Текст книги "Гипнотизер"

Автор книги: Андреас Требаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Я понимаю вас.

Мадам Бершо, кашлянув, допила вино. Собираясь с мыслями, она промокнула салфеткой уголки рта. Я устремил на нее умоляющий взгляд, теша себя призрачной надеждой, что ей удастся отыскать нужные слова, которые облегчили бы мне душу. Отчаяние мое было безграничным. Тем не менее я воспринимал как благо, как чудо, что эта простая, изнемогавшая от чахотки женщина в те часы оказалась рядом.

– Если я говорю, что понимаю вас, месье Кокеро, то оттого, что и я такая же, как и вы, мягкосердечная. Наш брат всегда готов упрекнуть себя лишний раз, если что-то там не удается или удается, но не так, как мы задумали. Вы готовы стыдиться своего дара, я же обречена иметь дело со своей болезнью. Да, у меня туберкулез, и двадцать лет назад я по доброте душевной призналась в этом своему возлюбленному. Как же он поступил? Расторг помолвку. А как поступила я? Вместо того чтобы извлечь из этого урок, научиться обманывать мир, как он обманывает тебя, я стала стараться вдвойне оставаться доброй. Болезнь моя усугублялась, и по мере того во мне росло стремление успеть сделать как можно больше добра: я и вела хозяйство у одного пастора, и работала деревенской повитухой, помогая детям бедняков появиться на свет, ухаживала за сиротами. Твори добро – вот принцип, который придавал мне в жизни силы. И я говорю вам это только потому, что и у вас дело обстоит так или примерно так. Но отчего мы такие? Да потому что нас снедает чувство вины. Мы знаем, что когда-то совершили ошибку, только у нас не хватает смелости признаться себе в ней. Вот потому-то мы и стремимся быть всегда хорошими, добрыми, Порядочными, отзывчивыми. А если нам почему-то не удается, то сразу же появляется чувство своей никчемности, неполноценности. Вам, месье Кокеро, самому предстоит отыскать совершенную вами ошибку. Моя состояла в том, что я девчонкой вопреки своей воле согласилась избавиться от ребенка. И вот это тяжким грузом лежит на моей совести, но еще больше мучит меня, что жители деревни столь сурово осуждали моего возлюбленного, что он вынужден был бежать аж в Америку. И по сей день о нем ни слуху ни духу. И если с ним случилась беда, так опять-таки по вине моей бабской распущенности. Верно говорится в Библии о первородном грехе, не так ли? Наверное, все так и есть.

Утерев слезы, мадам Бершо улыбнулась. Она еще никому об этом не рассказывала, ни одному человеку, добавила она, но уже достигла внутренней гармонии, почти разобравшись в себе. И к концу жизни надеется разобраться окончательно.

Услышанное буквально околдовало меня. Крайне важный для меня вопрос, говорила ли эта простая женщина правду, был прост, как и ответ на него, – да, мадам Бершо права. И пусть она была не прорицательницей, а консьержкой, и то, что рассказала мне, – исповедь простой женщины, мадам Бершо куда ближе подобралась к тайникам жизни моей, чем кто-либо еще в этом мире. Я был будто опьянен и отрезвлен одновременно, витая между глубоким сном и совершеннейшей явью. Я вкушал горечь и сладость, ощущал удивительную легкость и тяжкий груз на плечах. Поднявшись, я уселся, потом попытался встать и снова бессильно рухнул на край постели. Инертность и пробуждение, свет и тень удерживали мою душу плотными сетями – но близился момент, когда я должен был прорвать эту сеть, пробудить себя к свободной жизни.

Мадам Бершо взяла свой бокал, я – свой. Глядя друг на друга, мы выпили, после чего я резко поднялся и подошел к окну. Сколько раз мне уже приходилось видеть четверку этих серовато-коричневых кошек, тайком наслаждавшихся просачивающимся сквозь щели окон теплом. Блаженно жмурясь, они иногда приоткрывали глаз или оба, а теперь вдруг словно по команде уставились на меня недоверчиво и, как мне показалось, понимающе. Готов ли ты наконец выступить в роли рыцаря и справиться со своей раздвоенностью, вопрошали эти взоры. Ибо ты раздираем присущей тебе добротой и любовью к Жюльетте и ненавистью к аббату и осознанием своей вины в смерти сестры.

– Мы с сестрой рано осиротели, – начал я свое повествование, – поэтому нас издавна связывала особая душевная близость. Она была миленькой девочкой, на три года старше меня и со всем меня превосходила. Родись она мальчиком, ей бы давно быть в министрах. Единственное, чего у нее не было, так это моего гипнотического дара, который мы с ней предпочитали держать в тайне. До тех пор, пока Жюльетта однажды не решила похвастаться об этом своей подружке Рагне. Я тут же продемонстрировал свои необыкновенные способности тем, что попытался загипнотизировать Рагну, чтобы та зациклилась на чтении одной из библейских строк: «И был свет». Но Рагна оказалась не из внушаемых. Нас с сестрой высмеяли, за что Жюльетта наградила меня презрением. Помню, как я тогда страдал от неудачи и дожидался случая отыграться. И случай вскоре представился. На празднике вина Жюльетта втрескалась в одного студента по имени Жюльен. Тот отшил ее, поскольку его куда сильнее занимала подружка Жюльетты Рагна. Но повеса крепко засел в голове у Жюльетты. Она без ума влюбилась в этот двуногий фаллос, забавлявшийся тем, что держал на длинном поводке всех девчонок, включая и Рагну. Жюльен просто играл с ними, изображая из себя ловеласа, сердце которого способно вместить тысячи женщин.

Это навело меня на одну идею. Мне ведь хотелось видеть сестру счастливой и быть любящим братом, готовым ради нее на все. Созрел некий заговор – незадолго до начала очередного семестра мы с Жюльеттой повстречали Жюльена в Энхейме у Шестиведерного колодца, местной достопримечательности в стиле Ренессанса. Жюльен явился туда в компании еще одного студента, который сразу же стал строить глазки моей сестре и пригласил нас на стаканчик вина в какую-то забегаловку. Время шло, и надо было возвращаться в имение. У приятеля Жюльена была карета, и на ночь глядя мы отправились кататься. Жюльетта сидела рядом с другом Жюльена Рене на заднем сиденье, заигрывала с ним и, чтобы возбудить ревность Жюльена, позволила ему парочку невинных вольностей.

А я? Улучив момент, я стал смотреть на Жюльена, пытаясь заставить его обратить внимание на мою сестру. Я и сам толком не верил, что взгляд мой окажет воздействие. Еще тогда я знал, что никого против воли любить не заставишь и все это чистейший бред. Тем более я поразился, когда Жюльен накинулся на своего приятеля, требуя оставить Жюльетту в покое. Дело дошло чуть ли не до дуэли. Жюльетта была поражена не меньше моего, а вот Рене пришлось несолоно хлебавши отправляться домой.

Придется переночевать на сеновале, решил Жюльен.

Ночью я проснулся от шлепанья босых ног по полу комнаты. Жюльетта? Она отправилась на сеновал, где отдалась Жюльену, и на следующее утро, сияя от счастья, объявила мне об этом – он с самого начала любил ее, но хотел раззадорить, разыграв неприступного. Стало быть, моя способность к внушению обрела плодородную почву. Но было одно «но». Жюльетта забеременела и стала дожидаться, пока Жюльен сделает ей предложение. У них с ним состоялась еще одна встреча, но потом он бросил учебу и исчез неизвестно куда. Жюльетта вырвала у меня обещание никогда и никому не выдавать его имя, поэтому аббат и отказался отпустить ей грехи на смертном одре. Так он и сделался моим главным врагом. Затем я стал ассистентом моего дядюшки, три года изучал бальнеотехнику и записался на медицинский факультет Страсбургского университета. После выпускного экзамена начались мои странствия и работа в очень многих лечебницах Франции.

Не буду утомлять читателя детальными описаниями, каким образом я снова оказался у своего трюмо: совершенно спокойно я странствовал по коридору хаоса, в танце миновал Триумфальную арку и несколько мгновений спустя уже находился на усеянной каменными обломками и поросшей уродливыми сосенками прогалине. Я шел по тропинке, взбирался по каменным откосам и спрыгнул вниз. И все это одним махом, падение привело к чувству невообразимого счастья. Я парил в невесомости, полностью освободившись от груза на душе, страстно желая, чтобы падение продолжалось вечно. При этом меня не покидало ощущение, что я пролетаю через центр земли, чего в реальности быть, разумеется, не могло. И что самое странное, я пролетал не сквозь тьму, а сквозь свет. Мне казалось, что я будто на парусах устремляюсь навстречу свету, и каким-то образом я знал, что свет этот исходил от улыбки Жюльетты. Свечение упреждало ее облик – я с радостью узрел свою сестру, та, раскрыв объятия, приближалась ко мне. И, увидев ее улыбающееся, озаренное счастьем лицо, понял: она простила меня.

Глава 13

Новый год еще только начался, и, как это бывает в феврале, когда природа собирается с силами, чтобы уже в марте пробудиться к новой жизни, постепенно пробуждался от зимней спячки и я. По примеру мадам Бершо я решил поговорить с собой начистоту и утрясти проблемы с обуревавшим меня чувством вины. Только тогда я с полным правом мог бы уложить в гроб все свои беды и захоронить их в глубинах былого. Но для этого необходима была пауза. И девизом дней следующих стало одно: вояж! Отправляйся в путешествие! Ты нездоров! Благодаря пятидесяти тысячам, полученным от графа, ты теперь не зависишь ни от кого. Так что езжай на юг, к морю. В Италию, на Сицилию.

Живи! Что же касается твоего отношения к Марии Терезе: тебе необходимо встретиться с ней и каким-то образом уладить скандал с аббатом. И даже если он заявит тебе: Петрус, забудем прошлое, не надо с ним спорить – конец ужасам все же лучше, чем ужасы без конца.

Вот в подобном настрое я и приступил к сочинению нового извинения. Поскольку мне было известно, что Мария Тереза снова отправилась в очередное концертное турне, я отыскал фирму «Эрар», где оставил для нее письмо с просьбой переслать его в Лондон на известный им адрес Марии Терезе. Я не сомневался, что она ответит мне. Если раньше она первой протянула мне руку в знак примирения, я, как истинный рыцарь, обязан был ответить ей тем же.

Ожидание прошло в сладостном безделье и продолжительных прогулках. Мыслями я отправлялся в никуда и с наслаждением слушал, как хрустит под ногами прошлогодняя, но уже предвесенняя трава на лужайках за Елисейскими полями. С чувством легкой грусти я вспоминал об имении в Энхейме, моей родине, о Вогезах, о лесах и взгорьях. Мне вдруг захотелось вдохнуть запах свежего сена, конского навоза, отдаться покою и тишине коровников, услышать милое похрюкивание поросят и свиней. Ощущая на лице ветерок, я невольно поглаживал стволы деревьев, а усевшись на дорожных камнях, чувствовал, как сердце мое наполняет необъяснимая грусть, очень напоминавшая волнение перед далеким странствием.

Хождение – самый лучший и самый надежный способ самогипноза, размышлял я. Транс нашего организма – длиной в целую жизнь, и о нем мы просто не задумываемся. Мы ведь так верим в непреходящесть этой способности нашего организма, как и в то, что завтра на востоке взойдет солнце. Во время бега мы привычно доверяемся аппарату координации движений в нашем мозгу, нервам, мышцам, сухожилиям, и если бы нас угораздило задуматься над тем, как работает этот сложнейший механизм, мы бы, наверное, тут же свалились на землю. Вспоминаю студенческие годы в Страсбурге, изучение патологической анатомии. На прозекторском столе было представлено в расчлененном виде человеческое тело – составляющие его органы уподоблялись архитектурным элементам здания. Наш тогдашний преподаватель не раз указывал нам на мощь и в то же время на крайнюю уязвимость этого сложнейшего творения природы. «Сердце, коллеги мои, – говаривал он, – мощнейшее и самое чувствительное устройство. Но даже крохотный тромб или незначительный укол острым предметом в нужном месте в состоянии остановить его навеки».

Минуло десять лет с того занятия по анатомии, но у меня такое впечатление, что дело было всего неделю назад. Я живо представлял себе зал в античном стиле, в центре которого, там, где должна была находиться арена, возвышался мраморный стол, помнил и обернутый в белую ткань труп с прикрытой капюшоном головой. Отправленное на вскрытие тело принадлежало какому-то нищему, уличному попрошайке, которого один из его собратьев из-за бутылки вина решил отправить на тот свет при помощи стилета. Лиловое пятнышко окаймляло рану, крохотное отверстие, через которое клинок проник в сердечную полость.

Неудивительно, что именно эта сцена чаще обычного приходила мне на ум в последнее время.

Таинственная гибель барона Людвига до сих пор оставалась загадкой. И Людвига убили стилетом, ударом клинка в сердце, и, точно так же, как в страсбургском случае, удар пришелся сзади.

По-прежнему ни одного подозреваемого. Если не произойдет чуда, этому преступлению суждено угодить в разряд нераскрытых. А что все-таки думает полиция? Дворецкий обнаружил Людвига лежащим ничком на полу спальни барона. На Людвиге был шелковый халат, ладонь его покрывали глубокие порезы, словно жертва пыталась обезоружить убийцу. Стилет принадлежал Людвигу и, по словам дворецкого, был скорее игрушкой, чем серьезным оружием, – барон использовал его для чистки ногтей. В комнате не обнаружилось следов борьбы, разве что волосы барона были всклокочены.

Мне вспомнилось, что Альбер Жоффе в присутствии графа сказал, ссылаясь на показания дворецкого, что от Людвига исходил запах духов Марии Терезы, – но это, как полагал комиссар, мало о чем говорит, если Людвиг и Мария Тереза были связаны любовными узами.

– Если принять во внимание и состояние половых органов господина барона, несомненно, он незадолго до смерти был движим страстью.

Предположение Жоффе пробудило во мне такую ревность, что я постарался отбросить мысли, с этим связанные. Но Жоффе впрямую не утверждал, что Мария Тереза и барон были в интимных отношениях. Именно этим, именно боязнью, что подобное вполне могло иметь место, и объясняется то, что я не проявил особого интереса, когда Жоффе обратился ко мне с просьбой поставить свой необыкновенный дар на службу следствию.

Но кого мне предстояло гипнотизировать? Дворецкого, который уже давным-давно сменил хозяина? Возможно, в этом и мог быть смысл. Может, в трансе он и припомнит какие-то звуки, шумы, голоса, которые слышал во сне. Я мог бы расспросить Марию Терезу, но гипнотизировать ее? Нет, на подобное я не мог решиться!

Меня отвлек раскачиваемый ветром фонарь. Я снова был в городе, шагал по большим округлым камням тротуара рю де Риволи. Воздух над дворцом Тюильри почернел от воронья. Карканье раздирало барабанные перепонки и душу. Мальчишка целился в ворон палкой, изображая охотника, чей-то голос позади вопил: «Тушенные в жиру вороны – деликатес». Я оглянулся. Никого не было видно. Кто мог кричать? Рю де Риволи выглядела довольно оживленно. Но чего мне здесь, собственно, было надо? Тушенные в жиру вороны, воронье, пожиратели ворон! Я всматривался в лица людей и продолжал идти по своим делам. Кто на рю де Риволи мог соблазниться воронами? Эта участь тех, кому не по карману куропатки или фазаны. Кто лакомился воронами, считался безбожником, ибо вороны суть преобразившиеся в птиц души грешников. Кто поедал ворон, явно метил в психушку. А вот фазанчик или куропатка, да еще в ароматном жирке… У меня слюнки потекли при этой мысли. Чего бы я сейчас поел? На что у меня сейчас особый аппетит? Может, телячью ногу с салом по-страсбургски? Бедро косули? Каплуна со сморчками? Или с полдюжины перепелиных грудок, фаршированных трюфелями, да еще на поджаристом белом хлебе, посыпанных базиликом… А перед этим карпа! Или все же лучше подошла бы камбала? А может, щучку в раковом соусе?

Заметив на горизонте ресторан, я вполне по-королевски отобедал и выпил. В соответствующем настрое уже ближе к вечеру направился в Консьержери расспросить Альбера Жоффе, насколько серьезно его предложение. Полицейский комиссар, как мне сообщили, уехал на рю де Вожирар к барону Филиппу. Дескать, есть кое-какие новости в деле убийства Людвига Оберкирха. Я не долго думая также направился туда, где меня принял Филипп. Он был в самом добром расположении. Мария Тереза не только присутствовала, но и, судя по всему, расположилась здесь всерьез и надолго: рояль фирмы «Эрар», некогда стоявший в гостиной Людвига, нынче обрел место в картинной галерее Филиппа. На пюпитре громоздились листы, испещренные гипертрофированными нотными знаками. Будто созданные специально, чтобы подчеркнуть эгоцентризм своевольной исполнительницы, они затмевали безыскусной черно-белой ипостасью даже полотна на стенах. Любовь, стало быть, справляла викторию? А мне давали отставку? Или же я все-таки шел на поводу у ложной идеи?

– Ноты Бетховена, отпечатаны по специальному заказу в Англии, у Махони, – пояснил Филипп, высокомерно указав мне на диван, где уже сидел Альбер Жоффе в компании аббата де Вилье, поедая пирожные и запивая их шоколадом, кофе, чаем. – Мария Тереза покорила лондонцев, успех ничуть не меньший, чем здесь, в Париже. Весьма уместно с твоей стороны прийти сюда и выразить ей поздравления. Теперь круг ее ближайших почитателей завершен.

Какую бы доброжелательность ни разыгрывал передо мной Филипп, я ощущал его ревниво-презрительный взгляд на своей спине, еще когда целовал руку Марии Терезе. Неужели он все-таки не уверен в своих тылах? Мысль эта придала мне оптимизма, и я решил затянуть прикосновение губами к руке пианистки. Выглядела Мария Тереза утомленной, если не сказать измученной. Во взоре застыла усталость, мне бросилось в глаза, что ее всегдашняя аура поблекла, выцвела, едва ли не исчезла вовсе.

– Спасибо тебе за письмо, – поблагодарила она.

– Это было наименьшее, что я мог сделать, – вполголоса отозвался я, и прозвучали мои слова, надо признаться, несколько неестественно.

Затем я повернулся к аббату, выглядевшему ничуть не менее утомленным, чем Мария Тереза: лысый череп усеивали пигментные пятна, словно голова его была посыпана пеплом. Лицо палача с воспаленными глазами посерело и будто Окаменело, если не считать подергиваний узеньких губ.

– Я заметил улыбку у вас на устах, аббат де Вилье? – осторожно осведомился я. – Как мне думается, она относится ко мне. Но не будем рассыпаться в многословии: я готов признать, что мой жест в отношении вас непростителен, и я раскаиваюсь в содеянном. Больше мне нечего сказать.

Аббат кивнул, судя по всему, мое извинение было принято. Без единого слова он изучающе смотрел на меня. Когда Филипп взял руку Марии Терезы в свою и она крепко сжала ее, губы аббата стали еще тоньше, а глаза недобро заблестели. Будто ему с огромным трудом приходилось сдерживать себя, чтобы не допускать подобного распутства в его присутствии. Нас с аббатом пугало одно и то же: возможная близость Филиппа и Марии Терезы. Я понимал, что ничего не смогу поделать со своей ревностью, со своими ужасами. К счастью, слово взял комиссар полиции.

– Да, верно, в деле по убийству барона Людвига Оберкирха появились кое-какие новые моменты, – скороговоркой произнес он. Собственно, потому он и решил собрать здесь всех. – С одной стороны, это имеет отношение к квартире барона, с другой – еще кос к чему, что я намерен обсудить в самом узком кругу. Только теперь удалось обнаружить на окопном стекле следы чрезвычайно твердого вещества, алмаза. Непонятной формы знаки, весьма отдаленно напоминающие буквы, вероятно, это фрагменты каких-то слов. То ли «заб…», то ли «за…шь», целиком они практически не поддаются расшифровке.

Говоря это, Альбер Жоффе пристально обозревал присутствующих, в присущей ему манере разминая свои толстенькие большие пальцы. Аббат де Вилье смотрел в сторону, всем своим видом демонстрируя презрение, Филипп сосредоточенно морщил лоб, а Мария Тереза сидела с удрученным видом – широко раскрыв глаза, неровно дыша, и так вцепилась в руку Филиппа, что тот обеспокоенно обнял ее за талию и привлек к себе. Я просто исходил ревностью. А когда она положила голову на плечо Филиппу, тут уж мне стало и вовсе невыносимо. «Ты проиграл, Петрус, проиграл окончательно», – говорил его взгляд, и когда Мария Тереза закрыла глаза, у меня в этом уже не оставалось сомнений.

«Чего же ты хотел – ужасов в финале? – в бешенстве спросил я себя. – Вот ты их и получил!» И судьба, словно стремясь довести меня до белого каления, преподнесла мне очередное видение из недавнего прошлого: обнаженная Мария Тереза, готовая отдать свое тело, казавшееся мне таким родным и знакомым. Но сейчас мне казалось, что эта женщина не имеет ровным счетом ничего общего с той, из видений. Чувственность Марии Терезы обратилась в прах, в пепел, красота ее уподобилась увядшей розе, более того, творческая аура ее растворилась в небытие.

Эта мысль мало помогала. До сих пор в памяти моей хранились события «прежней» или «моей» Марии Терезы: ее обнаженная и беззащитная красота была для меня незабываема, как и ее поцелуи. Ревность, сочувствие, любовь – в чувствах моих царила суматоха, казалось, меня вот-вот разорвет на части.

Аббат де Вилье между тем объяснял, что царапины на стекле, судя по всему, возникли от перстня с бриллиантом, принадлежащего Марии Терезе, того самого перстня, который был потерян, с большой долей вероятности, именно в доме барона Людвига. И драгоценность до сих пор так и не была найдена. Что же касается второго обстоятельства, о котором месье комиссар предпочел бы говорить наедине, то он может сказать следующее:

– Это дело касается меня лично и моей лжи о том, что я вечером в день убийства находился в Лондоне. – Аббат повернулся к Марии Терезе и посмотрел ей прямо в глаза. – На самом же деле я был уже давным-давно в Париже. Я решил подвергнуть испытанию отеческую заботу и следил за тобой, дитя мое. И был наказан за это, поскольку собственными глазами вынужден был убедиться, как ты постепенно оказывалась в сетях, расставленных этим Оберкирхом.

– Аббат де Вилье! Не будь вы в столь почтенном возрасте и покровителем Марии Терезы… я вздул бы вас как полагается! – возмущенно воскликнул Филипп.

– Охотно верю, тем более мне уже приходилось здесь сталкиваться с насилием, – иронически ответил аббат. – Но поскольку вы, Филипп, все же у меня на хорошем счету, я готов проявить снисходительность.

Впервые аббат де Вилье в открытую высказался против близнецов Обсркирх. У меня сердце екнуло, фронты переменились. За оскорблением сразу же последовало унижение, потому что именно Филиппу аббат был обязан жизнью. Во мне родилась новая надежда, и я послал молитву небесам о том, чтобы аббат и барон разругались окончательно и чтобы Мария Тереза не стала ни на чью сторону. Для меня, как я рассчитывал, путь тогда снова становился прямым, ибо, если двое дерутся…

Однако мои расчеты оказались преждевременны.

Хорошо лишь, что Филипп хотя бы отошел от Марии Терезы. Размеренными шагами он расхаживал взад и вперед по гостиной, объясняя Альберу Жоффе, насколько мало интересовало аббата здоровье его так называемой племянницы на самом деле: в Лондоне он потащил ее к какому-то шарлатану, а не к настоящему окулисту, и все лишь для того, чтобы услышать от него, что, дескать, Марии Терезе уже никто и ничем помочь не сможет, поскольку она страдает доселе неизвестной болезнью глаз, и при этом насладиться тщеславной радостью. Филипп не скрывал бешенства, произнося сию обличительную тираду, он вытащил на свет божий эту историю для того, чтобы все воочию смогли убедиться в неприкрытом эгоизме любящего дядюшки-аббата.

– И Петрусу знакома похожая история, месье Жоффе. Она произошла вскоре после того, как аббат покинул наше имение: у одного из виноделов, вдовца, была довольно симпатичная дочурка – если не считать того, что ее лицо покрывала экзема. Но к врачу он ее не пускал, как к себе в дом тоже никого не пускал. До тех пор, пока не лопнуло терпение нашего управляющего, толстяка Альбера. Он за свой счет и нанял врача. И мы впятером отправились в путь. И как же поступило это чудовище, именуемое отцом? Заметив, что мы приближаемся к его дому, он тут же спустил с цепи пса! К счастью, с нами был наш толстяк Альбер, и он не сдрейфил. Он ловко подскочил к собаке, и одного его пинка хватило, чтобы ее утихомирить. Но что я хочу этим сказать: этот с позволения сказать отец не желал помочь дочери! Ему она была больше по душе с обезображенным экземой лицом. А симпатичная молодая дочь – нет, ее же замуж пришлось бы выдать, а вот это ему по многим причинам было ни к чему, если вы понимаете, что я имею в виду. Я хочу сказать, месье Жоффе: этот аббат ведет себя в точности так же. Он желает заполучить Марию Терезу навеки! И не отпускать ее от себя! Он шпионит за ней и заинтересован в том, чтобы она так и оставалась незрячей. Поэтому и Петруса к ней близко не подпускает. Дело в том, что аббат де Вилье боится, что, не дай Бог, этому гипнотизеру повезет, как повезло с Ла Бель Фонтанон. Она ему не зрячая нужна, а только слепая – лишь так он сохранит власть над ней!

– Филипп, ты ужасен! – воскликнула Мария Тереза.

– Нет-нет, ангел мой! – вымученно ответил Филипп. – Кому-то все-таки надо показать твоего дядюшку-мизантропа во всей его красе. Неужели ты сама не замечаешь, что он губит, разрушает тебя? Куда подевались твои силы? Какой ты вернулась из этого проклятого Лондона?

– Эх вы, деревенщина глупая!

Любезности, которыми обменивались Филипп и аббат, не ушли от внимания Альбера Жоффе. Ироничный взгляд его сновал между Филиппом, Марией Терезой и аббатом. Жоффе, по обыкновению, потирал большие пальцы рук.

Первой не выдержала Мария Тереза. Зажав уши ладонями, она бросилась к инструменту и стала наигрывать какое-то чудовищное стаккато. Минуту-другую на нас обрушивался весь диапазон звуков, на которые способен рояль. Филипп и аббат, словно сговорившись, подбежали к ней и, схватив Марию Терезу за руки, остановили чудовищную какофонию. Нет, этого я выдержать уже не мог.

Отбросив всякую сдержанность, я устремился к инструменту и стал оттаскивать аббата и Филиппа от рояля. Закончилось все вульгарнейшей потасовкой, не на шутку поразившей Марию Терезу, а потом взрывом истерического смеха всех троих участников.

Громкий хлопок крышки рояля отрезвил нас. Альбер Жоффе поспешно откланялся. Поблагодарив всех присутствующих, он объявил, что сейчас как раз время затронуть еще один вопрос. Порывшись в карманах сюртука, извлек на свет перстень и положил его на крышку рояля.

– Мне весьма жаль, барон, – сказал он. – Одна из служанок покойного господина барона решила признаться, что обнаружила этот перстень вдавленным в ковер как раз под окном, стекло которого было исцарапано.

На улицу я вышел в преотвратном настроении. Поначалу мне каким-то образом удавалось утешить себя пирровой победой, по потом с каждым шагом по осенней парижской мостовой я понимал, что это не более чем самообман. Я бесцельно брел по улочкам Сен-Жермен-де-Пре. Ночь была ясной, тени четко вырисовывались на фоне сероватого мрака. Яркий лунный свет превращал фасады домов в декорации к сказочному спектаклю. К счастью, тут и там тьму прорезал освещенный прямоугольник окна, откуда доносились смех или пение.

Аббат – победитель, признался я себе. Проигравший под номером первым – Филипп, а второй – вы, ваша милость. Она в открытую послала нас ко всем чертям. И это ясно даже последнему тупице!

Я свернул за угол, во тьму. Волнение мое росло. Пиррова победа! Я тихо выругался, едва не наткнувшись на обнимавшуюся парочку.

– Занимались бы этим дома! – буркнул я.

– А ты – сам с собой!

Судя по всему, девчонка явно не промах. Мое настроение отчего-то улучшилось. Стало быть, Мария Тереза решила дать отставку нам с Филиппом. Так кто же все-таки в этой ситуации оказывался в лучшем положении? Он или я? Я представил себе утомленного интригой Филиппа, оказавшегося у разбитого корыта, потому что вечная злоба, ревность и недоверчивость ничуть не хуже любого гипнотизера сковывали его разум. Я с полным основанием, как мне представлялось, мог считать, что вышел из этой перипетии целым и невредимым. Ибо ваша дама искусства обозвала меня таксой, а Филиппа – лишь помесью таксы еще с чем-то. И это ставило меня в более пристойное положение – такса годится хотя бы для охоты, а вот помесь – разве что для опытов по вивисекции. В душе я ликовал, что для меня упомянутые события оказались всего лишь досадным эпизодом, для Филиппа же оборачивались подлинной драмой.

Тискавшаяся парочка осталась далеко позади, а вот я непонятным образом попал туда, откуда несколько минут назад и начал свою прогулку: на рынок у церкви Сен-Сюльпис. В мусорных корзинах рылись какие-то оборванцы.

Может, помочь им?

Я был близок к искушению выбрать одного из бродяг и внушить ему, что его живот полон разных вкусных вещей. Потом мне вспомнились прошлые подобные эксперименты, и я решил воздержаться. Один из нищих, тот, что поздоровее, немилосердно ткнул приятеля локтем в бок.

– По очереди, не забывай!

– Убийца!

Его товарищ, худощавый сгорбленный старик с лысиной, с которой он вполне мог сойти и за графа, и за аббата, злобно плюнул перед собой. Заинтригованный, я продолжал наблюдать за сценкой. Из туч показался маленький кусочек луны, а часы на колокольне Сен-Сюльпис пробили одиннадцать. И тут лысый повернулся к церкви и злобно погрозил ей кулаком.

– Еще один денек, Боже, когда ты не вспомнил обо мне!

Здоровяк выругался и продолжал рыться среди овощных отбросов, а потом запустил в лысого яблоком.

– Идиот! Он помнит о тебе!

– Смертоубийца!

В ответ здоровяк пожал плечами. Затем повернулся и заметил меня. Лицо его осветилось улыбкой. Стащив с головы шапчонку, он направился ко мне. Я извлек из кошелька две банкноты по пять франков.

– Спасибо вам. У вас доброе сердце.

Нищий был отменно вежлив. Он даже шаркнул ногой по заляпанной грязью брусчатке, словно по паркету, и отвесил мне поклон, дав возможность во всем великолепии обозреть его живописную лысину.

– Никогда не говори, что Бог оставил тебя, – строго провещал он своему собрату и в назидание помахал банкнотами у него перед носом.

Я был как зачарован. Этот здоровяк с бычьим затылком не мог быть недоумком. Или, во всяком случае, больше не был таковым. Во мне разыгралось любопытство. Что же произошло в судьбе человека, которого его сотоварищ дважды окрестил убийцей? Мне так и не удалось это узнать. Здоровяк, казалось, был телепатом.

– Я все позабыл, – крикнул он мне, – но одно я помню: мы, горожане, суть актеры, которые только и норовят объегорить по мелочам друг друга, причем даже не замечая этого. Проходят мимо с равнодушными мордами, будто твой собрат – пустое место. А если уж и поздороваются, так из чистой вежливости. И чем учтивее раскланиваются, тем равнодушнее они друг к другу. Сердце здесь, в Париже, – вещица никчемушная, как легкие для рыбы, живущей в воде. А если уж случается, что у кого-то в душе доброе чувство шевельнулось, то это все равно что звучание эоловой арфы в урагане. Лучше всего закрыть глаза навеки и не видеть и не слышать ничего, кроме сущего.