Текст книги "Перекресток для троих"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Официантка, понимающе улыбаясь, скрывается.

– Но я не пью, сегодня спектакль! – уверяю я, но он просто и дружески накрывает мою руку своей, перебивая:

– Ты, кажется, подзадержалась у режиссера? И что же сказала тебе эта пантера?

– Н-ну...

– Уладим! – рубит он воздух ребром ладони. Лукаво недоумевать? Глупо.

– Спасибо.

Мы пьем шампанское. Я мигом косею. И предлагаю тост:

– За фильм!

– За тебя! – смеется он тоскливыми глазами. – За фильм мне неудобно. Даже перед собой. Я ведь, – усмехается легонько, – поэт. Стихами не известный, возможно, никчемный, потому как кто поэт – копеечной сатиркой не грешит, но все-таки... имеющий определенные поползновения к творчеству, а не к халтуре, занимаюсь коей. За тебя! – Он поднимает бокал. В резной хрустальной грани дрожит фиолетовый зайчик.

– А чем творчество отличается от халтуры? – вопрошаю я. Люблю риторические вопросы. Порой на них получаешь парадоксальные ответы. Как правило, от умных. Но случается, и от дураков тоже.

– Творчество? – вздыхает Володя в раздумье. – Это самоутверждение через самопознание. И еще. Желание продлить жизнь. Ну... зацепиться в ней на подольше. А халтура – она без сверхзадачи. Нет?

– Да, – улыбаюсь я, не слишком, впрочем, и вдумываясь в его слова. Мне хмельно и приятно. Я отдыхаю. Редко встречаются мне люди, с кем отдыхаешь вот так – бездумно-весело.

Приятный парень. Не зануда. Дерганый только. Что-то его грызет. Но такие, по-моему, слабы и ненадежны лишь перед судом себя самого. И у других уверенности не занимают. Зато с кем угодно уверенностью этой поделятся.

Мы сидим, болтая о пустяках, покуда не замечаю, что ресторан – битком, музыка серебряным дождем осыпается в зал с эстрады, в окне – синяя тушь и до спектакля полчаса.

– Спектакль! – ахаю я.

– Обсчитайте нас, пожалуйста, – мило шутит Володя с официанткой, и мы опрометью вылетаем к машине.

"Жигули" срываются с места так, что меня вдавливает в сиденье. Смотрю на спидометр: что-то около сотни... И это – в гололед! Несколько раз чудится, что авария неминуема. Мы ныряем в умопомрачительные по узости просветы между грузовиками, машину заносит на поворотах, и я подмечаю, как кое-кто из прохожих при взгляде на нас покручивает пальцем около виска. Однако не могу сказать ни слова, хотя и следовало бы.

Когда до театра остается один квартал, а до начала спектакля пятнадцать минут, набираюсь духа, робко советуя:

– Время есть... Может, потише? И тут же – милицейский свисток.

– Машина бита, водитель навеселе, нарушение явное. – Он поворачивает ко мне ковбойское, озорное лицо. – Так что проигнорируем. Тут есть проездик... Прямо к театру с тыла. Устроит?

Меня устроит все – лишь бы благополучно... Мы скрываемся в извилистом переулке, но сзади взвывает сирена, в спину упирается свет фар, и властный голос гремит из динамика:

– Водитель автомобиля номер ноль пять – тридцать два...

Я мертвею от страха. С детства боюсь милиции. Даже когда сталкиваюсь с ней по вопросам прописки, и то не по себе... А тут ощущаю себя пойманной рецидивисткой, не меньше.

– Уйдем, – говорит Вова беспечно – и стонет от досады: переулок пересечен канавой.

Свет фар сзади приближается, становясь нестерпимым.

– Ну вот что, – гася фонари, решает он. – Сейчас у тебя будет разминка перед спектаклем. Мини-сценка. Мы – влюбленные. Понимаешь?

Он обнимает меня, я – машинально его, и мы целуемся. Расплывчато, в зеркальце, я вижу остановившуюся рядом машину, фигуру милиционера, пригнувшись, вглядывающегося в салон... Фигура стоит, смущенно переминаясь... Затем слышится шум мотора, и машина ГАИ отруливает назад, уезжая.

Мы целуемся. Теперь я уже понимаю, что мы целуемся, и, самое ужасное, сознаю, что поцелуй партнера по мини-сценке весьма далек от театрального...

Я вырываюсь, говорю какие-то слова и с диким кавардаком мыслей бегу к театру. Одна мысль, правда, достаточно отчетлива. И безумна. Он мне... нравится. И это, по-моему, совершенно ни к чему!

ИГОРЬ ЕГОРОВ

С маман я договорился сердечно и четко: сто рублей в месяц на жратву и стирку я даю, остальное мое. Та, простодушно ориентируясь на мою зарплату, просила вдвое меньше, но я проявил благородство, так что родители остались довольны. И папаня, расчувствовавшись, что ли, сказал, что, как ударник, в состоянии купить списанную из такси "Волгу" и считает, что "Победу" мне пора сменить на более приличный и современный аппарат. Я не протестовал. Единственное, родителей смущавшее, – мой новый гардероб, приобретенный через порочные связи Михаила. Гардероб включал себя джинсы "Ли", замшевый лапсердак "Гэп", три рубахи явно капиталистического производства и также представительский сундук типа "президент". Откуда, и что, и на какие средства я отмалчивался, хотя честнейший папаша, опутанный подозрениями, порывался прочесть мне профилактическую нотацию. Но это ему не удалось: я пребывал в режиме крайней занятости и домой прикатывал где-то за полночь. В частности, я задался глупейшей, но неотвязной идейкой: во что бы то ни стало познакомиться с актрисой. Каким образом осуществить эту затею, было пока неясно. Встретить возле театра, сказать, что питаю чувства, и предложить руку и сердце – вариант идеалистический. В чем-то помочь? Но в чем? Заинтересовать своей личностью инженера из Госстраха? Но у нее не было машины. Это я знал. Знал ныне и всякое разное: адрес, что замужем, муж – артист, симпатичный малый, но жуткий позер и бездарь, по-моему – два фильма смотрел с его делами... тьфу! Ну и все, больше не знал ничего. Жила моя возлюбленная недалече – в пятнадцати минутах спортивной ходьбы, и ночью, на сон грядущий, в порядке оздоровительного моциона, я приходил под ее окна или слонялся в подъезде по заплеванным лестничным клеткам, замирая у той двери, за которой – она...

Возвращался, погруженный в печаль, поздно, а однажды что-то нашло полночи там прошатался, аж внутренности промерзли, как у мороженой курицы. Коньяком отогревал. В общем, ситуация была безрадостная. Горе сплошное. И, как понимаю, в этих блужданиях и тупых мыслях под ее окнами заключалась на данном этапе вся моя духовная жизнь.

Что же касается материальных ценностей, создаваемых мною на пользу себе и без пользы обществу, – дело шло! В конторе о потусторонних доходах тактично замалчивалось – только не попадайся; иконы Олег выправил, а систему "туз бубей – Иван Иваныч" мы разучили как таблицу умножения, хотя от теории к практике покуда не переходили.

Мастерство Олега я оценил по достоинству после реставрации религиозной живописи. Из ничего, из черной, в пыль рассыпавшейся древесной трухи он воссоздал крепенькие, выгнутые дугой доски, сиявшие красками, лаком – будто только с конвейера. Подклеенные, подрисованные... Лепота!

Доски, перебинтованные туалетной бумагой, легко уместились в просторном чреве портфеля "президент".

Тайное свидание с иностранным представителем готовил Михаил. Встречу после некоторых колебаний решено было провести в гостинице, куда под шумок мы попали, примкнув к составу какой-то делегации.

Скажу по-честному: когда я отправлялся на это рандеву, то предварительно объелся валерьянки и от мыслей, что в любой момент нас могут застукать на этакой афере, потел интенсивнее, чем в парилке, хотя мороз выдался зверский, а делегацию мы караулили час.

В гостинице несколько успокоился. Посмотрел на себя в зеркало, пока гардеробщица бегала за номерком, – ничего так прибарахлился: замшевый пиджачок, "бабочка", очки с золотистыми стеклами...

– К лифту! – прошептал Мишка и стукнул меня "президентом" под зад. Кр-расавчик! – Изысканностью манер он, стервец, не отличался никогда.

Коридор на восьмом этаже был узкий и темный. Тишина, ни единой души. Мишка хотел встать "на стреме" прямо тут, но, конечно, это было глупо и в его, дурака, стиле – ведь каждый смекнет, что он не из здешних, а так примут еще за жулика какого – поди отопрись... Этого мы не рассчитали. Пришлось Михаилу до конца операции скрыться в туалете – по счастью, располагался тот рядом и как пункт наблюдения за обстановкой извне нас с натяжкой, но устраивал.

Я стукнул в нужную дверь. Руки у меня были противно влажные. Хотелось домой, хотелось выпить на кухне чайку вприкуску с папашиной проповедью...

Дверь открылась. На меня уставился лысый очкастый тип лет сорока: маленький, верткий, в потертых джинсах с бахромой и в футболке. На босых ступнях тапочки типа турецких – с загнутыми мысками, бородища лопатой; вообще волос на его физиономии было значительно больше, чем на голове.

– Мистер Кэмпбэлл? – спросил я с английским акцентом.

– Да-да... – Он высунул нос в коридор, шваркнул глазом в обе стороны и, убедившись, что коридор пуст, пропустил меня в комнату.

Номерок был вполне сносный. Тахта, торшер, коврик, ваза с какими-то корявыми, голыми сучьями – икебана, что ли? – и два кресла столь завлекательной формы, что меня сразу же потянуло усесться в одно из них.

– Я... от нашего знакомого, – сказал я и как-то невольно закряхтел.

– Да-да, я знай... – Глазки у него невинно опустились. Чувствовалось, нервничал он не меньше моего – все время дергал себя за пальцы, и они у него мерзко хрустели.

– Э... – Я покосился на портфель.

– Открыть, давай показать, – сказал он торопливо. Я вытащил иконы, размотал бинты туалетной бумаги. Минут пять он обнюхивал доски, ковырял их когтем и изучал по-всякому, единственное – на зуб не попробовал.

– Николя, – сказал он, ткнув в Николая-угодника волосатым кривым мизинцем.

– Точно, – подтвердил я задушевно. – Чудотворец. Семнадцатый сэнчери. Будем брать? Или как?

– Я хочу иметь большой разговор, – подумав, сказал он и спохватился: – А вы не воровай эту штука? Икскьюз ми, но... я честный человек и скандал... Вы понимайт, да?

– Ее, сэр, – сказал я. – Как не понять. Вам крышка – нам крышка. Все очень даже понятно.

– У меня есть каналь, – сказал Кэмпбэлл. – Я не везу. Другой человек... Но это есть секретный дело! – Он поднял палец. – И я иметь разговор...

– Ну, – перебил я, – разговор разговором, но сначала дело. За каждую доску – пятьсот долларов. Века, сами понимаете, семнадцатый, восемнадцатый древние, так что по-божески...

– Это кошмар... – Кэмпбэлл сел и протер очки штаниной висевших на спинке кровати брюк. – Я даю тысяча для всё. Фор олл. Я не имей много. И разговор...

– Стоп, – сказал я. – Тут наш знакомый... В туалете. Миша. Надо посоветоваться.

– Оу, Мишя? – заулыбался Кэмпбэлл.

– Туалет, – сказал я. И пошел звать Мишку.

Но в туалете никого не было. Я просто остолбенел... Но тут послышался упорный шум воды, дверца кабинки распахнулась и, воровато озираясь, появился мой компаньон и сообщник.

– Толкнул? – выдохнул он. – Есть?

– Дает тыщу, – доложил я. – Пойдем... Ждет. Когда мы ввалились в номер, иконы уже как ветром сдуло, а на месте их лежала пачка серо-зеленых бумажек. Мистер Кэмпбэлл опять ломал себе пальцы.

– Мы согласны, – сказал я, сгребая "капусту" и усаживаясь наконец в желанное кресло. – Все олл райт.

– Я имей разговор, – шепотом откликнулся Кэмпбэлл, пожал Мишке руку и полез в холодильник, вытащив оттуда бутыль виски, две банки с ананасовым соком, сыр и консервы. – У нас есть бизнес. Вы можешь зарабатывай, я можешь тоже. -Я знай коллекционер в Англия и Америка, очень богатая люди... – Виски он разлил в казенные гостиничные рюмашки. – Я оставляй телефон свой дрюг... Вы – звонить и приезжай, он – отдавать деньги. Он честный человек, вы не надо дрожать от страха...

– Только с политикой мы не связываемся, – строго сказал Мишка и насупился. – Вы нас не впутывайте!

– Какой политик! – воскликнул Кэмпбэлл. – Я математик! Я бедный человек! Я тоже нужно деньги...

– Ну выпьем, – сказал Мишка мрачно. Он думал.

– Но доставать икона до восемнадцать век! – сказал Кэмпбэлл, записывая на клочке бумажки номер телефона. – Древний вещь. Плохой не надо мазня.

– Ясно. – Мишка, сопя, до краев наполнил рюмки. – Ежу понятно, сделаем. Все путем...

– Это есть опасность! – откликнулся Кэмпбэлл и ловко опрокинул рюмашку. Лысина его покраснела, очки сползли на нос. – Я тоже дрожать от страха. Если поймай, меня сюда не пускают потом. Я изучай топология. У вас колоссальный ученый. Но меня поймай и не приглашает никто. Вы не воровай икона! Я говорил с человек, и он знает: надо покупать у старуха и дедушка в деревня. За рубель. Или очень хорошо – водка. Мне в деревня нельзя. Виза. – Он помедлил. – Я бедный человек, – повторил заученно. – Моя мама в госпиталь, и нет страховка. И я имей девушка, но нет дом.

– Такая же история... – подтвердил Мишка с грустью. – Жить негде. С родителями – сам понимаешь...

Кэмпбэлл его не слушал.

– У вас дешевый квартира, – говорил он, покачиваясь корпусом. – У нас дорогой дома. Моя девушка иметь родители... Это есть кошмар! Нет дом – нет ее. Надо пятьдесят тысяча долларз... – Он полез в бумажник, извлек фотографию какой-то особы и дал нам оценить ее лик. Затем вновь выпил, и в голубых глазах его появилась ангельская мечтательность и просветленность. – У меня есть долг! Сто двенадцать тысяча долларз! Это есть кошмар! Если не отдать – тюрьма. Но моя мама болеть. Я делаю еще долг...

Я соболезнующе кивал, уминая анчоусы. Под виски они идут паршиво словно одеколон с селедкой.

– Если вас... – Мишка взял себя за шиворот, – то вы нас не знаете! А если нас... мы не знаем вас.

– Мы есть джентльмен! – выпятил впалую грудь Кэмпбэлл. – Очевидная поведение. – И, поразмыслив, добавил: – Большая опасность! Пойматься нельзя. Но это – жизнь!

– У-у-у, еще какая! – подтвердил Мишка. – Еще та!

– А вы, – Кэмпбэлл обернулся ко мне, – какая профессия? Художник?

Я помедлил, закуривая... Ответил так:

– Занимаюсь вопросами... парапсихологии, – заметив, как Мишка, информированный о моих телепатических фокусах, настороженно и даже, как показалось, неодобрительно прищурился.

Кэмпбэлл уставился на меня, как на придурка. Впрочем, благожелательно улыбаясь. Зубы у него были белые и ровные, как клавиши у рояля.

– Но это... фантазия! – заявил он таким тоном, будто бы убеждал меня, сам между тем сомневаясь.

– Хотите спор? – изящно стряхнув пепел, пошел я в атаку. – Ну вот телепатия, верите?

– На... дистанция? – уточнил он, помахав, как веером, растопыренными пальцами у лба. – Мысль?

– Да! – Я кружил глазами по комнате, словно отыскивая некий необходимый предмет. Затем, озарив лицо рождением идеи, полез в "президент" и вытащил колоду карт, которую с недавнего времени в ожидании подходящего случая постоянно таскал с собой.

Михаил взирал на мои манипуляции отчужденно.

Я втолковал математику суть: друг-телепат, вытаскивай карту, звони, получай ответ. На кон, после краткого торга, была выставлена сотня рублей номинал, оговоренный с Олегом.

Кэмпбэлл с пристрастием изучил колоду. Вытащил карту: десятку треф. Одной рукой прикрыв телефонный диск, другой я набрал номер и передал трубку специалисту по точным наукам.

– Дмитрия Теодоровича, – подсказал я Кэмпбэллу, примечая, что лоб первой моей жертвы несколько взопрел от волнения.

С акцентом, но довольно четко он произнес имя-отчество-код. И растерянно передал трубку мне. Сказал:

– Неправильно номер – Олег, вероятно, не врубившись попервоначалу, ответил, что не туда, дескать, попали. Я перехватил трубку, повторил ласково:

– Дмитрий Теодорович?

Послышалось далекое сопение и вслед за ним – какое-то предсмертное бормотание. Я с трудом разобрал:

– Н-не туда же, г-говорю... – И дали отбой.

Судя по всему, изрядная часть гонорара за реставрацию иконок уже перешла через магазин в государственные финансовые фонды.

– Ну чего там? – спросил Мишка недовольно, но с любопытством.

На английском разговаривает, – опуская трубку, сказал я. – В дупель! – И тут же пояснил спасенной случаем жертве: – Забыл номер, извиняюсь...

– Фантазия, – откликнулся Кэмпбэлл. – Это модно. У нас тоже. – И уселся на батарею, задумавшись.

– Пошли мы, что ли? – предложил я, здорово сконфуженный своим провалом. Михаил закивал – пора.

– О! – Кэмпбэлл соскочил с батареи, вытер ладонь о зад и протянул ее мне. – Вы имей телефон... Надо много икона, крест медный...

– Все будет, – сказал Мишка. – В лучшем виде. – По-куриному дергая шеей, он заглатывал остатки сыра. Сыр был липкий, и несло от него какой-то тухлятиной – видимо, дорогой сорт.

– Я приезжай в Москву на конференция, когда весна, – говорил Кэмпбэлл. Но у меня долг... Это тюрьма! Вы звонить и приносить доска. Очень точный договор только. Я прошу...

– О'кей, – сказал я. – Не дрожать от страха.

... – Как ты... чуть на сотенку-то не накололся, – позлорадствовал Михаил на улице. – Нашел место тоже! Парапсихолог хренов! Ты одно дело с другим не путай, понял?

– Чего он... лысеет-то? – смущенно кашлянул я, сознавая правоту товарища. – Молодой вроде...

– От ума, старик. Ученый.

– От какого еще ума? Что, у него мысли так череп распирают, что аж волосья выскакивают?

– Это ты у него спроси, – отрезал Михаил, с интересом рассматривая доллары. – Ну как? Будем звонить тому хмырю? А? Надо же выручать человека из беды... Мамашка у него в больнице, жениться надумал, а тут еще тюряга светит... Или врет? Хотя, знаешь, чего ему врать? Он дохлый такой, на студента похож. Что оттуда – ни в жизнь не скажешь! А за нами не следят? – Он обернулся.

– Кому ты нужен, – сказал я. – Христопродавец...

ВЛАДИМИР КРОХИН

В субботу утром, закупив две бутылки проклятой и тайно похитив из тещиных припасов банку маринованных огурцов, отправляюсь в гараж. Наблюдать за ремонтом машины. Гараж – это благо, тем более кооперативный, поскольку уж если на данной территории кое-кто убедил кое-кого поставить в генплане города крест, то теперь снесен кооператив может быть только путем прямого ядерного попадания. Так что в смысле стабильности кооперативный гараж в нашем бушующем мире – одна из твердынь и истинных ценностей.

Не знаю, что представляют собой иные товарищества, но наше автолюбительское сообщество являет собой довольно-таки специфический коллектив, обозначенный нашим участковым как банда. В местных властных структурах кооператив также характеризуется автопритоном с контингентом, олицетворяющим социальное зло во всех ипостасях и на всех поприщах. Народ разный: врачи, работники мясокомбината и культуры, из ГАИ, конечно, из торговли – обычной и внешней, один журналист – это я, агент Госстраха Игорек – двойной мой сосед по дому и гаражу; еще всякие. Боевой коллектив. Все теснейше связаны между собой коммерческой взаимовыручкой по житейским вопросам и взаимонадувательством по проблемам, касающимся автомобилей: перепродажей друг другу запчастей, красок и, главное, по ремонту машин. По данному направлению в кооперативе действует целый клан, составляющий треть, подозреваю, пайщиков.

После рабочего дня в ведомствах и учреждениях, а частенько и во время этого дня Многие трудятся в личных гаражиках согласно своей второй неофициальной специализации. Существуют у нас жестянщики с наборами всех существующих на свете молотков и выколоток; сварщики, чьи боксы ломятся от баллонов с кислородом и ацетиленом, маляры, мотористы; один сотрудник ведомства внешней торговли владеет стендом-компьютером, выверяя на нем сход-развал колес, и от соседней госорганизации в гараж его проведен телефон для оперативной связи с клиентами. Имеется у него, как, впрочем, и у многих, пристроечка типа "комнаты отдыха" с телевизором, сервантом и кушеткой, где, поговаривают, он принимает гостей – женского в основном пола. Свои машины половина пайщиков держат на улице, предназначая гараж как средство производства для автомобилей клиентов. Дай разрешение на частные автосервисы – и эта система рассыплется по всему городу, обеспечивая нужды граждан, но, покуда закон того не позволяет, подпольное предпринимательство концентрируется под крышей и личиной дозволенного товарищества. Правда, неделю назад у нас побывала какая-то фискальная комиссия, и кое-кто, по-моему, крупно влип, ибо в кооперативе обнаружили несколько угнанных машин и кучу краденого имущества с объектов народного хозяйства. Три гаража, по крайней мере, опечатали. И где сервант и телефон – там тоже крик стоял. Короче, накрыли малину. Но да толку! Комиссия явление редкое, а малина – это тенденция... Неукротимое движение общественного сознания. К дополнительным дензнакам. И хрен его какая комиссия остановит. В фельетонах, которые я по долгу службы редактирую, это обозначается рвачеством и мздоимством, стремлением жить, чтобы есть, а не наоборот, как того требуют высокие духовные принципы коммунизма, но я-то знаю, кто эти фельетоны пишет... Представители того же племени пожирателей. Отъявленные представители, я бы сказал. К ним, увы, отношусь и я, хотя пытаюсь трепыхаться, как попавший в силки воробушек. Игорь Егоров, к которому я сейчас направляюсь, – также наш собрат, и деньги для него – свет и истина, хотя юмор, ум, еще не увядшая способность чистосердечно оказать помощь – привлекают. Но чем кончит он? Сейчас жизнь проста: сшибает левые рубли в Госстрахе по будням, а в выходные те же рублики нарабатывает в смотровой яме гаража благодаря побочной квалификации специалиста по ходовой части. А что дальше? Но чем, собственно, лучше я? Специфика халтуры поизящнее? А потом, ведь иду я сейчас к нему на поклон и, конечно же, возрадуюсь, когда закончит он ремонт моей колымаги; возрадуюсь как невероятной удаче...

Странная штука – автомобиль... Сродни наркотику. И культ его непоколебим, ибо привязанность тут едва ли не органическая... Что означает наша кооперативная суета для тех, кто в нее вовлечен? По сути – удовлетворение духовных, пусть и нелепо, потребностей... С одновременным извлечением материальной выгоды. Идеальный вариант! И я тоже – сознательно и обреченно приношу себя в жертву идолу на колесах, ставшему неотъемлемой частью моего бытия, и отними его – образуется брешь, которую неизвестно чем и заполнить... Дожил! Теперь – о врачевании идола. Сосед мой вызвался устранить повреждения кузова на пару с неким Эдиком, личностью откровенно темной, даже наши ястребы-ремонтники якшаться с ним опасались и хныкали, что жулик, обдирала и сачок. Игорь, впрочем, малый резкий, отважный и в тандеме с этим гангстером от автомобиля главенствовал.

Подхожу к своему боксу. "Жигуль" мой мерзнет на улице, а т" гараже стоит "Волга" старого образца. Под "Волгой" горит свет, звякают ключи.

Со стула поднимается Эдик, человек атлетического сложения. Лицо его светится радостью встречи, и мне протягивается грязная лапа с дешевым перстнем. Я с омерзением в душе и с ответной радостью на лице пожимаю лапу. Даже спрашиваю: как, мол, жизнь?

– Выпьешь – станет легче, – уклончиво отвечает Эдуард, и я, понимая намек, вытаскиваю из сумки проклятую и огурцы.

– Это я... уважаю! – говорит Эдик. – Это – начало! Тут вот халтурец подвернулся, – как бы извиняется он за "Волгу". – Дел еще на минуту. А дальше я ваш слуга.

"А слуга всегда лукав с господином", – думаю я, но замалчиваю эту мысль.

Из ямы вылезает Игорь. Комбинезон, припорошенное мелкой крупой грязи лицо, на шее, на цепочке, – серебряный доллар. Вместо нательного креста, что ли?

– Лакать потом будешь, – говорит он напарнику. – "Волгу" выгоняй, "жигуль" ставь. Крышку багажника сменил? Резак наладил?

– Крышку багажника! – возмущается Эдик, с урчанием залезая в "Волгу". Резак! Я же не могу работать как в мультфильме! Я за шпаклевкой ходил! Воще... горбатюсь как ишак! Хотя чего ишак? Хозяина довез – и стой, домкраться.

"Волга" и мой "жигуль" меняются местами. Игорь моет руки в алюминиевой плошке с соляркой. Эдуард прилаживает к шлангам горелку. Я накрываю газеткой пыльную покрышку, прислоненную к стене, сажусь на нее и приступаю к роли наблюдателя-белоручки.

Начинается работа. Стук, звон – и смятое крыло мало-помалу обретает надлежащую форму. Эдик прикручивает новую крышку багажника, косясь на бутылки. Наполненные, они его раздражают. Но командир суров. Я сижу скучая. Думаю о Марине. Последнее время я очень много о ней думаю. Вспоминаю, как отвез ее в театр, как целовал в машине, в сотый раз краснея за себя: ну наглец, ну дурак нетерпеливый! А... может, и ничего, что так вышло? Может, рассмотреть это дело юмористически? Что за напасть! Я, кажется, втрескался в нее. Глупость, естественно. У нее муж, насколько знаю – не первый, сексуальной озабоченности в ней не замечаю, и наверняка она из тех, кто понимает, что счастье женщины не в авантюрных увлечениях, а в семье, в заботе о ней и в ее упрочении. Интересно, развелся бы я с женой ради нее? Да. Конечно.

– Ну вот, крыло есть, – говорит Игорек. – Шпаклевочки, и все дела. Теперь – панель...

У ворот гаража Эдик ведет торг с хозяином "Волги".

– Полтинничек, мужик, полтинничек, – доносится его развязный бас. – Ты чего? Амортизатор заменили, так? Потом трапецию, так?

Позвонить ей? Допустим, имею право. Дальше? Куда-то пригласить? Куда? В театр? Как же, оригинальное приглашение... В кино? Еще чище! Погулять? Минус двадцать восемь. Ресторан? Пошло, да и денег нет. Домой? С семьей, мол, не желаешь познакомиться? С тещей, там... К Козлу? Бред. В этом прокуренном и убогом логове я сам если и бываю, то после крупных огорчений или диких поддач, когда депрессия и на все наплевать.

– Ну чего, может... полечимся, мужики? – осторожно предлагает Эдик, шпаклюя крыло.

– Только если с закуской, – соглашается Игорь. – А то развезет. Родители в санаторий укатили, жратвы уже два дня нет...

Эдик достает хлеб, лук, колбасу, вскрывает банку с огурцами, ставит рядом с бутылкой стакан и две фаянсовые кружки.

– Только не из кружки, – заявляю я и отбираю у Эдика стакан. – Не могу из чайной посуды.

– Аристократ, – уныло роняет Игорь.

Мы пьем ледяную, с мороза безвкусную, как дистиллят, водку.

– Я вот когда на Дальнем Востоке... – рыгая и морщась, говорит Эдик, мы там спирт из плафонов киряли – посуды не было. Матовые такие плафоны... Ну лампочки где. Чего кружки, плафон! Ого! Литр. Не, два с полтиной. Тара. Да... Спирт теплый – реакция с водой... Песчинки на дне, фуфель какой-то... С души воротит! – И его передернуло от воспоминаний.

Нас с Игорьком тоже как током хватило. В это время в гараж вошел хозяин "Волги" – улыбчивый толстячок пенсионного возраста с удивленным выражением лица.

– Рекламация, – смачно плюнув, сказал Эдуард. – Ну, чего не нравится?

– Вы знаете, – поведал толстячок, смущаясь, – что-то у меня стуки какие-то, забыл вам сказать... Внизу.

– Понятно – не наверху, – сказал Эдик лениво. – Не под облаками. Отдельная работа...

– Конечно. Я заплачу!

Эдуард мигом исчез. Толстячок присоединился к нам, рассказав страшно тупой анекдот. Юмор мы с Игорем восприняли холодно, но он смеялся за всех долго и всхлипывая.

Вернулся Эдуард, обозрел компанию бесшабашными своими глазами.

– Смеяться, право, не грешно, – выразился он в сторону толстячка, – но тут уместнее минута скорбного молчания... – И захохотал от собственного остроумия. Продолжил: – Крестовины у тебя накрылись, кореш.

– Но их месяц назад... меняли! – изумился клиент.

– Значит, так меняли, – степенно заметил Эдуард. – Такие мастера. Знать надо, кому доверяешься. Нет чтобы подъехать к Эдику и горя не ведать, нет шатаешься по ханыгам и имеешь не кардан, а туфту! – И он хлопнул обескураженного собеседника по животу, издавшему звук спелого арбуза. – Гони тачку через бокс, на яму. К нему, – он вытянул подбородок, указывая на Игоря. И готовь четвертной.

Когда серьезно озабоченный толстячок удалился, он, возбужденно блестя зрачками, зашептал Игорю:

– Крестовины у него – колоссален-великолепен. Шлицы бьют. Пяток гвоздиков вгоню между ними, и все дела. Походит! Тот пожал плечами, возвращаясь к ремонту моего автомобиля. Мне стал остро неприятен Эдуард. Вообще захотелось вырваться отсюда. И то ли под влиянием алкоголя – стало жизненно необходимо встретиться с Мариной. Сегодня же.

– Эй, мастер, – сказал я Игорю. – Дай ключ от квартиры. Надо – позарез. Ты ведь тут целый день возиться будешь?

– Чего ж ты раньше-то? – с пониманием отозвался он. – Бери. Ничего девочка?

– Лучше не бывает.

– Любовь как рыбалка, – изрек он, передавая мне брелок с ключом. Клюнуло – тяни рыбку. Не клюнуло – сматывай удочки.

Вскоре, как вор шмыгнув в подъезд, я поднялся на свой этаж и, оглядываясь на дверь родной квартиры, отпер дверь квартиры соседа. Набрал номер ее телефона, оглядывая интерьер; портреты родителей Игоря на стене пришла мысль временно убрать...

Падший я тип... Но с претензиями, сволочь.

Ее голос.

– Марина?

Весь подбираюсь. Нервы – перетянутые струны. Аж звон под темечком. Сжимаю трубку, как рукоятку ножа перед дракой, в горле – одышка, а голос спокойный, ровный, насмешливый, не мой голос: нахожусь, мол, дома, в скуке беспечного выходного дня, болею – давление, мечтаю увидеться, но удобно ли выступить с приглашением посетить такого ординарного, почти безвестного, этакую знаменитую, осиянную славы лучами, признанную широкими массами трудящихся и бездельников... Не верю барабанным перепонкам своим: придет через час! Ну... дела!

Лицо горит. Противно лихорадит. И давление наверняка подскочило – тут, выходит, я не соврал. Иду на кухню. Так, чай есть, конфеты... Уже кое-что. Вспоминаю Эдика. Провожу некоторые параллели между собой и этим мазуриком. Чем в принципе я лучше его? Тем, что он равнодушно последователен в своей лжи, а я кувыркаюсь в сомнениях? Рождается определение:

"Я – личность Сомневающаяся, а значит – прогрессивная". Отчетливо представляю, как эта фраза ляжет на бумагу: "сомневающаяся" – с большой буквы, "прогрессивная" – с малой...

Усмехаюсь, но тут же цепенею лицом – на лестничной площадке подозрительно знакомые голоса... Приникаю к дверному глазку.

В мутной, сплющенной сфере вижу жену и тещу в шубах и с сумками видимо, собрались в магазин. Жена смотрит в мою сторону, и я, невольно приседая, ныряю прочь от глазка. Котяра пакостный. Аферист.

От кого-то слышал, что душа художника или светла, или порочна. Среднего не дано. Моя душа... подловата. Ну да я и не художник. Молодой циничный журналист, в часы досуга упражняющийся в рифмах. А что от такого ждать?

Плохо живу! Плохо.

МАРИНА ОСИПОВА

Безлюдье промерзшей в ночи улицы. Грязные сугробы, вспучившиеся над тротуарами, неровные пятна асфальтовых прогалин... Мертвый проспект, погасшие скворечники светофоров. На далеком, заслоненном неясными очертаниями зданий горизонте – фотографические вспышки зарниц. Пустыня города, забывшаяся в чутком, коротком сне.

Сижу на темной кухне, смотрю в окно. Пустота. Во всем. Ни мыслей, ни чувств. Память – зрение, обращенное в прошлое, – выхватывает фрагменты безумной, постыдной хроники: стандартная квартирка, темно-зеленые обои с рисунком в стиле ампир – вазоны и гербовые лилии; горка с сервизом поставленные на попа тарелочки с изображениями пасторальных пейзажей и полнотелых дам в туниках; укрытая классическим клетчатым пледом тахта, стол, чайник на лиловой кафельной подставке; серый сморщенный зефир в обколотой обеденной тарелке; его глаза – хищные, притягивающие блеском желания; рука сухая, крепкая; чистый голубой манжет рубашки, твердо выскользнувший из-под свитера; губы, роняющие пустоту никчемных слов...