Текст книги "Остров (СИ)"
Автор книги: Андрей Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Лаголев хватанул воздух ртом.
Он словно увидел себя Наткиными глазами. Растерявшегося, обиженного на треснувший мир человека, забившегося в раковину собственных переживаний, неловкого, устранившегося от всего, что так или иначе резало нежную, невротическую душу. Ему самому стало тошно от этого существа. Стыд был похож на тонкое шило, украдкой засаженное в сердце.
Больно!
Господи! – подумал Лаголев, с присвистом выдыхая сквозь зубы. Убить меня мало. Он стукнул сжавшимися кулаками в стенку холодильника. Нет, хватит уже. Хватит. Пора, Саня, брать себя в руки.
От этой мысли ему вдруг стало странно легко. Словно он приподнялся над полом, отринув земное притяжение. Лаголев посмотрел на ноги – стоят ноги, не оторвались. Но ощущение никуда не делось.
Лаголев захохотал.
Все изменится! Все изменится с этого вот момента. Все уже изменилось. Уже.
Как ни удивительно (впрочем, ничего удивительного), он успел к приходу Натки с сыном протереть пол на кухне и в коридоре еще раз, прибрать сотворенный им бардак в комнате и расставить мебель в кухне: стол – к окну, три стула – вокруг. Места, конечно, с одной стороны стало больше, а с другой стороны проходы к плите и к стулу справа от окна сделались уже. Холодильник частично тоже мешал, но Лаголев побоялся сдвигать его дальше. Не нарушить бы ничего, вот о чем он подумал. Вдруг у него с островом связь? Сорок лет долгожителю не по этой ли причине?
Остров Лаголев наметил, нацарапал гвоздиком по линолеуму. Вроде видно. Встал, подзарядился, будто кто проводки с ясным сознанием и ободрином присоединил. Хорошо! Задвинул стул, протиснулся мимо «ЗиЛа», чувствуя, как стол острым краем царапает втянутый живот. Не так чтобы здорово. В спешке если не кишки наружу, то царапина или синяк. Со вздохом Лаголев принял решение и откантовал холодильник еще сантиметров на десять ближе к Наткиной метке.
Где-то в самом конце процесса его и настиг звонок в дверь.
Натка!
Странно, но впервые за долгое время он подумал о жене без испуга, без напряжения, без тоскливого ожидания выволочки и неудовольствия тем, что он, Лаголев, каким-то образом еще не растворился, не убыл и занимает вместе с ней одну жилплощадь. В нем как-то светло вспыхнуло: это моя Натка. И все.
Дальше было легко.
Лаголев побежал открывать дверь.
Игорь с порога сунул ему белую коробку с кроссовками.
– Смотри!
Сын сиял как начищенная копейка. Купили то, что ему хотелось. Сбылась хрустальная мечта. Радость так и рвалась из него наружу. Лаголев, пожалуй, давно уже утратил возможность так радоваться. Где-то на периферии всегда крутилась мысль о цене.
– Ты смотри, смотри!
Игорь сам снял крышку. Натка разувалась за его спиной, насупленная, мрачная. В ногах ее стоял целлофановый пакет с продуктами.
Кроссовки, на взгляд Лаголева, не представляли из себя ничего особенного. Ребристая, крепкая подошва, яркие вставки, высокий язычок, дырочки, будто поры, в стельке, не шнуровка, а модная липучка.
– Ты потрогай, – попросил сын.
Лаголев потрогал.
– Ну как?
– Круто, – сказал Лаголев, чтобы потрафить сыну.
Все-таки, подумалось ему, он ищет одобрения не у дяди со стороны. У него, у отца, ищет. Значит, как отец, он все еще имеет какой-то вес.
– Так, Лаголев, – вмешалась Натка, стягивая плащ, – нечего чужое щупать. Ты выполнил, о чем договаривались?
Лаголев улыбнулся.
– Да.
Натка была красивая. Он понял вдруг, что даже мрачная, злая, недовольная, она, черт возьми, оставалась для него самой желанной женщиной. Лаголев с шумом выдохнул и не смог ничего с собой поделать – улыбнулся еще шире.
Моя Натка.
– Ты чего? – спросила жена, отодвигая Игоря в сторону. – Тяпнул чего-то что ли?
Она наклонилась, рассчитывая уловить тонкий или густой запах алкоголя. Лаголев отступил назад.
– Натка...
– Куда?
– Ну, несерьезно, Нат.
– Пил?
– Нет, я же не пью.
– Это и удивительно.
– Все хорошо.
Лаголев взял пакет из Наткиной руки. Жена с удивлением посмотрела на освободившиеся пальцы.
– Лаголев, ты охренел?
– Надеюсь, это в хорошем смысле?
Несколько секунд она пыталась сообразить, в чем подвох.
– Я к себе, – сказал Игорь.
– Ага.
Натка даже не повернула голову на сына, скользнувшего с кроссовками в коробке в свою комнату. Глаза ее изучали Лаголева, стоящего перед ней в тренировочных штанах и в рубашке с закатанными до локтей рукавами.
– А-а! – Догадка отразилась на ее лице. – Ты тут выкаблучиваешься, потому что ничего не сделал!
– Не-а, – сказал Лаголев.
– Постой-постой. Неужели твой Махмуд Абаевич деньги тебе на дом принес?
– Вообще-то Кярим Ахметович. Но нет.
– Лаголев, интриги прекращай, – сердито сказала Натка. – И куда майку дел?
– Запачкал. Замочил в тазу.
– Понятно.
Натка сделала шаг в направлении кухни, но Лаголев преградил ей путь.
– Натка, я хочу тебе кое-что показать.
– Оч-чень интересно. Где?
– На кухне.
Натка расхохоталась.
– Лаголев, ты не оригинален. Ты хочешь показать мне холодильник? Ты головой о него не ударился?
– Нет, только штаны порвал.
– Это похоже на тебя.
– Сейчас.
Лаголев прошел в кухню первым и опустил пакет на стол, чтобы не быть им скованным. Натка, вошедшая следом, остановилась в центре. Черты лица ее заострились.
– Холодильник не там, где я сказала, – произнесла она ледяным тоном. – Ты думаешь, в тот закуток на его месте кто-нибудь, кроме тебя, влезет?
– Натка…
– И что щучья голова делает на подоконнике?
– Блин, это мой прокол.
Лаголев быстро закинул в «ЗиЛ» забытую рыбью голову, захлопнул дверцу и для большего удобства сдвинул стол к плите.
– Зачем это? – спросила Натка, наблюдая за его действиями.
– Встань туда, – сказал Лаголев.
– Куда?
– За холодильник. Я там гвоздиком пометил.
– Что?
– Гвоздиком пометил линолеум.
Странная улыбка тронула Наткины губы.
– Лаголев, ты сошел с ума. Господи, неужели с тобой все настолько плохо?
– Не сошел. Просто встань. Нет, погоди.
Лаголев вдруг испугался, что его остров мог исчезнуть. Он быстро шагнул в закуток и застыл на слабо оцарапанном пятачке. Тепло стрелой выстрелило от пяток в макушку, страх, беспокойство, неуверенность смыло, будто водой. Работает!
– Нормально, – сказал Лаголев, выбираясь к столу.
– Что ты светишься, как новогодняя елка? – спросила Натка.
– Встань.
– Я не идиотка, как ты.
Лаголев впервые за долгое-долгое время взял жену за плечи. Раньше как-то не выходило. Он то натыкался на Наткин взгляд и отступал, то ощущал в себе несоответствие, внутренний изъян – куда ты, Лаголев, куда ты? – и опускал руки.
А сейчас это получилось естественно и как-то уместно. По-мужски.
– Встань. Поверь мне.
Натка моргнула. Моргнула и послушалась.
– Ну, Лаголев… Сюда?
Она зашла в закуток и прижалась к боковой стенке холодильника.
– Чуть-чуть отступи.
– Так?
Натка сделала маленький шажок, наконец, разобрав под ногами вычерченные мужем царапины.
– Ага.
Лаголев подождал, потом спросил:
– Ну?
Натка чуть не засветила ему в глаз.
– Что «ну»? Это я должна спросить тебя – ну?
5.
Она уж и забыла, что Лаголев может быть таким. Орел не орел, но плечи расправились, куда-то делся пришибленный вид, в глазах вместо тоски и «как мне тяжело» свет какой-то появился, спокойный свет. Ходил измученный и еле живой, и нате – поглядите. Игорь сразу полез к нему с кроссовками, хотя раньше бы под рукой поднырнул, а Натка, копошась внизу, в обувном партере и в складках плаща, пыталась сообразить, что это с Лаголевым случилось.
– Ты потрогай, – просил сын.
Интересно! В квартиру вроде зашли ту. Не подменили же Лаголева за час отсутствия? Или подменили? Или он накачался чем-то с горя?
Натка наконец одолела заевшую молнию на левом сапожке.
– Ну-ка, ну-ка, – сказала она, выпрямляясь и освобождаясь от плаща, – нечего чужое щупать.
Чуть не ляпнула: «Лучше свое покажи», но прикусила язык – уж больно двусмысленно звучала фраза. Хотя, удивилась тут же, с какой это радости мне вдруг с Лаголевым о двусмысленностях думается? Стоит, понимаете, бесхребетное существо, реальностью обиженное… но почему-то уже с хребтом.
Стоит.
Опять двусмысленность! Что там у кого стоит? Да вы никак озабочены, Наталья Владимировна? Займитесь-ка своим делом. Натка зацепила пальцами пакет с продуктами. Молоко, батон, полтора килограмма дорогущих сосисок. Ну, полегчало? Выпил он, выпил! Оттого и лыбится. Оттого и орлом выглядит.
– Ты чего? – двинулась к мужу Натка. – Тяпнул без нас?
Лаголев с мерзкой улыбочкой отступил.
– Я ж не пью.
Это-то и было подозрительно. Но ноздри почему-то не уловили ни сивушного, ни водочного, ни даже слабого пивного аромата. Да и где бы и на какие шиши он раздобыл алкоголь? А дальше Лаголев и вовсе чуть не свел ее с ума. Очень легко, как-то очень обыденно взял из ее руки пакет.
Кавалер, блин! Муж!
– Лаголев, ты не охренел? – вырвалось из нее.
Натка перевела взгляд с опустевших пальцев на человека, которого, оказалось, и на час нельзя оставить одного.
– Надеюсь, в хорошем смысле? – спросил Лаголев.
Это опять поставило ее в тупик. Как можно охренеть в хорошем смысле? Да и кто скажет такое в трезвом уме?
В хорошем смысле!
– А-а! – сообразила Натка. – Ты ничего не сделал!
И это на несколько секунд примирило ее с действительностью и невозможным, переменившимся, беспокоящим Лаголевым. Потом он сказал: «Не-а», и пришлось рожать новую версию, в которой фантастического, наверное, было больше, чем в романах любимого Лаголевым писателя Желязны.
– Постой-постой! Твой Махмуд Абаевич тебе деньги занес!
И снова было «Нет». А Махмуд Абаевич превратился в какого-то Каляма… Керима… нет, Кярима Ахметовича. Не выговоришь, какое имечко.
Куда-то делся сын, и Натка осталась против Лаголева одна.
– А майка где? – спросила она, уткнувшись взглядом в расходящиеся полы рубашки.
– Замочил.
– Понятно.
Натка сделала шаг в направлении кухни, но Лаголев преградил ей путь. Раньше прыскал, как таракан со света, при одном ее движении и забивался в свое кресло, а сейчас неожиданно заступил – не обойдешь. Физиономия хитрая, загадочная.
– Я хочу тебе кое-что показать.
Бог с ними, с озабоченными. Но встает вопрос.
– Где?
– На кухне.
Хохоток вышел нервный. Ну, Лаголев, ну имей же соображение! Я туда и иду. А ты не пускаешь. Кто из нас сам знаешь кто? Натка покачала головой.
– Лаголев, ты о холодильник ударился?
Муж был гений, парадоксов друг, потому что ответил:
– Нет, только штаны порвал.
Это было в его дурацком стиле. Так спешил, что штаны порвал. Бился головой, но вылезло через задницу. Привычное раздражение колючей гусеницей закопошилось в горле. Заныло где-то в районе поджелудочной. Тем более, что холодильник оказался совсем не там, где Натка хотела. На полметра ближе к окну, оставляя совсем узкий проход к месту своего бывшего обитания.
– Лаголев!
Если честно, ее просто выморозила Лаголевская выходка: сначала долго изображать сюрприз, а потом с ужимками, с загадочным видом предъявить половину сделанной работы. Ай, какой молодец! Челюсти сжались так, что слова пришлось выталкивать через силу.
– Холодильник не там.
– Натка…
– И щучья голова.
Натка кивнула на подоконник, где в целлофане узнаваемо темнела давняя покупка в ларьке «Морепродукты».
– Прости.
Лаголев метнулся исправлять ошибку. Впрочем, ни грамма раскаяния на физиономии не продемонстрировал. Хлопнул дверцей. Еще и стол сдвинул.
– Зачем? – спросила Натка.
– Встань туда.
Лаголев кивком головы отправил ее за холодильник.
Такому Лаголеву нельзя было не подчиниться. Какой-то он был правильный, уверенный. Муж! Оказывается еще и гвоздиком нужное место пометил.
– Ты с ума сошел?
Вопрос прозвучал неубедительно. Господи! У нас тут с главой семьи такие чудеса, что в собственном душевном здоровье впору сомневаться. Может это она – того? Но Лаголев вдруг попросил обождать, пробрался в закуток сам, секунд пять постоял там без движения. Излучения что ли какие ловил?
– Все, – сказал, – нормально. Вставай.
Светился, как собака Баскервиллей. Да-да, словно за холодильником ему не медом, а фосфором намазано...
– Я не идиотка, – сказала Натка.
И тут Лаголев взял ее за плечи.
Нет, понятно, в женских романах от прикосновений, рукопожатий и прочих тактильных взаимодействий у впечатлительных героинь сплошь и рядом случаются дрожь в коленках, туман в голове и полное отключение сознания. Но то в книжках.
В жизни Натка такого не помнила. Но вот – пожалуйста. Я – твоя. Делай со мной, что хочешь. Возьми. Целуй. Поставь за холодильник.
Натка моргнула и, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость, от которой Лаголев почувствовал бы себя героем, шагнула в тесное пространство.
– Ну, Лаголев… Сюда?
– Чуть-чуть отступи, – попросил муж.
Натка разглядела царапины на линолеуме и поставила ноги в обозначенный неровный прямоугольник.
– Так?
Лаголев кивнул.
– Ага.
А потом спросил:
– Ну?
Будто ждал, что она, стоя на линолеумном пятачке и глядя в давно некрашенную, выцветшую прямоугольником стену, разглядит какие-то дивные горизонты. Или что ее тряхнет электричеством от подведенного снизу оголенного провода. Пойми этого нового Лаголева.
– Что – ну? – сказала Натка, теряя терпение. – Я тоже могу спросить: ну?
Лаголев изменился в лице.
– Погоди-погоди, – сказал он с гримасой, должно быть, выражающей сомнение или пробужденную мысль. – Стой! Я встану рядом.
Он шагнул к ней. Натке пришлось потесниться, чтобы муж заступил правой ногой в обозначенную границу. Она даже фыркнула – два, казалось бы, взрослых человека в надежде не пойми на что прячутся за холодильником.
Дурдом!
– А теперь? – спросил Лаголев.
И взял ее за руку. Взял также буднично и легко, как десять минут назад пакет с продуктами. Ни отодвинуться, ни сбросить его пальцы Натка не успела.
Это было похоже на удар током. От пяток через позвоночник, сверкнув, проскочила молния и просыпалась светом в голове. Она думала про оголенный провод, но и через руку вышло как надо. Хватило вполне. Секунд через десять Натка обнаружила, что стоит с открытым ртом и закрытыми глазами и сжимает ладонь мужа, будто спасительную соломинку.
– Ла…
Голос предал. Подумалось: как к Лаголеву-то обращаться? Непривычно стало по фамилии, как будто на официальном мероприятии. Может, муж?
– Ла…
Нет, слово не лезло. Ножки от буквы «л» растопырились в горле.
– Саша, – произнесла Натка, – что это было?
Лаголев повернул голову.
– Это не было, – сказал он тихо. – Это есть.
– Но что это?
Натка поймала себя на том, что спрашивает, будто маленькая девочка чуть более взрослого мальчишку. Робкая, ушибленная гендерным неравенством девочка, когда все погодки противоположного пола видятся сильней, ловчей, умней. Давайте уж разъясните, почему лягушка квакает, муравей кусает, а пчела – громко гудит. Ну и про место за холодильником заодно.
А еще научите не бояться, не стоять в очередях, не реветь по ночам, не трястись над лишней копейкой. Научите жить.
Слабо?
Но разозлиться почему-то не получилось. Ни на Лаголева, ни на себя. Пшик вышел. Не получилось по привычке остервенеть и броситься в жизнь, как на амбразуру. Было просто хорошо. При всем том, что денег осталось на хлеб да на проезд, а купленные сосиски нужно растянуть на неделю, – хорошо. Натка стояла и думала: не страшно. Они выстоят, выдержат, может, продадут что-то на рынке.
Натка улыбнулась. Нет, проблемы виделись проблемами, но они не вырастали до глобальных масштабов, не занимали голову, не дергали, как больной зуб. Нет денег, значит, нет денег. И все. Значит, будем жить так. Не пропадем.
Хорошо.
– Я не знаю, что это, – прошептал, наклонившись к ее уху, Лаголев. – Возможно, аномалия. Червоточина позитивной энергии.
– Угум, – сказала Натка.
В темноте под веками расцветали дивные цветы и пускали семена-стрелы.
– Это как остров, – сказал Лаголев.
Натка чувствовала его дыхание, его бедро, прижимающееся к ее бедру, но на удивление не чувствовала отвращения. Лаголев. Муж. Сашка. Шурик. Александр Грозный… тьфу! Это Иван Грозный. Третий. Или четвертый?
А Александр? Македонский, он же Искандер, он же Двурогий.
Она фыркнула, вдруг сообразив, какая восхитительная ерунда хороводится в ее голове. Давно пора. А то как это – без ерунды?
– Остров?
– Ага.
Натка чуть отклонилась, чтобы иметь холодильник под лопатками, как опору. Хорошо! Как в детстве. Хо-ро-шо. Видимо, она сказала это вслух, потому что Лаголев произнес:
– Это еще что!
Натка открыла глаза, хотя открывать ужасно не хотелось. Плыви и плыви, пари, нежься. Позабытая благодать.
– Есть что-то еще?
Лаголев кивнул. Он отошел к столу и взял нож.
– Что ты делаешь? – спросила Натка.
– Фокус, – сказал Лаголев с дурацкой улыбкой и полоснул себя по ладони.
Кожа, расходясь, тут же заалела кровью.
– Саша!
Она не запаниковала, как, наверное, могла бы в любой другой момент. Не ударилась в истерику. Она вдруг ясно представила себе план дальнейших действий: кожу продезинфицировать, стянуть, закрепить пластырем, завязать бинтом. Только Лаголев, не позволяя ей выйти из закутка, заступил проход.
– Тише, – сказал он. – Ты смотри внимательней.
Рука, протянутая им, слегка подрагивала у Натки перед глазами. Кровь уже скопилась на ладони маленькой лужицей. Часть перетекала на ребро и капала.
– Саш, надо перевязать, – сказала Натка, укусив губу.
Лаголев, не соглашаясь, мотнул головой.
– Смотри дальше!
Он подвинул ладонь еще ближе к жене, чтобы та оказалась в проекции намеченного гвоздем пятачка.
– Ты – ду…
«Ты – дурак», – хотела сказать Натка, но на ее глазах кровь перестала течь, а края раны медленно, но неуклонно сомкнулись. Так люди и теряют дар речи, мелькнуло в Наткиной голове. Ходят и таращатся. Немые.
– Это что, чудо? – спросила она.
Лаголев неуверенно кивнул.
– Думаю, да. Оно.
Отшагнув, он стянул со стола салфетку и приблизился снова. Послюнявив салфетку, обтер место пореза, чтобы Натке было лучше видно. На чуть красноватой ладони белела черточка, тонкий и короткий след лезвия.
– Надо с минуту где-то подержать, – сказал Лаголев. – Тогда уже заживет окончательно.
– Саша, я не верю, – сказала Натка.
Она почувствовала, как щиплет в уголках глаз. Чудо. Положительная червоточина. Остров. Разреветься – кто ее осудит? Лаголев поймет.
Натка всхлипнула.
– Ты чего? – спросил Лаголев.
Даже черточка, тень пореза, пропала с его ладони.
– Не знаю, – сказала Натка, – расклеилась что-то.
– Ну, Ната...
Лаголев приобнял ее, и сделалось совсем хорошо. Почему раньше так не было? Или было, потом исчезло, а сейчас вернулось снова? Натка уткнулась носом в пахнущую мужем рубашку. Рука Лаголева ласково оглаживала ее плечо. Такого тоже давно не случалось. Только кто в этом виноват? Оба же, оба. Но она больше. Не хочу выходить из-за холодильника, подумала вдруг Натка.
– Здесь можно подзаряжаться, – сказал Лаголев.
– Как батарейке? – спросила Натка.
– А чем человек от нее отличается?
– Более сложным устройством.
– Но по сути, мы батарейки и есть, – сказал Лаголев, – окружающий негатив разряжает нас, сон, пища и какие-то радостные события заряжают. И так изо дня в день до истечения назначенного ресурса.
– Жалко, – сказала Натка.
Спорить с ним не хотелось. И ссориться не хотелось. И разводиться. Но она же вроде бы… Память неожиданно обожгла ее. Мутная вода прошлого всколыхнулась, как в не протекающей, забившейся раковине, вспухла вонючими пузырями. Воздух исчез в горле. Развод! Ты – не мужчина! Ты – тряпка! Ты – Лаголев! Что ты можешь-то? Господи. Дни, в которых она злилась на Лаголева, готова была убить Лаголева, кричала на Лаголева, каждый, попал ей в сердце. Насквозь. Навылет. Так, что впору было скукожиться, скрючиться и, скуля, отползти подальше. Лаголев, прости меня!
– Саш, – сказала Натка.
Но дальше не смогла произнести ни слова. Не потому, что не хотела – желала всей душой. А потому что эти слова оказалось нельзя отпустить просто так. Я тут, видишь ли, подумала и решила, что была не права. И вообще вела себя по-свински. Простишь? Только Лаголев это как-то почувствовал.
– И ты меня тоже прости, – сказал он, приняв ее молчание и потеревшись носом о ее висок. – Я был жутко не прав.
– И я.
Лаголев улыбнулся.
– Хорошо, что мы это поняли, да?
Натка рассмеялась, вытирая глаза.
– Мне так хорошо уже лет пять не было.
– Остров! – многозначительно выстрелил пальцем в потолок муж.
Грязная салфетка выскользнула из его ладони, и они оба почему-то бросились ее поднимать, что в тесном пространстве не смогло не вызвать ряд забавных коллизий. Руки мешали рукам, ноги жались к ногам, пальцы находили грудь, губы...
– Погоди, – спохватилась Натка, отлипая от Лаголева, – надо же какой-то обед...
– А, да-да, – закивал он, приводя тренировочные штаны и рубашку в порядок. – Обязательно. У нас же – молодой, растущий организм...
Он был растрепанный и смешной. И мужественный. Муж!
– Покажи-ка еще ладонь, – попросила Натка.
– Пожалуйста.
Лаголев подал ей руку, помогая встать.
– Не эту!
– Простите.
Натка поскребла, послюнявила место пореза – ни намека.
– Так мы это, выходим? – спросил Лаголев.
Глаза его смеялись, светились, любили.
– Ведите меня, Александр!
– Госпожа Наталья.
Так, наверное, в приемную залу к послам и представителям иностранных держав не выходили даже император с императрицей, как они из ниши за холодильником – к кухонному столу. Чинно. С достоинством. По фэн-шую. Только у них вместо послов и представителей случился застывший на пороге сын. И физиономия у сына была – будто ему открылось нечто непостижимое, на что он еще не знал, как реагировать.
– Вы чего? – спросил он.
Они, конечно, попробовали объяснить.
Лаголев:
– Я, видишь ли, показывал маме…
Натка:
– Да, папа мне показывал…
Лаголев:
– ...одно место…
Хором:
– ...за холодильником.
Игорь молча повернулся и ушел к себе в комнату. То ли удовлетворился ответом, то ли, наоборот, завис.
– Смотри, наш сын умеет по-английски, – заметил Лаголев.
Сказал и сказал. Подумаешь. Но оказалось, что она с безобидной вроде бы реплики способна смеяться до колик в животе. До слез. До обессиленного тисканья столешницы. Особенно когда рядом подхихикивает, сгибается, слепо шарит в поисках опоры муж. По-английски! Он вынес это с уроков иностранного языка! Хо-хо-хо, ха-ха-ха! Но ведь ничего смешного.
– Пойду я штаны сменю, – сказал, уползая в коридор, Лаголев.
– Лаголев! – простонала Натка.
И забулькала, как чайник на кипячении.
– Не смешно, – раздался его голос из туманящейся, качающейся реальности.
– О, да!
Смех отрезало как-то разом. Натка, словно протрезвев, обнаружила себя на стуле с зачем-то намотанными на руку сосисками. Тепло словно выдуло из души, выпило, высосало, оставив недоумение и холод. Мир потускнел. Мир стал жестче, выпятил углы и тени. Она вздрогнула, сбросила сосисочную обмотку, обхватила себя за плечи. Что Лаголев сделал с ней? Злость, будто существо-захватчик, вцепилась в лицо, оттягивая вниз уголки губ, процарапывая морщины, сужая глаза.
– Лаголев! – испуганно крикнула она.
Отвращение к собственной слабости пришло мгновенно. Господи, подумалось, кого я зову? Зачем? Он же не сможет ни успокоить, ни просто, с пониманием, выслушать. Встанет скорбной фигурой, пробухтит: «Что ты хотела, Ната?».
А я захочу его ударить.
– Что?
Лаголев поспешно выскочил из комнаты, на ходу застегивая мешковатые брюки.
– Мне… мне плохо, – неуверенно сказала Натка, удивляясь дрогнувшему голосу.
Муж был какой-то не такой. Не испуганный. Не обычный. С живыми, обеспокоенными глазами, от которых злость съежилась и заползла вглубь тела. Затаилась.
– Ага! – сказал он. – Известно дело. Вставай!
– Что?
Натка не успела ни возмутиться, ни отмахнуться, как была поднята со стула и снова помещена в закуток к холодильнику. Тепло тут же прокатилось волной снизу вверх, вызвав щекотку в макушке.
– Извини, – сказал Лаголев, встав рядом и держа ее за руку. – Забыл сказать, что изначально время действия острова небольшое. Минута, две – и, если ты вышла из зоны его действия, тебе опять плохо, болячки проявляются, проблемы наваливаются. Это я по себе знаю. Но что я заметил?
– Что? – спросила Натка, ощущая, как растет в ней нежность к мужу.
– Я заметил, – сказал Лаголев, – что с каждым разом, как ты постоишь на острове, время комфортного нахождения вне его увеличивается. Я уже, наверное, где-то полчаса могу хранить в себе позитивный заряд.
– А штаны – дурацкие, – сказала Натка.
– Ладно, – Лаголев легонько коснулся губами ее виска. – Ты стой, а я пока картошку почищу.
– Ага.
Лаголев отпустил ее руку. Из нижнего ящика в тумбочке он выбрал несколько сморщенных картофелин, подтянул из-под раковины мусорное ведро, подставил стул, словно полководец перед боем собирая резервы, и вооружился ножом, которым только что резал ладонь.
– Нам пяти штук хватит? – спросил Лаголев.
Согревшаяся, осовевшая Натка едва не пропустила его вопрос мимо ушей. Как может быть так хорошо?
– Не знаю, – сказала она. – Игоря-то посчитал?
– А как же! – сказал Лаголев. – Я его очень даже считаю. Нам с тобой – по одной, оглоеду нашему – три.
– И две сосиски.
– Нам или ему?
– Ему.
Стало вдруг холоднее. Натка поежилась, сжала-разжала пальцы. Ощущение тепла медленно таяло.
– Саш, – позвала она.
– Да? – вскинул голову Лаголев.
– Что-то сбоит, – пожаловалась Натка.
– Ты уверена?
С недочищенной картофелиной Лаголев шагнул в закуток, и тепло немедленно вернулось, едва он плечом, ступней, коленом пересек невидимую границу.
– Он от тебя действует, – прошептала Натка.
Лаголев смутился.
– Ну, нет, не может быть.
– А если так?
– Скорее, он пока тебя не признал, – сказал Лаголев.
– Откуда ты знаешь?
– Ну, что-то такое чувствую.
– Мне тоже придется порезать палец? – спросила Натка.
Лаголев посмотрел на нее с мягкой укоризной.
– Кажется, времена кровавых жертвоприношений давно прошли. Думаю, тебе просто надо сосредоточиться.
– На острове?
– На себе. Открыть ему себя.
– А ты открывал? – спросила Натка.
– Это останется между мной и островом, – сказал Лаголев.
Натка фыркнула.
– Тайна ходячая.
– Ты давай, сосредотачивайся.
– Хорошо, – Натка коротко выдохнула и закрыла глаза. – Постоишь рядом?
– Куда я денусь?
В темноте Лаголев сопел неслышно и едва-едва выдавал себя шуршанием одежды.
Сосредоточиться. Натка шевельнула плечами. Надо, наверное, что-то мысленно сказать? Типа, «Здравствуй, остров» или что-то в этом роде. «Это я, Натка». А дальше? Глубокоуважаемый остров, позвольте мне, как и мужу…
Она прыснула. Взрослый ведь человек!
– Ната, это серьезно, – сказал из темноты Лаголев.
– Все, все, я собралась, – ответила Натка.
Постукивали часы.
Вот, сказала она острову, выпрямляясь, я стою на тебе. Прими меня, пожалуйста. Сделай меня лучше. Подари мне свое тепло. Я не очень хороший, я злой человек. Но я… У нее сжалось горло. Но я очень хочу стать лучше.
Я устала быть такой, какая я есть.
От ожидания мурашки рассыпались по плечам, щелкнули шейные позвонки. Натка закусила губу. Остров, миленький, пожалуйста!
– Ну? – спросил Лаголев.
– Не знаю, – сказала Натка.
– Давай так.
Лаголев отступил, пропал, где-то в темноте заскрипел нож, взрезая морщинистую картофельную кожуру. Тепло ходило в Натке, и она ощущала, как оно, словно любопытное, исследующее новый мир существо, пробирается то в одну руку, то в другую, то пытается свернуться в животе, то копошится в горле.
Оставайся, сказала этому существу Натка.
Сердце стукнуло и замерло. А потом вдруг зачастило, и где-то внутри словно рассыпались горячие угольки. Ах, жарко! Натку качнуло, «ЗиЛ» по-дружески подставил ей бок, она выдохнула, и на мгновение ей, стоящей с закрытыми глазами, показалось, что изо рта летят искры. К макушке кто-то добрый и взрослый прижал невидимую, теплую ладонь. Мол, расти большой, старайся, я рядом.
Спасибо, шепнула Натка.
Свет, приникший к вновь открытым глазам, был совсем другой свет. Странный. Мягкий. Вкрадчивый. Распахнувшийся. И Лаголев, склонивший голову и вырезающий «глазки» из картофельного тела, казался скоплением добрых и теплых пятен. Жалко, что стоило моргнуть, и это преломление… не пропало, нет, но словно ушло в глубину, растворилось в окружающих предметах, в стенах, окне, мебели.
– Все хорошо? – спросил Лаголев.
– Да, – сказала Натка.
Она шагнула из ниши к столу с ощущением, что ей надо заново учиться ходить.
– Картошка, конечно, швах, – пожаловался Лаголев.
– Нам ли жаловаться? – улыбнулась Натка.
По ходу она взъерошила мужу волосы, и это было так естественно и правильно, что она удивилась, как не делала этого раньше. Муж мой! В каждом шаге откуда-то засквозила легкость, в каждом движении появилась плавность. Ах, не помолодели ли вы, барышня? Смешно. Натка фыркнула.
– Чего ты? – спросил Лаголев.
Натка сунулась к нему с поцелуем.
– Мне хорошо.
– Ну, это хорошо, что хорошо, – сказал Лаголев, ощутив мимолетное касание губ.
Он потерся щекой об ее пальцы. Натка рассмеялась.
– Это остров! – сказала она.
– Мне уже ревновать?
– К кому?
– К острову, конечно же!
Натка сделала вид, что задумалась.
– Ну, наверное, да, ревнуй, – кивнула она, разбирая продукты в пакете. – Возможно, я буду проводить с ним достаточно много времени. Он многое может!
– А картошку чистить? – прищурившись, спросил Лаголев.
Подперев подбородок батоном, Натка признала, что в этом место за холодильником традиционно слабо.
– Увы.
– Я так и знал!
Лаголев срезал ножом кусок кожуры и торжественно выложил последнюю бледную картофелину к остальным четырем. Будущее второе блюдо, впрочем, как-то не впечатляло размерами и смотрелось сиротливо.
– Думаешь, Игорю хватит? – спросила Натка.
– Делов-то, разбавим макаронами, – предложил Лаголев.
– Их тоже – с гулькин нос.
– Ничего, на этот раз хватит. А дальше что-нибудь придумаем.
– Ты уверен?
– У нас такое богатство, – поймал ее талию в свои руки улыбающийся Лаголев. – Куда мы денемся?
– Ты про остров? – тихо спросила Натка.
Муж качнул головой.
– Я про нас.
– А что мы? Мы, вообще, знаешь…
Она чуть не сказала: «Почти развелись». И ощутила, как что-то смыкается в душе, как холодок проникает под кожу, как густеют, темнеют, наползают друг на друга мысли, одна паршивей другой. Все сволочи, ни просвета, ни привета, ни денег, она, видите ли, лошадь ломовая, а Лаголев скалится, думает, что его простили…
Ой, мамочки! Натка вывернулась из рук мужа, отставила молочный пакет и с испугом заступила обратно на процарапанный ножом прямоугольник. Не хочу, не хочу, как раньше! Нежелание трепыхалось, будто пойманная в силки птица.
Не хочу!
– Что, накатило? – участливо спросил Лаголев, доставая кастрюлю.
– Ага, – сказала Натка, замирая на острове.
Зубы куснули губу. Давай, миленький. Я здесь, я только что была.
– Это знакомо, – набирая в кастрюлю воду, Лаголев обернулся на Натку, почти полностью скрытую холодильником. – Понимая, в какой тьме ты до этого находился, очень не хочется в нее обратно.
