Текст книги "Перекресток для троих"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Валить на Михаила? Но тогда наверняка всплывало дело с угоном "Волги", мистером Кэмпбэллом, потерявшим бумажник с деньгами и документами, который был найден и возвращен мною благодаря имевшейся в бумажнике карточке с адресом отеля. Насчет двух тысяч зеленых – это шуточки, начальник.

– Оказал услугу, – талдычил я, уставившись в сетчатый кружок микрофона, фиксирующего мои показания. – А он мне дал доллары...

– А мы вам за эту услугу дадим срок, – сказал следователь, очень правильный такой человек. Майор.

Дружки-приятели, как ожидалось, вмиг от меня отвернулись. С испугом и не раздумывая.

– Буду ждать, – просто сказала Ирина на последнем свидании.

ВЛАДИМИР КРОХИН

Тесть с тещей, прихватив ребенка, направились наслаждаться красотами осенней природы на дачном участке, жена собиралась на дежурство, а я пребывал в ожидании той чарующей минуты, когда квартира опустеет окончательно. Жалко, всего лишь сутки свободы...

– Ну, я пошла, – сказала жена, нанося последние косметические штрихи перед зеркалом в прихожей.

– Очень долго уходишь, – съязвил я благожелательно.

– Не терпится поскорее остаться одному? – Она захлопнула пудреницу.

– Не скрываю, – заявил я юмористическим тоном.

– Тогда и я не буду скрывать. Не хотела сегодня... – Она оглянулась на зеркало, будто испрашивая у отражения согласия на дальнейшее слово. – Есть новость, Володя. Я... встретила человека... Врач, вместе работаем... Нам с тобой придется расстаться. Ты должен быть рад, поскольку давно об этом мечтал, семья для тебя – обуза...

Я всматривался в ее лицо, заново открывая его, как чужое, незнакомое, неузнаваемое даже...

Она нервно усмехнулась, блеснув глазами и тут же опустив их, словно стыдясь и сожалея о своем признании, и было непонятно, чего она ждет от меня примирения, уговоров, прощения, упреков или же согласия? Да и сам я не знал, что ответить. В сумбуре мыслей остро, как лезвие сквозь вязкую толщу, прорезалась одна, обнажившая корни происходящего: в жене я видел что-то неизменно и безропотно принадлежащее мне, исключительно мне, и вдруг это "что-то", сознаваемое отстранение, бездумно, нашло в себе самостоятельную силу, взбунтовалось и покарало меня – самодовольного эгоиста.

Я чувствовал, что все еще можно исправить, я пока лишь на рубеже выбора, и надо либо перешагнуть черту, либо остаться за ней. Желалось оставить все по-прежнему, простить, обвинив в случившемся только себя, но сделать это мешала обида – горчайшая, слезная, какой не знал никогда, потому как никогда и никто меня всерьез в общем-то не обижал...

– Тогда... закончена мазурка, – сказал я тихо и ровно. – Собираю манатки. Счастья тебе, дорогая.

Ничего не ответив, ушла.

Некоторое время я смотрел на нее – пересекавшую двор, потом стал одеваться. Задерживаться здесь не имело более смысла.

Шагнул из подъезда в осенний дождичек. Куда податься? К мачехе? Но что меня встретит там, кроме недовольства? Своя жизнь, возможно, ухажеры – бабе еще пятьдесят... И тут я – горемыка сирый. К Козлу? Пожалуй, единственный вариант. И если по логике, то как ни удивительно, а лучший мой друг – он. И посочувствует сердобольно, и утешит, и пригреет на неопределенный срок без каких-либо условий...

А если – Марина? Если позвонить и грязно соврать, что ради нее порвал, бросил все и ничего не прошу, только знай это, как знай и то, что поступил так, ибо не в силах никому лгать, да и с кем я буду счастлив, кроме нее, и кто будет счастлив со мной?

Идея омерзительна по сути, но заманчива дьявольски и будоражит настолько, что, задыхаясь от нетерпения, просто-таки вламываюсь в лунно-мерцающий полумрак красно-белой будки и лихорадочно накручиваю диск.

Гудки, и, пока они звучат – зовуще и длинно, глупость становится осознанной, до вялой тоски очевидной, и мысли только о том, как пойду в гараж, каким путем добираться к Козлу, стоит ли покупать бутылку... Вот дурак! Неужели раньше нельзя было найти какую-нибудь пассию? Хоть скрылся бы временно – с уютом, завтраками и стираным бельем. Нет, задел – пуст, одни. физиологические контакты по пьянке... А может, прямо сейчас к жене, уговорить...

–Алло?

МАРИНА ОСИПОВА

– ...хочу сообщить, что скоро ты будешь отцом семейства.

Сказала, как вызов бросила, и замерла в ожидании угнетенной досады ответа.

Обрадовался. И до того искренне, буйно, что я, дура, успевшая уже оскорбиться заранее и вообще бог весть к какому отпору готовая, разревелась от счастья, уткнувшись в него – сильного, доброго, родного, убаюканная его лаской, великодушием, поцелуями, чувствуя себя и женщиной и ребенком одновременно.

Отвлекает сухой треск телефона.

– Марина?

Голос узнаю сразу и, узнав, стыну в тяжелой, как ртуть, ненависти.

В трубке – глубокий, объемный фон, а значит, муж снял трубку второго телефона и, наверняка заинтересованный началом диалога, имеет желание выслушать его до конца.

– Володя? – Злость беснуется во мне, как пламя в паровозной топке, но интонация безупречно ровна и учтива. – Послушайте, милый... – Я перехожу в октаву конфиденциальную, почти физически ощущая растущую от этого перепада тембра настороженность в соседней комнате, но понимаю, что должна говорить именно так, и что еще необходимо – это притворить дверь, дав ей тихохонько, воровски скрипнуть.

Скрип удается: вкрадчивый, боязливый... Будто вижу, как Прищурились в надменной иронии глаза мужа...

– Не знаю, в чем цель вашего звонка, – полушепчу я, – но, по-моему, вам было указано, что ни в общении с вами, ни в ваших ухаживаниях я не нуждаюсь, поскольку вы глубоко мне антипатичны – это раз; а далее – у меня есть муж, унижать которого я не желаю даже телефонными разговорами с поклонниками, вам подобными.

Отповедь мою пресекают короткие гудки. Кладу трубку. Подступает обморочная тошнота, будто кофе перепила. И вместе с ней изнеможение какое-то. На душе гадко. Но и спокойно. Все позади, кажется. Кончилось приключение. И, надеюсь, благополучно. Господи, прости меня, грешную.

В комнату входит муж. Зевая и выгибаясь в истоме спиной: дескать, вот я – безмятежен и прост.

– Кто звонил? – спрашивает безразлично.

– Да один дурак... – говорю в сердцах как бы. Он целует меня в висок, нежно водит по лицу кончиками пальцев – мозолистых от гитарных струн. Я прижимаюсь к нему...

Счастлива я? И это ли счастье? Да, вероятно. Имеются, конечно, всякие занозистые нюансы, препятствующие его идеальному восприятию, но это все равно счастье, чью истинность мы сознаем только в утрате, в невозможности обращения к нему вновь. Его надо хранить. Бережно и .рачительно. Счастье – хрупкий предмет.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

На службе я характеризовался положительно, просто – блаженный, шеф мой Спиридонович пришел на суд в орденах и сказал, что действия мои – страшная ошибка молодости, адвокат тоже разливался майским соловьем, но срок мне влепили. Дали с учетом того, что я хороший, по минимуму и в тот же день услали работать туда, где рельсы кончаются, дабы продолжать их в дальнейшие просторы.

С возрастом мы ощущаем время по-разному. Словно из окна набирающего скорость поезда, где проплывает все быстрее и быстрее один день за другим, постепенно сливаясь в однообразие расплывчатого, ускользающего пейзажа. И казалось бы, набрал уже мой поезд ход, да вдруг затормозил и потянулся еле-еле, превратив срок отбывания в вечность, в эпоху тоски, отмеченную каждодневным пробуждением за час до гонга, когда выныриваешь из сна в вонючее тепло барака и, вцепившись зубами в подушку в беззвучном вое, плачешь в бессилии своем по себе самому.

По субботам привозили фильмы, и хотя все бастовало: не ходи, не смотри, не пей глазами этот яд воли, похмелье будет тяжким, – все-таки шел. И Володькину комедию видел, где Марина... Смотрел одурев, сцепив пальцы и был как бы наедине с ней... А потом конус света от аппарата исчез, вобрав в себя крутившиеся в нем пылинки и табачный дым, и я, в толпе потных черных спецовок и стриженых затылков -одинокий, как первый человек в аду, – вывалился из клуба на вечернюю поверку. Сочиняя ей письмо. Я ей тысячу писем сочинил. Но ни одного не написал. Наверное, я ее слишком любил, чтобы беспокоить как-то. И еще. Часто выступал в памяти тот день, когда сидел я с ней и с Володькой в машине, и думалось: вот бы интересно, кабы сложить из нас троих одного человека, все лучшее в нас отобрав, каким бы он получился? Странная мыслишка, но есть в ней, по-моему, что-то, хотя что – сам не пойму. Но верю: не случайно свела нас тогда судьба в той машине – ворованной.

Ну и был миг, когда сошел я на перрон знакомого вокзала и остановился: куда? К родителям, в вымученное тепло их приема со сквознячком недоверия? Нет. Прежних родителей уже не существовало, а к этим я возвращаться не жаждал.

С вокзала поехал за город, эксгумировать сбережения. И приехал! Ни луга, ни дуба, а на месте заветного клада – котлован. И щит с надписью: "Строительство пансионата". Постоял, утопая в глинистой жиже у штабеля свеженького кирпича, глядя на бетонные сваи фундамента, зубьями скалившиеся со дна ямищи, выяснил, что отвал неделю как увезли, сбросив в реку, и двинул восвояси в город. Досада, естественно, была, но так чтобы очень об этой утрате я не жалел. Богу так, значит, угодно.

Ирине сказал:

– Больше таких разлук не бойся. – И верю в свои слова.

А сейчас ночь, сижу на кухне, пью горький свежезаваренный чаек и думаю сквозь блаженную сонную одурь: куда? кем? зачем?

Впереди еще много всякого, я вновь на перепутье, и все зависит от следующего шага. Сделать этот шаг надлежит осторожно, не оплошав в выборе пути, чтобы не оказаться в тупике. Вообще с жизнью шутки плохи, и быть с нею надо неизменно бдительным, точным во всем и ничего сверх положенного не предпринимающим. Жизнь карает безрассудных, неукрепившихся, идущих под парусами, поворачивающимися на любой ветер, и любит целеустремленных и благоразумных. Я это твердо уяснил: мир жесток.

Иду в комнату, на ощупь ориентируясь в темноте, целую спящую жену, ложусь рядом – чист, сыт, в благости свободы и сознания, что жить еще долго, наверное.

В общем, душе моей хорошо ровно настолько, насколько она еще умеет радоваться этой жизни.

ВЛАДИМИР КРОХИН

Завтра домой. Круиз закончен, и через день мир снова обретет привычные формы и обличья: знакомых стен квартиры, накатанных городских маршрутов, редакционных кабинетов... Но это – завтра. Завтра мир сузится, а сейчас он огромен непостижимо и чудовищно. Сейчас. Когда стою на выщербленной площадке стены Красного форта Агры и вижу измученными солнцем глазами бурую пустыню, глинистые, иссеченные трещинами берега желтой, окаменело застывшей в мареве реки и вдали – царящий в зное беломраморный купол Тадж-Махала, оцепленный караулом словно из кости точенных башенок. Сейчас, изнывая от жары, в мечтах о прохладе отеля и глотке ледяной воды, я суетно пытаюсь постичь необъятность мира и неисчислимость живущих в нем. Какие только просторы не открывались мне за этот месяц круиза, но мой путь в них как путь острия иглы по гигантской карте; какие только людские водовороты не были вокруг меня, да и есть: ведь за спиной, внизу – кишащий миллионной толкотней город, но что знает он обо мне, о судьбе моей, о болях моих, о мною сделанном? О том, что видится мне сутью едва ли не вселенской... Но здесь, сейчас, понимаю: мир непостижим для моей малости огромностью своей и раздробленностью человеческих судеб. Вечным одиночеством каждого. В нем, что ли, и смысл этого мира? Или смысл – в нас самих? Так, наверное. И может, потому он, заложенный во мне – хочу я того или нет, неуклонно приведет меня в знакомый мирок моего личного жития-бытия, где буду о чем-то заботиться, чему-то огорчаться, на что-то уповать и пытаться снова и снова открыть и понять этот смысл.

О чем-то, чему-то, на что-то...

Да, так сложилось.

МАРИНАОСИПОВА

Моя кровать у окна. Я скашиваю глаза, жмуря их от льющегося в палату солнца, вижу обрезанный забеленным низом стекла куст сирени, жухлые, как оборванные виноградные гроздья, пирамидки облетевших соцветий и, утирая сонные, невольные слезы, вспоминаю голос врача из звенящего далека:

– Девочка. Ну, мама, любуйся...

И вслед за тем – зовущий крик ребенка, вернувший оглохшие, задавленные болью чувства, и сморщенное, нелепое личико – отталкивающе чужое, но тут же, в последующий миг озарения, – родное до блаженной немоты, узнаваемое чертами себя и отца...

Я лежу, истерзанная прошлой, ушедшей мукой, упоенно счастливая и совсем-совсем другая, будто сама заново родилась и жизнь – впереди. И сейчас первые ее минуты...

Мир прекрасен!

1980г.

КОММЕНТАРИИ

"А. Молчанов постоянно подчеркивает мелкое и пустое в своих героях через детали повседневного бытия. Жизнь у них проходит в суете, им некогда поднять голову к высокому. Егоров "химичит" с оценкой ремонта разбитых в аварии машин. Крохин мучается с похмелья, сочиняя очередную халтуру для передачи по радио. Марина ругается с мужем, отбивается от поклонников, бегает по магазинам... Автору этого мало. Он расширяет круг бездуховных персонажей. Но не все же у нас подонки, как в повести А. Молчанова. Да, работники Госстраха, как и специалисты других областей – отдельные работники и отдельные специалисты! – иногда находят "ход"... Зачем же этот "ход", неизбежно ведущий к скорому "мату", выдумывать автору?"

"Литературная газета". 7 июня 1984г.

"В повести три героя. Повествование ведется от первого лица. Мы имеем дело с тройной исповедью. Автор, несмотря на свою молодость, в литературе не новичок и, несомненно, знает, что повествование от лица отрицательного героя всегда опасно, на исповеди человек невольно стремится обосновать свои поступки, доказать неизбежность их, самооправдаться. Опытные литераторы часто в таких случаях используют прием "ненадежного" рассказчика, показывая свое скептическое отношение к герою, создавая атмосферу недоверия к нему. Однако в данном случае автор не пользуется этим приемом, предпочитая раствориться в своих персонажах, давая им полную волю на страницах повести, "балдея" вместе с ними".

"Советская культура". 5 июля 1984 г.

"Двух мнений быть не может: повесть А. Молчанова – возмутительная клевета на советскую интеллигенцию. Вряд ли существует в нашей литературе последних лет другое произведение, в котором поголовно все действующие лица изображались бы преступниками либо подонками, в котором не нашлось места ни одному положительному персонажу. Вполне закономерно, что популярные газеты встали на защиту чести работников литературы и искусства".

"Литературная газета". 14 ноября 1984 г.

"СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС тов. ЗИМЯНИНУ М.В.

Уважаемый Михаил Васильевич!

Мы, члены редакционной коллегии редакции журнала "Человек и закон", серьезно обеспокоены в связи с критикой, прозвучавшей в адрес повести А. Молчанова "Перекресток для троих", опубликованной на страницах этого издания, и сознаем свою писательскую, гражданскую ответственность за допущенный промах в работе. Сейчас совместно с руководством журнала, его партийной организацией мы направляем усилия на то, чтобы исключить подобные случаи впредь.

С этой целью 17 июля 1984 года в редакции журнала состоялось заседание расширенной редколлегии, на которое были приглашены ведущие писатели приключенческого жанра, ответственные работники Минюста СССР и Минюста РСФСР, руководители редакции, члены ее редколлегии и партийного бюро.

В ходе делового, заинтересованного разговора было высказано немало пожеланий и предложений по улучшению работы с литературными произведениями, намечены конкретные меры по расширению авторского актива, тщательному отбору произведений для печати, их многостороннему и авторитетному рецензированию. Члены Союза писателей СССР от себя и от имени своих товарищей по перу (которые по тем или иным причинам не смогли прибыть в редакцию)*, заверили собравшихся в том, что лучшие произведения приключенческого жанра, пропагандирующие гражданственность, уважение к закону, будут рекомендованы прежде всего на страницах журнала "Человек и закон".

* В окончательном варианте документа вычеркнуто.

Совещания, подобные тому, что было проведено в редакции 17 июля с. г., редакционная коллегия планирует проводить регулярно, приглашая на них ведущих юристов, журналистов, работников аппарата МВД СССР, Прокуратуры СССР и других заинтересованных ведомств и организаций. Так, в ближайшее время намечено провести заседание расширенной редколлегии по вопросам контрпропаганды, в котором примут участие ученые, работающие в этой области, в частности, профессор Н. Яковлев, автор книги "ЦРУ против СССР", и журналисты-международники.

Уверены, что все эти меры принесут ощутимые положительные результаты.

Члены редакционной коллегии:

А. М. РЕКУНКОВ, Генеральный прокурор СССР

А. Я. СУХАРЕВ, министр юстиции СССР

Ю. М. ЧУРБАНОВ, заместитель министра внутренних дел СССР

Ю. С. СЕМЕНОВ, писатель, кинодраматург".