Текст книги "Киндернаци"
Автор книги: Андреас Окопенко
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Эпизод 31. Осень 43-го
Вечерние занятия. Госпожа Блюте. Да что это с тобой, Анчи? Наконец-то есть у меня зрительная труба, и как раз настала вечерняя фаза, в самый раз вам воспользоваться земной зрительной трубой, чтобы подсматривать за самыми что ни на есть земными явлениями, а я вполне обойдусь без вечерней фазы, ведь когда ты после обеда отправляешься в школу, день, можно сказать, уже и прошел, и ты чувствуешь себя совсем конченым, а на самом деле тут-то все только и начинается, единственный источник света во всей вечерний фазе – это прекрасный цветок, госпожа Блюте, наша учительница по немецкому языку; я могу гордиться тем, что и без нее уже любил Вагнера, я сам в туманной стране Нибелунгов заново отлил сломанный меч, как льют свинец в новогоднюю ночь, и вот передо мной возникла, как живая, госпожа Блюте, возникла как вишенно-сладостное откровение, а после моего сочинения (Это у меня-то и вдруг этакое парадное сочинение «Помни Сталинград!», которое потом читают вслух в классе! Конечно же, целиком и полностью благодаря ей – госпоже Блюте!), так вот, после этого сочинения мое настроение заметно качнулось в сторону «Гибели богов», и я ловлю себя на том, что вчера вечером нарочно сделал крюк к недавно мною обнаруженной свалке, отвратительному гниющему болоту, и чуть было не провел на себе опыт, чтобы узнать, готов ли я ради Блютхильды окунуться по горло в кровь дракона, зато потом, бесстрашно смеясь в лицо большевикам, сгореть вместе с нею в пылающей Валгалле, чтобы наш пепел смешался в этом огне.
«Что-то не так с твоим Цветочком, Анчи?» – звучит в моих ушах, хотя никто не задал вопроса; выпрямление перевернутого изображения в зрительной трубе требует четырехкратного удлинения тубуса относительно фокусного расстояния реверсионной линзы; в сущности, это можно считать излишней роскошью, поскольку увеличенный зрительной трубой динозавр в школьном кабинете наглядных пособий расколошматил бы меня на метеоры даже в астрономичеси перевернутом виде; сейчас передо мной тускло-желтый свет слабой лампочки на серой от въевшейся грязи парте – заляпанной машине для сидения, но конструкция зрительной трубы на сером, впитывающем кляксы листе с лежащей поперек него поцарапанной, оставляющей на пальцах чернильные пятна линейкой сияет безупречной белизной; сейчас, в день, когда я потерял мою Блюте, я получил зрительную трубу; в последнее время моя Блюте все чаще хвалила меня за успехи в немецком языке, порой одаривала улыбкой, но Османа, самого старшего среди учеников нашего класса, сочинителя напыщенных стихотворений, она хвалила совсем по-другому, и сегодня, пристроившись к широкой, давно проверченной дырке в перегородке, за которой находится кабинет, я при полном освещении увидел, как моя белокурая, белогрудая Валькирия, вступившая в пору здорового цветения женской плоти, стоит там, высоко задрав сзади подол, а Осман, виновник моего недавнего унижения (черт бы побрал этого Эйнштейна!), корифей немецкой словесности, самозабвенный любовник, плоть, одна только плоть с таким загаром, словно он только что вернулся из колоний, тело – стальное, гибкое, как у мастера джиу-джитсу, с черно лоснящимися набриолиненными волосами, – всем своим естеством сейчас уже вошел в ее лоно; в смятении чувств я едва не сомлел, но, вопреки всему, мне впервые открылось все великолепие той части тела, которую я до сих пор по наивности воспринимал как седалище; ассоциировал только с теми функциями, которые связаны с уборной, да с бранными словами, в которых она фигурирует; вдыхая воздух, в котором вихрились капризно смешивавшиеся у меня перед носом запахи косметических средств, которыми Осман пользовался для ухода за телом, и тонких духов «Убиган де Коти» моей Блюте, аромат которых густыми волнами исходил от ее разгоряченного тела, я проникся значительностью происходящего. «Так падай же, комета, и разрушь Валгаллу!» – возопил я в душе и приказал улечься волнам, которые ходуном ходили у меня в штанах, и не усугублять своим волнением мою любовную трагедию.
«Что-то не так с твоим Цветочком, Анчи?» Зато у меня есть зрительная труба, и после урока физики я, как паинька, иду в уборную. «Я не выдам мою Блюте!» – говорю я со слезами на глазах, и вот уже я герой и растроган до дрожи. Лейнзамер стоит над желобом, он отталкивает меня: «Я – первый!» – заявляет он властно. «Это потому, что ты отрядный вожатый?» – взвиваюсь я. «Ерунда! – бросает он с глумливым смешком и, нарочито изображая истинно германское произношение немцев из рейха, изрекает: – Просто власть принадлежит сильнейшему». Сегодня это настолько выводит меня из себя, что я готов прошибить ему башку; его черепушка треснет на мелкие кусочки, и на каждом останется шматок его дурацких властолюбивых мозгов. Если бы я сейчас нашел спички, то сегодня я бы сделал то, перед чем спасовал, когда в уборной проводили испытание на храбрость, я бы вытащил и взял в руку весь коробок, все шипящее белым пламенем содержимое. А так остается только ждать, когда меня успокоит гуляющий по венскому предместью, на диво мерзопакостный осенний ветер, пока я бреду по затемненным улицам, на которых утешительно попадаются собачки, кошки, слоники из светящегося состава на обтерханных воротниках, бреду до остановки, к которой подходит скрипучий дребезжащий трамвай, чтобы наконец-то выгрузить меня возле дома, где никто меня не встречает, так как родители еще не вернулись.
Их отсутствие с недавних пор стало означать для меня потрясение, которым я дорожу. «Мы ушли в кино, ты можешь разогреть себе картофельные оладьи». Какие там оладьи! Я бегу в спальню, прыгаю на мамину кровать, сбрасываю одежду, залезаю в точно уж недевственную постель, роюсь в ночном столике, торопливо вытаскиваю из него флакончик духов – хотя и не «Убиган», но что-то в этом роде, тоже от Коти, – душусь, немного тронув себя белой резиновой пробкой возле левой и возле правой ноздри, рот изнутри и пестик (я все время пользуюсь словом, знакомым из школьных уроков), и затем, единственный раз в жизни, имею – и как еще имею мою милую госпожу Блюте, но прежде, чем этому произойти, я в испуге вскакиваю и, зажимая крайнюю плоть, убегаю в уборную. Мама вслух удивляется, отчего это тут сегодня так сильно пахнет духами, но папа говорит: «Пойдем-ка в мой кабинет, мне надо кое-что тебе сказать». Я поплелся за папой, как баран на бойню, а он между тем с дружелюбным выражением торжественно усаживает меня за свой письменный стол на величественный стул в старонемецком стиле, здесь царят фиолетовые чернила и царапающее перо.
– Знаешь что, Только, ведь ты уже становишься зрелым мужчиной.
– Знаю, – горячо откликаюсь я, охваченный самыми разнообразными чувствами, которые как-то все сразу перемешались в душе.
– Вы, слава Богу, все это знаете из школьных уроков, но я говорю с тобой на основании практического опыта. Ты наверняка, как все мальчики, у которых еще нет девушки, не сегодня завтра начнешь онанировать.
Кровь запульсировала у меня в жилах такими толчками, словно с каждым ударом сердца там перекачивались целые ведра. Я заерзал на стуле.
– Но я тебе советую не слишком этим увлекаться, иначе ты потом осрамишься с дамами. Вот посмотри, что написал об этом один человек. – Я не могу вырвать книжонку из рук отца и не могу прочесть имя автора. – Возможно, сейчас она под запретом, но написана с умом.
Папа говорит, что ему на днях дала эту книгу пропагандистка предохранения.
– Да-да, предохранение и сейчас существует, и ведь действительно приятно, когда ты, не будучи частью системы, можешь как-то помочь людям просто благодаря своему служебному положению. Это я объясню тебе как-нибудь потом, ведь хотя ты уже пахнешь как мужчина, однако еще не стал сложившимся человеком. Запреты есть, и от них никуда не денешься. Есть очень много запрещенной литературы, например весь дадаизм. Вот посмотри, я покажу тебе, что о нем говорит твой фюрер.
Я погружаюсь в чтение «Майн кампф»:
«Нельзя отрицать, что в прежние времена тоже встречались заблуждения, приводившие к отклонениям от хорошего вкуса, однако в этих случаях речь скорее шла о таких творческих отклонениях, в которых потомки могли все же признать наличие определенной исторической ценности, а не о тех продуктах уже не столько художественного, сколько духовного вырождения, доходящего до полной бездуховности. В этом искусстве уже наметился тот политический крах, который в дальнейшем получил свое отчетливое выражение.
Большевизм искусства – единственно возможная форма жизненной и духовной реализации большевизма в целом.
Тому, кто не доверяет большевизму, достаточно внимательно взглянуть на искусство тех стран, в которых благополучно установился большевизм, и он с ужасом увидит, что те болезненные творения безумных и опустившихся людей, которые знакомы нам с начала XX века под собирательными названиями „кубизм“ и „дадаизм", в этих странах пользуются поддержкой государства в качестве официально признанного искусства.
Подобно тому как какие-нибудь шестьдесят лет назад невозможен был политический крах нынешнего масштаба, не мог произойти и тот культурный крах, который начал намечаться в произведениях футуристов и кубистов начиная, с 1900 года. Шестьдесят лет тому назад выставку так называемых дадаистских „переживаний" было бы просто невозможно себе представить, а ее устроители были бы отправлены в сумасшедший дом, между тем как сегодня они даже занимают руководящие должности в творческих объединениях. Эта зараза не могла тогда появиться, потому что ее не потерпело бы общественное мнение, да и государство бы не стало спокойно на это смотреть. Ибо не допустить того, чтобы кто-то заставил целый народ ринуться в объятия духовного безумия, является задачей государственного руководства».
– Довольно! – и книга уже убрана от меня, а передо мной оказывается раскрытая Энциклопедия Мейера, Вот, читай!
«Дадаизм. Художественное направление, возникшее в годы Первой мировой войны и продолжавшее находиться в центре внимания приблизительно до 1921 г. Д. отвергал все общепринятые законы эстетики, провозглашал неограниченный произвол творческой личности, вызывая зачастую такое впечатление, как будто он ставит себе целью высмеивание существующих течений. Название происходит от «да-да» – первых членораздельных звуков, произносимых младенцем, которые дадаистами провозглашались высочайшим, непосредственнейшим проявлением художественного творчества. В изобразительном искусстве Д. заимствовал некоторые стилистические элементы кубизма и футуризма. Следует от…»
– Ну как, Только? Разобрался?
Я испытываю скорее полное смятение.
– Знаешь, что меня всегда смущает у вас, гитлерианцев? Ваше постоянное «Jawoll». В славянских языках «Ja» значит «я», a «wol» значит «вол».
Эпизод 32. Осень 43-го
Шатание по предместью. Так как Хозяйство уже не дает того, что тебе нужно, ты начинаешь расширять границы своих вылазок в окружающий мир. Не в какие-то незнакомые места; а в те, которые ты просто обязан знать и знаешь так хорошо, что не заблудился бы там даже с завязанными глазами. Так, дорога до школы, обычно проезжаемая на трамвае, становится в свободные от занятий дневные часы твоей тропой для пеших прогулок, которые ты начинаешь варьировать, сворачивая в переулки или в зеленые уголки затесавшейся в городские недра сельской природы, иногда к заметным издалека мрачным фабрикам. Одна из них обдает жутью, потому что от нее на мили кругом разносится запах горелых волос. В другой как скребут по стеклу, оно со звоном крошится, рассыпаясь водопадом вылетающих на улицу белых и зеленых стеклянных осколков. И ко всему, конечно, щемящий, шумящий, летних радостей не обещающий ветер, порой усиливающийся и с воем нагоняющий тучи с проливным дождем. Все прошло, все безнадежно кончено. Но вдруг тебе случается заблудиться, и вся щемящая тоска, как твоя тропа, – была и нету, и кругом, куда ни кинешь взгляд, мокрая зелень, и всюду запреты, и с первого шага башмак и каблук и вся стопа увязает в маслянисто-булькающей черной жиже: ты делаешь шаг назад, как тебе кажется, в том направлении, откуда ты шел, и снова – на этот раз выше колена – проваливаешься в жижу. Окружающий пейзаж рассыпается на тысячи осколков, в душе – одно острое желание, в голове – наметки планов спасения, и над всем этим – музыкально озвученный грозным бульканьем жирной трясины случайный обрывок из бульварного романчика, который точно так же неведомо откуда появился и потом еще долго пугал ночным кошмаром:
Эпизод 33. Осень 43-го
Однажды на уроке немецкого. Желтый солнечный свет уже никого не может обмануть, он греет окольные окна, но не согревает зеркальную гладь бассейнов. Они высыхают, исходя битумными парами, и их пронзительная вонь отлично гармонирует с запахами школьных туалетов и гниющих тряпок, которыми вытирают доску. Косой солнечный луч дотянулся до второй парты в левом ряду и припека уголок тетрадки, на ее серой обертке написано: «Звездный атлас Витрова» – хороший запах пропеченной бумаги, который издает даже холодная чистая упаковочная бумага, хотя в нынешнее военное время к нему примешивается затхлый запашок комнатной пыли, которая заодно попала в бумажную массу, витает над грязной, с торчащими занозами, откидной крышкой парты. От этого запаха, несмотря на утренний час, во рту собирается слюна и урчит в животе.
Надпись на тетради очень неразборчива, так как в ней смешалась привитая старыми прописями привычка к наклонному почерку и новая установка на бодрый прямостоящий. Во-вторых, тяжеловесно взлетающее ввысь «t» можно перепутать с целым рядом других букв, это «t» вообще нехарактерно для Витрова и осталось у него как последняя дань былой дружбе со Шлезаком, память о которой постепенно бледнеет, медленно уступая место просыпающемуся интересу к девочкам. Ну, а в-третьих, опасливый страх, как бы следующая линия не получилась слишком бледной или неряшливой, зачастую заставлял пишущего подрисовывать буквы, иногда даже по два раза.
«Осман, Харти, я – теперь звезды 1-й величины», – написано на первой странице атласа. «Из-за девочек играть в футбол, драться, ругаться уже не так важно, как раньше; главное стало: ум, анекдоты, похабство, манеры, костюм, музыка, опытность, небрежная поза, романтика. Вместо простой солдатни теперь правят бал офицеры, к которым я могу себя причислять хотя бы потому, что я умен».
Листок, озаглавленный «ОСМАН»: «Звезда 1-й величины. Самый старший из нас, второгодник, причем не в первый раз. Но очень умен. Хлыщ. Но сначала объяснение, кто такие хлыщи и чего они добиваются. Несмотря на наши политические разногласия, мы тотчас же по-джентльменски пожали друг другу руки в знак взаимного уважения». «Своей прической, небрежной повадкой, рассказами о запрещенном свинге он уже добился того, что прежняя наша элита превратилась в его свиту, причем в подчинение перешли как раз все спортсмены, задаваки и горлохваты. Запомнить: What is the thing? This is the swing.[17]17
«Что это за вещь? Это свинг» (англ.).
[Закрыть] Поговаривают, что он завел у себя настоящий говорим так: OGHC – Osman’s Girl Hunting Club.[18]18
«Османовский клуб охотников за девочками» (англ.)
[Закрыть] Там курят, пьют виски и вообще ужас что творится. В придачу он претендует еще на то, чтобы его считали поэтом, но, по мне, он пишет слишком уж высокопарно. В одном его творении, которое он нам читал, только и речь что о кипучих страстях и дальних странах, и даже встречается слово „Пикассо". Бывают такие слова, Бог весть где подхваченные, от которых невольно краснеешь».
Листок, озаглавленный «ХАРТИ»: «Звезда 1-й величины. Перешел к нам из другой школы. Раньше пел в хоровой капелле. Очень серьезен и умен, причем, однако, очень хорошо приспособлен к реальной жизни, чувствителен, ведет себя естественно. Сразу же сделался моим лучшим другом». «Много думал об этом: разница между Харти и Шлезаком. Теперь то место, которое занимал в моей душе Шлезак, принадлежит девушкам. Вернее сказать, будет принадлежать одной-единственной девушке. Харти точно также ждет своей суженой, а до тех пор даже не собирается eseln. Мы можем с ним проговорить целый день напролет. Вот так же когда-нибудь у нас будет и с моей девушкой. Мы с самого начала дружно объединились против декадентских влияний, которые исходят из Америки и от Османа».
Листок, озаглавленный «Блюте»: «Сверхновая».
Сверхновыми в астрономии называются такие звезды, которые кажутся новыми. Они внезапно вспыхивают на небе там, где до того находилась звездочка слабой светимости или вообще не обнаруживалось раньше никакого небесного тела. Светимость вспыхнувшей «Новой» может за очень короткий срок увеличиться в тысячи раз, затем она угасает, так что ее светимость становится настолько слабой, что она превращается в невидимую для наблюдателя звездочку. Примечательной закономерностью, отмеченной наблюдателями у обнаруженных ими звезд такого класса, является то, что в максимальной фазе вспышки они достигают светимости, приблизительно в 25000 раз превышающей светимость нашего солнца. Однако встречаются редкие исключения из этого правила, так, среди «новых» звезд иногда попадаются такие, чья светимость вспышки в тысячи раз превышает светимость обыкновенных «новых» звезд. Такие неожиданно вспыхивающие звезды, обладающие сверхсильным свечением, стали называть «сверхновыми». Отмечены «сверхновые», светимость которых в максимальной фазе короткой вспышки в 300 миллионов раз превышает светимость нашего солнца. Появление «сверхновой» звезды в какой-либо из галактик представляет собой очень редкое явление, случающееся приблизительно один раз в тысячу лет». (Выписано из «Современного энциклопедического справочника», 1940 г.). По-настоящему, ей не место в «Звездном атласе», потому что она – учительница. Однако она – моя подружка. Один раз я даже заставил Вульша, человека примитивного и любителя всяких шуточек, который в прошлом был одним из моих мучителей, написать мокрым мелом (а такую надпись невозможно стереть): «Герти Блюте! Мы тебя любим». Она густо покраснела и, поняв, что это невозможно стереть, совсем растерялась. Признание: мое самолюбие не успокоится, пока я не наберусь храбрости и, не прячась за чужой спиной, не выскажу это сам, глядя прямо в ее милое личико и покрывая его поцелуями». «Она инстинктивно отомстила мне на контрольной работе: „Как это, мол, возможно, чтобы у такого тонкого человека был такой корявый почерк!" На будущее: никогда больше не буду подрисовывать буквы. И нельзя писать имя моей Блюте с таким, "t", какое пишет Шлезак, я придумаю для нее свой собственный, легкий рисунок».
Желтое, с летом навсегда распрощавшееся солнце – отныне и навек солнце школьных уроков – высвечивает на голове Лодовика желтую прядь, пожалуй, это даже изобличает ее химическую высветленность. Только что прозвенел звонок с урока, а Лодовик уже дерзко распевает в солнечных лучах, взобравшись на осино-полосатый учительский подиум, готовый под недреманным оком нашей валькирии – хранительницы классного журнала в любую минуту быть низверженным, распевает со всякими выкрутасами, смешно изображая инструменты оркестра:
В каком-то баре, в Сент-Луисе
В оркестре негры-молодцы,
И пляшет негритянка,
Лихая голоштанка.
До Османа – совершенно немыслимая вещь!
Тут негр к ней подбегает
И п… ей…
Входит наша Блюте.
…утирает.
Затем, разумеется, после положенного «Хайль Гитлер – Хайль Гитлер», вызывается на заклание первый агнец, причем – что очень гуманно – подготовленный: к доске идет Витров, чтобы сделать доклад, – это задание предназначено для развития устной речи.
Витров выступает с докладом об основах и современном состоянии астрономической науки. Увлекшись, он вкладывает в свой рассказ все больше пыла, его речь убыстряется, он запутывается в фантазиях на тему возникновения и гибели миров и наконец понимает, что не успеет закруглиться, даже если бы ему предоставили для доклада все время сдвоенного урока. Тут он дергает парашютное кольцо и, спустившись в суховатую сферу астрофизики, делает из существования электронного микроскопа скоропалительный вывод, что скоро появится и электронный телескоп, который тоже, конечно, будет изобретен немцами, а может быть, работа над его созданием уже в полном разгаре, и когда это состоится, то будет бесповоротно доказана вся нелепость диких теорий еврея Эйнштейна; тут Осман встает, поднимает руку и громко, не дожидаясь разрешения, заявляет:
– У меня возражение!
– Пожалуйста, я слушаю, – вежливо отвечает ему Витров.
– Ссылка на расовое происхождение великого физика Эйнштейна представляет собой необъективный аргумент. Если ты можешь опровергнуть теорию относительности, то опровергай ее; я, например, в ней недостаточно разбираюсь.
Валькирия Блюте обращает свой взор на Османа, охваченного благородным, но хорошо сдерживаемым гневом; Витров и его мысли превращаются в негодную бумажонку, которую взяли и скомкали; или: спасительное кольцо идеологии, за которое он рванул, оторвалось и осталось у него в руке, так что он шмякнулся пузом и лежит в пыли арены.
– Ты выбрал чересчур сложную тему, – говорит Блюте красной как рак девчонке Анчи и переходит к новой теме – немецким диалектам.
Витров был утешен. Ему сказали, что приведенный им пример венского диалекта в его произношении скорее получился похожим на один из немецких диалектов рейха: у него твердый приступ, чистые и краткие гласные, рубленые фразы, а также отсутствует характерная певучесть, вместо которой слышны лишь логические ударения, в конце фраза резко обрывается. Сегодня он второй раз подряд краснеет, но теперь уже от гордости. Оказывается, Витров, так и не сумевший приспособиться к венскому диалекту настолько, чтобы он звучал у него естественно, все еще страдающий от насмешек, которыми его все эти годы осыпали товарищи, на самом деле – представитель господствующего народа, он что-то вроде берлинца, и это суждение подтверждено не кем попало, а настоящей валькирией! Одинаковая отрывистая четкость походки и речи, отрывистая четкость в том, как лечь и как встать; вот – четко переоделся и четко выполнил физкультурные упражнения. Нет во мне того обаяния, которое есть у тех, кто свингует с ленцой, жует резинку; я всегда буду всех ошарашивать своей резкостью. Как раз за это меня и будут любить, за это я и сегодня уже любим и что-то значу, как в давние времена, когда я слыл образцовым учеником в иной стране, не вашей.
При печальном свете желтого солнца школьной неволи нам выдается задание, чтобы дома при печальном свете желтого солнца нам не игралось и не скучалось; велено проработать рассказ «Слепое повиновение, или Живой труп», предварительно дано краткое объяснение этого выражения; на войне мы не должны просто слепо выполнять приказы, точно живые трупы, а вести себя как живые люди, сознающие, за что они воюют, и думать головой так же, как наши фюреры, чтобы не получалось, как поют про нас американцы: «левой-правой, левой-правой, Гитлер знает для чего, а Америка далеко». А отсюда получается удачный переход к краткой, заключительной части урока словесности, в качестве которой служит краткое и четкое обращение одного из руководителей молодежной организации Артура Аксмана, Лодовик, которому поручено прочитать ее вслух по хрестоматии, ошибается на одном слове, так что получается: «Мы, молодежь, – гранаты будущего».
