, тупорылый, а порхает, что твой воробышек. Покажите мне еще истребитель, который мог бы сделать вираж вокруг телеграфного столба и летать быстрее четырехсот пятидесяти километров в час! У И-16 было много имен: испанцы называли его Курносым и Мошкой, немцы – Крысой, китайцы – Ласточкой, а наши летчики прозвали Ишаком. Слишком сложным оказался «и-шестнадцатый» в управлении. Не прощал ошибок. Дрожание руки могло привести к потере управления, малейшее перетягивание ручки управления – и здравствуй, штопор! Кому нужен такой истребитель? Невзлюбили его летчики в начале войны. Считали капризной машиной и летали очень осторожно. Ишак – он и есть ишак, что с него взять? Но осторожный летчик много не навоюет. Командование прекрасно понимало ситуацию и приняло меры. Так появились в авиаполках «красные пятерки». Я видел выступление одной из них (нас всем училищем отвезли на тушинский аэродром): «капризные» истребители плотным строем выделывали перевороты, бочки, петли, иммельманы, а закончили выступление восходящим штопором.

После появления «красных пятерок» «ишак» превратился в «ишачка», а «капризная» машина – в «строгую». И-16 по-прежнему оставался истребителем для асов, требовал высочайшего мастерства и не годился для летчиков среднего уровня. Но отношение к нему уже изменилось. Летчики приняли «ишачка», зауважали и полюбили. «Оседлать» его мог не каждый, зато в руках мастера истребитель мог на равных сражаться с «мессерами».

Разумеется, асом я не был. Просто три месяца в училище наш выпуск летал на «и-шестнадцатом» и пересаживаться на другой истребитель не имело смысла. Коней на переправе не меняют. А если честно, то класс не позволял, ведь у других самолетов свои недостатки, пока приноровишься…

«Оседлать» «ишачка» я так и не смог, хотя виражи, бочки и боевой разворот получались у меня на «отлично». Я легко выходил из штопора. Не было проблем и с посадкой сразу на три точки (это я уже в полку натренировался). В училище могли бы мною гордиться. Руки у меня не дрожали. Но это все, чем я мог похвастать. Фигуры высшего пилотажа давались мне слишком тяжело. Я непозволительно долго готовился к ним: выравнивал самолет, набирал нужную скорость, сверялся с приборами, осторожничал с кабрированием – в общем, все делал строго по инструкции. В бою на подобные излишества времени не остается, а довести фигуры до автоматизма я так и не смог. И почувствовать машину – тоже. То ли налета не хватило, то ли таланта. В моем полете не было «огонька», не было почерка. О том, чтобы сразу после взлета устремиться в небо и «на одном крыле», заваливаясь на спину, войти в разворот, я даже не мечтал. Куда мне до Иванова и Сафонова! А ведь у них были те же «и-шестнадцатые». Значит, дело не в машине. Просто летать надо лучше.

Видит Бог, я любил своего «ишачка». И уважал. Все-таки в первый год войны именно на И-16 легла основная тяжесть боев с люфтваффе.

Любить-то любил, но грезил я совсем другой машиной.

В прошлую пятницу с утра пораньше, когда солнце еще не взошло, я вышел на аэродром и в первую секунду не поверил своим глазам: мой «ишачок» с приделанным к винту новым красным коком стоял почти у самой казармы. Но уже через секунду наваждение развеялось: я понял, что передо мной чужая машина.

И это был не «ишачок».

Заостренный коком нос, удлиненный фюзеляж, восемь эрэсов под крыльями. Но ведь как похож! Фамильное родство сразу бросалось в глаза. Передо мной точно был истребитель Поликарпова.

Я огляделся. У «мига» комэска суетился техник Иванченко. Пять секунд – и я уже возле него.

– Петрович!

Он даже не вылез из-под крыла. Только голову высунул:

– Здорово, Стриж! Чего такой нервный?

Я показал на незнакомый истребитель:

– Чья машина?

– Старший лейтенант Игнатьев прилетел. С Калининского фронта. Депешу привез нашим генералам. У них там подо Ржевом фрицы наглеют. Сейчас опять в Старицу полетит. Герой Советского Союза, между прочим. Самолет заправлен уже.

– Я не то спросил! Что за машина-то? Знаешь?

Петрович сплюнул, шагнул мне навстречу, выпрямился во весь рост и выдал скороговоркой:

– 185-й Поликарпова. «Образцовый». Семьдесят первый мотор. Стальные крылья с дюралюминиевой обшивкой. Три синхронных ШВАКа. Калибр – двадцать миллиметров. Масса секундного залпа три с половиной килограмма. Сейчас проходит фронтовые испытания. Говорят, на высоте 700 километров в час делает. А тебе-то что?

– Спасибо! – пробормотал я и побежал обратно.

Мне ничего. Мне бы только получше рассмотреть этот 185-й. Ведь улетит – и все, больше не увижу! Как пить дать на «миг» пересадят или на «лавочку». Ну, может быть, на «як». А новых поликарповских истребителей в ближайшее время точно не будет. Так хоть полюбуюсь на это чудо…

– В чем дело, товарищ?

Я отдернул руки, отошел от фюзеляжа и посмотрел на Игнатьева. Он был в летном обмундировании, уже и очки со шлемофоном надел.

В чем дело? Ответить вразумительно не получилось. Я просто ткнул пальцем в крыло и сказал:

– Смотрю, гвардии старший лейтенант.

Потом помолчал секунду и добавил:

– У меня похожий самолетик.

Наверное, на моем лице было столько идиотского восторга, что Игнатьев улыбнулся и сменил гнев на милость. Даже очки снял, чтобы получше меня разглядеть.

– Похожий – это какой?

– «Ишачок». Вон он стоит.

– И хорошо летаешь?

– Плохо. Но в училище пилотаж сдал на «отлично».

– Понятно! Увидел старшего брата?

– Так точно!

– Как звать-то?

– Стриж. Николай Стриженов.

– Ну смотри, Стриж, любуйся. Машина добрая. Ничего лучше пока еще не придумали.

– Как он в управлении?

– Отлично.

– А в бою?

Игнатьев поморщился и сжал губы.

– Запрещают нам воевать, Стриж. За линию фронта – нельзя, втягиваться в бой – нельзя. Мы ведь его только испытываем. С «мессерами» не встречались. Но самолет замечательный! Хочешь, секрет открою?

– Конечно! Никому не скажу.

– Даешь слово гвардейца?

– Так точно!

– Благословенный это самолет. Нам ведь сам Николай Николаевич инструктаж проводил. Не побрезговал, хоть и главный конструктор. Потом каждого перекрестил и самолеты тоже да всех нас благословил. Так и сказал: «С Богом!» Он ведь в семинарии учился. И отец у него священник. Так что не простой это самолет. А с «мессерами» еще встретимся, даже не сомневайся.

Наконец я рассмотрел истребитель со всех сторон, потрогал все, что можно было потрогать, обошел его кругом и спросил Игнатьева:

– А можно кабину посмотреть?

– Шустрый ты! Чего там смотреть? Давай уж сразу пару кругов над аэродромом сделай.

– Понятно…

Я вздохнул и побрел обратно в казарму.

– Обиделся? Ну и зря! Я не шучу, Стриж. Если ты с «ишаком» управляешься на «отлично», проблем не будет. Сам же спрашивал про управление. Вот и попробуй.

Я остановился.

– Вы серьезно?

– Только пошустрее. Пока Егоров спит. Ему нашего брата не понять. Рожденный ползать… А я уж тебе за техника подсоблю. Оружие с предохранителя не снимай. Еще разнесешь тут все.

И я попробовал!

Инструктаж занял пять минут. Еще столько же я просидел в кабине, привыкая к сектору газа, ручке и педалям.

А потом – рулежка и взлет!

Сказка это была, а не истребитель! Мечта!

Я выполнил две бочки, левый и правый виражи, сделал два круга над аэродромом и посадил самолет.

Взлет и посадка – легкие, без вибраций. Машина устойчивая, послушная. Любой троечник справился бы! Набор скорости и высоты – вообще фантастика! Вот на чем надо летать! Мне даже из кабины вылезать не хотелось.

– Мечта, а не машина, – сказал я Игнатьеву.

– Знаю. Но словам ты бы не поверил. Всегда лучше самому убедиться. Верно?

– Так точно!

– Летаешь ты здорово, даже не для первого раза.

– Спасибо.

Он посмотрел на моего «ишачка».

– А чего это у тебя, Стриж, кок не красный? Ты же вроде гвардеец…

– Гвардеец, да. Но ведь красный кок – это еще и приглашение к бою. А я…

– Что? – насторожился Игнатьев.

– …я еще никого не сбил, мне нечем хвастаться.

– Как это – никого не сбил? Почему? Ты же в гвардейском полку!

Я пожал плечами:

– Не довелось. Не сумел.

Голос Игнатьева зазвенел железом:

– А ты здесь ни при чем. Первого фрица тебе должны были на блюдечке ваши асы поднести. Мы со своими орлятами так и делали. Брали на «свободную охоту» и загоняли фрица прямо орленку на пулеметы. Это, Стриж, называется обучение на войне. Очень действенная штука. И нужная. А на тебя, стало быть, все плюнули? Не хотят время тратить?

Ну почему, почему он надо мной не смеялся? Мне было бы в тысячу раз легче! Я бы потом целый день радовался, что поднял настроение Герою Советского Союза. Но ему не смешно совсем!

К горлу подступил комок, дыхание перехватило…

– Наверное, бесполезно. Я водку пить не умею. И «мессеров» боюсь. Только Егорову не говорите.

Все, не выдержал я, разревелся. Каюк.

Игнатьев обнял меня и похлопал по спине.

– Боишься? Правильно делаешь. «Мессер» – не дрезина, он и убить может. А ты смелый парень. Признался. Я тоже их боюсь, да что толку? Воевать-то все равно кто-то должен. Не сажать же мамок и сестер в истребители? А даже если и посадить, сам-то где спрячешься? Под кровать залезешь? Там тоже страшно. И никаких шансов. Другое дело, когда у тебя под рукой пушки и реактивные снаряды. Тут с перепугу так жахнуть можно, что «мессер» твой на куски разлетится. Один, второй, третий, а потом потихоньку успокаиваешься и уже не страшно совсем.

Он снова похлопал меня по спине и отстранился.

Это говорил Герой Советского Союза! Он тоже боялся «мессеров»!

Но мне сказать было нечего. Я стоял, молчал и глотал слезы.

Игнатьев снова задержал взгляд на моем «ишачке», а потом посмотрел мне в глаза.

– У вас у всех коки красные. Ты один выделяешься. Обращаешь на себя внимание. Это и есть приглашение к бою. Покрась кок, Стриж. Дольше проживешь. Прощай!

В его словах уже не было доброты. Только горечь разочарования. Будто пожалел потраченного на меня времени.

Он похлопал свой самолет по крылу и совсем другим голосом позвал техника:

– Петрович!!! Подсоби…

Я отошел, проследил за его взлетом и побрел в казарму.

Ситуация повернулась с ног на голову, но так и осталась неразрешимой. Раньше я не красил кок по причине трусости, а теперь трусость говорила: «Покрась – и будешь казаться смелым!»

Нетушки, хватит! Пусть все будет, как есть. Не стал я нормальным летчиком, так и нечего краску переводить. Собьет меня фашист, увидит красный кок и подумает, что гвардейца-аса сбил. Так не пойдет. Много чести! Мальчишку ты сбил желторотого, шута полкового, у которого налет вместе с боевыми – сорок два часа. Не буду красить кок!

После разговора с Игнатьевым я весь день был сам не свой. С нашим братом иногда случается страшная вещь: смотришь товарищу в глаза и вдруг понимаешь, не летчик он уже, все, сломался. Почту в мирное время перевозить – и то доверить нельзя. Осталось ему только в тылу у станка стоять. Такого «товарища» и увидел во мне Игнатьев. По-другому я не мог объяснить его разочарование. Но чего он тогда со мной, как отец родной, возился?

Ночью мне приснился новый истребитель Поликарпова. Я сражался со звеном «фридрихов». Первого снизу подбил короткой очередью, второго сверху, с полупетли, потом пошел в лобовую атаку и выпустил залпом все эрэсы. Взрывы получились красивыми.

Страшно не было.

Утром я понял, что заболел новым истребителем. Это было совсем ни к чему, потому что летать все равно придется на «ишачке». Но ведь снам не прикажешь. Здесь даже комиссар бессилен.

И вот пожалуйста – лекция о любви к своему самолету. Это что же, Егоров у меня в мыслях копается?

За следующую неделю я прибавил к своему налету шесть часов. На боевые вылеты меня не брали, но разрешили мотать круги над аэродромом.

А потом к нам приехал Константин Симонов.

На этот раз политзанятие проходило не на травке, а в здании школы, переделанном под командный пункт. Егоров только и успел сказать: «Здравствуйте, товарищи летчики», как в дверь постучали, и на пороге появился старший батальонный комиссар.

– Позволите поприсутствовать военному корреспонденту? – спросил он с улыбкой. – Я хочу написать о летчиках-гвардейцах в «Красную Звезду».

Аккуратные усы, темные глаза, добрая улыбка. В правой руке он держал трубку, в левой – портфель. Подобное поведение было вопиющей наглостью. В комнате тут же повисла тишина. Новоявленный корреспондент, пользуясь моментом, поднес трубку ко рту и выдохнул дым в потолок.

Ну все, думаю, устроит тебе сейчас наш Егоров! Будет о чем в «Красную Звезду» написать! Вести себя научись для начала! Такое поведение в присутствии комиссара полка!

Сзади раздался выкрик: «Симонов», а потом на корреспондента набросились едва ли не всем летным составом. Это, конечно, было слишком. Наглецов надо учить, но группой на одного бросаться тоже не дело. Я встал, чтобы получше разглядеть несчастного, и вместо избиения увидел дружеские объятия. Но все сразу обнять новоприбывшего не могли, и народ терпеливо дожидался, когда более прыткие товарищи отойдут в сторонку. Комиссар полка, вместо того чтобы прекратить это безобразие, загадочно улыбался и терпеливо ждал своей очереди.

Позже я узнал, что многие наши летчики знали Симонова лично. Он ведь по всем фронтам ездил. Даже о Халхин-Голе писал. А комиссар полка просто обязан был знать в лицо автора «Жди меня».

– Товарищи! – сказал Егоров. – Давайте попросим Константина Симонова почитать нам свои стихи.

Два раза просить не пришлось.

Стихи вместо политзанятия? Это что-то новенькое.

Ну что ж, послушаем…

Я не сразу понял, что Симонов начал читать стихи. Мне казалось, он рассказывает нам о себе. Рассказывает просто, без поэтических украшений и комиссарской назидательности. Так травят байки у костра:

 
И, честное слово, нам ничего не снилось,
Когда, свернувшись в углу,
Мы дремали в летящей без фар машине
Или на твердом полу.
 
 
У нас была чистая совесть людей,
Посмотревших в глаза войне.
И мы слишком много видели днем,
Чтобы видеть еще во сне.
 

Я не смог дослушать этот стих до конца. Отвлекся. Мне сразу же вспомнились собственные кошмары. Только усну и вижу, как сверху на меня обрушивается «мессер». Я боялся посмотреть в глаза войне, и война приходила ко мне по ночам. Но Симонов-то про это откуда знает?

Правда, один раз удалось отбиться. На 185-м Поликарпова.

Симонов читал дальше. Про трусость, про подвиги, про войну, но разве все запомнишь? У меня комок к горлу подступил. Я как услышал про СЫНА АРТИЛЛЕРИСТА, так чуть на всю комнату не заревел. С трудом сдержался.