Текст книги "Перекресток для троих"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Звонят... там, – хмуро указывает мне на дверь. Открываю. Володя. Вмиг теряюсь. Голова пуста, лицо – будто пламя лизнуло, а с языка невольно слетает:

– Входи. Знакомлю мужчин. Все мы в неловкости величайшей., но расхлебывать ее предстоит мне одной. Так. Пытаюсь изобразить беспечность мотылька.

– Посидите, – говорю, – а я – чай...

Заливаю чайник до упора, ставлю на плиту. Ох как все надоело, как опротивело, за что же такое, а?!

На кухню является Владимир. Прикрывает дверь. Лицо решительное, как у провинциального актера в роли Отелло.

– Марина, – начинает он с шепчущим придыханием, – прости за вторжение, но я не мог... Хочу сказать... Нам надо быть вместе. Всегда.

– Замуж зовешь? – лукаво вскидываю я глаза, и вдруг так весело становится, что и жутковато от этакой своей внезапной смешливости.

А Вова в растерянности... И отчего-то жалок он... Кончились его чары, и соскочили путы. Дутые чары, ветхие путы.

– Пошли! – хватаю его за безвольную руку и тащу в комнату, где тоскует мой первый супруг – чужой человек. Усаживаю их рядышком. – Ну-с, – лучусь доброжелательностью, – аудитория страждущих не полна, многих, полагаю, не хватает, однако начнем. Монолог. Итак, прибыли вы сюда, господа, с намерениями одинаково серьезными.

Они коротко переглядываются, тут же опуская безразлично глаза долу.

– Вопрос: почему именно сюда? Ответ: симпатичная баба – раз. Известная актриса, что престижно для вас, обывателей, – два. Третье и главное: а вдруг она – буксир? Вдруг вытянет из ничтожества вашего бытия? Однако не учтено: буксир будет тянуть балласт. Теперь. Вывод из разъясненного. Просьба. Более не докучать, не ставить себя в нелепое положение и искать встреч со мной посредством билетов в пункты культурного времяпрепровождения. Возможно, сейчас я говорю более чем резко, но что поделаешь – подобных вам много, и тут работает лишь доктрина, исключающая сантименты. Наконец, если вы не против, то из вежливости, на прощание, могу попотчевать вас чаем. С пряниками. Очень свежие, рекомендую.

– Самомнение – страшная сила! – говорит Вова, поднимаясь со стула.

Поднимается и мой бывший муж, равнодушно глядя сквозь меня.

Хлопнула дверь. Засвистел на плите чайник.

Ну вот... все. Нехорошо... я. Брось, Мариночка! Честно, справедливо и единственно верно. И пусть это будет привычной позицией. А сегодня... состоялась как бы генеральная репетиция. Успешно прошедшая. На бис. И новая эта роль немало меня обогатила. На всю жизнь обогатила, полагаю... Те, что сейчас ушли, были прохожими в моей судьбе. Партнерами, которых я переиграла. Они навсегда остались на своих вторых ролях, а мне надо идти дальше. Прощайте. Когда-то вы были весьма милы. И необходимы, наверное.

Не дай мне бог возвратиться к вам!

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Приглашен был в ресторан, на празднование юбилея директора нашего районного универсама, с кем подружился около месяца назад. Думал, иду в чужую компанию, но оказалось – половина собравшихся давно и сердечно со мною знакома. Вначале удивился, потом, уяснив закономерность явления, разочаровался. Так, в разочаровании, и пировал в своем сплоченном кругу, где каждый друг другу брат, товарищ, каждый друг другом вычислен и на определенную полочку положен, подобно инструменту.

Тоска. Не доел, не допил, сослался на головную боль и пошел восвояси. А болела душа. Определить свое состояние я, впрочем, не пытался, да и невозможно было его определить, потому как ныне я запутался в себе настолько, что хоть помирай или вставляй новые мозги, где только осознание своего эго и правила приличий. Но если в общем и поверхностно, то в данный момент мною владело достаточно банальное, слепое презрение к роду человеческому, и вообще я был в непримиримом конфликте с обществом, чью не лучшую частицу представлял сам.

Я шел по пустой, ночной набережной Москвы-реки, вода ее была антрацитово-черна, зловеща, и в холоде этой масленой, влажной темноты, зажатой бетонными берегами, виделось нечто грозно сопричастное к смерти, самоубийству, могиле... Я перебирал в памяти всех, всех, всех...

Отец, мать? Добрые, жалкие обыватели, живущие по канонам, не ими выдуманным, чуточку сомневающиеся – но чуточку! – милое племя безропотной полуинтеллигенции. Деньги? Их они любили, да. Не чрезмерно, но...

Олег? Трепло и слабак. Дензнаки? Перед ними он не благоговел, однако на пропой и свободное философствование они ему были нужны до зарезу. Отсюда – все последствия.

Мишка, Эдик? Здесь просто. Жулье, ворье, лихой, злобный народец, и бабки для них – высший смысл бытия. Мишка, кстати, перепуганный инсинуациями органов, покочевряжился, поиграл в идейность, а как суета вокруг его персоны приутихла, снова взялся за фарцовку. Как говорится, сколько человека ни воспитывай, а ему все равно хочется жить хорошо.

Володька Крохин? А что он? Ловкий язык, душеспасительные речи, рассуждения в глобале, за душой – пятьдесят копеек, да и те медной россыпью, однако строптив и обидчив. Натура же рабская: предложи ему конкретную сумму, и плюнет Вова и на глобал, и на душеспасение, и на себя самого.

Моя безответная любовь Марина? Тут дело сложнее, но есть деталь: когда она из "Кадиллака" возле театра выходила, то аж все перья распустила, на публику работая: мол, вот мы какие небожители... К внешнему ее здорово тянет, это я нутром ощутил. И в первую очередь нужна ей карьера в искусстве, а само искусство – оно как бы приложение к прочему. А муженек ее вообще насквозь фальшивый. Ничего нет, одна пустота, а делает вид, будто у него всего полно. И не один он такой – стремящийся выглядеть как лорд и думать как меняла...

Вот тебе и люди искусства. А вчера в журнальчике я портрет Стрепетовой увидел. Ну и понял... всю разницу. И не только в женских образах. Эх, Олег Сергеевич, друг дорогой, подумалось, сподобиться бы тебе нарисовать такое лицо, такие глаза... Или нет подобной натуры, нет таких глаз уже, что ли, на земле этой?..

Ирочка? На день сегодняшний – одинокое светлое пятно. Оно, пятно это, вероятно, здорово потемнеет со временем, может, и в кляксу превратится, но пока я вижу в ней то, что не встречал никогда: доброту истинную, без оглядок, умничания и позерства. И чистоту родниковую. А к тому, чтобы в "Кадиллаках" разъезжать, – так это она совершенно не стремилась. Ей подобные атрибуты безразличны вообще. Ну отдельный вопрос, короче.

И вот, бредя под фонарями, я размышлял: "Чтобы познать людей, и научиться прощать, и быть выше суеты, надо познать деньги. В неограниченном их количестве. Деньги – самая серьезная школа анализа людей и мира. И, встречая лишь грязь на путях такого познания, можно в итоге уяснить светлое и великое, даже не встретив его ни разу. И главное, поверить как в него, так и в высший его смысл".

Я как-то успокоился от этого открытия. Но только миг. Опять вспомнилась покинутая компания, и вновь я озлобился. Нет, люди были противны мне. В их лицах я видел ложь, в их пальцах – жадность, в их взглядах – фальшь. Конечно, и я мало чем отличался от остальных, но... я сумел поскорбеть о себе через других, и это обнадеживало, в общем.

Набережная тянулась в бесконечность. Ночной апрельский морозец зверел, и я приходил к мысли, что променад пора завершать – нос и щеки становились посторонними и не ощущались даже колким воротником пальто. Оглянулся. Такси.

Тормоза схватили колеса, и машина, с хрустом проскользив по мерзлому снегу обочины, остановилась.

– Сокольники, – сказал я, сообразив, что шагал в обратном направлении.

– Ты чего, друг? – начал водила. – Я только...

– Только оттуда, – подтвердил я. – А скоро в парк. Но давай развернемся. Затруднения будут оплачены. – И уселся рядом с ним, размякая от тепла печки и трескотни приемника.

Такси, то есть автомобиль, дышало на ладан. Коробка урчала, лампа давления масла угрожающим красным квадратом тлела на покореженном приборном щитке, амортизаторы безвольно проваливались на ухабах, гремела подвеска...

– Отходила, – сказал я, не удержавшись.

– Ну, – согласился наездник, трогая пальцем флюс на упитанной физиономии. – Готовим со сменщиком сотню-другую. Как приготовим и отнесем шефу – будет новый аппарат.

– Ай-яй-яй, – сказал я, прикидываясь "шляпой". – Это же грабеж! Дача взятки, нетрудовые доходы...

– Всем есть охота, – ответил водила, причмокивая. – Начальнику колонны отстегни, он – другому... Всем. Они как? – Началось изложение наболевшего. Они думают, я на дороге украду. А ты укради! Ну вот Сокольники. Так? Ведь попадется – извини, конечно, не про тебя, – козел; ну сейчас... за полночь уже... тачки... ну сядь к "леваку": червонец, да? Объявит, все. Деньги на "торпеду" – и полетели. Во... А государственное такси? Даст он тебе руль сверху, а мне только мойка руль, я тебе сам его подарю, руль, х-ха!

Я закрыл глаза. Нехитрая дипломатия эта прослеживалась в своей сути достаточно откровенно: мне надо было готовить трояк сверху, чтоб без обид. Шеф распалялся под мое соглашательское молчание:

– Ну, если ты человек, ты отстегни! – проповедовал он с энтузиазмом. – А то сядет, через весь город тащишь его, да еще побыстрей попросит, а это – на гаишника нарвался, пятерочка! А приезжаешь – он те двадцать копеек... х-ха!

– Слушай, – спросил я. – Ты любишь деньги? Водила аж захлебнулся множеством ответов, пришедших на ум одновременно. Но ответил хорошо:

– Человек любит деньги, как металл – масло, – сказал он. – Спрашиваешь! Ради них и живем!

Я тихонечко задремал, переваривая его афоризм и подсчитывая, сколько у меня сейчас монет по карманам. Мишкины, потом Эдик за последний ремонт... Косаря два. А, ведь еще зарплата, но это так...

– ...руль туда, руль сюда, – жужжал водила. – А в конечном счете – сам понимаешь.

Я приоткрыл глаза. Пустой, залитый светом проспект, стремительно растущая перспектива его коридора, "зеленая улица", шелест шин. Вспомнил: когда-то я любил ездить по ночной Москве. Просто так. В пустоте улиц. Забываясь в каком-то полете...

– Ну где... тут? – спросил водила. Я увидел свой дом. На счетчике было два рубля сорок копеек. Я отсчитал точь-в-точь данную сумму. Я экспериментировал. Скулы водилы отяжелели от ненависти. Флюс нервно дернулся.

– Вот, – сказал я. – И тридцать копеечек сверху. Нормально?

– Из-за трояка... я тебя... волок... – Голос его постепенно возвышался.

– Шеф, – сказал я ласково, доставая десятку. – На, и не волновайся. Бери. Но с замечанием: ты некрасиво работаешь. У тебя идет постоянный наезд на психику клиента. И мне тоже пришлось наехать. Бери. А то ведь кондратий хватит – довез по счетчику, весь смысл жизни поломан...

Я распахнул дверцу, но выйти не смог – он ухватил меня за полу пальто.

– Ты постой, постой! – скороговорочкой, очумело сглотнув слюну, молвил он. – Ну... стой! – В голосе его по-прежнему была злоба, но не та, что прежде, – какая-то уязвленная. – Вот, – сказал он, веером вынимая две трешки и рубль. Семь. Так, счас еще... – Он угрюмо отводил ногтем с кожаного пятачка кошелька-лягушки мелочь.

– Ладно, оскорбленная добродетель! – сказал я. – Бери, что дают, и пока!

Я хотел прибавить внезапно пришедшее на ум: мол, не смотри на жизнь через рубль, а то ведь ослепнешь в итоге, но это было бы, конечно, пошлым нравоученьицем. В данной ситуации, по крайней мере.

Он взял свой червонец; на меня не глядел, как-то хмуро, с сомнением взял... Вообще он призадумался, по-моему. На ближайшие полчаса.

А я вылез.

Дома никого не было.

ВЛАДИМИР КРОХИН

За безобразный внешний вид и стертый протектор с "жигуля" сняли номер. Пришлось взывать к Игорю, ехать вместе с ним в ГАИ и, дав там своему человеку бутылочку коньяку и честное слово, что отныне машина будет сверкать лаком и обуваться в новые покрышки, выручать номер обратно, дабы узаконить свое пребывание в транспортном потоке.

Когда, возвращаясь из ГАИ, проезжали мимо киностудии, я попросил остановиться. Механически попросил. Вылез, из проходной позвонил ассистенту режиссера – как, мол, дела и чем занимаемся? Услышал то, что и хотел услышать: в павильоне вот-вот заканчивается съемка, Марина здесь.

Так.

Повесил трубку. В раздумье через стеклянную стену проходной обозрел улицу. Солнечный ветреный день мая. Младенчески сморщенная листва на тополях и липах. Голые кустики, облепленные тугими кочанчиками почек. Скоро лето.

Ну-с, попросить, чтобы заказали мне пропуск? Зачем? Недостаточно одной оплеухи? Оскорбительной, хлесткой и ясно давшей понять, что не нужен я этой женщине, более того – опасен ее спокойствию и будущему, а мгновения прошлой слабости она устыдилась и твердо его преодолела. Но все-таки я стоял в проходной, смотрел на снующих людей и ждал ее: пусть обменяемся кивками в равнодушном приветствии, или попросту сделаем вид, что не заметили друг друга, или же поздороваемся как ни в чем не бывало, предложу подвезти...

С улицы донесся укоризненный гудок. Заждался Игорь... Я обернулся в сторону машины, и в следующую секунду передо мной мелькнула она, Марина; замешкалась, как бы споткнулась...

– Я... так ждал тебя! – вырвалось у меня и страстно, и с горечью, и с заискиванием.

Улыбнулась. Принужденно и беззащитно. И вдруг, как в лихорадке, почудилось, что ничего не кончено, а только начинается, и счастье вот, рядом, ну же...

– Марина. – Я коснулся тонких пальцев ее. – Изгнать – твое право, но...

– А что остается делать? – Улыбка превратилась в стылую усмешку. Она высвободила руку. – Начать все... сначала? Для этого надо любить. А что было у нас? Приключеньице, основанное на минутных симпатиях. Я про себя, но и того достаточно... в смысле невозможности полного счастья. ..Меня одолевают раздраженность и скука.

– Тебе куда ехать? – перебиваю. – Если домой – подвезу. Влезаем в машину. Тут доходит, что Игорь...

– А, вы же знакомы! – заявляю с натужной иронией. – Кстати, – развязно хлопаю Игоря по плечу, туго обтянутому нейлоновой курточкой, – всемогущий человек. Пользуйся моментом, Марина, и если надо – проси чего пожелаешь. Решение всех проблем. Житейских, имею в виду.

Тот заметно мрачнеет. Чего-то я такое... Переборщил, кажется. Но продолжаю с той же фамильярной сатирой в голосе:

– Давай-ка, Игоречек, жми на педали. Отвезем кинозвезду, куда ей заблагорассу...

Он неторопливо оборачивается. Глаза его округлены внимательным созерцанием моего лица и напряженно пусты.

– Слушайте, – роняет он сквозь стиснутые зубы, – поэты и актеры... Я хоть убог в сравнений с сиятельностью и широтой ваших интеллектов, но я не вещь. Не продаюсь и навроде гаечного ключа не используюсь. Так что... Пожалуйста, освободите салон. Вы, – брови его сдвигаются в сторону Марины, – не забудьте сумочку. Ты же, друг Вова, – номерочек.

– На прощание, Игорь, – отзывается Марина, – хочу заметить: вы излишне прямолинейны. Это ваше самое сильное качество и самая слабая сторона. Она вызывает... ироническое уважение.

После она забирает сумку, я – номерочек, и в подавленном состоянии мы освобождаем салон. Я что-то цежу, морща лоб, типа: псих он, Игорь, дурак, обидчивый, вообще – пустяки, не бери в голову, но ответом мне служит утомленный вздох и презрение в суженных глазах, выискивающих в потоке машин такси.

Вот и такси, но составить компанию мне не удается: она с треском захлопывает дверь, кратко бросая вылупившемуся на ее лицо шоферу:

– Вперед!

Стою, тупо изучая цифры и буквы на своем номерном знаке. Краска на буквах и цифрах облупилась и вспучилась от ржавчины. Надо обжечь, зачистить, обезжирить и покрасить вновь – так Игорь поучал час назад...

Еще такси. Сесть в него опять-таки не удается: из-за спины выпрыгивает проворный гражданин в темных очках, в европейской кепке с блинчиком пуговки на макушке и вмиг оккупирует машину. Я вижу его щеку, сведенную в злорадной ухмылке, и неожиданно узнаю в нем режиссера.

Наблюдал, значит, за сценой, подонок...

Снова такси, но тут вспоминается, что бумажник забыт дома, я располагаю какими-то копейками, и потому ничего не остается, как тащиться на остановку автобуса.

Игорь – сволочь. Маринка – стерва. Я – идиот.

МАРИНА ОСИПОВА

Вернулся муж с огромным чемоданом.

Радость встречи, изучение заграничного содержимого чемодана, восторг перед обновками, во взаимоотношениях – согласие и уступчивость, ночь – как брачная, короче – разлуки имеют большое и полезное значение, они – спасательный круг в штилях и штормах топящего нас семейного быта.

Неделю жили как молодожены. Затем – началось!

Пришел со спектакля. Побродил по квартире, поиграл желваками, высказался относительно пыли на серванте и на телевизоре.

– Яблочки вот, – угодничала я, стараясь не нарываться. – Весь день по магазинам...

Брезгливо взял яблоко. Надкусил, перекосился и хамски бросил на скатерть:

– Тьфу, деревянные какие-то...

Заставляю себя оставаться терпимой и благожелательной. Дергаю плечом, беру яблоко за хвостик, несу в кухню.

– Ужинать будешь? – вопрошаю бесстрастно. – Что приготовить?

– То же, что и своим любовникам... Володе этому...

– Что-что? – присаживаюсь в кресло, морща лоб в недоуменной сосредоточенности.

– Ты передо мной не играй... в невинность помыслов и восприятий! подскакивает он. – Такие доказательства, что...

Страх. Панический. Но мысли отстраненно ясны... Откуда? Режиссер...

– Постой, – говорю хладнокровно. – Откуда информация – знаю. Знай и ты. Режиссер этот лип ко мне, как оса к арбузу. И чтобы избежать этого лиха, пришлось...

– Пришлось! – подтверждается саркастически.

– Да надоели они все... – произношу с непринужденной досадой. – У одного не выгорело, решил выместить неудачу, приписав все другому. А другой тоже хорош. Измучил. Преследование какое-то. Еле отшила. Ну неужели ты не знаешь эту публику? – продолжаю с обреченной укоризной. – Злобные, завистливые пауки с патологической страстью к интригам и сплетням. И неужели думаешь, что я настолько не уважаю себя и тебя... Я же женщина! – уже кричу со слезами. – Ты усвистел в свою заграницу, а мне – крутись! Отбивайся. А потом выслушивай от тебя... Конечно, попробуй тут поверить! Наставила рога и ломает оскорбленную добродетель! – Меня трясет от обиды.

Давно заметила, что лучший способ разубедить кого-либо в сомнениях относительно себя, если нет реальных аргументов, – высказать эти сомнения самой.

– Значит, ничего не было? – презрительно говорит он. – А как же...

– Да послушай ты! – отмахиваюсь яростно и рассказываю, как избегала ухаживаний режиссера, строя глазки дурачку сценаристу, возомнившему, в свою очередь, черт знает что и тоже в итоге схлопотавшему плюху.

Муж впадает в безысходное, молчаливое неверие, но истинное неверие сломано. Спать ложимся теснясь к разным краям кровати, разобиженные, но в душе примиренные.

А разве я лгала ему? Ну... если самую малость. Ведь то, что было, бредовый сон, я сама осудила себя и... неужели этого мало? Неужели нет прощения?

Ладно. Утро вечера... Утром останется лишь тень обиды. Поверит! Я поверила, и он поверит. Интересно, кстати, как он там... гастролировал.

– Интересно, кстати, как ты там... – говорю сердито. – Еще неизвестно, к кому надо предъявлять претензии в плане супружеской верности!

– Да уж! – доносится сонно и сдавленно. А в самом деле... Он-то как? Ну да если и было у него что, тогда квиты. Но не было, наверное... Спать!

Проснулся среди ночи, задыхаясь, в поту, изнемогая от кошмарного сна, отступив, оставившего ошеломленность чувств и вязко застрявший в глотке комок ужаса, хрипом рвущийся наружу. Сел, отдышался, растер грудь, унимая испуганно колотившее в ребра сердце.

В новой моей квартире стояла гулкая, необжитая тишина, пахло свежими обоями и олифой. Поправив одеяло, сползшее с плеча Ирины, натянул на голое тело свитер, прошел на кухню. Уселся в полумраке серенького рассвета, блекло высветлившего такой же серенький пластик новенького, вчера приобретенного кухонного гарнитура. Сидел, тяжело соображая нудно звеневшей головой: как быть? Как избавиться от вгрызшейся в меня клещом мании преследования, когда за каждым звонком в дверь чудится милиция, обыск, и сразу всплывает в памяти "Волга" с фальшивым номером кузова, увесистый пакет с долларами и рублями, бестолково перекладываемый из гаража в подкладку старой шубы, из подкладки – в угол под ванной...

Родители, анализируя мое процветание, все настойчивее пророчествовали об обязательном возмездии закона, Ирина тоже подозревала нечистое и, хотя помалкивала, безропотная душа, про себя огорчалась ежеминутно. А я был захвачен инерцией. Но сейчас, сгорбленно сидя на кухне, думал, что пора кончать с нервным образом жизни, источившим все мои силы. А ведь как я мечтал и об этих деньгах, и о престижной машине, и о всякого рода барахле... Да, с мечтами надо поосторожнее, иногда они сбываются.

Составился план: переход в КБ, регистрация с Ирочкой и разговор с Михаилом – дескать, завязываем напрочь.

Утром на работу не пошел: все равно увольняться. Разогрел оставленный женушкой завтрак, затем отыскал в барахле медную коробку, переложил в нее финансы, оставив сто долларов на "Березку" и тысячу рубликов на проблемы текущего бытия, запаял крышку тщательнейшим образом и покатил за город, в лес.

Пронеслись в оконце новостройки окраины, зона отдыха с мутным озерцом и деревянными, крашенными под мухоморы грибками, зарябило мелколесье, проплыли увязающие в придорожной топи замшелые болотные сосенки, пригорок с картофельным полем, далекая деревенька, забытый богом трактор – один из тех, что нередко встречаются на обочинах российско-советских дорог...

Притормозил. Места были знакомые, до армии не раз приезжал сюда развеяться – на лоне, так сказать. Вышел на лужок, узрев привычный ориентир прошлых пикников – здоровенный дуплистый дуб с узловато струящимися к земле жилами вековой коры. Постоял, глубоко, как и любой горожанин, дыша воздухом, настоянным на хвое, травах и мхах. Сентябрь. Редкие листики на оголенных осинах, трепещущие в прощально-теплой синеве неба, обреченная тишина осеннего леса. Надо же, скоро зима. А как лето прошмыгнуло, и не заметил в подвале конторы и в яме гаража. А может... уехать куда-нибудь и жить в глуши, в лесу? Без затей, без сутолоки... Нет. Я дитя большого города. И во мне вирусы этого города. Выделяют вирусы токсины, отравляют меня, привыкшего к такому хроническому отравлению, и стоит ли излечиваться от своей болезни, когда столько антител накопилось? Это те, кто из леса в город попадает, бегут обратно, больные, оглушенные, подавленные, не приемлющие нашей привычной хвори, а мы без нее не можем, как курильщики без табака.

Я расчехлил пехотную лопатку, подцепил пласт дерна, сунул под него коробку. Потоптался, затрамбовывая почву и пугливо оглядываясь... Ну-с, часть грехов захоронили. Может, и "Волгу" на четвертой передаче в болото спровадить? Жалко...

Теперь куда? К Михаилу рано. Прикинул, какая на мне одежка, – сойду за иностранца? – и покатил в "Березку".

Вошел в чистенький, сверкающим всем иностранным магазинчик, побродил меж стеллажей, заставленных блоками с сигаретами, взял три разных; прихватил пузырек бренди...

Дуриком, на смеси ломаного родного языка и относительно чистыми вставками языка неродного, объяснился с кассиршей, сунул в карман шестьдесят долларов сдачи и, довольный, что не прицепились всякого рода особисты, надзирающие за содержимым кошельков советских людей, вышел.

На улице возле меня возник парень – плечистый, сноровистый, с загорелым лицом, в яркой спортивной куртке. Складной зонтик висел у него на боку, как пистолет, изогнутой своей ручкой просунутый в петлю для ремня.

– Рашн иконами... интересуемся? – с конспиративной хрипотцой зашептал он. Так. Коллега.

– Сожалею, корешок, нет, – усмехнулся я, глядя на растерянное его лицо и узнавая это лицо... Тот, в свою очередь, признавал меня... Старый клиент. То ли крыло я ему красил, то ли дверь... Владелец "Запорожца" древней модели. Осторожно живет, правильно.

– Чего тут пасешься-то? – спросил я недружелюбно.

– "Капуста" нужна, – ответил он, явно теряя ко мне интерес.

– "Грины"... Две тысячи возьмешь? – спросил я с иронией.

– Конечно! – неожиданно согласился он. – Один к четырем. Только тогда так. Денег подзайму – и сегодня же здесь, у метро. Выход к стадиону. В семь часов. Я на своем клопе подъеду – увидишь. Откатимся в сторону и махнем... Чтоб не замели увалютки-то...

Я обрадовался. Действительно, обменять часть опасных деньжат, чтобы на пару лет рублей хватило, и – завершить эпопею. Вернее, затихнуть на эти самые пару лет. Михаила попрошу подстраховать процедуру обмена. В последний раз, скажу... В лес, правда, придется тащиться, покой клада тревожить, но ничего.

– Если кидалово готовишь – лучше забудь, – предупредил я фарцовщика. Или готовь табличку "Инвалид" на стекло своего тарантаса.

– Да ты чего?.. Тебя же все Сокольники знают! – возмутился он. – Я себе не враг...

"Во как! – размышлял я, усаживаясь в машину. – Оказывается, за неполный год приобрел я авторитет не только среди цивильных барыг, но и уголовных. Чем не карьера?"

На минутку решил заглянуть к Олегу. Дать деньги на выкуп бренных останков. Вообще я тут его зауважал: пить он бросил, кропал свои картинки, готовился к выставке...

– Кто? – спросили за дверью бдительно.

– Я, – дал я конкретный ответ.

Дверь опасливо, на малюсенькую щелочку приоткрылась, и в ней показалось чье-то лицо без щек.

– Олег... – сказал я, как начало пароля.

Щелочка мало-помалу расширилась. Передо мной стояла девчонка лет пятнадцати: худенькая, остроносенькая, веснушчатая и чем-то испуганная.

– Я сестра, – торопливо, словно оправдываясь, пояснила она писклявым голосом. – У нас несчастье. Вы... друг Олега? А... он йогой занимался. Поза трупа. Ну, расслабление мышц, нирвана...

– Птичка в небе? – севшим голосом спросил я, припомнив.

– Да. И он не мог сесть... Летал... и не мог, разбился.

– К-как разбился?

– Ну... психологически. Утром увезли. В больницу.

Доигрался, дурак! Дальнейшие пояснения я не слушал. Известие произвело на меня впечатление ошеломляющее, и, выбитый из колеи, расстроенный вконец, я покатил на работу к Михаилу. Там сообщили, что сегодня тот в отгуле – покупает машину. Ох, не вовремя... Поехал к нему домой. По пути, на шоссе, тоскуя в компании самого себя, решил несколько отвлечься, подсадив "голосовавшую" на обочине девицу.

– Но у меня только рубль! – веско предупредила она. Однако, услышав, что денег не требуется, приятно изумилась и впорхнула в салон.

На ней была самодельная макси-юбка из грубого псевдоджинсового материала с тремя разноречивыми иностранными нашлепками и жутко розовая кофта с бисером белых пуговиц.

Травленные до лимонной желтизны волосы, мышиного цвета пробор, напудренное личико и белые десны, обнажавшиеся при улыбке.

– "Волга" все-таки машина спокойная, – рассуждала девица умудренно. – У меня у дяди "Волга". Зеленая. Нет, как... цвет морской волны, во. А "Жигули", знаете, ужас, такие шустрики и вечно бьются! Я сегодня, когда в город за продуктами ехала, так один прямо на глазах... Смотрите – вот!

Я скосил глаза, узрев матовую россыпь битого стекла на шоссе.

– Утром! Прямо на глазах! – кудахтала она возбужденно. – Кошмар просто. В такой грузовик с бетонными плитами...

– Ладно, – оборвал я ее, неотвязно размышляя об Олеге. – Сейчас и мы в грузовик...

Поначалу она вроде как и обиделась, удивленная моей резкостью, поскольку, вероятно, полагала, что неотразима как внешне, так и суждениями своими, свидетельствовавшими о недюжинном интеллекте, однако, вспомнив, что едет с филантропом, переключилась на тему погоды. Хотя, когда я пошел на обгон по встречной полосе, все же заметила:

– Вы, кстати, тоже как-то рискованно ездите...

– Не бойтесь, – откликнулся я, – мне не жаждется снова попасть на больничную койку...

– Вы были в аварии? – спросила она участливо. – Поранились?

– Да нет, я в психиатрической лежал...

– Ой, остановите вот здесь, я как-то забылась...

Где высадил это чудо, я забыл уже через минуту. Дверь Мишкиной новой квартиры открыла крыса его благоверная. В махровом халате, с полотенцем на голове, вся зареванная, пунцово вспухшая лицом... видимо, был скандал. Вперилась в меня безумным взглядом заплывших глаз с животной какой-то ненавистью.

– Можно? – осведомился я галантным тоном. Она открыла рот, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Потом провела рукой у горла, и глаза ее, расширившись, сверкнули так, что мне стало не по себе.

– Входи, – сказала сиплым, нехорошим басом.

– Где Миша?

Улыбнулась, застыв лицом. Качнула игриво бедрами. И, раздирая рот, закричала, вцепившись в меня:

– Там, где и тебе желаю, гад поганый! На том свете! Говорила, не будет вам ничего... Деньги, иконы... Вот и кокнулся! – Она подбежала к буфету, выдернула ящик, грохнув его на ковер, выхватила оттуда розово-белый, карамельный ворох червонцев и, бросив себе под ноги, начала топтать их, дергаясь и всхлипывая в истерике. Халат ее расстегнулся, открыв нескладное, тощее тело... Дальше пошли какие-то кликушеские вопли о грехах и воздаянии за них, санкционированном свыше.

Я отправился восвояси. Влезая в машину, увидел Мишкиного отца, сидевшего на лавочке во дворике и сосредоточенно жующего папиросу...

На обратном пути, возле островка осколков, затормозил.

Шоссе было пустым, и долго, сидя на корточках, я рассматривал щербатый от вкраплений бесчисленных камушков асфальт, заляпанный пятнами гудрона, масла и... крови.

Гудящая пустота квартиры обрушилась на меня, повалив на пол. Я подтянулся, опершись локтем на скользко блестевший паркет, вонявший мастикой; увидел перед собой иконы, прислоненные к стене: искрошенные, задернутые пыльно-черной вуалью времени, другие – залитые свежим лаком недавней реставрации, лубочно-пестрые...

Я шептал в каком-то психозе, длившемся, казалось, бесконечно:

– Господи... господи... – Больше слов не находилось. Потом встал, отрезвленно припомнив назначенную на семь часов вечера встречу. Встречу надо было переиграть на более благополучный день.

Голубой "Запорожец" стоял на обозначенном месте возле метро. Знакомая спортивная куртка, призывный взмах руки...

– С собой? – сразу спросил парень.

– Да... То есть... да, – рассеянно промямлил я, нащупывая в кармане имеющиеся шестьдесят долларов, и уже приготовился сесть в машину, чтобы дать пояснения, но сделать этого не сумел: сзади меня стиснули чьи-то уверенные руки, я инстинктивно рванулся, но навстречу мне шагнули из толпы люди в плащах, а возле "Запорожца" возникла неизвестно откуда выкатившая "Волга" со штырьком характерной антенны на крыше.

Я был омертвело спокоен. Как в этот день, так и потом, на допросах.

– Где вы взяли валюту?