Текст книги "Перекресток для троих"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Приверни правый амортизатор, – сказал Эдик. – А я пойду пока чайник согрею.

Я с воодушевлением взялся за ключ. Гайки закручивал до упора, как бы мстя им. А с последней до упора не вышло – прокручивалась.

– Эдик, – позвал я, вылезая. – Что-то с резьбой... не могу. Эдик автогеном подогревал чайник. Питекантроп, бессмысленно ворочая челюстью, сидел у Левы в ногах.

– Что-то с резьбой! – сказал Эдик злобно, пробуя гайку ключом. – Сорвал ее, "что-то"! Теперь всю площадку надо менять, это чирик еще, давай кувалду! Всю площадку менять! – повторил он, принимая инструмент. – Всю! – И, расставив ноги для сохранения устойчивого равновесия, жуткими ударами принялся дубасить по новенькой гайке, сплющивая ее вместе с болтом в единое целое. Из-под воротника его телогрейки торчали лохмотья оборванной петли вешалки. – Всю площадку! – талдычил он, как заклинание. – Всю!

Вот пройда! Видел бы такую работу главный!

– Бог не фраер, он простит, – сказал Эдик, откликаясь на мои мысли. Затем собрал заскорузлой ладонью влажную грязь с днища, залепив ею искалеченное железо. – Во... так. Рессоры заделаны, вечером еду бомбить. Еще бы кардан... Где бы взять?

– Бомбить... что?

– Что? Пассажиров, – последовал хмурый ответ. – Недельку воспользуемся. Если только с твоих башлей жить, считай, задаром ломался.

Я промолчал. Здесь были свои законы и нормы. Но, допустим, Эдик, руля без документов, влипнет в историю, что скажу главному?

Питекантроп сделал попытку встать, и она ему удалась.

– Кофейку чичас попьем, – сказал Эдик корешу с подобострастием. – И пойдешь, родимый. Сели за стол.

В здешней обстановке ни есть, ни пить я не мог и потому просто сидел, уставившись на покойницкий оскал Левы. Питекантроп полоскал импортным кофе свои гнилые зубы. Это было отвратительное зрелище. Эдик рассматривал грейпфруты.

– Чего такое? – спросил он с подозрением. – Лимон или апельсин?

– Помесь, – кратко ответил я.

– А от них запоры бывают? – Он увлеченно дожевывал бутерброд. – А то желудок у меня...

– Мы все тут надрываемся, – вдруг произнес питекантроп, – а они... – И смолк. Затем вперился в меня пьяным неподвижным взглядом. Погрозил пальцем зловеще. Растягивая губы, веско, как заклинание, произнес: – Я тебя вижу наскрозь и навылет!

– Солидол нам принес, – объяснил мне Эдик. – Человек! Как раз для передней подвески... О! – Ногой он пододвинул к себе жестяную банку, мизинцем влез в нее, ковырнув фиолетовую, жирно блеснувшую смазку. – Свежак! – сказал со вкусом.

Питекантроп гордо кивнул. Нижняя челюсть после этого долго не хотела у него подняться поближе к верхней.

Я сидел, угнетенный этим "бомбить". Потом явилась идея.

– Слушай, – сказал я Эдику. – Мне предлагали кардан на автобазе. Новый. Двадцать рублей. Может, слетаю? Машина на ходу...

– Ну давай! – обрадовался тот. – Торгуйся на пятнашку. А то бомбить, встану еще враскоряку где-нибудь... За час успеешь?

Я выехал из гаража и полетел, сам не зная куда по проспектам и переулкам. Скорее из этого логова! От Эдика отоврусь: остановили гаишники, доверенности не было, машину задержали. Затем в присутствии рефери – Игоря расплачусь с ним за работу. А переднюю подвеску и кардан пусть главный ремонтирует в автосервисе. С меня хватит. Солидол, гайки, мат, портвейн, жулье...

"А может, все наши проблемы, дела, да и вообще все-все, заключается в сущности белкового организма? – философствовал я, наслаждаясь свободой и оценивая вторым планом, хорошо ли пружинят рессоры на колдобинах. – Ну а пусть бы мы были из кремния, предположим. Все равно были бы и средства передвижения, и подобие алкоголя, и какая-то борьба за материальные блага – на ином уровне, с иным мироощущением, но такие понятия, как жадность, корысть, ложь, не исчезли бы, а просто приобрели другие формы, по сути своей ничем не отличимые от теперешних, актуальных".

Вечером мне позвонил Эдик.

– Чего ж ты уехал, – злобно прогнусавил он. – Там... зонтик мой остался...

– Где?

– На заднем сиденье! И штаны... Я так в спецовке до дома и топал. Да, и рулевая тяга от "Шевроле".

– Ничего не видел.

– Как... увели, что ли? Ничего себе... – огорчился он. – На базе?

Я поведал об аресте машины органами ГАИ. Эдик помолчал, соображая... Сказал, взвешивая слова:

– Значит, так. Тяга – пятнашка, зонтик – тридцатник, штаны – пятерка и полтинник за работу. Три дня сроку. Иначе лучше не появляйся. – И брякнул трубку,

Так закончился этот ремонт.

МАРИНА ОСИПОВА

Со съемок вернулась исходя досадой. Ничего не выходит. Фильм разонравился, роль тоже, партнеры – кретины, режиссер орет по любому поводу, а отношения у нас с ним – не приведи господь.

Только переоделась – звонок в дверь. Володя? С трепетом неприятия этой встречи поворачиваю вертушку замка... Вот номер! Корреспондент... Как его? Игорь.

– Надо поговорить. – Стоит на пороге, не раздеваясь. Понимаю, что пришел он сюда неспроста, но больше не понимаю ничего. Улыбаюсь, говорю, что вчера прочитала интервью, все прекрасно, довольна... Он как-то отмякает, и в поведении его начинает проскальзывать непринужденность...

Ставлю чай, и в ожидании чая сидим, рассуждая о всякой всячине. Но вот пауза, лицо его суровеет... Сейчас цель посещения разъяснится.

– Марина, – начинает он, отводя взгляд. – У меня, видишь ли, неприятности. Беда даже... Я люблю тебя.

Я, обомлев, слушаю. О том, при каких обстоятельствах он увидел меня впервые, кто таков, на чем основано его приятельство с Володей...

– Короче, с ума схожу, – говорит он, болезненно морщась. – Вплоть до того, что каждый вечер – обход вокруг известного тебе дома. Свихнулся. Ну а что ты мне можешь ответить – знаю. Ничего. Абсолютно ничего. Но не сказать тебе об этом...

– Понимаю, – отзываюсь я задумчиво, тут же сознаваясь себе, что хотя и впрямь понимаю его, но сейчас механически начинаю играть не то в сочувствие, не то в нечто сочувствию подобное, с задачей – чтобы и не обидеть, и отшить тем не менее. Тягостная роль.

– Ну, – говорит он неестественно бодро, – пониманием мы прониклись, и теперь ухожу. Извини за причиненное неудобство. Да, знаешь... смешно прозвучит... однако, если бы свершилось чудо и стала бы ты моей женой, я был бы для тебя идеальным мужем, наверное. И вообще спасся бы. Володьке, прошу, ничего не надо... ладно? Не хочу выглядеть в его глазах смехотворным персонажем.

– Игорь, – вырывается у меня. – Пошлость, но... давай будем друзьями? Что руководит мной, когда я произношу это? Жалость? Нет, ни жалости, ни сострадания я не испытываю и, может, презираю его даже... Ах вон оно что! Я просто слабовольно играю в некий отвлеченный гуманизм. Мальчишка... Наивный, глупый, пустой. Я поняла бы скорее самый невероятный поступок, даже насилие над собой, нежели эти его жалкие слова...

– Пока, – мямлит, и дверь захлопывается.

Все-таки жаль его... Хотя что жалеть? Блажь нашла! Поклонничек – одно слово. Но поклонение это – наверняка не к личности, а к известности. Обыватели, а он из них, повально любвеобильны к знаменитостям только за то, что они знаменитости. Все, неприятен мне этот Игорь, и точка, и новый абзац. Одно беспокойство. Дурак какой-то. Нет, вот тип, а?! Корреспондент! Да и Володька тоже... Прилипалы! Кстати. Ну а кто такой этот Вова? Начинающий поэт. Сколько их? А сколько начинающих актеров? Могла бы я поставить хоть на одного? Нет, дорогая, слишком рискованная игра. Этими мальчиками можно несерьезно развлечься лет в пятьдесят. А тебе еще рано. Ладно, было – забудем.

Я открываю окно, скоренько убираю со стола пустые чашки, остатки недоеденного кекса и выстуживаю комнату. Обожаю спать в холодной комнате под теплым одеялом.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Неделю в безумном, запойном веселье отгулял на свадьбе Михаила. Прихватил туда Ирочку, принятую всеми за мою невесту. Я против такой версии не возражал, тем более ей она была явно по душе. Бедная девочка... влюбилась в меня, обормота. Как я ее понимал! И как неловко было видеть перед собой ее глаза – любящие взахлеб, без оглядки... Однако – у каждого свое персональное горе. С Мариной я объяснился, ничего это, естественно, не дало – обоим было неуютно и принужденно, но в целом мне полегчало. Я глупо и честно признался в любви. Теперь можно было и забыть ее. Нет, забыть не получалось. Вдруг... Увидим, короче.

Но что несомненно, пусть интуитивно уяснил – фальшивый блеск ценностей, ею признаваемых. Она тянулась к искусству, но тоже, как и я, не понимала его. И говорила о нем штампами, и мыслила как арифмометр. Не будь у нее ослепительной внешности – продавщица, портниха, на большее точно бы не сподобилась. Не из-за уязвленного самолюбия думается эдак, а из-за любви к ней, из-за понимания ее. Ей же желаю того не понять. Желаю ей счастливого самоневедения. Хотя обольщаться насчет себя – это всегда до поры... А продавщицей, кстати, она бы меня устроила. Но – сейчас, не через десять лет. Через десять лет, уверен, выстрадав титул "заслуженной", осознанно смирившись с бездарностью личной, начнет она умело и изящно давить конкурирующие младые таланты, вот что совсем уж неважно... Манеры, хватка и логика есть, опыт прибавится... А спасло бы ее сейчас нормальное женское счастье и надежный человек рядом. Тот, что сейчас с ней, – так, временщик, попутчик, она для него – внешний атрибут сегодняшней конъюнктуры. А когда подгадается иной, более перспективный момент, да и обстановочка соответственно моменту организуется, вильнет в сторону.

С такими мыслями и пребывал я на свадьбе – искренней, загульной, деревенской.

Мишка, в приливе праздничного настроения и в боязни моего отказа устроить ему квартиру после неудачи со щипцами, предложил иной вариант: угнать его новенькую служебную "Волгу" во время обеденного перерыва. В случае чего ответственность исключительно на мне, а таскания по следователям и разные "объяснительные" квартиры стоят – таковы были его, видимо, рассуждения. Настроениям этим я подыгрывал, хотя квартиру устроил бы в качестве свадебного подарка. Но, кажется, в наше время так не полагается. Как сказал Володька Крохин – не помню в честь чего, – каково время, таковы и герои его. Ну и вообще взаимоотношения между людьми.

Традиционно Мишка обедал в кафе на Садовом кольце с товарищами по службе, и, как только компания зашла в предприятие общепита, я влез в телегу. Предварительно для решимости я выпил бутылку вина, одновременно рассудив: если зацапают, то, ориентируясь на алкоголь, подведут статью "без цели хищения", то бишь решил прокатиться, по-дурному разыграв товарища. А не поймают – мое счастье.

Сел, завелся и рванул так, что аж резина взвизгнула. Укорил себя рассеянно: потише, машина-то, между прочим, уже не казенная...

В запасе, учитывая процедуру обеда, панику, налаживание связи по милицейским постам, имелось около часа.

Впопыхах, из горлышка выпитый мною "литр смелости" начислял градусов восемнадцать, ерунду, но от дикой нервной перегрузки я захмелел так, что с ужасом постигал: еле держу дорогу! К перекрестку подлетел на всех парах, едва не воткнувшись в грузовик впереди, дал по тормозам от души, инерция кинула меня на руль, нога соскочила с педали сцепления, и машина, дернувшись в судороге, заглохла.

Трясущейся рукой нащупал ключ, с силой повел его в замке и тут же ощутил пустоту под пальцами... В обратную сторону, дурак! Обломал! Сзади сигналили, потом начали объезжать. От светофора ко мне двинулся постовой.

"Пьяный... Угон..." – прошелестели мысли ломкой осенней листвой, по асфальту гонимой.

В дубленке, в отутюженных брюках я полез под машину. Рукой вцепился в лонжерон. На лицо мне стекала грязь. Я видел мокрый, бугристый асфальт, мчащиеся в венчиках водяной пыли колеса автомобилей и рядом, крупным планом, сапоги гаишника.

– Ну что у тебя там? – эхом донесся вопрос. Я перевел дыхание, чувствуя на зубах песок и отдающую запахом масла глину. С трудом, сквозь страх, оцепенение, пьяный дурман, выдавил:

– Заглохла.

Сапоги потоптались...

– Перегораживаешь движение, – услышал грозное, но и неуверенное чуточку. – Давай к обочине и там копайся, понял?

– Щ-щас, – прошипел я, заставив раздвинуться губы.

Сапоги зашагали прочь. Ободрав лицо о порог, я вылез из-под машины. Ногтями схватил заусенец обломка, торчавший из паза, повернул... Тух-тух-тух подхватил движок, и я врезал по акселератору так, что стекла в домах дрогнули. Постовой погрозил мне палкой – полосатой, как тюремная одежка особо опасных. Дружелюбно, впрочем.

А в гаражах было тихо. Никого. Закрытые двери. Я загнал машину в бокс. Я был трезв. Только ощущал себя выпотрошенным каким-то. Огляделся, стирая хрустким, обледеневшим снежком грязищу с дубленки. Солнышко, капель бомбит лужи. По-весеннему сонный мир. Покой. А ведь сейчас облава, снуют по городу машины ГАИ, хрипят рации. Мишка долбает себя кулаком в грудь, кореша подтверждают, сыщики изучают след острого старта, десятки людей ищут меня преступника, отщепенца.

Я содрогнулся. По коже с порывом свежего, пахнущего почками и талостью ветерка побежали, отвердевая, мурашки. И до воя захотелось все повернуть назад! Ведь не будет от этой ворованной "Волги" радости, только вечная боязнь разоблачения... С повинной, что ли? Или бросить на обочине? Нет, на попятную... поздно. А когда "поздно" началось, где был тот момент, после которого стало "поздно" и почему он был?! Кто я? Безоглядный соискатель денежных знаков. А с сегодняшнего дня еще и откровенный ворюга. Много мне это дало? Раньше-то, когда в КБ трудился и с "Победой" маялся, куда радостнее жилось. Не те денежки и удобства – верно, но какая компания, какие ребята... Испытания на полигонах, чувство локтя, да и творчество – серьезные ведь машины делали... Пал я, да? Ну пал. Обратно не возвратишься. Терпеть. Не я один, многие канули в такое существование. Почему? Привлекает оно, вероятно. А чем? Свободой от скудных источников государственного распределения средств и пресмыкания перед этими источниками? Свободой от тупого следования навязанным тебе постулатам? Постулатам, выработанным власть имущими, нуждающимися в слепо им подчиненной, бездумной, однородной массе...

Но ведь есть же ребята – осваивают просторы, на полюс пехом экспериментируют, корабли поднимают, следы канувших в небытие цивилизаций ищут... У них что, все иначе? А что иначе? Да и не все ли равно что? Служение высоким идеалам материальных выгод не приносит, это я усек наверняка. Это служение надо совмещать с меркантильным моментом, иначе под старость ждет тебя нищета и забвение. И коллекция наград-жестянок, что после смерти растащится в неведомые стороны.

Вечером я прибыл к Мишке. Товарищ являл тучу грозовую. Мать его хлопотала по хозяйству с невесткой, свадебное торжество еще витало в доме, но так, умирая в обыденности бытия.

– Затаскали, – сказал Михаил. – Бумаг написал – рука отваливается. И орут все, будто я виноват! В механиках пока что... А завтра – к следопыту...

– Зря мы... – сорвалось у меня.

– Знаешь, – отозвался он, – я завязываю. И с иконами, и... – Вздохнул. Сначала оно вроде увлекательно, потом засасывает, зараза, а после не знаешь, чего ради этих денег кровь себе портишь: завтра или косая придет, или с обыском... Не мое призвание, Игорек. И еще скажу тебе – обхохочешься: я же, понимаешь ли, на всяких там пионерских гимнах был воспитан. И вот отзвуки этих гимнов – для дурачков, видимо, придуманных – остались. Туманно я, да? В общем, от делишек отхожу, работу меняю. Мне тут ребята шепнули: интересуются, говорят, тобой дяди в штатском. В смысле – общаюсь ли я с иностранцами в нерабочее время? Понял, чем пахнет? Тут колхоз неподалеку, у меня среднее техническое, а там есть вакансия завгара, может, возьмут, не знаю... Но на грани фола – все, хватит.

Я промолчал. В самом деле – хватит.

– Нинке я про иконы... ну, там... сказал... – стеснительно продолжил Мишка. – Такое было! Или развод, или прекращай! Еле успокоил. И на тебя она... это. Остатки долларов сменяю, батя на "жигуль" в очереди на работе стоит, куплю тачку – и шабаш!

Насчет "сказал Нинке" я попытался разозлиться, но не смог. Сил не нашлось – усталость и безразличие.

– Ужинать садитесь, безбожники, – проскрипела за дверью Мишкина бабка, и мы прошли в комнату.

Нинка взирала на меня как на змею.

Вернулся Мишкин отец. Под этим делом. С халтуры. Сообщил, что меняли всем трудовым коллективом гаража какому-то профессору полуось. Папаня был веселый, но в скучной домашней обстановке тоже постепенно сник и озлобился. Долго смотрел в тарелку с картошкой, посыпанной зеленью петрушки и лука, выслушивая нарекания жены по хозяйству – то не сделано, это... Затем треснул прямо в тарелку кулаком, заорал, разевая пасть:

– С кем живу, а?! О чем с тобой говорить?! Ты ведь... не знаешь, что такое интегральное и дифференциальное исчисление даже!

– От профессора научился, – холодно констатировал Мишка.

Я встал. Надо было уходить.

Дома, на кухне, папан и маман садились за ужин. Играл приемник, было уютно, тепло... Неожиданно накатило рассказать папане кое-что из своих криминалов, но как бы во втором лице, что и сделал. Дескать, был друг, пай-мальчик, но вдруг прорезался в нем неслыханный авантюризм, и понесла парня нелегкая по ухабам стези неправедной... Представляешь, папа, как оно в жизни-то бывает, а?

Папаню честнейшего буквально затрясло. Возмущению не было конца, края и предела. Сурово блестели стекла очков, звучало: "Сажать! Бандит! Ты обязан сообщить!.." Мать даже успокаивать его начала и на меня зыркать: к чему, мол, такие страсти рассказываешь?

И я испугался. Как маленький, как в детстве, когда набедокуришь и ждешь, что накажут. И так хотелось быть маленьким! Но с этим кончено, все. А когда кончено – и не заметил.

ВЛАДИМИР КРОХИН

За ночь написал пять стихотворений. Подряд. Накатило. Утром перечел и восторженно осознал: получилось! Значит, могу!

Светлые чувства омрачила теща: сижу, видите ли, над своими писаниями, грызу ручку всю ночь, потом дрыхну до полудня, а ей вставать, отводить ребенка в садик – было бы из-за чего! Тесть тоже вмешался, сказал, что не уважаю их старость. Я ответил аналогично про свою молодость. Ну, скандал.

Отскандалив, поехал, а вернее, сбежал из дома в редакцию, хотя сегодня мог бы в ней и не появляться. Но остро хотелось вставить в воскресную подборку афоризмов фразу: "Хоронили тещу, порвали два баяна..."

До редакции, однако, не доехал: забарахлила машина. Катастрофический расход топлива. Пришлось завернуть в гараж в надежде застать кого-нибудь из специалистов. Застал Игоря.

– Что-то с зажиганием, – пожаловался я, опуская стекло. – Бензин жрет, как волчица.

Ни слова не говоря, однако с видимой неохотой и неприязнью даже, он показал коротким взмахом руки – открывай капот. У нас с ним в последнее время, по-моему, подпортились отношения – думается, я измучил его всякими "достань-устрой-почини" при нулевой практически отдаче со своей стороны.

Подошла и остальная публика: кто с советом, кто полюбопытствовать. Постепенно вокруг машины сгрудились человек шесть в попытке поставить диагноз.

– Течь, – изрек Игорь, осмотрев движок. – Она! – И оказался прав, хотя поначалу такая гипотеза подверглась резкой, нецензурной критике.

Треснул бензопровод. Новую трубку Игорь мне подарил, но, так как сам он куда-то торопился, а никто из праздношатающихся советчиков сменить ее не пожелал (копеечная работа), я, человек в технике несведущий, впал в стремительную меланхолию.

– Трагедия? – поинтересовался Игорь, и опять в голосе его я ощутил странную недоброжелательность.

Поведал: редакция далеко, дом близко, но там филиал ада, и куда деться не представляю.

– Могу прихватить с собой, – предложил он. – В гости к приятелю моему. Художник, реставратор, йог, очень похож на тебя – то есть как устроен телевизор или машина – ни бе ни ме, каменный век, но знает, в чем смысл жизни и вообще то, до чего наука пока не добралась. Подруга моя туда подъедет, кстати, посидим...

Это был расчудесный вариант.

Поехали на его "Волге". Когда он успел отремонтировать ее – загадка. Мне бы жизни на такое не хватило. Все же как ни кичись духовностью и интеллектом, а специалист – это... Стоп. А есть ли во мне духовность, вот вопрос! И если независимый ответ на него отрицателен, тогда я вообще банкрот. Вводящий того же рукастого Игоря в заблуждение своим общественным статусом и стихотворными публикациями. Тогда я – ничтожество... Вот так.

Дверь нам долго не открывали. Наконец послышались шаги... всхлипы... и на пороге возник плачущий, с сумасшедшими глазами парень. Мелко икая, он вытирал скрюченной, как у прокаженного, кистью руки распухший нос. И било его всего, будто испуганную лошадь.

– Про-одал! – прогнусавил он с горькой торжественностью. – Себя!

Тут я заметил, что одет он в купальный халат, и только в купальный халат. Борода у него была неестественно клочковатая, словно вначале ее решительно начали стричь, а затем раздумали да так и оставили.

– Про-одал! – мотая головой, канючил парень, готовый брякнуться нам в ноги. – Все-о!

– Что продал-то? – равнодушно осведомился Игорь и представил мне человека: – Олег.

– Вот! – Тот протянул ему мятый паспорт. В паспорте стояла устрашающая печать: "Захоронению не подлежит". – Наглядным пособием для студентов, значит, пойдешь, – сказал Игорь, разоблачаясь. – Перед вами труп закоренелого, значит. Видны явные изменения печени... Ну а чего? Сам же говорил: тело кокон, оболочка, главное – дух... Дух-то не продан пока?

Олег, зажмурив глаза, треснул себя кулаком по лбу в отчаянии.

– Спокойно, старина, – сказал Игорь, обнимая его за плечи. – Тебе же не завтра концы отдавать? Выкупим кокон. Пойди умойся; борода... чего такое? Стриг?

– А выкупить? – оживился тот. – Можно разве?

– Устроим, – пообещал Игорек. – Все можно в нашем мире, где правят дензнаки. Как в другом, загробном, – это у тебя спрашивать надо, ты в курсе вроде, а тут, в предбаннике, придумаем.

– Уже два дня... ни-ни! Хотя бы каплю! – бормотал Олег, позволяя увести себя в ванную. – Ни грамма! И знаешь, авангард – не то, не мое. Я понял... Шум воды скрыл, что он понял.

Я взвесил обстановку. Вывел для себя уныло: остаюсь... Особенное желание продолжить знакомство с художником, правда, отсутствовало. Неудачник и деградант. Видели. И, увы, не раз.

После ванны тот вернулся в джинсах, свежей рубашке, без бороды, причесанный, помолодевший и явно успокоившийся от недавних переживаний. Игорь накрывал стол, доставая из сумки снедь.

– Прошу прощения... – сказал мне художник подавленно. – Срыв. Очевидно, я показался вам не в лучшем свете...

– О чем вы? – пришлось возразить мягко. – Я сразу догадался по вашему лицу, что вы эстет и у вас большое личное горе.

– Н-да... Здесь налицо все признаки культуры! – отреагировал на такой диалог Игорь.

Затем пришла подруга моего приятеля – Ира. Нежная, добрая, красивая девочка, все в меру – умница, но не заумная, скромная, но не ханжа, – в общем, таких мы ищем, но не находим. И если для него она просто подруга, то имею дело с человеком недалеким. Я бы женился на такой столь же поспешно, сколь солдат поднимается по команде "В ружье!".

Реставратор при появлении дамы преобразился: стал обходителен, слащав даже, ручку ей поцеловал, и по всему чувствовалось – стремился произвести наиблагоприятное впечатление. Собеседником он оказался неожиданно интересным и умным, я себя прямо-таки дикарем ощущал, слушая его суждения, где ничего не было вскользь, упрощенно и категорично. Искусство он понимал, опираясь на знания и уж после на самостоятельно выстраданное, в отличие от меня уяснившего десяток несложных категорий и уповавшего в оценке художественной истины на вкус слепых ощущений. И я, и Игорь были самоуверенными ... пустышками перед ним – беззащитным, спившимся, но куда более цельным и вообще мыслящим.

Разговор, впрочем, развивался по схеме банальной: от искусства к философии, от философии к мистике, от мистики к религиям и структурам, их воплощающим. Последняя тема почему-то пробудила красноречие у Игоря, до сей поры подававшего лишь реплики.

– Вот церковь. Любая там. Буддизм, христианство, – разглагольствовал он, отправляя в рот здоровенный кусок ветчины. – Ну для чего, в принципе? Первостепенная задача – удержать людей от низости и подлости, так? Проповеди, "не убий" всякие... Но как учреждение она отталкивает! Это же разное... Учреждение – значит, начальство, "шестерки"-карьеристы, а вера – души человеческие. И как подумаешь, что этот благочестивый поп – жулик, так сразу и... отпадает все.

– Ты не прав, – возразил Олег. – Священник – всего лишь проводник... И с него свой спрос у бога. Ряса – еще не пропуск в рай. А церковь – магнит. Консолидирующий нормальное общество. И раскол в ней приводит к сектам – тем же организациям, между прочим, только куда как неприглядно-агрессивным, требовательным и принуждающим. Когда Темпучин завоевал Бухару и въехал на коне в мечеть, то, как гласит легенда, заявил, что богу можно, дескать, молиться везде и необязательно для этого строить храмы... Но уж вряд ли это чудовище исходило из того, что бог – в каждом из человеков, хотя это так...

– А мы то и дело уходим в метель и снег на поиски бога, который в нас, ляпнул я неизвестно каким образом пришедшую на ум идею с поэтическим запевом в оформлении, заметив про себя: надо бы запомнить, может, и пригодится когда... Хотя, кажется, вторично...

На меня странно покосились, и возникла пауза.

– Он поэт, – объяснил Игорь, что в переводе как бы означало: "У него, мол, бывает..."

– Олег, – сказала Ирина, чувствуя тупиковую ветвь беседы, – вы бы показали свои картины...

– Да у меня всего одна, – отмахнулся он дурашливо, – остальные – так... Школа. Поиск. – И, притушив свет, принялся зажигать свечи.

– Ну хотя бы одну, – поддержал я. Олег на время исчез. Вернулся, волоча по полу треножник мольберта. Сказал, усмешечкой маскируя волнение:

– Полотно, предупреждаю, не из запасников Эрмитажа... – И повернул холст к трепетному свету оранжевых маковок огня.

Сырая древесина стены деревенского дома, как бы косо навалившаяся на край выкошенного луга, на тягостно-пасмурный горизонт летнего ненастного дня, и – глубь ржавой дождевой бочки, в чьей воде светился брошенный туда, рассыпанный букет из васильков и ромашек.

Открылось словно таинственное окно в иное время, иной мир.

– Ну! – одобрительно подытожил Игорь. – Это – понимаю! Натюрморт! А то окурок затоптанный нарисовал в масштабе один к пятидесяти... Символ, говорит! Умник!

Меня передернуло. Но Олег был наивно-доброжелателен.

– Да, от авангардизма я отказался, – начал он, – но в силу узкого понимания мною сути его... Я пошел вне направления, интуитивно...

– Ал! – перебил Игорь, поднимаясь. – Пора закругляться. Ишь, – пихнул Олега в бок, – разобрало: нашел свободные уши!

Меня снова передернуло. И от сытого его тона, и от пошлой самоуверенности моего сотоварища, которая, кстати, была и во мне, только я постоянно старался уйти от нее, быть тоньше, добрее, а он... Хамло, чего там...

Отвезли домой Ирину и покатили в гараж.

– Слушай, – не вытерпел я, – ты с ним... нехорошо, с Олегом. Тон... Не надо так, старый. Тем паче в теории все должно быть наоборот.

– Ка-ак? – не понял он. – Чего? – спросил с презрением. Я предпочел отмолчаться, дабы не обострять... Он остановил "Волгу" напротив ворот гаража, посмотрел на меня в упор, сощурив глаза. Взгляд врага.

– Знаешь, – сказал, – и ничего ты парень, но скользкий. Перед собой во всяком случае, так понимаю. И жалеть кого-то хочешь, а сам – не, не жалеешь, и честным казаться, но тоже не выходит... А в жизни везет тебе просто: все задарма в руки плывет, потому колеблешься маятником – ни то ни се... Помрешь и в рай не возьмут, и в ад не потащат, в чистилище разве провиснешь...

– Колеблюсь? – переспросил я. Затем, припомнив, сказал: – Я – личность Сомневающаяся. – Задетый, потерянный от его отповеди, но с улыбочкой насильственной, правда.

– Да все мы сомневающиеся, – усмехнулся он, разом сникнув. – Извини. За резкость. Нашло что-то.

– А до Олега нам все же далече, – продолжил я, заглаживая конфликт. – И мне, и тебе, и... в равной степени.

– Тоже, между прочим... – Игорь запирал замки гаража, с подозрением глядя в беззвездную темень неба. – Типаж! Без почвы, и не опора он, нет...

– Ну опираться – это на самого себя надо, – рассудил я. – Или на бога.

– На себя не обопрешься, поскольку сомневающиеся, – ответил он, отирая руки снегом, – а насчет высших сил тоже существуют сомнения...

– Зря богохульствуешь, как бы не вышло чего...

– А он меня простит, он знает: я хороший парень. Ну, – обернулся, – чего делать будем? И вообще – какого такого живем? Не знаешь? Сомнения чтобы изживать! Ради того и существуем. Во, гляди-ка... смысл жизни нашли... философы гаражные!

– Да, кстати, Игорек... Завтра с бензопроводом поможешь?

МАРИНА ОСИПОВА

Вечером – звонок. Торопливые слова моего первого супруга:

"Важный вопрос, срочно поговорить, я возле твоего дома..." Не отказываю, и через несколько минут он сидит напротив меня в кресле. Постаревший, посеревший лицом от забот, но ухоженный: костюм сидит как на манекене, все из-под щетки и утюга, парижские одеколонные запахи.

– Видишь ли, – начинает он, расстегивая пиджак и красиво закуривая. Идет время... И подводит оно нас к тому рубежу, когда многое необходимо оценить вновь.

Мне почему-то приходит на ум комиссионный магазин. Заковыристая преамбула. Что за ее заслоном?

– Скажу прямо, – чеканит он. – Раньше я заблуждался в тебе. Не верил. Думал, ты на ложном пути. Был эгоистом. Слушал... глас родительской мудрости.

Мне все становится до скуки ясно.

– У тебя испортились отношения с женой?

Уколотый иронией, он подбирается:

– Как раз нет. Просто... я понял: она – чужой человек.

– Значит, – комментирую, – она не в курсе того, что сидишь ты сейчас с первой женой, намереваясь предложить ей третий брак?

Молчит.

– Описываю, что произойдет часом-двумя позднее, – продолжаю устало. Получив здесь категорическое "нет", ты направишься к своему чужому человеку, думая обо мне что-нибудь вроде "Да задавись!" – и будешь с этим чужим человеком ласков, мил, будешь убеждать себя в том, будто она – самая родная и прекрасная, а сегодняшнее свидание со мной – сумасбродство и миллион унижений.

Я нравлюсь себе. И откуда столько логики, холода, воли? Вот каковой быть надлежит, вот мой стиль и характер, а может... еще и основа будущих моих героинь? По-моему, перспективно... Следует поразмыслить. Неужели глупый случай подтолкнул к открытию?

Человек напротив подавлен. Ему хочется уйти. Но просто встать и уйти мешает уязвленное самолюбие, необходимо найти какие-то слова, и он ищет их.