Текст книги "Перекресток для троих"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Зов сигнала такси, затягиваем ремнями пузо чемодана, обмениваемся рассеянными поцелуями, и вот уже хлопает внизу дверь лифта, стихает вдали гуд мотора... Одна. Брожу по комнатам. Потом сажусь в кресло и засыпаю до первого телефонного звонка. Снимаю трубку. Сначала там чихают, а затем сдавленным голосом просят меня.

– Я, – говорю я.

Оказывается, корреспондент. Хочет взять интервью. Газета та, где работает Володя. Интервью эти бывали уже неоднократно, глупейшее занятие для обеих сторон, но не уважить журналиста не могу: очень уж распинается, да и почему бы не потратить часть свободного времени на собственную рекламу? Соглашаюсь.

Дома жуткий развал, и ликвидировать его ради корреспондента как-то не жаждется. Договариваемся о встрече возле метро за полтора часа до начала спектакля. Полчаса – чтобы дойти до театра, и час – для неторопливой беседы за кулисами. Кажется, вполне достаточно.

Опускаю трубу, и тут же – второй звонок. Володя. Вся поджимаюсь. И такая тоска наваливается... Столько в этом человеке силы и напора, что возникает унизительное ощущение, будто ты – марионетка. Говорит, надо встретиться, и, не успеваю я собраться с мыслями для тактичного отказа, заявляет: жду после спектакля у служебного входа-выхода. Отбой.

Озноб пробирает – слишком далеко все зашло, и, если по слабости моей зайдет еще дальше, – погибну. Нутром чувствую: намерения у него серьезные до опасного, но поддаться его воле – дать столкнуть себя в пропасть. Два бракосочетания были, достаточно. А появление любовника у жены мой муж категорически не заслуживает. А поэтому... с Володей увидеться надо, и надо сказать, чтобы впредь на мой счет не обольщался. Вот так. И пора обзаводиться детьми – подобные ситуации исчерпаются немедленно. Где только взять время на детей? Да, времени на них нет. Но потом время уйдет... Смотри!

Вновь гуляю по квартире, слушаю магнитофон, кручусь у зеркала – благо сегодня нет репетиции. День таким образом проходит. Вхолостую. Ну ничего. Как оправдание дневного безделья – плотная программа вечера. Два свидания и спектакль.

Вылезаю из душной норы метрополитена, и тотчас ко мне подходит интервьюер. Ну и глаза... Сталь, бритвы точеные. И сухощавое, жесткое лицо кажется потому раздраженным, напряженно злым, но говорит мягко, приветливо:

– И где же будет происходить интервью?

– Посидим часок за кулисами, – отвечаю, – затем вы пойдете в зал, а я на сцену. Плюс – дорога к театру.

– Насчет дороги – это машина есть, – говорит он, и мы следуем к машине огромному, сногсшибательному "Кадиллаку" цвета бронзы.

Присматриваюсь к корреспонденту. Странное преуспевание на этакой скромной должности. Одет как преуспевающий европейский бизнесмен, а машина уверена, ни один главный редактор на такой не ездит. Но какая-то нарочитость в этом, фальшь – словно слуга в барской шубе.

Забираемся, нет – входим внутрь дворца на колесах. Сиденья как троны. Кожа, элегантные подлокотники... Одно неудобство: крепко, до рези в горле воняет свежей краской и прогорклым перегаром табака. Корреспондент, как бы перехватывая мои мысли, краснеет, опуская стекло.

Вопросов его я не дожидаюсь – какой-то он вареный, этот газетчик – и начинаю все рассказывать сама. От первой до последней роли вкратце, о генеральных взглядах на современный театр и кино – моих и посторонних, о режиссерах, драматургах и о разном. Упоминаю о Володе, как о сослуживце корреспондента. Тот почему-то мрачнеет, подтверждая: да, дескать, Вова – его приятель.

– И как вам... он? – задаю глупый вопрос. Мычит, что, мол, нормально.

– Кстати, – сообщаю, – после спектакля мы с ним должны встретиться. Он автор сценария "Оригиналов", вы знаете, конечно... – И смотрю на часы: пора трогаться.

Нос лимузина выползает из-за стоящей впереди громады рефрижератора, стремительно торкается вперед, но тут слышится лязг, машину встряхивает – мы наверняка смяли крыло. Я ахаю сочувственно, однако водитель великолепно равнодушен: бывает, мол, главное – рефрижератор цел.

– Такая машина! – сокрушаюсь я.

– Не машины нас наживают, а мы их, – цедит он. Ну, если это не поза, то рядом либо миллионер, либо крупный философ. Однако крупные философы на лимузинах не разъезжают, а миллионеры в корреспондентах не служат.

Идти на спектакль эта непонятная личность отказывается, мы прощаемся, но когда выглядываю из окна гримерной на улицу, то вижу его сарай на колесах в карауле у служебного входа. Странный тип. И весьма.

Настраиваюсь на роль. Интонация первых слов, пластика, первого жеста... Это – как упор для бегуна на старте. Дальше – бег. И всякий раз в неизвестность. Театр – тоже производство, но если на конвейере все определяет технология, качество и цифры, то здесь свобода импровизации – правда, в рамках предписанного драматургом и режиссером. Но рамки эти как бы сбоку, так что вверх и вниз можно взлетать и падать в зависимости от желания и таланта.

В холле, за кулисами, праздничная суета спектакля, и на миг, глядя на лица актеров – отдыхающих, бренькающих на гитарах, что-то обсуждающих, выныриваю из отрешенной своей углубленности.

Люблю свой театр. Мой второй дом, маленькое отечество. И этот холл с его диванами, фикусами, облезлым роялем, и шумные гримерные с зеркальными стенами и пыльными ковровыми покрытиями, и канава рампы... Мы часто приходим сюда, когда и не заняты в спектакле. Поболтать, посоветоваться, посмотреть друг на друга из зала. Здесь как на корабле. Есть кубрик и вахта, боцман, капитан и друзья. И мы – матросы этого корабля, и вокруг нас – океан зрителей. Сильно, конечно, об океане, но, когда после спектакля стоишь на высветленном прожекторами дощатом настиле сцены, видишь и в самом деле океан чувств, эмоций, многоглазую, пеструю, рукоплещущую толпу, и ты – над ней. Хоть пошлое сравнение – как чайка, ей-богу. Есть в этом что-то от полета, парения, волшебства, вечности...

А сейчас зал темен. Черное, дышащее внимательным ожиданием пространство. И я перед ним, в косо наклоненной колонне света. И бросаю в черноту тонущие в ней слова, и волнуюсь так, как впервые, и постигаю торжество сцены.

Потом – гримерная, увядающий шум за ее дверью – конец спектакля, конец праздника; сдаю платье, одеваюсь, наспех пудрюсь, натягиваю сапоги – и бегом к выходу.

Шикарного автомобиля уже нет, но открывается дверца белых "Жигулей", и в сумерках различаю лицо Володи. В беспечности, еще захваченная порывом сцены, сажусь в машину, дверца мягко захлопывается, и тут же перехватывает дух от плотной, тягостной атмосферы чего-то невысказанного, сложного и вместе с тем до унылого будничного.

По дороге непринужденно рассказываю о корреспонденте. Кивает: знаю. Хмур. Наверняка грядет серьезный разговор, и болтовней я пытаюсь оттянуть его начало. Трушу.

– Ну вот... приехали, – говорю с вымученным кокетством, должным сгладить острые углы недоговоренности. – Спасибо.

– Что же ты... не пригласишь? На чашку чая? – глухо, не глядя на меня, отзывается он. – А?

Начинается!

– Прости, но сейчас там не та обстановка.

– Беспорядок после отъезда мужа? – поднимает он на меня глаза. – Я был на киностудии, так что информирован.

– До свидания, – как бы не слышу я и открываю дверцу.

– Постой, – удерживает он меня за руку. – Давай без... Оба оказались в одной и той же истории, и продолжить ее придется.

– Историю надо кончать, и как можно скорее, – вырывается у меня нервно.

– По логике – так, – соглашается он. – А сердечко-то на перебоях, нет? И разбираться, почему и что, – боязно, стабильности хочется. Семья в этом мире ценность истинная, и если переоценивать ее, то не дай бог ошибиться? Что, аналогичные сомнения?

– И ты предлагаешь подняться ко мне, лечь в постель и разбираться в перебоях, переоценивать ценности и сомневаться в правильности сомнений?

– Не обижаюсь, – отвечает. – Это не ты, это твоя тяга к стабильности на меня ощетинилась. Кстати, стабильность – явление чудное. Но – относительно тебя и меня. Только. Такой уж я эгоист.

– Володя... – Слова тяжелые, вязкие, как тесто. Я, ужасаясь, сознаю, что говорю не то, да и... я ли говорю сейчас? – Уезжай! Сегодня это грязно, подло, ты сам потом будешь презирать меня...

Он уезжает. Я знаю: уезжает с надеждой, без разочарования, досады, – и вдруг желаю, чтобы вернулся, остался, и, глядя на скрывающуюся за покатым горбом переулка машину, на его силуэт в морозно осеребренном светом встречных фар стекле, думаю, что запуталась в этой жизни и во всех понятиях о ней на день сегодняшний – окончательно.

И жутко от этого, и смутно до слез и сладкой тревоги, и умереть хочется. И жить, конечно.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Первоначальный замысел заключался в знакомстве с актрисой под личиной репортера. Иного подступа для какого-либо перспективного контакта я не нашел. Далее намечалось связаться с Володькой, заставить его накропать интервью и тиснуть в газетке. Я полагал, что в честь моих бесчисленных услуг отказа с его стороны не последует. План рассыпался, как пирамида бильярдных шаров в начале игры. Все было не так, и все было плохо. Выслушал ее монолог, построенный в пределах конкретной задачи, – будто телевизор посмотрел, не более того; изуродовал крыло "кэдди" – всю ночь потом с ним колупался – и в довершении всего открыл ее знакомство с Крохиным. Его, слава богу, перехватил у театра, нагородив в свое оправдание хрен знает что: дескать, одному из друзей была необходима некая информация и получить информацию можно было лишь этаким, более чем странным образом. Володька хоть и пялил на меня глаза в недоумении, но принял известие просто и выпытывать ничего не стал. Относительно интервью даже одобрил и посоветовал мне попытать удачи на поприще журналистики самому. Ерунда, конечно. Каждый кулик в свое болото зовет. Обещал также свести с Мариной поближе – собраться компанией, посидеть... Я повеселел. А то – что интервью? Ну поговорили. А воз, как выразился баснописец, все там же. Конечно, при встрече здороваться будем или билетик в театр попросить смогу, хотя тут у меня такие возможности – ей самой впору ко мне обратиться. Да и что в театре смотреть? Изображают на арене какую-то жизнь, но не жизнь это, и правды в ней ни-ни. Хотя, может быть, такое мое мнение от того, что я здорово очерствел и стал остро критического склада реалистом. Да и вообще погряз в вульгарном материализме. Раньше хоть книги читал, а сейчас разве фильмец у приятелей по видео поглазеешь, и все. Про какого-нибудь "грязного" Гарри с пиф-паф. Мечтаю, кстати, о собственной видеосистемке.

А она, Марина, дуреха, думала ведь, будто я к ней как к человеку высокого искусства, как к знаменитости! Очень надо! Подумаешь, лирическая героиня! – вагон их. Люблю я ее, вот в чем дело. Я сильный, уверен, человек. А в искусстве – будь то литература, кино, театр, мы в первую очередь ищем между строк и слов самих себя, оправдания и подтверждения собственных слабостей, чем искусство и привлекает. Может, кто-то и подтверждения силы своей ищет. Но мне и то и другое ненадобно, я себя понимаю без комментариев.

А встреча наша все же была событием... Все помню. Ее слова, голос, помню прощание, когда держал узкую ладонь, затянутую тонкой перчаткой, вглядываясь в ее глаза – холодные, прекрасные, серые... Теперь без нее я не мог, но сосредоточиться на данном вопросе препятствовали заботы. В частности приобретенная в комиссионке "Волга", представлявшая готовый к переплавке лом: гниль, ржа, одно название – машина. Когда с папаней ехали из магазина, я на всех парах проскочил через здоровую лужу, и папаню окатило грязью с ног до головы – в полу, подло прикрытая картонкой, обнаружилась обширная дырища. В общем, сплошное разочарование. Купил драндулет и нашел себе горе. Реставрировать этот хлам просто руки не поднимались. Но тут возникла мыслишка. Жил в нашем доме научный работник, владелец свеженькой "Волги", и находилась тележка в одном из гаражей под железнодорожной насыпью. Работник этот, поговаривали, уехал в долгосрочную командировку за границу, а его родственники насчет этой "Волги" не чесались: по крайней мере, гараж каждую зиму был завален снегом, а замки обросли ржавчиной. Подумалось так: угнать, вварить панель с моим номером кузова, движок тоже пока собственный воткнуть, а все оставшееся от моего инвалида сплавить налево через Эдика-я тут обронил ему о видах якобы на новый кузов, и он в момент сыскал купца на старый. Купец давал две тысячи. Вариант.

Поднять в одиночку дело с угоном было не просто и по соображениям техническим, и в плане отсутствия моральной поддержки. В сообщники вырисовывался Михаил, тем более на днях я обнаружил концы, как устроить товарищу квартиру в новостройке неподалеку от деревни. Я – квартиру, он – угон. Кстати, свои доллары и часть моих он вложил в партию японской аппаратуры, выгодно продал ее и теперь мог обставиться как большой человек.

Был я в гараже, сидел в яме, разбираясь в болезнях своей гнилухи, когда подкатил Михаил в новорожденной, только-только с завода, интуристовской "Волге" – клыкастой, чистенькой, асфальтового цвета; я перекосился, сравнив эту конфетку со своим аппаратом. Из машины вышла девица в невзрачном пальтишке, розовой вязаной шапочке, очечках, с золотушным, испещренным родинками лицом.

– Моя невеста, – представил Михаил. – Нина. – И я пожал ее костлявую, птичью лапку.

Была она серьезна, деловита, причем настолько, что сразу представилось: служит, наверное, в бухгалтерии какого-нибудь бумагоуничтожающего ведомства, работу свою воспринимает всерьез и всем в этом мире довольна. Тоскливое, короче, впечатление. Мымра. Вот парадокс, кстати! Мишка неглупый, жизнерадостный малый – и выбрал такое горе от ума. Пойми душу человеческую и тайну любви. Да, еще. Когда ручку ее пожимал, вдруг понял, что так же, как она не нравится мне, я не нравлюсь ей. Вообще-то закон: если неприятен тебе человек, значит, он от тебя тоже не в восторге.

Нина эта, вжав головенку в воротничок кошачий, как цуцик торчала в "Волге" и читала книженцию, а мы с Михаилом производили в гараже осмотр моего тарантаса.

– Чтобы сию автомобилю в люди вывести, – заключил Михаил, – год отдай. Считай, документы купил. Хотя, конечно... Машина в отличие от скрипки Страдивари со временем ценности не приобретает...

Он был в новенькой дубленке с белым, как цыплячий пух, воротником, при галстуке, джемпере и в черных диагоналевых брюках. Рожа его цвела от счастья, любви, надежд, преуспевания, и вихры златые курчавились из-под бобровой шапки.

Я-в грязной спецовке, с руками как у негра, присел на верстак. Закурил. И выдал неторопливо идейку. Мишка слушал, тускнея взором.

– Обалдел? – спросил он с презрением. – Знаешь, как это называется?

– Закон оскорбим, да? – усмехнулся я. – Тайное хищение. Ужас какой! А знаешь, как называются операции с иконками и с денежками, где старичок в буклях? Там, в кодексе, за такое на всю катушку предусмотрено. Конечно, с иконками – не марко, тут мы благородные жулики, а там – грабители, шпана, но суть-то одна. – Я говорил, а сам диву давался, познавая с каждым словом, что мы всамделишные, натуральные преступники. И, с позиции государственности, опаснейшие, вероятно, элементы, учитывая наш криминальный потенциал. А раньше не доходило почему-то. – Затем так, – вещал я. – Устраиваю тебе квартирку. За дело подобного рода надо отстегивать. И будь здоров сколько. Но это – мой вопрос. Так что помощь твоя финансово компенсируема.

Это был аргумент. Физиономия Михаила обмякла. Настроение я ему, конечно, подпортил.

– Ну, подумаем, – сказал он, переминаясь в новых, как из пластмассы отлитых башмаках. – Но если накроет ГАИ, я ни при чем, учти.

– Мы есть джентльмен! – вспомнил я Кэмпбэлла, а вслед за тем зону, которую видел однажды из окна поезда: серый деревянный забор, рогатки сигнализации в шишечках изоляторов, нити колючей проволоки, ряды беленых бараков... И жуть взяла. На миг осекся. Может, на фиг? "Волги" эти, блатные квартиры, модные видео– и аудиосистемы... Нет, что-то зудело, талдычило: ты везучий, прорвешься. И я покорно отдался водовороту судьбы – куда выкинет, там и будем... Смутно, конечно, понимал, что люди за этим забором и проволочными ограждениями думали то же самое, но... я же везучий! И потом – каждому всегда кажется, что он не каждый...

Гаражик, в смысле дверь, мы уговорили в момент: лом – проблема с замками разрешилась в течение секунд.

Вошли. Пыльная, настоявшаяся духота. Расплывчатый кружок света от фонаря маленькой луной проплыл по зачехленной "Волге", метнулся по стенам: стеллажи, на них – покрышки, канистры, банки с автокосметикой...

Мишка прикрыл дверь и погасил фонарь. Миг темноты. Меня от макушки до пяток как током пробрала дрожь. Это было настоящее преступление – откровенное и дерзкое. Как безумие или сон.

Замок у машины оказался хитрым: пришлось курочить окантовку, вскрывать ветровичок и уж после, изнутри нащупав ручку, открыть дверь. Работали мы, как полагается, в перчатках. Я был мокрый насквозь от тихого ужаса и напряжения.

– Открой капот, – просипел Михаил из темноты. Он то и дело гасил фонарь со страху.

Я нащупал скобу привода, нажал на нее, как на гашетку, и тут раздался страшенный грохот, будто упал комод. Обезумев, я вывалился из салона, став на карачки. Замер, ощущая, как по лбу прохладными червяками ползут струйки пота.

Секунду стояла какая-то библиотечная тишина.

– В яму... сука, – донесся сдавленный болью голос товарища. Мишка, поднимая капот, сверзился в смотровую яму.

– Ты... в порядке? – пролепетал я.

– Фонарь... – Он искал фонарь.

Вскоре внизу замерцал свет. Михаил, кряхтя, выпростался из-под брюха машины. Сел на корточки, спиной упершись в боковину бампера. Отдышался. Тихо, истерически хохотнул, качнув головой.

– Ничего, старик, – сказал я, справляясь с испугом. – Сядешь как-нибудь после душа, кафеля и полотенец напротив шикарного цветного телека в новой квартире, нальешь в высокий бокал мартини, обнимешь жену-красавицу.... И вспомнятся страдания, и решится, что было за что.

Мишка безмолвствовал. Я понимал: сейчас перед нами обоими стоял один и тот же вопрос: может, уйти? – но понимал и то, что вопроса этого никто не задаст вслух – поздно уходить.

– Если еще руль на замке, тогда... – сделал я попытку к отступлению.

Михаил навел фонарь на руль. Замок зажигания нас поразил: хозяин, вероятно, был полный кретин: поставить на двери черт знает что, превратить ее буквально в сейф, а к зажиганию подвести хлипкий, разболтанный замочек от горбатого "газика" времен моего отрочества.

– Замок-то! – озаряясь улыбкой, возликовал Михаил. – Гвоздем включим, копейкой, ядрена вошь! Аккумулятор ставь! Живо!

Я вытащил старый усопший аккумулятор, подернутый паутиной, вставил наш. Затянул клеммы. Подкачал бензин. Тосол был в норме, масло – по уровню. Шепнул Мишке, склонившись над двигателем:

– Давай! Пуск!

Тот торжественно вздохнул.

Я приготовился к глухому стрекоту стартера, первой вспышке в цилиндрах, тупо уставившись на неподвижный пока винт вентилятора.

Послышался лязг и одновременно с ним – такой звук, будто пырнули ножом мешок с крупой.

– Чего... там? – осторожно спросил я, светя фонарем на лобовое стекло.

Мишка вращал влажно блестевшими, изумленными глазами и страдальчески сопел. Рука его была словно приклеена к замку. Я заглянул в. салон и чуть не потерял сознание... Бледную, конопатую Мишкину руку держали, сомкнувшись на ней, огромные, хищно отливающие голубым металлом щипцы. Кровь черными тяжеленными каплями медленно выступала из-под проткнувшей запястье стали и извилисто текла по белым, как гипсовым, пальцам, мертво державшим новенькую, девственно блистающую копейку.

– Нога, – сказал Михаил ошарашенно.

Я посветил фонарем на педали. Та же картина. Щипцы, ухватившие лодыжку и насквозь прокомпостировавшие ее. Вот тебе и замочек с ноготочек! Коварная приманка!

– "Секретка", – посоветовал Мишка голосом, полным терпения и страдания. – Ищи!

"Секретку", размыкающую мертвую хватку щипцов, мы не нашли, система была продумана изуверски-хитроумно.

Я вытащил из сумки с нашим преступным инструментом ножовку. Страха не было. Была стерильная опустошенность мыслей. С гудевшей головой, перемазавшись в крови, я пилил проклятый капкан, чей демонтаж без специального съемника исключался. Полотно было отменное, японское, но одно я сломал, а затем сломал и запасное.

Опять начались поиски "секретки". Фонарик светил уже как догорающая спичка. Мишка сопел, закрыв глаза от боля. Голова его моталась, как у дохлой курицы. Наконец под сиденьем нащупался бугорок кнопки.

Щелк! Мишка взвизгнул. Щипцы разжались и теперь напоминали клешни обороняющегося краба. Крови на их лазурной синеве не было.

Я поднял на себе куртку, влез липкой, в коросте засыхающей крови рукой под рубаху и отодрал клок от майки, выдернув его из-под полы. Затем приступил к перевязке.

В фонаре красненько тлела спиралька лампочки.

Мы не сказали друг другу ни слова. Сунули воровские атрибуты в сумку, потоптались: не забыли ли что? – и вышли. Я хотел промямлить – не судьба, мол, или чего-то в этом духе, – но промолчал. Лучше было промолчать.

Навесили сломанные замки.

– Аккумулятор! – вспомнил Мишка.

В этот момент по стене гаража резанул свет, и нас пригвоздили к месту приближающиеся, как удавьи зенки, круги фар. Не сговариваясь, мы прыгнули в узкую щель между гаражами, повалившись в снег и в грязь. Мимо, ныряя носом на ухабах, проехала машина. Я с ужасом постиг: милицейский патруль! Желтый фургон!

Машина развернулась, вновь проехала мимо и скрылась.

– Аккумулятор! – простонал Михаил. – Там же инвентарный номер! Я его у себя с базы спер!

Я вернулся в гараж. С трудом вытащил тяжеленную коробку. Глянул в салон: смятые коврики и лужа кровищи. Затем на полках увидел в последнем озарениии догорающей спички четыре новеньких шипованных баллона. На ощупь снял их со стеллажа. Сумку с аккумулятором повесил себе на плечо, один баллон, как спасательный круг, надел на шею, подхватил три остальных... .

– Ну чего ты? – рявкнул из-за двери Михаил свирепым шепотом.

Я вышел из гаража, как статуя Командора в своеобразном жабо. Сказал:

– Чтоб не пустыми.

– Чтоб тебе пусто было! – уточнил Михаил, скрежетнув зубами, но баллоны взял, помог.

Когда мы пробирались к моей "Волге", повалил тяжелый мокрый снег, таявший на нас, грязных, распаренных, едва к нам прикоснувшись.

Я завел машину. Включил габариты. Сказал:

– В больницу нельзя.

– У Володьки Крохина жена... – поморщился Мишка от боли, – врачиха, по-моему...

Я посмотрел на часы. Половина первого ночи. Володька, хорошо, не спал. Творил. Боролся ест словом. К позднему визиту и моему диковатому видку отнесся спокойно. Я объяснил ситуацию: Мишка поранился, нужен свой врач – чтобы без протокола, и будь добр, если имеются вопросы, оставь их при себе.

– Ладно, – он лениво потянулся к пальто, – Алла как раз дежурит, так что вовремя подгадали. Едем.

Ни ахов, ни расспросов, будто я трешник пришел занять. Надежный мужик. Вот с кем дела делать! Но другие интересы у человека.

Ахи и расспросы начались в больнице, в ночной, залитой светом приемной. Алка вообще баба любопытная, я ее давно знаю, в одном классе учились, и любовь у нас была – в смысле целовались в подъезде и в кино ходили, но женщина она хоть и ничего так – блондиночка, все при ней, но въедливая, черт, обидчивая и любопытная беспредельно.

– На что-то похоже, – сказала она, обильно поливая раны перекисью водорода. – Собачьи покусы, по-моему, честное слово...

– Это похоже на собачьи покусы, как... – Мишка приоткрыл мутные глаза. Помедлил, глядя на розовощекого и пухлого доктора, на минутку заглянувшего в кабинет. – Как этот вот... – кивнул, – на тень отца Гамлета... Покусы! Хрена себе!

– Ну все же... – настаивала Алка.

Вовик рыкнул: вопросы завтра, сейчас действуй! Надулась, покачала права, но травмы зашила, обработала, перебинтовала и, вкатив Мишке укол, сказала, чтобы через день приходил вновь.

Вскоре я, вышибая, как в ознобе, чечетку на педали акселератора, рассекал ночные туманы на шоссе, доставляя Михаила к его пенатам. Вовик – сама невозмутимость – сидел рядом со мной, глядя на пожираемый светом фар асфальт.

Когда Мишка, матюкаясь, вылез и отправился через сугробы к родной избе, я почувствовал, что устал бесконечно, до такой глухоты всей нервной системы, что не хотелось ничего, даже спать не хотелось. Полная прострация.

Посидели, молча выкурили по сигарете. Дым драл глаза и глотку невыносимо, по-ночному. Затем погнали обратно.

– Стой, – сказал Володька, едва мы повернули с магистрали на нашу улицу. Открыл дверцу, задрав голову, посмотрел на мертвую стену спящего дома. Я тоже. Издалека докатилось – дом Марины. И – два светящихся окна ее квартиры. И вдруг отрезвленно и больно постиг, что окна эти Володька приметил еще издалека и свет их ему – ох как небезразличен!

– Двушка есть? – спросил он, скрывая волнение. Я дал двушку. Он вылез. Сказал в приоткрытую дверь:

– Я тут... сам. Пешком. Да, знаешь, в случае чего подтверди Алке: сломалась машина, и я с вами до утра ковырялся. А то и так ходит немым укором...

– Без проблем.

Как я относился к нему в этот момент? Да никак. Обида была. Жгучая и морозная обида. Ни на что, ни на кого, а на весь мир в целом. Я, только я пасынок фортуны – был достоин этой женщины! Да и еще многого, что никак не шло в руки: жизни, где каждый день – событие, большого дела, славы... Неужели все это для кого-то, а не для меня?

Одновременно дошло иное, заставившее меня понуро усмехнуться: ведь она была в моей квартире, лежала в моей постели... А я даже и... Четвертый угол в треугольнике!

Ну – смех просто!

Сырая улица. Провисшие от снега провода. Дробящиеся огни фонарей в забрызганном грязью лобовом стекле. Одиночество. Зачем живу?

ВЛАДИМИР КРОХИН

После загадочных историй с раненым другом и интервью – его мне пришлось написать – возникла надежда, что с ремонтом машины нашего главного Игорь все-таки подсобит, но нет – он куда-то исчез. Пришлось идти на поклон к Эдику. Эдик заломил цену: триста рублей – ровно вдвое больше суммы, подсчитанной Игорем и уже шефу названной! Я заметался, как попугай в клетке, увидевший кота. Попробовал сунуться на станции техобслуживания: или очередь на месяцы, или нехватка запчастей, а в конечной итоге – те же три сотни, а то и покруче. Ожесточившись, договорился с Эдиком так: двести рублей. Работаем сообща. Пятьдесят рублей – краденные из таксопарка детали, остальное пополам. Таким образом, оставшись человеком слова, я зарабатывал четвертной билет, ха-ха.

В гараже у меня барахлило отопление, у Эдика гаража не имелось вовсе, и потому с помощью бутылки "Пшеничной" было достигнуто соглашение с неким Левой на предмет ремонта в его боксе. Лева входил в клан мастеров частного направления, занимаясь ремонтом покрышек: заваривал продранные по корду, покупая их где только можно по рублю за штуку и продавая после восстановления, конечно же, не за рубль. Имелся у Левы хитрый самодельный аппарат с термометрами и манометрами, а гараж был забит покрышками от автомобилей всех марок. Была у Левы и "комната отдыха", чью обстановку составлял продавленный диван с облезлой обивкой "букле", столик, телевизор с рогаткой антенны и зубоврачебное старое кресло. Судя по слухам, ранее специальностью Левы была стоматология, но в последнее время он не практиковал, ибо занятие покрышками считал много доходнее.

Лева валялся на диване, потягивая "Пшеничную", разбавленную лимонным соком, и изредка выходил посмотреть на свой аппарат, где жарился, пуская ядовитый чадок, очередной реконструируемый баллон.

Мы с Эдиком бродили под ржавым днищем машины, прикидывая объем работ. С днища стекала грязь, капая мне на замасленную тулью пограничной фуражки, выданной Эдиком в качестве спецодежды.

– Ну, в общем, рессоры ему менять не будем, – говорил тот, трогая пальцем мокрые, грязные листы железа, разъехавшиеся в разные стороны. Подогнем, подложим усиление, в черную красочку – хрен отличит! На ключ, вращай гайки. Открутишь – зови.

Открутишь! Гайки сидели намертво, как влитые. Ключ постоянно срывался, и я обдирал руки о железо. Кровь нехотя выступала из-под черного мазута, коркой облепившего кожу. Внутри меня все выло от досады. С тоской вспоминался уютный служебный кабинетик, рукописи...

Когда я выполз из ямы и прошел в пристройку, там были трое: Лева, Эдик и еще какой-то тип с лицом питекантропа, одетый в брезентовую робу. На лице питекантропа различались две детали: мутные голубенькие глаза и узенький, в палец шириной, лобик. Все остальное скрывала рыжая щетина. Невольно вспомнился фильм "Планета обезьян". Впрочем, тамошние, киношные приматы были куда как благообразнее и одухотвореннее.

Компания наслаждалась портвейном и слушала стереомагнитофон "Хитачи".

– Мой кореш, – представил Эдик питекантропа. – Сейчас рессоры гнуть будет. Сила!

– Ну-ка, выйди, – нервно сказал я.

Вышли. В человеческих взаимоотношениях Эдик был огромным психологом: мою раздраженность он уразумел мгновенно и, не дожидаясь скандала, взял первое слово, интимно зашептав:

– Мужик из реммастерской... У него пресс, ща все заделает. Рессоры я сниму, а ты покеда домой валяй, бутербродиков там сообрази, чайку... Отдохнешь, понял?

Я мрачно согласился.

Вернулись в комнату, где по нечистым стаканам разливался портвейн и очищалась селедка.

– Когда будет готово? – деловито спросил я у питекантропа.

– Когда воробьи на юг полетят, – недружественно ответил он. Я сжал зубы, но психолог Эдик, обняв меня за плечи, уверил, что все будет путем через два часа.

Бензином я смывал грязь и масло со сбитых пальцев. Ссадины жгло неимоверно. Три ногтя были сломаны. Вот занесла нелегкая! Видели бы меня друзья-товарищи, жена и любимая...

Из дома я прихватил бутерброды, балку с остатками растворимого кофе и пару грейпфрутов – все, что нашлось. Затем, изнывая от безысходности ситуации, отправился в гараж вновь.

Здешняя картина несколько переменилась. Лева, вдрызг пьяный, помучнев лицом, навзничь возлежал на диване. Спал. Глаза и рот его были открыты. Он прямо ассоциировался с трупом. Питекантроп камнем сидел на стуле, остекленело наблюдая пространство, как лама на молитве. Башмаки и рукавицы были напялены у него на разные руки-ноги. Роба одета, но вывернутой наизнанку. В гараже плавала дымная пелена: видимо, по пьяному делу спалили ремонтный баллон. Из ямы ужом выполз Эдик – на удивление трезвый.

– Рессоры поставил, амортизаторы сменил, втулки воткнул, – доложил он.

Я глянул вниз – в самом деле. Вспомнил свои страдания. На такую работу у меня бы ушел месяц, не меньше.