Текст книги "Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник)"

Автор книги: Андрей Уланов

Соавторы: Роман Афанасьев,Леонид Каганов,Олег Синицын,Михаил Кликин,Сергей Чекмаев,Юлия Рыженкова,Максим Дубровин,Олег Кожин,Игорь Вереснев,Юлиана Лебединская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Он же у немцев упал, – автоматически поправил Яшка и прикусил язык. Голубков издевался долго и со вкусом, предложил даже отправить Яшку с разведчиками за линию фронта. Потом обнадежил:

– Не горюй, лейтенант. Наступать будем, найдем и запишем. А сейчас лучше о деле думай.

Яшка ушел от комэска подавленный. Кроме прочего, за сбитый самолет полагалась денежная премия, тысяча рублей, что было бы совсем не лишним для мамы в эвакуации, в далекой голодной Алма-Ате.

Потянулись дни, Яшка разменял в полку первый месяц, но врага видел редко и еще реже стрелял, чему был, если откровенно, только рад. Немцы воевали профессионально, этого не отнимешь, но геройствовать вовсе не рвались. При встрече с превосходящим врагом «ишаки» выстраивались в круг, где сосед защищал соседа, и немцы отступали, не могли разорвать строй. Они вообще предпочитали уйти, если обстановка складывалась неблагоприятно, берегли пилотов, при этом могли бросить почти исправную машину. Немцы работали, вдумчиво или азартно, но именно работали. Будто землю пахали.

Яшкин страх спрятался и хорошо замаскировался, но никуда не пропал. Наоборот, к страху перед врагом добавился еще больший страх подвести своих в ответственный момент. Яшке теперь каждую ночь бывали сны, странные и яркие. Ему снилось, что он бросил товарища Голубкова, сбежал, не прикрыл командира. И от этого все, абсолютно все пропало…

Злополучным мартовским утром Яшкина вторая эскадрилья вылетела на перехват бомбардировщиков. Врага по ориентировкам постов ВНОС нашли быстро:

– Вижу четыре «юнкерса»! – доложил авангард.

Яшка тоже разглядел неясные силуэты с раскоряченными лапами шасси – «лаптежники»! Идут на приличной высоте, медленно, видимо, перегруженные бомбами. Нагло идут, открытые для удара и снизу, и сверху.

Истребители стали выходить на цель, а «юнкерсы» выполнили какой-то странный маневр, который только приблизил их к перехватчикам. Яшку вдруг захватило острое предчувствие чего-то нехорошего. Не должно так быть, что-то неправильно.

Голубков понял первым.

– «Мессеры»! – дурной выкрик комэска прорвался сквозь помехи.

Яшку замутило, он уже и сам видел, как быстро втянулись шасси вражеских самолетов, как струями рванул от них черный выхлоп, как заплясали язычки пушечного огня перед винтами.

Немецкий клин на форсаже рассек строй второй эскадрильи. Разом, не успев сделать и выстрела, вспыхнули четыре «ишака».

Голубков, не отвлекаясь на литературную лексику, короткими односложными командами пытался собрать рассеянные истребители, но следом за приманкой, от солнца, незаметная и незамеченная ударила немецкая засада, еще четыре «мессершмитта». Три «ишака», разрезанные в упор очередями машиненган, развалились в воздухе, и началось избиение.

Истребитель Голубкова крутился, как карась на сковородке, Яшка не смог удержаться за ним и в какой-то момент остался один. Хищные «мессеры» ходили вокруг, как акулы среди стаи уставших тюленей. Заход парой на одного – и очередной «ишачок» загорался. Яшка, да и не только он, в панике забыл все наставления и давил, давил на акселератор в бесполезной попытке убежать. Немцы без труда догоняли, выпускали экономно очередь за очередью, только пули стучали в бронеспинку.

Яшкиному «ишаку» сорвало капот снарядом. Огненным столбом полыхнул двигатель, но пламя тут же пропало, сбитое потоком воздуха, а в лицо густо брызнуло маслом. Еще через пару секунд мотор заглох, и «ишачок» клюнул носом, давая понять, что хочет на землю. Яшка отдал штурвал, даже не глядя, что там, внизу. Мимо почему-то без звука – или это Яшка от ужаса перестал слышать – проплыл «мессершмитт» с желтым коком и двумя единицами на борту. На фюзеляже очень неплохо, уж Яшка-то понимал, немецкий художник написал целую картину, со шпагами, плюмажем и обнаженной девичьей фигурой. Яшка поднял глаза и встретился взглядом с чужим пилотом, тот задрал на лоб летные очки. Немец картинно развел руками, мол, патроны кончились, извини, улыбнулся и отдал честь.

Земля встретила Яшку неласково. Он смог выбраться из самолета и долго мочился прямо в поле, не утерпев до ближайшего куста. Потом моментальным наплывом заболело обожженное лицо, и Яшка потерял сознание. Его подобрала высланная на поиски пехота.

После разгрома в эскадрилью зачастило начальство. Приехал черный от злости комполка подполковник Лебедянко, хлопнул по столу немецкой газетой. С фотографии улыбался симпатичный белокурый паренек.

– Вот, капитан, из разведотдела фронта прислали. Что делать будем?

К газете прилагался машинописный перевод статьи. Голубков внимательно прочитал, усмехнулся:

– Надо же, посвятил победу фюреру! Резвый хлопец…

– Обер-лейтенант Карл Вильке, бортовой номер одиннадцать. Девяносто девять побед, – с ненавистью процедил Лебедянко. – Будем собирать группу. Сам поведу.

– Девяносто девять – это как считать, – усмехнулся Голубков. – А все одно, валить надо гаденыша. Только с группой, Алексей Иваныч, думаю, не получится. У меня трое с налетом остались.

– Что предлагаешь?

– Сам попробую, – обманчиво спокойным тоном предложил Голубков, – есть одна мыслишка.

В ту ночь Яшке приснился самый яркий за все время кошмар. Во сне он чувствовал запах своей горелой кожи. К нему склонялось незнакомое лицо… Впрочем, нет, знакомое, до боли напоминающее буржуазного писателя Чехова, как он был изображен на портрете в учебнике литературы. Добрый доктор жалел Яшку, но другие люди, в черной форме, были равнодушны или жестоки. Этой ночью Яшка отчетливо рассмотрел свастику на пуговицах незнакомого мундира.

По утру Михаил Алексеевич Шнайдер проснулся с тяжкой головной болью и в отвратном настроении. Подумал бы на похмелье, но спиртного не брал в рот принципиально, со студенческих времен, уже лет двадцать как. Долгую секунду смотрел в серый потолок, пытаясь вспомнить. Вспомнил: гостиница, Камышов, письмо доктора Перова, командировка. Не похмелье, нет, это сон разволновал. Странный кошмар, яркий кусок жизни чужого человека с его, Михаила Алексеевича, именем. Имперский университет? Кафедра каких? Коренных народов? Доктор Перофф? Надо же, чего не приснится на новом месте! День Сурка, ей-богу, только симпатяшки Энди МакДауэлл не хватает.

Михаил Алексеевич привел себя в порядок и завел джип ехать на поиски «доктор Перофф». Завтрак подождет до обеда, не доверял Михаил Алексеевич камышовскому общепиту.

В скверике у гостиницы молодая мамаша покачивала детскую коляску. Михаил Алексеевич опустил стекло.

– Девушка, как проехать к Соловьиным болотам?

Женщина обернулась на голос и испуганно заморгала. Чеченка, грузинка, армянка? Черт их разберет, в раздражении подумал Михаил Алексеевич.

– Болота. Соловьиные. Понимаешь, нет? – повторил он.

Девушка, как смогла, объяснила. Как же ты гражданство получила, удивился Михаил Алексеевич. Впрочем, понятно как. Но язык-то нужен! Если не тебе, так ребенку твоему. Дикость, право слово, врожденная.

Дорога до Соловьиных болот даже японскому джипу сдалась не просто. Сначала по глухому лесному проселку, потом по колее от лесовозов, а в конце вообще по нетвердой гати. На полпути Михаил Алексеевич передумал ехать, но встретилась ему компания веселых девчонок-старшеклассниц, которые тоже шли «к Матвею Геннадьевичу самолет поднимать», и он передумал обратно.

Лагерь поисковиков стоял на высоком сухом острове, посреди многокилометровой трясины. Несколько палаток, навес над компрессором, разложенный на брезенте акваланг. Здесь же трактор с открытым мотором и голый по пояс тракторист, остервенело гремящий железом. Тракторист ритуальными плясками и заклинаниями живо напомнил шамана, но старый агрегат не желал подчиняться.

Как назло, и «мицубишевский» движок начал покашливать, а потом вовсе заглох, чего за ним сроду не водилось.

– …тоже? – расслышал Михаил Алексеевич густой бас тракториста. – Здеся часто глохнет. Бесовское место!

К яркой машине постепенно стекались обитатели лагеря. Подошел невысокий, крепкий мужчина с бородкой клинышком. Умные глаза за стеклами очков смотрели заинтересованно.

– Перов, Матвей Геннадьевич, – представился мужчина. – Руководитель, так сказать, этого безобразия.

Михаил Алексеевич назвался и объяснил:

– Это вы писали на кафедру Льву Эдуардовичу? Он просил меня посмотреть на месте.

– Ага, прибыла официальная наука, – резюмировал Перов и удивленно посмотрел на джип – хороши заработки у официальной науки! – Мы вас, правду сказать, в прошлом месяце ждали…

– Командировка, – коротко объяснился Михаил Алексеевич.

– …теперь уж сами управились.

Ну и хорошо, что управились, подумал Михаил Алексеевич. Денег тебе, наивная душа, все одно не дали бы. Самим не хватает.

– Нашли еще в позапрошлом году. Поднять никак не могли, тут ведь и акваланг, и кран, и много чего нужно. А мы с Алексеем что можем, я врач, он географию преподает в школе, – рассказывал Перов. – Но потом люди подтянулись. Школьники помогли, моряки акваланг подарили, а Савельев, фермер, трактор дал на неделю, представляете?!

Доктор заулыбался, очевидно, рекомый Савельев числился в Камышове олигархом и кровопийцей, а трактора, гляди ты, не пожалел! От этого доктору Перову было радостно.

Доктор рассказал, как проложили километровую гать к находке, как поставили распорки, как завели в абсолютной темноте болотного пространства тали и подготовили все к подъему. Трактор вот подвел. Вчера пробовали на руках – не поднять пробовали, там тонны полторы будет, а хотя бы стронуть, но нет, не пошел.

– «Ишачок» это, – объяснил Перов, – И-16, истребитель Поликарпова. Знаменитая в свое время машина. Плоскости у него поломаны, но фюзеляж, на ощупь, цел.

Михаил Алексеевич только головой покачал. Вся любительская археология в двух словах – «на ощупь».

Доктор увлеченно рассказывал, не замечая, как мрачнеет собеседник, намекал на трудности, но прямо не просил. Михаил Алексеевич простодушно не понимал намеков и прикидывал, сможет ли вернуться засветло. Днем гостя пригласили обедать, а после Михаил Алексеевич отозвал доктора Перова и объяснил ему, что вынужден уехать: самолет не имеет научной ценности, бесперспективная затея.

Доктор внимательно его выслушал, покивал головой.

– Вы правы, конечно, – сказал он мягко. – Самолет ценности не представляет. Что там осталось-то? Но зря вы, Михаил Алексеевич, меня попрекаете, что время попусту трачу. Мне, простите за пафос, покоя не дает, что он там лежит. Летчик, может, и выпрыгнул, как вы говорите, а вдруг нет? Кто же знает наверное? Это как долг неуплаченный, а я в долгах жить не привык. Мне, верите ли, сны бывают на этой почве, будто живу я чужой жизнью, в стране, у которой ни названия, ни языка, одна только… «цивилизованность», что ли. Но какая-то она чужая, неуютная. Мне в тех снах все время кажется, что я виноват в чем-то. Воевали здесь люди, умирали, и от каждого зависело, мы победим или нас победят. Никто же не знает доподлинно, чья жизнь была самой важной. Вдруг, думаю, того, кто там лежит, в своем «ишачке»? Не по-человечески получается.

Доктор помолчал, не глядя в глаза, вздохнул. Хотел еще сказать, что победа не окончательная, пока не похоронен последний солдат, но постеснялся избитых слов. И вообще застеснялся:

– Глупость, конечно. Место, правду говорят, бесовское, оттого и сны. Как мы «ишачка» поднимем, я Льву Эдуардовичу напишу. Нужно по архивам посмотреть, что за машина, кто летал пилотом. Не откажите, пожалуйста, – доктор мельком глянул на джип, – я слышал, архивный поиск – дело не дешевое.

Яшка проснулся в ледяном поту. Опять этот сон, реальный, как жизнь. Каждый день они с Голубковым вылетали на немецкого аса, но неудачно, большое небо не хотело пересекать их с врагом. Зато каждую ночь, раз за разом, бой прокручивался в воспаленном Яшкином воображении. Каждую ночь Яшка выходил на немца в лоб, прикрывая командира, самолеты ревели навстречу друг другу звериным моторным ревом, и… Яшка отворачивал, не мог пережать немца. Он получал пушечную очередь «ишаку» в брюхо и падал, падал, падал в непонятную глубину…

Сегодня Яшка понял, что бог, иудейский или комсомольский, все же есть, и этот бог определил Яшке задачу вовсе непосильную. Яшка понял, что от него, тихого, незаметного, трусоватого, зависит, кто же возьмет победу. Не над бахвалом-асом, а главную Победу, общую на всех. Его мука и, наверное, жизнь какой-то непонятной прихотью судьбы оказались последней каплей, которую нужно обязательно уронить в общую чашу на алтаре. Бог ехидно намекал, что не Яшкино это дело, быть последней каплей. Яшка знал, что не справится, что сон станет явью, и миллионы людей погибнут, а остальные им позавидуют, что перестанет быть родная страна, потому что немец-ас сильнее его, Яшки Кантора.

И Голубков был неспокоен.

– Снится черте-что, – бурчал комэск перед вылетом и прятал глаза. – Свалим немца, напьюсь.

Вылетели – несколько самолетов из нового, уже после опытного Яшки, пополнения и комэск с ведомым. Вышли на рандеву со штурмовиками, благополучно проводили их до цели и на обратном пути занялись своей главной заботой.

Карла Вильке ловили на живца – Голубкова. Капитан сбрасывал скорость, имитируя повреждение, а Яшка летел рядом, вроде бы сопровождал. Немцы не упускали случая добить поврежденного, но до сего дня чертов ас с бабой на фюзеляже на крючок не шел.

А сегодня случилось.

Немцы догнали их у линии фронта. Двойка «мессеров» без лишних маневров зашла Голубкову в хвост и открыла огонь еще издали, неопасно. Нужно было не упустить момент, и капитан Голубков не сплоховал, до времени шарахался, а потом резко крутанул «ишачка» на сто восемьдесят градусов и дал газ. Только одно «ишак» делал, чего не мог немец: маневрировать, крутиться чуть не на месте, расплачиваясь за это скоростью и устойчивостью. Этот козырь Голубков сумел разыграть, немецкий самолет вмиг стал из преследователя дичью и рухнул в болото, растерзанный пушечными очередями. Второй опешил от неожиданности и ушел вверх – «ишачки» шли на малой высоте, чтобы обезопаситься снизу, – и теперь Голубков довернул в хвост немцу. Догнать его он не мог, но четыре реактивных снаряда, закрепленные под крыльями, могли. Голубковский «ишачок» взорвался ракетным залпом, и одна ракета догнала «мессер».

– От солнца смотри! – прокричал Голубков сквозь помехи, но Яшка и сам знал.

Вторая, засадная двойка немцев падала от слепящего солнца, и Яшка ватными руками бросил самолет им навстречу, в лобовую атаку.

Запел полной мощью мотор, а Яшка еще ничего не решил. Чуть двинуть штурвал, и «ишачок» брыкнет в сторону, подставит врагу бок или брюхо, а там – спаси меня парашют! Кто осудит? Яшка эти секунды сидел камнем, не в силах двинуть ни рукой, ни пальцем, только давил и давил гашетки. От страха смерти, от страха опозориться… Кто знает, да разве это важно! В последнюю секунду он не выдержал, закрыл глаза и заорал, как младенец, победивший за право на жизнь.

Немец отвернул в последний момент, и пушечная очередь разрезала две единицы на его борту, не дала выйти из пике. Немец не умел совершать подвиги, хотя, в отличие от Яшки, считался смельчаком. Видимо, иногда подвиг выбирает себе хозяином труса.

Яшка открыл глаза и увидел серое небо. В небе не было самолетов, ни гитлеровских, ни наших. Никто, и Яшка в том числе, не знал, как в действительности погиб капитан Голубков, забрав с собой веселого паренька Карла, белокурого рыцаря рейха.

Капитана Голубкова наградили Красным Знаменем, посмертно, но выдать награду оказалось некому, его родные остались в немецкой оккупации, а потом как-то забылось. Спустя шесть десятков лет упорный доктор Перов нашел в архивах приказ, но не орден, давно осевший в чьей-то коллекции, и начал искать иголку в стоге сена – Голубковых в России.

Яшка Кантор прошел войну во фронтовой авиации, не в Гвардейских истребительных полках, где умножали личные победы Кожедуб и Ахмет-Хан, а рядовым небесным пахарем, потому большого счета не имел, чем судьба наградила, тем и был богат – несколько сбитых врагов и сам падал не раз.

В Камышовку он приехал еще только раз. Когда увидел в новостях поднятый из болота самолет с едва различимым рядом звездочек на борту.

В добром будущем вашем

Леонид Каганов
Дело Правое

And I know you’re in this room

I’m sure I heard you sigh

Floating in between

Where our worlds collide

It scares the hell out of me

And the end is all I can see

And it scares the hell out of me

And the end is all I can see

гр. «Muse»

Часы в уголке экрана показывали пять минут двенадцатого. Пять минут назад мне следовало выйти на дежурство. Понятно, что пять минут не опоздание, и никто из наших с такой точностью не ходит, но все равно неловко – мое ведь дежурство, сам вызвался. А чем я занят вместо этого? Сижу в дурацком чате, где собираются совсем другие люди и не бывает никого из наших ребят, беседую с очередным виртуальным троллем. Бог, который собрался уничтожить человечество, если ему сейчас не доказать, что этого делать не надо! Ну-ну. На миг мне почудилось, что вот-вот в стене комнаты прямо на стареньких обоях с лотосами откроется тайная дверь в параллельный мир. Но обои оставались обоями, и было слышно, как за стенкой в маминой комнате уныло бубнит телесериал, методично выливая в окружающее пространство свою немудреную копоть: ножи, бомжи, кабаки, проститутки; кого-то пытали хмурые наигранные бандиты, а их ловили такие же хмурые отечественные менты… Туда точно не хотелось. Если человеческий мир подлежал уничтожению как недостойный, то начинать следовало с телевизоров. Я откинулся на спинку кресла. Интересно, а как вообще можно решить подобное доказательство? Пожалуй, только методом от противного. «Апагогия – лучшее средство от демагогии», – как любит повторять наш препод матлогики Захар Валентинович по кличке Завал. Я снова искоса бросил взгляд на стену, но никаких дверей не открывалось. Вдруг само собой распахнулось окно – почти на весь дисплей. Видно, задел мышку, и оно развернулось. Это было очень своевременное приглашение: часы уже показывали четверть двенадцатого, пора дежурить. Я захлопнул браузер вместе с нашим странным чатом, поленившись сегодня даже попрощаться, вместе с десятком прочих страничек, оставшихся от безуспешных попыток найти в поисковиках задачки по сопромату, подвинул ближе клавиатуру, потер ладони друг об друга и распахнул свое заветное окно на весь экран, забыв о чате, о сопромате, да и вообще обо всем.

Теперь я огляделся. Вдалеке пылал лес, а вокруг – то ли деревня, то ли хутор, не поймешь, все лесом заросло. Никогда в этом месте не бывал. Два дома каменные, дорожки чистенькие, клумбы, между домами постройки, но не сараи – то ли гаражи, то ли голубятни. И все это обнесено громадной бетонной стеной, над которой клубы колючей проволоки. В этой стене теперь зияла здоровенная дымящаяся пробоина – танк бы прошел запросто. Хотя прошел здесь всего лишь я. Трупов было пять. Трое лежали за пулеметом – что они там делали такой толпой у одного пулемета? Набрали мальчиков в Интернете по объявлению… Еще один лежал за углом ближнего дома, а еще один висел по пояс из окна второго этажа, слегка покачивая длинными руками, как белье на веревке. На его рукаве поблескивала серебряная свастика и нашивки – офицер вермахта. А ведь с этим фашистом мне пришлось возиться дольше всего. Дольше, чем с пулеметным расчетом. И если б не гранатомет, он бы меня наверняка скосил в конце концов – опытный боец, хорошую позицию занял. Интересно, я его знаю? Жетон снимем – выясним. Подбежав ближе, я обыскал трупы. Имена пулеметчиков мне ни о чем не говорили, но у них нашлись патроны. У молодчика за углом оказались целая аптечка и немного мелочевки: две светошумовые гранаты и странного вида крест. Я взял и его. Крест послушно перекочевал в левую колонку монитора и теперь вертелся там, загадочно поблескивая. Ключ, что ли? На ключ не похоже. Хотя кто их знает, ключи бывают разные. Ладно, выменяем на что-нибудь. Осталось обыскать офицера на втором этаже. Я подбежал к двери ближайшего дома и грохнул в нее сапогом. Дверь упала, и я вошел в темноту. Это было моей первой ошибкой. Расслабился за последние четыре часа, следовало отпрыгнуть и подождать. Но я нагло лез напролом.

Вспыхнуло окно диалога: кто-то вызывал меня: «Стой, Terminator2000! Дело есть, фашик!» – побежали по экрану зеленые буквы. Кто бы это мог быть? В домах и в округе я вроде всех выбил. И что это за хамское обращение? Я снял пальцы с гашетки и переложил руки на клавиатуру. Это было моей второй ошибкой – поверил фашисту. Я набрал: «Terminator2000: Че обзываешься, фашистский ублюдок? Кто такой и че те надо? Че за дело?»

А пока я набирал, фашист, выходит, целился. Отвлек меня, значит. Когда я отправил ответ, раздался грохот – в меня били две автоматные очереди. Из темноты, в упор, из одного места – явно стреляли с двух рук. Грохот казался оглушительным, до того было досадно. Рефлексы не подвели – кисть рванула вправо и вниз, а мизинец уже щелкал кнопкой смены оружия. Да вот только гашетки в руке не было, ногти впились в россыпь клавиш. А пока я снова нашарил взмокшей ладонью гашетку, пока вскинул гранатомет, уже понял: не успею. Хваленая защита, которую я выменял на прошлой неделе, таяла на глазах. Алая полоска жизни внизу экрана мигала, стремительно сокращаясь. Понятное дело, прицельная автоматная очередь. Но прежде чем жизнь потухла, я все-таки успел выстрелить разрывной в мелькнувший на секунду фашистский комбинезон – чуть выше груди, обвешанной орденами со свастикой, в крохотную точку под воротником, где сходятся пластины бронежилета. А падая, увидел вспышку и летящие во все стороны ошметки автоматчика. Все-таки умею.

Первым делом я написал нашим: «Terminator2000: вычистил R118, обыщите там, я в дауне. Отомстите за меня! Чмоки!» Затем откинулся на спинку кресла, потер онемевшие плечи и посмотрел на часы в углу экрана. Хотя можно было глянуть и просто на шторы – утро в разгаре. В институт опять не успеваю.

Я поерзал в кресле. Бегать всю ночь по перелескам, все вычистить и так глупо нарваться… Кто меня просил лезть в этот сектор? Решил устроить карательный рейд? Показать новичкам, что может сделать опытный боец с двухлетним стажем? Устроил. Патрулировал бы нормально свой край три часа и сдал бы вахту Фокусу, или кто там из нашей команды должен был выйти на дежурство.

Я откинулся на спинку кресла, сцепил руки над головой и с хрустом потянулся. Из-за штор сочился яркий свет, а в нем кружились пылинки. Со двора доносился утренний шум – торжествующе визжал ребенок, и его визг носился за ним по двору кругами. Скребла большая дворницкая лопата. Ревела легковушка – то прибавляя газ, то убавляя, но оставаясь на месте. Я снова потянулся.

Компьютерный столик завален хламом – недопитая чашка, диски, конспект по сопромату, отвертка, фломастер… И везде пыль. Я поднял глаза. На вылинявших обоях висела строгая рама, тоже в пыли. Раму мы привезли когда-то из деревни – у бабушки она висела над печкой. В раме теснились серые вылинявшие фотографии. Бабушка, совсем еще молодая, держит на руках мою маму, маме три годика. А вот точно так же мама держит на руках меня – единственная цветная фотография в черно-белом царстве. Вот это мамина свадьба, это мама, а мужчина рядом с ней – мой отец, которого я не помню. А вот это свадьба бабушки, рядом с ней дед, я его тоже не помню. Бабушке здесь восемнадцать, у нее толстая коса, а деду тридцать, он усатый, толстый и улыбающийся. Ну а эта фотка – выше всех, самая большая и даже самая яркая: не цветная, но и не черно-белая – коричневая. Так умели раньше делать. И обрезана по краям специальным зубчатым ножом. Круглое волевое лицо с могучими бровями, тонко сжатые губы и взгляд, устремленный вдаль и вверх – словно этот человек в шлеме смотрит на далекий самолет, отрывающийся от земли. Поэтому я в детстве думал, что мой прадед был летчиком. Но мой прадед был танкистом, капитаном танковых войск. В сорок пятом он погиб в боях под Смоленском. Я знаю, как это было, мне рассказала бабушка, а ей – прадедов однополчанин. Осколком перебило трак, и танк мог лишь крутиться на месте. Но оставались пушка и пулемет. Они могли вылезти, бросить свою машину и уйти в тыл. Но они не сделали этого – танк до темноты продолжал вести бой, прикрывая отступление наших войск. Фашисты ничего не могли с ним сделать. К вечеру кончились патроны. Тогда фашисты окружили танк, облили соляркой и подожгли…

Тишину комнаты и далекий шум двора разрезал переливчатый свист – жесткий и требовательный. Не успев толком удивиться, я вскочил и начал искать трубку. Телефон свистел настойчиво, звук носился в комнате, отражаясь от стен, но совершенно неясно было, откуда он идет. Я скинул с кресла одежду, перелопатил хлам на компьютерном столе, разбросав по полу диски, заглянул под кровать и обшарил подоконник – трубки не было. Наконец звонок смолк, и только тут я ее обнаружил на батарее. Вздохнув, я поплелся в коридор, чтобы повесить ее на базу, но в этот момент трубка зазвонила снова – видно, звонивший был уверен, что здесь ему обязаны ответить.

– Слушаю, – произнес я.

– Русаков Петр, – констатировала трубка приятным уверенным голосом. Голосом человека, который хорошо знает свое дело.

– Да, это я.

– Говорит Тимур Тяжевский, – сообщила трубка и вежливо оставила мне паузу на размышления.

– Кто-кто?

– Тимур Тяжевский. В «Fire Mission» я бьюсь под ником Бригадир…

– Бригадир? – изумился я. – Сам? Обалдеть. Привет, Бригадир! Что-то тебя неделю уже не видно! Нас без тебя даже теснить стали из района, меня вот сегодня какая-то сволочь…

– У меня были дела, – веско перебил Тимур, и сразу стало ясно, что у такого человека действительно бывают дела. – Ты можешь сегодня встретиться?

– Сегодня… – удивился я. – А ты из какого города?

– Мы все из одного города. И ты, и Фокус, и Берта.

– Ты знаешь Фокуса и Берту? – удивился я.

– Сегодня всей бригадой познакомимся. В полдень буду ждать вас у почтамта. Есть дело.

– А что за дело?

– Правое дело. Тебе понравится. Надень удобные ботинки, придется много бегать.

– А куда бегать-то? – я недоуменно качнул ногой, и кресло повернулось. – Мне сегодня вообще-то во второй половине дня надо успеть съездить…

– Всюду успеешь, – ответил Тимур. – В двенадцать жду у почтамта.

Я выключил пиликающую трубку, задумчиво потянулся, прошелся по комнате взад-вперед. Ныли занемевшие мышцы. Я остановился перед грушей и ударил несколько раз – с левой, с левой, с правой, а затем с локтя.

Снова прихватил морозец, и черные «бегинсы» хорошо скользили по льду. В наушниках-клипсах ревели зашкаливающие электрогитары «Muse». Я разбегался, бросал обе подошвы на тротуар, как на сноуборд, и катился несколько метров, балансируя руками и объезжая редких прохожих. Разбегался снова – и опять катился. Холодок забирался под кожанку и был таким бодрящим, что тело просило хоть разок броситься на тротуар, сгруппировавшись, перекувырнуться, перекатиться плечом по этому ледку, засыпанному тонким снежком, чтобы в следующую секунду вскочить и бежать дальше. Но вокруг шли медленные серьезные прохожие, и я стеснялся.

Так и добежал до почтамта. Здесь никого не было, лишь на крыльце топталась древняя серенькая старушка, пытаясь опустить письмо в синий почтовый контейнер. Ее рука в замызганной варежке дрожала, и уголок письма никак не мог нащупать щель. Письмо она сложила военным треугольником – я и не знал, что до сих пор почта принимает такие. Наконец конверт вошел в щель, звонко лязгнула железная заслонка, и треугольный конверт ухнул на дно ящика – судя по звуку, он сегодня был в ящике первым. Старушка тяжело вздохнула, скрипнула снежком под подошвами, а может, пукнула, и вразвалочку заковыляла со ступенек вниз, подволакивая короткие ноги в седых валенках.

В пронизывающих аккордах «Muse» я провожал ее взглядом, пока на крыльцо передо мной не запрыгнул толстенький румяный паренек примерно моего возраста, ну, двадцать – максимум. Одет он был в пуховик, а в руке держал массивный кожух фотоаппарата. Вместо шапки на белобрысой голове сидели массивные наушники, из которых вовсю гремел «Rammstein». Я уважал эту группу за жесть и бьющий нерв, но слушать не мог, потому что хорошо знал немецкий и понимал, куда именно и насколько нелепо этот нерв крепится. Зато я не знал английского, а поэтому обожал «Muse». Оглядевшись, толстяк заметил меня, и лицо его расползлось в улыбке.

– Терминатор2000? – Он сдвинул на затылок левый наушник и уверенно протянул руку.

– Фокус! – Я приветливо пожал пухлую ладошку и хлопнул его по плечу. – Ну, здорово, боец! Вот ты, значит, какой.

– Ага! – кивнул Фокус. – Тебе тоже Бригадир звонил? Клевая идея, собраться всей неубиваемой бригадой!

– Неубиваемая, факт, – подтвердил я. – Они все сынки перед нами. Кстати, слушай, а что за поселок в квадрате R118? Меня там грохнули сегодня.

– Меня там вчера грохнули, – кивнул Фокус. – А Берту позавчера.

– Кстати, Бригадир сказал, что Берта придет тоже! Прикинь? Интересно посмотреть на нее.

– Интересно, – кивнул Фокус. – Только готовься, что это будет не она.

– А кто?!

– Он.

– Да ладно тебе! – обиделся я. – С чего ты взял?

– А с того. Сильный боец и беспощадный. Девки так не воюют.

– Ты че, много видел, как девки воюют?

– Не знаю. Но не так.

– А чего сильный боец станет девкой подписываться? Это девка и есть. Только некрасивая – клянусь «Fire Mission».

– C чего ты взял, что некрасивая?

– А красивые девки никогда такую фотку красивую журнальную не ставят на юзерпик. Чтоб все придурки начали клеиться? К красивой девке и так по жизни все клеятся. У нас на курсе есть одна девка красивая, у нее в блоге знаешь что за фотка? У нее там дерево. Прикинь! Просто дуб красивый сфоткан и никого больше. Кто в курсе – тот в курсе. А остальным незачем. А у Берты, мало того, что лицо из журнала, так там еще шея голая и кусок сиськи виден! А так в Интернете только уродины делают, чтоб кто-нибудь купился. Я однажды чуть не купился.

– Да какая сиська, дурак, что ли? – возмутился Фокус. – Это плечо в кофте!

– Расскажи мне, ага! А то я сисек не видел.

– Значит, не видел.

– Сам ты не видел!!!

– Я специально под увеличением изучал по пикселям – это плечо, дятел. Клянусь «Fire Mis– sion»!

Я почесал в затылке.

– Ну, не знаю. Посмотрю дома под увеличением, что там у нее.

– У него, – усмехнулся Фокус.

– У нее!

– Спорим? – Фокус выкинул ладошку.

– Спорим! – Я принял вызов.

– На десять жизней и пять аптечек?

– На десять жизней и пять аптечек! Кто разобьет?

– Я разобью, – раздался голос, и снизу вдруг взметнулся тупой носок ботинка, больно разбивая наши сцепленные руки.