Текст книги "Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник)"

Автор книги: Андрей Уланов

Соавторы: Роман Афанасьев,Леонид Каганов,Олег Синицын,Михаил Кликин,Сергей Чекмаев,Юлия Рыженкова,Максим Дубровин,Олег Кожин,Игорь Вереснев,Юлиана Лебединская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Danke schцn, freulein Valen, – поблагодарил немец и протянул одну сигарету Сержу: – Kamerad, ist zu rauchen?

– Отвали! – огрызнулся Серж.

Он подумал, что ничто в жизни, наверное, не сможет удивить его больше, чем это нагромождение невероятных совпадений. Из нескольких сотен тысяч людей, сошедшихся в бою за этот город, Сержу выпало пересечься именно с этими двумя. Даже ежу стало бы понятно, что это неспроста. Но что крылось за этой шуткой судьбы – пока было неясно.

Немец пожал плечами, заложил одну сигарету за ухо, про запас, а вторую закурил.

– Эй, – позвала девчонка, – а тебя за что сюда?

Серж нахохлился под колючей шинелью, исподлобья поглядывая на непрошенную гостью.

– За глупость.

– Дезертир, что ли?

– Сама ты… – разговаривать в таком тоне с бабушкой, хоть и с девятилетней, было слишком, и Серж умерил тон. – Зачем ты ему помогаешь? Он же фриц.

– Nicht Fritz, – ответил немец.

– Его зовут Курт, – пояснила девчонка. – Он хороший, помогал нам с мамой, консервы давал и хлеб. А когда мама все равно умерла – похоронить помогал. Я ему листовку принесла, и он пришел в плен.

– Какую листовку?

Девчонка порылась в карманах и подала Сержу бумажку, отпечатанную с двух сторон, с одной стороны по-немецки, по-итальянски и еще – Серж предположил – по-румынски, видимо, предложение о сдаче в плен. С другой – по-русски:

«Удостоверение для перехода в плен.

Предъявители сего офицеры и солдаты немецкой армии в количестве ____ чел. во главе с __________, убедившись в бессмысленности дальнейшего сопротивления, сложили оружие и поставили себя под защиту законов Советской России. В соответствии с приказом наркома обороны СССР Сталина № 55 и согласно законам Советской страны им обеспичиваются: теплое помещение; шестьсот граммов хлеба в день и горячая пища три раза в день; лечение раненым и больным; переписка с родными.

Настоящее удостоверение действительно не только для группы, но и для отдельного немецкого солдата и офицера.

Командование Красной Армии».

– Немцы за это, наверное, могут расстрелять? – спросил Серж.

Прочитав о еде, он почувствовал, как засосало под ложечкой. Обедать ему довелось только этим проклятым попкорном и довольно давно.

– За это не расстреливают, – сказала девчонка, – за это вешают.

– Страшно?

– Жалко. Одного мальчишку повесили за то, что на стене написал «Сталинград не сдается!».

За дверью послышались тяжелые шаги. Курт погасил окурок и встал. Серж тоже почел за лучшее встать.

– Что, Валюха-муха, снова своего фрица балуешь? – спросили снаружи. – Ничего, недолго вражине дармовую пайку жрать. Замполит ему какое-то задание придумал.

Дверной заплот лязгнул, заскрипели ржавые петли. Вокруг фигуры вошедшего заклубились облака пыли. Он ткнул пальцем в сторону Сержа:

– Ты! Фриц, ком! На выход. Ком-ком, ерхибен.

В подвале было душно, сыро, накурено и, несмотря на раскаленную буржуйку под окном, совсем нежарко.

– А, привел, – сказал комбат.

Он, отряхнув с рукавов кирпичную пыль, присел на снарядный ящик, разгладил положенную на табурет мятую тетрадь и положил рядом тонкую книжицу карманного формата. Серж видел такие в музее, это был краткий русско-немецкий военный разговорник. Приготовив карандаш, комбат приказал:

– Заги зи… э-э-э… ди нумэр… йрэс рэгиментс.

Серж покосился на сидящего рядом человека в буденовке и офицерской шинели, бинтовавшего свою раненую кисть, и сказал:

– Я по-немецки не ферштею.

Комбат поднял глаза.

– Та-ак. Это становится любопытным. А, замполит?

Замполит зубами затянул узел бинта и сказал:

– Да чего там любопытного. К стенке надо таких любопытных, без разговоров.

– Ладно, разберемся, – нахмурился комбат. – Ну что же, давай по-русски, если по-немецки не ферштеешь. Имя, фамилия, звание.

– Родин. Сергей.

– Дальше. Что из тебя, клещами каждое слово вытаскивать? Звание какое?

– Да я вообще невоеннообязанный.

– Вот как, значит?

– Да, по болезни. У меня это… пиелонефрит. Хронический.

– Чего-чего?

– Ну, почки…

– Почки-цветочки, – комбат с недоверчивой ухмылкой оглядел крепкую фигуру пленного, – об лоб можно поросят бить, а он какие-то почки выдумал.

«Почки» на самом деле выдумала мама Сержа, когда ему пришла военкоматовская повестка. «Но вряд ли, – подумал Серж, – эти люди, здесь и сейчас, проникнутся положением современной армии».

– Комсомолец? – спросил замполит.

– Нет.

– Почему?

Серж снова оказался на грани пата. Нельзя же, в самом деле, объяснить сейчас, что комсомола давно нет.

– У нас это… не было… – замямлил Серж.

– Ячейки?

– Да.

Комбат подбросил в буржуйку обломки стула, послюнявил химический карандаш, отметил что-то в тетради и спросил:

– Когда и при каких обстоятельствах перешел на сторону противника?

«Влип, точно», – подумал Серж и ответил:

– Никуда я не переходил.

– Угу, – кивнул замполит, – а форма немецкая на тебя сама наделась.

– Так меня ваши же одели, – огрызнулся Серж, – разведчики. С убитого фрица сняли. Спросите у них. И дырка вот…

– Что за вздор? – удивился комбат. – На кой черт им понадобилось бы тебя переодевать?

– Дзыбин что-то докладывал про это, – вспомнил замполит. – Сидел будто в исподнем и жрал какое-то… – он приподнял шинель, наброшенную на снарядные ящики, и достал из-под нее немецкую каску, наполненную дочерна пропыленным попкорном.

– Ты это ел? – спросил комбат.

Серж пожал плечами и кивнул:

– Ну да.

– Зачем?

– Хотел – вот и ел.

Комбат покосился на грязные комки в каске, похожие на свалявшуюся вату пополам с известковой пылью и песком, и снова перевел взгляд на Сержа.

– Ты, Родин, дурак или контуженный?

– Немного, – Серж ухватился за невольную подсказку, – контуженный слегка.

– Мякишев! – позвал замполит.

Серж вздрогнул, решив, что сейчас его поведут на расстрел. На зов явился высоченный боец, в расстегнутой, несмотря на холод, телогрейке. В открытом вороте виднелся полосатый треугольник тельняшки.

– Сверни-ка мне цигарку, Мякишев, – попросил замполит, вынув кисет здоровой рукой.

– Да вот, возьмите трофейных, – предложил матрос, достав мятую пачку. – Цивильные. И вы берите, товарищ комбат. Побудем сегодня у фрицев на довольствии.

– Ну что же, – кивнул комбат, – побудем. Как там, на Тихоокеанском флоте? Порядок?

– Полный порядок, товарищ комбат.

– А как Дзыбин? – осведомился замполит. – Он вроде вчера этого фрукта нашел?

– Связного прислал. Говорит, что до вечера дотянет. Если патронов хватит – подстанцию не сдаст. Просил гранат подбросить. А лучше миномет.

– Миномет… Где я ему возьму миномет? А связной где?

– В подвал унесли: ранило его.

– Ясно. Можешь идти. Спасибо за цигарку.

Комбат закурил и снова повернулся к Сержу.

– Родители-то есть у тебя?

– Да. Мама и бабушка.

– Бабушка… Что же мне делать с тобой, Сергей Родин?

Серж опустил глаза.

– А нельзя мне… с вами…

– С нами-то? Это запросто. Нам хорошие бойцы во как нужны. А ты явно хлопец геройский. Жаль только, военный билет где-то посеял. И мундир. И оружие, которое тебе Родина доверила, чтобы ты ее защищал.

Серж промолчал, глядя в кирпичное крошево под ногами. Комбат затянулся и сказал:

– Молчишь? С нами… А ты о приказе номер двести двадцать семь слышал, боец Родин?

– Это который «ни шагу назад»?

– Слышал, значит, – заключил комбат. – А если подзабыл – могу напомнить: «Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять свою Родину… Паникеры и трусы должны истребляться на месте». Так вот, боец.

Последние иллюзии покинули голову Сержа еще при бомбежке. Теперь он безо всяких сомнений допускал, что находится в сорок втором, где ему могут совершенно запросто пустить пулю в затылок по обвинению в трусости.

– Ну хоть в штрафную… – попросил он тихо.

– Нет у нас в батальоне штрафников, – отрезал комбат. – И трусов нет. А тащить каждого в полковой штаб нет возможности. Еще хороших бойцов из-за тебя положим. Вот и выходит, что возиться с тобой некому.

– Ладно, не горячись, – вдруг сказал замполит, кивнув на каску с попкорном, – может, и впрямь контузило его. Не станет же человек в здравом уме эдакую дрянь в себя пихать.

Комбат затянулся в последний раз и затушил окурок о подошву сапога.

– Только под твою ответственность, – предложил он.

– Мякишев! – снова позвал замполит.

– Родина зовет! – продолжала будить бабка. – Слышь? Просыпайся! Родина…

Давным-давно пора было оторвать голову от подушки, чтобы не опоздать на лекцию. Только почему так холодно? Опять одеяло сползло… Серж с трудом приподнял голову. Затекшую щеку саднило – поперек ее пересек рубец от котелка.

– Родин! А? – звала Валюха. – Проснись! Главстаршина сказал: на пост пора.

– Не сплю я…

– Ага, это я тут сплю. Иди давай.

– Не гони, пигалица.

Он заглянул в котелок и с трудом оторвал примерзшую к остаткам каши ложку. Доесть не хватило сил – сморило. Хотя есть хотелось смертельно. Но еще сильнее хотелось спать. В несколько прошедших суток из головы Сержа выдуло и выбило всю прежнюю жизнь, словно ее никогда и не было. Ни клубешников, ни геймерских турниров, ни института – ничего. Словно все, что делал он до этого, бесчисленное множество раз проваливался в краткое и холодное бредовое беспамятство в редких промежутках между атаками, обстрелами и бомбежками.

Сон стал для Сержа чем-то вроде фобии, более драгоценным, чем жизнь. И даже более ценным, чем еда, хотя ее доставляли далеко не каждую ночь. Сперва еда ему снилась. Бабкины блинчики, тефтели с рисом, пирожки. Он ел их во сне и никак не мог насытиться. Потом просыпался, когда главстаршина Мякишев совал ему в руки котелок с полуостывшей гречкой. Каша была чертовски вкусной. Серж ел ее, однако, совершенно механически и тоже никак не мог наесться. То ли от холода, то ли от постоянного желания свернуться калачиком в промерзшей щели и выключиться хоть ненадолго из этой войны. Но снова начиналась стрельба, и Мякишев командовал «огонь!», и Серж механически поднимался и механически передергивал затвор трехлинейки, и механически нажимал спуск. «Выше бери, холера!» – кричал Мякишев, и Серж механически брал выше. А потом еда перестала сниться. Да и снов-то никаких не было. Словно кто-то извне просто периодически выключал сознание клавишей «Escape» и почти сразу жал «Enter».

– Родин! Да проснись ты! – снова позвала Валюха.

Оказывается, незаметно для себя Серж снова отключился.

– Иду-иду…

Он отставил котелок, подхватил промерзшее оружие, царапнув штыком по уцелевшей штукатурке, и побрел к посту. Дойдя, привалился боком к стене, передернул затвор, положил винтовку на колени и упрятал нос за ворот телогрейки, чтобы подышать хоть немного теплым духом. От стеганки чудовищно несло гарью, потом и ядреной махрой. Это хоть немного взбадривало.

– Ты не спи, – предупредила Валюха, – немцы обойти могут.

«Вот привязалась, – подумал Серж, – как банный лист».

– И чего ты за мной ходишь, как хвостик? – спросил он.

– Фамилия у тебя забавная, – сказала Валюха, показав по-детски щербатую улыбку. – Вот бы у меня была такая! Представляешь? Наши кричат «Ура! За Родину!», а я бы думала, что это как будто за меня воюют.

– Они и так за тебя воюют. Эх ты, пигалица.

– Сам ты «эх ты».

Серж нашарил в кармане ложку и попытался отколупнуть кусочек примерзшей каши. С тем же успехом можно было отколупывать кусок кирпича. Погрев ложку рукой, чтобы не примерзла к губам, он сунул шершавую ледышку в рот.

– Родин! – позвала девчонка. – Ты любишь конфеты – длинные такие тянучки?

– Не-а, – ответил Серж.

– Эх ты. А я очень люблю. Они еще завернуты в такую хрустящую бумажку… Ее разворачиваешь и облизываешь… А конфету можно согнуть, как тросточку. Вку-усно-о… Я бы сейчас все на свете отдала за такую конфету.

– А я – за подушку с одеялом.

– Тебе нельзя спать – ты на посту.

– Знаю.

Серж сунул облизанную ложку за голенище валенка, осторожно выглянул из оконного проема наружу и не заметил никакого движения.

– Родин! – снова позвала Валюха. – Чего ты больше всего боишься?

Определенно, эта девчонка не могла молчать больше минуты.

– Немцев проспать, – ответил Серж. – Главстаршина с меня тогда голову снимет. Если жив останусь.

– А я, знаешь, чего боюсь? Что убьют, и тянучек больше не попробую.

Сзади под чьими-то шагами заскрипела мерзлая щебенка. Серж повернулся. Замполит снова привел своего немца. В руке у него был помятый «матюгальник» – жестяной рупор. Под ложечкой тоскливо заныло: в прошлый раз, в ответ на пропаганду, немцы устроили шквальный минометный обстрел и едва не накрыли роту вместе с агитаторами. Хотя какая, к черту, рота – осталось их тут от силы человек двадцать. А тут еще пристроились они с «матюгальником» своим в соседней комнате. Курт через пролом кивнул Сержу с Валюхой и улыбнулся – узнал, значит. Нос ястребиный свой потер, шапку на уши натянул – и за работу. Зовет в рупор своих по именам, сдаться приглашает.

– Шла бы ты отсюда, – сказал Серж, – сейчас обстреливать начнут.

– Не, – ответила девчонка, – здесь не так страшно.

Первый снаряд с протяжным свистом влепился в стену третьего этажа минут через пять, разбросав по сторонам облака дыма и пыли. Осколки бетона защелкали по стенам.

– В подвал! – крикнул замполит. – Эй, контуженный! Как тебя… Жить надоело?

Серж забросил девчонку на плечо, прихватил винтовку и кинулся к лестнице. Тридцатисемимиллиметровые уже вовсю рвались на уцелевших верхних этажах, осыпая все вокруг дождем щебня и мусора. Недалеко рухнул наружу кусок стены, и пространство исчезло в облаке пыли. По лестнице они скатились на ощупь.

– Вот черти! – осклабился замполит, отряхивая рукава полушубка. – Не нравится наша пропаганда. Ишь, как озлобились. Давно ли сами кричали: «Рус, Вольга буль-буль!» Вот тебе и «буль-буль».

Курт грустно усмехнулся. Замполит вытащил пачку «Казбека» и угостил немца. Они закурили, прикрыв огонек от сыплющейся пыли.

– Пусти! – пискнула девчонка.

Серж заметил, что все еще крепко держит ее за руку, и отпустил. Замполит порылся в кармане и выудил оттуда кусочек сахару, облепленный крошками табака.

– Держи-ка, Валюха-муха, для тебя берег, – сказал он.

Девчонка немедленно положила сахар в рот и зажмурилась от удовольствия. Снаряды продолжали рваться, сотрясая подвальные перекрытия и вышибая из щелей мелкую сухую пыль, которая осыпалась, тихо шелестя, как иней.

– А тебе не знаю, что и дать, боец Родин, – подмигнул замполит, – курить ты не куришь, а сахару больше нет. Как, обвыкся уже?

– Почти, – ответил Серж.

– А главстаршина говорит – обвыкся. Даже предложил тебя в комсомол принять. А я думаю: рановато пока. Приглядеться надо попристальней, как покажешься. С виду-то хлопец геройский, а нутро – оно и подвести может. Как сам-то думаешь?

Серж пожал плечами:

– Не знаю.

– Вот-вот. Решительности в тебе не хватает. Огонька. Задора боевого. Понимаешь? Молодой вроде, а как столетний старик. Скучно тебе жить, Родин, как будто все перевидал уже и все знаешь.

– А вдруг правда знаю?

– Чего знаешь?

– Да чего… Все наперед. Скажем, когда война кончится.

Замполит рассмеялся:

– Удивил! Это даже Валюха знает. Знаешь, Валюх?

– А то! – ответила девчонка.

– Ну, и когда? Когда?

– Такой большой, а не знаешь, эх ты! Когда всех фашистов побьем в Берлине!

Серж снова пожал плечами. Очередной снаряд не ахнул наверху, и неожиданно наступила тишина. Где-то трещало пламя, пожирая уцелевшее дерево. Замполит затушил окурок.

– Не дадут заскучать, гады. Сейчас полезут. Очень мы их допекли своим рупором. И контора эта заводская им хуже кости в горле. Давай-ка наружу. А ты, Курт, сиди тут. Ферштеен? Хальт, хальт. Валюха, присмотри за ним.

Прежнюю позицию было не узнать – на нее рухнул кусок стены, похоронив под грудой щебня гранаты, сидор и котелок. Попытаться их откопать было некогда: в проломах заводской стены замелькали серые шинели, со второго этажа по ним ударил пулемет, вокруг защелкали хлесткие винтовочные выстрелы, торопливо затрещали ППШ и трофейные МП-40. Серж пристроился за выступом разбитого окна и тоже принялся стрелять.

В горячке боя было почти невозможно понять, попадает он в кого-то или нет. Выстрелы сливались в сплошной треск. Серые фигуры падали, поднимались, и снова падали, и снова поднимались. Некоторые оставались лежать. Серж передергивал тугой затвор, нажимал спуск, и снова все повторялось, только с тем, что враги подкатывались ближе. Серж совсем не был уверен, что продержится, если дело дойдет до рукопашной – колоть штыком ему не приходилось. И тут в его коленку ткнулось что-то тяжелое. Это Валюха вывалила к его ногам три гранаты – принесла их в охапке, как дрова.

– Ты зачем здесь?! – заорал Серж. – А ну, вниз! Живо!

Немцы, несмотря на потери, подобрались уже совсем близко – можно было без труда разглядеть лица. Тогда из окон здания в наступающих полетели гранаты. Серж тоже бросил подряд все три. Волной разрывов первые ряды атакующих расшвыряло по сторонам, как тряпье. Остальные не выдержали и побежали назад. Серж устало привалился спиной к стене и вытер шапкой со лба испарину, слушая, как кричат раненые, и немцы, и свои.

Из пролома в соседнюю комнату вылезли замполит и Мякишев.

– Эй, Родин! – позвал главстаршина.

Серж поднялся на подгибающихся ногах.

– Слушай, боец Родин, – сказал Мякишев, – у нас пропала связь со штабом батальона, и патронов осталось вообще ничего. Сейчас немцы очухаются и полезут опять, а нам и отвечать нечем. Понимаешь?

– Да.

– Не «да», а «так точно», – поправил замполит. – Ничего ты не понял, боец. Забирай сейчас Валюху и немца, и мотайте отсюда.

– Доставишь их в батальон, и передай, что нам нужны боеприпасы. Как можно больше и как можно скорее. Понял?

– Да. Так точно.

– Гранат побольше.

– Так точно.

– И аккуратней, чтоб не засекли минометчики.

– Понял.

– Выполняй.

Когда миновали разбитый паровоз – снег почти перестал. Серж умотался больше всех – не привык ползать. А тут еще впереди окликнули:

– Стой! Кто идет?

– Свои! – крикнул Серж. – Не стреляйте!

– Пароль! – потребовал неизвестный.

– Дзыбин! – узнала Валюха. – Дзыбин! Это мы!

Они сползли в соседнюю воронку от полутонной авиабомбы и свалились прямо на старшину.

– Вот черти! – крякнул он. – Цигарку затушили. Глядеть же надо.

– Здрасьте, товарищ старшина! – сказал Серж.

– А, крестник! – узнал Дзыбин. – Оклемался? Куда это вы немца тащите?

– В штаб батальона, замполит приказал. А вы куда?

– А мы вам патроны несли, только вот один я остался – товарища моего снайпер подстрелил. Теперь тяжеловато тащить, запарился. Отдышался чуток, теперь поползу напрямик, так скорее. Ну, прощай, Валюха-муха.

Дзыбин порылся в карманах и выудил половинку сухаря.

– На вот, муха.

– Спасибо, дяденька старшина. А табачку не будет у вас для Курта?

– Это фашисту-то?

– Ich nicht faschist, – сердито заявил Курт, – nicht nazi, nicht SS! Ich genau derselbe als du! Der mann!

– Ишь ты, – усмехнулся старшина, – дер манн. По-ихнему – человек. Ладно, шут с тобой, человек. Кури, не поперхнись.

Дзыбин выдал немцу кусок бумажки и табаку и даже поднес прикурить самодельную зажигалку. Потом кивнул и поволок ползком тяжеленные ящики напрямую через пустырь.

– Обиделся твой Курт, – усмехнулся Серж, глядя, как немец нервно попыхивает самокруткой, шмыгая острым ястребиным носом.

– Конечно, обиделся, – сказала Валюха. – А ему, думаешь, приятно? Для своих – предатель, для наших – тоже. А он просто понимает, на чьей стороне правда. Верно, Курт?

И тут позади грянул взрыв. На стену воронки шлепнулся и с грохотом съехал вниз разбитый круглый магазин ППШ. Курт от неожиданности выронил самокрутку в снег.

– Дзыбин! – крикнула Валюха и рванулась к старшине.

Серж едва успел схватить ее за ногу и вернуть в воронку. Приподняв голову, он увидел шагах в двадцати, на белом полотнище пустоши, грязно-бурое пятно с ошметками тряпья.

– Мины, – сказал он. – Там были мины.

– Пусти! – пищала Валюха. – Пусти!

– Не надо тебе туда. Понимаешь? Видеть этого тебе не надо.

Девчонка затихла, тихонько всхлипывая.

– Вот что, – сказал Серж, – слушай сюда. Вы с Куртом пойдете в батальон, а я вернусь и доставлю патроны.

– Я с тобой, – заявила Валюха. – Я тоже могу нести. Я сильная.

– Ты с Куртом пойдешь в батальон, и точка. Этих патронов надолго не хватит. Передашь приказ. Поняла?

Девчонка, набычившись, молча всхлипывала.

– Курт! – позвал Серж. – Курт, отвечаешь за нее головой, понял? Ферштейн? Ты и фройлен Вален – назад, цюрук ту батальон. Ферштейн?

– Ja, – кивнул немец.

– Не хнычь, Валюха, мы еще увидимся, это я точно знаю, – сказал Серж.

– Я все равно с тобой! – рванулась Валюха.

– Да господи боже мой! Курт! Держи ты ее!

Немец послушно перехватил маленькую фигурку поперек.

– Пусти! – шипела Валюха, пытаясь кусаться. – Пусти, фашист проклятый!

– Nicht faschist, – терпеливо уговаривал Курт.

Перевалившись через край воронки, Серж пополз по следу старшины, стараясь попадать локтями в те же углубления в грязном снегу.

Один ящик остался цел, содержимое другого было разбросано взрывом вокруг. Тут же лежали и гранаты. Серж набил ими свой вещмешок и противогазную сумку, потом снял каску и принялся собирать в нее рассыпанные патроны, стараясь не глядеть в сторону дымящегося тряпья. Патроны были все в снегу, а порой рука натыкалась на мягкое и липкое. Серж сдерживал спазмы и продолжал набивать каску и карманы.

Протяжное завывание первой мины он услышал, привалившись к паровозу. Неподалеку вырос черный сноп разрыва, и по холодному металлу чиркнули осколки. Серж перехватил поудобней каску и патронный ящик и бросился бежать.

Вторая мина упала позади, подтолкнув его в спину взрывной волной. Серж приостановился у воронки, но понял, что если спрыгнет в нее, то сил вытащить боеприпасы у него уже не хватит. Поэтому он только подкинул повыше вещмешок, чтобы лямки не так врезались в плечи, и побежал дальше. Впрочем, бегом это было назвать сложно – тяжесть подгибала колени, пот заливал глаза, приклад винтовки нещадно колотил по ногам. Двигаться было тяжело, как в толще воды.

Мины продолжали падать по сторонам, но до конторы оставалось недалеко. Уже были слышны крики из окон: «Эй, парень! Эй! С ума сошел, что ли? Эй!»

Серж сжал зубы и пошел из последних сил – бежать он уже не мог. Сердце рвалось из горла, вещмешок пригибал к земле, ремень винтовки резал шею. Каска, казалось, весила не меньше полутонны. «Эй, парень!» – продолжали ему кричать. Он никак не мог понять, что они хотят, пока не услышал какой-то особый, с шорохом, треском и присвистом, вой.

Мина ахнула прямо под ним, и Серж полетел в пустоту, судорожно вцепившись в набитую патронами каску.

Сержа крутило и выворачивало наизнанку, переворачивало вверх ногами и все никак не убивало.

«Жив, жив, жив, – билась в голове единственная мысль, – неужели жив?»

Пустота втягивала его в себя, как черная дыра, и единственным, что как-то связывало его с реальностью, была зажатая в руках каска. Он стремительно летел навстречу ослепительному свету, или свет летел навстречу ему – было совершенно не понять. И вдруг – свет и звук нахлынули разом, оглушили, и ослепили, и швырнули на дощатый крашеный пол диорамы. Тяжесть, наконец, вырвалась из рук и рассыпалась по полу грудой белых невесомых хлопьев.

– Ну ты, парень, совсем без головы, – воскликнул старший монтажник, – разве ж так можно – в ненастроенный аппарат?

– Да он замерз, как цуцик, – заметил второй.

Сержа колотила крупная дрожь, и не только от холода. Голод превратился в почти звериное чувство.

– Тащи плед и термос, – приказал старший, и второй умчался в сторону киноаппаратной.

Плюща сапогами рассыпанный попкорн, монтажник усадил Сержа обратно в кресло.

– К-как вы меня оттуда вытащили? – спросил Серж, недоуменно ощупывая непросохшие джинсы.

– Откуда? – не понял монтажник.

– Н-ну… оттуда… Из сорок второго…

Спаситель похлопал его по плечу:

– Эх ты, паря! Начитался фантастики. Это ж тебе не машина времени. Это гипнорама. Понимаешь? Гипноз. Модулированное излучение на альфа-частоте, усиливает воображение и восприятие, и больше ничего.

Второй монтажник, вернувшись, набросил на Сержа колючий потертый плед и плеснул из термоса в чашку горячий кофе.

– Н-ничего?.. Ничего н-не было?.. – переспросил Серж, стуча зубами о пластмассовый край чашки.

– Ну… – монтажник помоложе неопределенно развел руками, – как «не было»… Ведь было же когда-то…

– А бабка? Моя бабка? Я ее видел. Только маленькую совсем…

– Э-э, брат. Нечего бездумно в неотрегулированный аттракцион лезть. При такой силе излучения не то что бабку – Рюрика увидеть можно. Генетическая память пробуждаться начинает.

– Генетическая?

– Именно, паря. Кровь – она все помнит.

Техник рассказывал еще что-то, постепенно расходясь и размахивая руками, но Серж уже не слышал его. Зажав горячую чашку в ладонях, он отрешенно смотрел и смотрел на освещенную надпись у края диорамы «Никто не забыт, ничто не забыто» – словно только сейчас постиг ее истинный смысл.

Снег утих, и на улице царило вполне обычное вечернее оживление. Машины резали сумрак желтыми фарами, на перекрестках перемигивались светофоры. Народ нырял в магазины и выплывал обратно с обновами или набитыми продуктовыми пакетами. Мамаши влекли коляски по слякотному тротуару, младенцы в них бессмысленно глазели на чернеющее небо и уличные фонари. Жизнь, стремительная и яркая, проносилась мимо, с гудками, смехом и трамвайным звоном. Сержа задевали кто сумкой, кто плечом, но он почти никак на это не реагировал. Из оцепенения его вывел только телефонный звонок.

– Ты где? – осведомились на другом конце. – Тусняк в разгаре, а тебя никто выцепить не может. Че, трубу опять разрядил?

– Ты не знаешь, где тянучки купить? – негромко спросил Серж. – Такие конфеты, длинные, в бумажке?

На том конце гоготнули:

– Ты че, обкурился, что ль? Во дает! Але! Слышь…

Серж нажал кнопку отбоя и закрыл глаза. Город гудел, гремел, дышал. Город жил. Как огромный организм – ломанный, калеченный, но выживший. Серж слышал, как бился его неровный пульс, и чувствовал себя в нем. И если этот город в его крови, и если есть в нем где-то эти треклятые тянучки – он их отыщет. В лепешку расшибется, но отыщет.