Текст книги "Киндернаци"

Автор книги: Андреас Окопенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Эпизод 19. 03.05.44

На обследование в «Беллависту», Величайшая несообразность – бобслей среди весны, среди наконец-то наступившей весны! Спуск петляющей дорогой, чтобы обезопасить движение фуникулера снижением нагрузки на его опоры. И наконец – мы, гигантские деревья, я говорю о нас – еще прозрачных из-за медлительности горной весны. Запомни, дитя, спускающееся по серпантину с горы. (Что милее мальчику – чужбина в вышине? Чужбина внизу? Нет, все для него – одна долгая дорога к родному дому!) Так хорошенько запомни же силуэтную картину – нет: живой, ветром колеблемый, переливчато-зеленый облик – наших очертаний. Дитя хочет что-то об этом сказать, затухает. Но что-то его подталкивает отдать предпочтение городу там, внизу, т. е. выбрать оптимистический взгляд. Мы, дома, разбросанные там и сям на окраине города, тотчас же затягиваем его в свой круг, вот он уже в этом редкостном городке, подведем его к первому ориентиру – еще очень зеленому, сероватому среди зелени: это я, ручей, о себе; пусть дитя откроет свою жажду и ахнет от восхищения; я холодна, я – вода, нет – не просто вода, ведь я такая студеная, такая утолительная, такая своенравная, что дитя меня не опишет, не забудет, я играю пузырьками углекислого газа, но не так, как содовая в стакане, не так сильно, но куда своенравнее. Растяни сложенный алюминиевый стаканчик из концентрических колец – своего рода произведение искусства – так, чтобы кольца соединились плотно и без зазоров, и пей из него, его хватит на несколько длинных глотков, которые холодят горло. Намокнув, с повлажневшими глазами, дитя наконец печально распрощалось со мной. Теперь оно, верно, пойдет к следующему ориентиру и останется там, где его исколют, измерят, взвесят и в наказание за недостающие десять килограммов крепкого деревенского здоровья приговорят к больничному заключению на неопределенный срок.

Эпизод 20. 23.04.44

Вылазка в горы. Серое, зеленовато-серое, пятнисто-серое, сплошь то, чего ты боишься, тускло-серое, и среди серого – блестящие, как лезвия, края, сплошь то, чего ты боишься больше всего, кругом скольжина, не за что ухватиться, тщетные попытки уцепиться за мокрые, выскальзывающие из-под руки рукоятки ножей, наконец кустик – бледно-зелененький, отливающий полынной сединой, и ты часами висишь на нем, вцепившись обескровленными пальцами, скрюченными в побелевший, посиневший, налитый болью кулачок, внизу под висящими в воздухе, болтающимися, раскачивающимися набатным колоколом ногами – продолговатая долина с безобидным словацким названием, все, чего ты больше всего боишься, совершается с тобой наяву. Что происходит при свободном падении? Загоришься ли ты от трения, если будешь падать достаточно долго? И зачем только ты позволил себя затащить в «Серну», так близко к горам, в стан врагов, которые сомкнутыми рядами безмолвно окружают тебя со всех сторон и не сегодня завтра непременно достанут!

Ну, и что же ты сделаешь сейчас, когда объявляют, что у пятого класса завтра вылазка на Герлахову гору? Электрические лампочки горят как обычно, стол стоит как всегда, товарищи тоже, как всегда, валяют дурака, и никуда ты не скроешься. Тысячи картин предстоящей катастрофы. Да что же это такое! Неужели никто не понимает, что это моя смерть пришла, моя мучительная тысячекратная смерть? Неужели никто не пошевелит пальцем? Разве вы не мои товарищи? А вы – вожатые, учителя! Неужели я ни на что другое вам не нужен? Зачем надо мне срываться в пропасть! Разве не достаточно использовать для этого первый попавшийся камень с осыпи? Но кошмар ужина навеки застыл перед глазами, как застыли в горах погибельные отвесные стены и вершины, которые так хорошо умеют ждать своего часа. К несчастью, этот бред наяву оборачивается действительностью.

Ну почему я как раз сегодня не заболел? Подумаешь, чувство слабости! Боязнь высоты – не болезнь. Нечего праздновать труса! Все, что не убивает, дает нам силу. Хоть бы сейчас у меня разыгралась жуткая скарлатина! Да я и на дифтерит согласен!

Все сжалось. В голове стукотня, все крутится: как там говорили, надо правильно передвигаться? Лицом к стене – вот единственное, что я помню. Как надо балансировать? Как быть, когда деревенеешь от холода? Что значит сила воли? Что делать, когда не дотянуться рукой? Когда вываливается забитый в стену крюк? Что больнее-медленно умирать от страха и изнурения, лежа на наклонном уступе, или броситься вниз головой на скалы? А тут еще Хорнер принялся рассказывать, что там наверху есть ледяные участки: значит, завтра придется часами балансировать на скользком льду, чтобы не свалиться в трещину, потому что там тебя ждет мучительная смерть в белом, обжигающе холодном болоте. В какой-то момент смертельно усталого мальчишку успокаивает утешительная мысль: завтра вечером все будет уже позади. Но он тут же пробуждается от другой мысли: прежде чем доживешь до этого часа, придется сперва самому пройти через все испытания, и никто тебя не заменит.

И вот пробуждение под пронзительные свистки и рявканье вожатых – настало воскресенье, и близок смертный час.

– Эй, ты! – громыхает вдруг глас носителя божественной власти над ухом обезумевшего от ужаса мальчишки. – Ты останешься в лагере и будешь вести вахтенный журнал. И никаких возражений! Понятно?

Эпизод 21. 8-13.04.44

Драчуны. Страстная суббота: я лежу сейчас в 28-й палате «Беллависты», уже не один. Трое младших: Цвирк, Цакацан, Рулендер. Температура уже гораздо лучше. Цвирк – он младшенький в семье – тоскует по дому. Он говорит, что у них весь класс вечером плачет, когда они остаются одни в спальне. Мы говорим о Вене. Цвирк опять в слезы. Теперь он как начнет, так весь вечер только и твердит: хочу домой! Ну как тут не затоскуешь! Я бы тоже хотел, чтобы меня поскорей отпустили, но я не скучаю по дому. Мне только надоело это пассивное состояние. Я вижу, что температура у меня уже лучше, но знаю, что мне все равно придется пролежать тут еще 3–4 недели.

Мне только что приходили в голову мысли по поводу моей теории астероидов, но они тотчас же улетучились, как только Цвирк запричитал, до чего же ему хочется повидать свою двухлетнюю сестричку. А теперь все пропало! Ну, да ничего: у меня тут еще будет достаточно времени.

9-е: Сегодня Пасха! Когда мы встаем, слышно, как поют птицы. И свет так хорошо заглядывает в окно! Пасхальные подарки: 2 крашеных яичка, 1 крендель, 1 пакетик леденцов. На обед давали: суп, шницель, торт. В районе Вены бомбили?

Понедельник. Пишу письмо № 3. Завтрак: кофе и кусок пасхального пирога. Второй завтрак: булка с дешевой колбасой. Обед: кнедлики с мясом и капустой, потом пудинг со взбитыми сливками и сливовый компот. Затем тихий час, разговоры запрещены. Полдник: кофе и пасхальный пирог. Пришла с пасхальным визитом Кукке из лагеря. В «Серне» много больных. Ужин: овощное рагу, затем компот. Сон.

11-е: Скука. Выдача книг: подлость англичан – гибель «Атении»,[12]12
  «Атения» – английский пассажирский лайнер, потопленный 3 сентября 1939 г. немецкой подводной лодкой (погибло 1103 пассажира). Министерство пропаганды фашистской Германии обвинило в трагедии самих англичан, якобы замаскировавших пассажирское судно под военный крейсер.


[Закрыть] и как они пытали ирландцев. (Поджигали, посадив в кадку, как пальму. Топили в болоте. И как только целый народ может быть таким жестоким!) Я читаю вслух, потом мы в это играем. Перед сном рассказы о привидениях: из «Прародительниц»[13]13
  «Прародительница» – драма классика австрийской драматургии Франца Грильпарцера (1791–1872), в которой появляется привидение, возвещающее о грядущих трагических событиях.


[Закрыть] и моего «Мамбукко».[14]14
  Мамбукко – персонаж одного из массовых приключенческих романов, попадающий в болотную топь.


[Закрыть] Я ужасно хохотал над тем, как они боялись.

12-е: Скучно. Играли в «Мамбукко»: собрали все постельные принадлежности и играли, как будто это болото, где можно утонуть и задохнуться. В обед я стал дразнить этих трусишек, а они сподличали.

Вот трусы! Трое на одного – один навалился, другой бьет по коленкам, а третий душит. Жуткая драка. Я смотрю, чтобы Цакацан не залез на мою кровать, а тут Рулендер как даст мне по лицу жгутом из полотенца; я обернулся к Рулендеру, а в это время; Цвирк стаскивает с меня, штаны, а Цакацан лупит. Как тут обороняться! Но я не зареву, даже если эти трусы меня насмерть забьют.

Влетает горластая медсестра и всем раздает пощечины! Кто позволил? Разве мы тут для того, чтобы нас хлестали по щекам? Нечего сказать, хороша больница!

Только что, сразу после полдника, опять началась ужасная драка. – Дурацкое пускание «сигнальных ракет» – это зеленые и красные шарики из конфетных фантиков. Красный значит: «Отделаем его хорошенько?» Зеленый: «Пускай подождет!» Сегодня ночью назначено устроить на меня нападение. Они показывают друг другу припасенные иголки. Жду! Насмешки, издевательства, оскорбления: «Бесстыжая свинья, еврей, лжец! Грязный иностранец!»

13-е: Обещали словацких, болгарских, румынских вожатых. Шиш! Зато сегодня легочный тест, то есть пытка легочным зондом «Мо», все ждут, заранее трясутся. Цвирк ноет, говорит, хоть бы лучше пришли большевики! Всю воинственность точно рукой сняло. Скучища. Поскорей бы уж отсюда в лагерь!

Зондирование тоже не состоялось. Зато после обеда началось генеральное сражение. Боксерским приемом двинул Цакацана в морду, сам схлопотал по ребрам, Цвирк орудует иголкой. Снова треп обо всем подряд. Ведь это же подлость: приходится драться, потому что эта свора не пускает тебя в чертову кровать. А когда ты с боем отвоевываешь свое право лечь на свое место, тебя же объявляют драчуном, горластая медсестра хлещет тебя по щекам и объявляет, что ты останешься без полдника или без ужина. Наказание голодом!

Вечером пульс 100 ударов! Новая сестричка – ЭДИТ! Картофельные оладьи и цельное молоко. Охота на ведьм. Завтра будут брать кровь.

Эпизод 22. 05.04.44

Карантинное отделение. Когда умрешь, ты оказываешься в подводной лодке, белой, бесшумной, с герметически задраенными отсеками, тусклыми лампочками, которые торят всю ночь, и в полном одиночестве. Даже изнутри можно разобрать, что там написано: 10. Сейчас белое уже стало просто белым, глаза к нему привыкли, приятно, что горит свет, при свете все-таки не так страшно, но белизна, точно в фантастическом мире, – все-все бело, всюду чистейшие; сверкающие белизной плоскости и шары, и лишь многочисленные сигнальные кнопки переливаются всеми цветами радуги. А на белом ящичке стоит столь желанное питье. Но это питье – густой малиновый сок, а моя жажда требует чистейшей воды, такой студеной, чтобы от нее ломило зубы. Полусфера из матового стекла у меня над дверью, такая же, как все остальные, тоже начинает меня занимать, становится разноцветной и переливчатой. Опять горит огнем кожа – эта чужая, пятнистая желтоватая кожа, усеянная красными точками, в глаза будто насыпали песку, хочется тереть и тереть, выгребая его лопатами, веки опухли так, что остались одни щелочки. Ко мне приходило болото. Зря сестра смеется. Оно приходило в человеческом облике. Безутешные слезы, Такое счастье, что пришла сестра и что горит свет. Жадно глотаю питье, даже малиновый сок. В «Беллависте» ты уже с полудня. «Воды? Нет, от нее ты можешь умереть». – «Потому что у меня температура сорок?» – вспомнилось вдруг отчетливо. «Уже пониже». – «У меня что-то с глазами?» – «У тебя корь». Смертный приговор надолго погасил свет чудесных, бесшумных лампочек.

Эпизод 23. 03.04.44

Больничная палата.

С. (Пишет/отмечает в графике: ангина, бронхит, грипп. Температура 39.2 / 110.)

Ш. Так чем же ты все-таки болен?

B. (Засыпает.)

C. Все сразу, что только можно подхватить.

Ш. А сыпь? (Засыпает.)

С. (вытаскивает термометр из подмышки Ш.): Разве тут угадаешь? Что-нибудь не то съел, вот и высыпало. (Щупает пульс, затем заносит данные в график Ш.): Температура 38.8 / 90.

Ш. Чем же мы болеем?

С. Слушай, не надо приставать ко мне с вопросами; вот завтра придет фрау доктор Путер, тогда все и узнаете.

В. Нас отправят в «Белависту»?

С. Вот еще не хватало! Я хочу, чтобы вы остались у меня здесь. Опять зачесалось? Ничего, сейчас присыплем детской присыпкой.

Ш. (с хохотом 15-летнего мальчишки): Наш бебик!

С. (присыпая В): Ишь, расшумелся! Радуйся лучше, что тебе не нужна присыпка.

Ш. (смеется по-взрослому): А почему бы и нет! Я тоже не прочь, чтобы мне кое-где присыпали.

С. (притворяется, что не понимает его, продолжает пудрить В.): Какой же ты у нас все-таки бледный. Тебе бы почаще на солнышко.

B. (Бьет кулаком по своей словацкой подушке.)

C.: Что это ты?

B. Какая же это тоска зеленая, сестричка! Все ждешь-ждешь весны, а она тут все никак не начинается.

C. В «Серне» все начинается с запозданием.

Ш. Но сегодня-то солнышко по-настоящему припекает. Анчи! (Тот, посыпанный детской присыпкой, уже спит.) Партийные бонзы со своими бабами уже вовсю загорают на террасе.

С. Сколько раз тебе повторять, Шустер, чтобы ты не смел подходить к окошку!

Ш. (делает непристойный жест): …Со всеми бабами – учительшами и с чешками.

С. Только не со мной.

Ш. (с высоты своей умудренности): Так всегда было, сестричка: есть такие, и есть сякие.

К. Это верно.

Ш. Видали Милицу? (Водит пальцем по своему лицу): Фу ты – ну ты!

С. Да уж! Размалевана, точно артистка немого кино.

Ш. И даже глаза! Вокруг глаз все обведено синим. Это надо же так! Сестричка, а сестричка!

С. Ну что?

Ш. А вы бы так хотели?

С. Немецкая женщина не красится. (Этот разговор ей надоел, и она выходит из комнаты.)

Ш. А тебе нравится такая женщина? Анчи!

В. Мне так хочется чесаться, кажется, обои бы со стенки содрал!

Ш. С ума они сошли, что ли, – в больничной палате украсить стенки черными точками и черточками!

В. Слава Богу, хоть теперь без географии в чулане!

Ш. Мы же ничего и не увидим, кроме Попрада, верно?

В. «Когда мы будем уезжать

И этот Попрад покидать,

То все ребята будут рады,

Как будто вырвались из ада».

Ш. А ты не знаешь, чем кончилось? Нашли они в конце концов автора этого стишка или нет?

В. (легкомысленно): Пятьдесят приседаний – и марш в Управление.

Ш. Знаешь, до чего же мне хочется девчонку!

В. Но ведь не такую же, как эти там.

Ш. А Милица-то – ничего себе. (Чертит в воздухе гиперболическую кривую.)

В. Мой идеал – простые, нордические девушки; порядочная, хороший товарищ, и чтобы одна на всю жизнь.

Ш. Ну, это не обязательно. Ты хоть знаешь, как редко это бывает, чтобы уже на всю жизнь?

В, В таком случае это не любовь. С таким же успехом я могу заниматься этим один в уборной. Как Дичка, который делает это целый день напролет.

Ш. Говорят, у него эта самая штука просто страшенная.

В. А сколько вообще-то можно этим заниматься?

Ш. Да сколько угодно, пока пальцы не заболят.

В. (после сна записывает в свой дневничок): «Мысли в голове очень ясные. Никаких фантазий. Почти все время сплю. Кошмарное состояние. В Татрах оттепель: снега растаяли, и все зеленеет. Все время слышна капель: вода капает из водосточного желоба и с сосулек. Все уже покрываются красивым загаром, и только я один по-прежнему больной и бледнолицый. Такое жуткое невезение!»

Эпизод 24. 29.03.44

Бурные события. Едва только красно-синий ковер с желтыми петушками по углам, который Дичка «сорганизовал» для нашей комнаты, выкрав из малого вестибюля гостиницы (который заперли на ключ с тех пор, как Баладьи со своими приятелями при помощи алмазного резца проник в стеклянный шкаф с припасами), был как следует расстелен у нас на полу и все края заправлены под ножки мебели, а при обыске обнаружилось, что в стаканчиках для полоскания еще до половины оставалось недопитого шнапса, хотя в комнате было до того накурено, что в сизых клубах дыма не сразу и разглядишь, вдобавок все пропахло выделениями желез, на кроватях под грубошерстными весенними словацкими одеялами мальчишки лежали по двое, поочередно играя роль девчонок, а Баладьи был немедленно препровожден в Вену в тюрьму для несовершеннолетних и исключен из школы с волчьим билетом, но главное, он успел дать Витрову последний, решающий толчок к занятиям астрономией…

…как уже снова пронзительные свистки призывают нас во двор строиться в каре вокруг флагштока, потому что пропало спрятанное под замком – ведь ребята из гитлерюгенда пользуются за едой только стальными приборами – столовое серебро; сбытое кем-то из наших товарищей в обмен на кроны и хваленые сапоги фабрики Батя – мы находимся сейчас в невоюющей стране, где царит этот гигант резиновой и обувной промышленности, – но теперь украденное серебро вдруг выплыло, оказывается, оно попало к каким-то подозрительным типам из местных, полиция этой дружественной полунейтральной страны превосходно сотрудничает с нашими бонзами, на улице за оградой в эту минуту как раз играют разоруженные до зубов словацкие солдаты, одетые в непривычную для глаза коричневую полевую форму.

Словацкие кроны! Соблазнительность этих иностранных бумажек для нас, не получающих карманных денег, живущих на всем готовом мальчишек! Если спуститься в город, там тебе и разная галантерейная мелочь, и роскошные сласти мирного времени без всяких там карточек, а не то – была не была! – закатиться, хотя это по тяжести проступка уже граничит с дезертирством, в словацкую пивную! Одним словом – заграница, мирная жизнь, изобилие вместо возведенной в священную добродетель всенародной бедности, маленькая страна, которая не стремится быть мировой державой, где по-словацки и даже по – немецки вместо «Хайль Гитлер» звучит «Добрый день», и у всех девушек, как у Милицы, прелестные алые губки, и все они сосут что-нибудь сладенькое и флиртуют, стреляя подкрашенными глазками, хотя нам от этого никакой радости не отломится, с тех пор как начальство распорядилось подсыпать в нашу похлебку бром; Дичка уверяет, будто ему попался целый комок, но Харти и Витров решили, что это небылицы для простаков; впрочем, это не имеет особого значения, так как эти неразлучные друзья поклялись не участвовать ни в каких оргиях и не прикасаться к своему пестику, пока не встретят свою суженую, порядочную девушку; слова «пестик» и «опыление» заимствованы из уроков биологии, а вот что действительно обнаружилось сегодня за обедом в недосоленном свекольном супе, так это рыболовные крючки, теперь предстоит тщательное дознание, которому подвергнется словацкий повар, ненавидящий нас, пятиклассников, элиту лагеря, которой дозволено питаться в баре вместе с учителями и вожатыми…

…ладно, когда мы играем в «спекуляцию» на самодельной доске, которую соорудили по памяти, счет идет не на словацкие кроны, а на сотни и тысячи рейхсмарок, изготовленных из цветной бумаги для детских поделок, но при этом мы, пристрастившись к этой игре, с обеда до вечера пролеживаем, как приклеенные, вокруг своей картонки, вкладывая целые состояния в дома и гостиницы на самых шикарных улицах Остмарка, пока кто-нибудь один не обанкротит поочередно всех остальных, и тогда мы – кто красный как рак, а кто белый как полотно – начинаем понимать, почему игорные дома считаются пристанищами порока, а вот в комнате наших соперников из другой гимназии карточная игра – преферанс под питье шнапса – идет на настоящие словацкие кроны, Шебиняк снова выигрывает, уже в пятый раз подряд, и Витров скрепя сердце отдает ему последние пятьдесят геллеров из тех денег, которые он так жадно мечтал приумножить; теперь уже ясно, что Шебиняк мошенничает, Витров отдает ему геллеры, но одновременно дает ему в висок; «Ф-фу, как не стыдно!» – возмущенно восклицают в ту же секунду двое приятелей Шебиняка, а Шебиняк с Витровом, сцепившись в клинче, уже катаются по полу: «Оп-ля, задай-ка ему хорошенько!» – и: «Жид ты эдакий!» Плевки в рожу, и откуда-то затычка в виде подушки, оба так и вцепляются в нее зубами. «За глотку! За глотку!» – старается ухватить врага Витров, драка продолжается, возня идет на полу, «Сдавайся! Сдавайся!» пыхтят они сквозь зубы, вываливаются в коридор, катятся по нему дальше, все ближе к смертельному обрыву обитой железом лестницы…

…А вечером старикашка Штифт, наш учитель черчения, за уши притаскивает к нашей комнате Кальтенбауэра за то, что тот обхамил и пытался лапать зачуханную коротышку Кукке, двадцатичетырехлетнюю высохшую санитарочку из вспомогательной службы Союза немецких девушек, беженку из Данцига, которая после эвакуации еще четыре раза лишалась крова из-за бомбежек в четырех других городах: «Так-то вы защищаете честь Германии? Я был австрийским офицером!» – и хлоп его по щеке слева, хлоп справа, и еще раз слева.

Эпизод 25. 26.03.44

Воскресная идиллия в горах. Наша троица: Харти, Витров и я. Разные комнаты, но друзья – не разлей водой. Чудная горная весна – где ты? Зато в горах выпал свежий снег. Я заранее радуюсь: у нас будет поход на Герлахову гору. Моя скрипка звучит, наполняя гармоническими звуками нашу комнату и коридор. Учителя еще отсыпаются после вчерашней попойки. До чего же это здорово – провести день по-своему! Сегодня, наверное, на обед будет мясное, мне приятно об этом думать. Затем мы втроем поднимемся к хижине – от «Серны» к «Маленькой серне». Светлая красота скрипичного ключа. Как подумаешь, что и вся жизнь могла бы быть гармоничной! Штупс и Цоттер уже куда-то убежали, но вряд ли они придумают что-то, кроме как подраться. Сейчас я один в палате. Славно! А после обеда соберемся втроем. Фекеш, Харти, Витров – три фамилии, три языка, три инструмента, гармонично играющие общий концерт. Интересно, можно ли тут раздобыть струны? Харти раньше был в хоровой капелле; чувство товарищества, дисциплина для него привычные вещи, ему знакомы кровати в два яруса и жесткие наказания за «нарушение ночного покоя» в том возрасте, когда дело идет к ломке голоса. Все трое мы вообще-то, с одной стороны, просто молодцы, а с другой – «плохие солдаты». А вот тут я сбился и сфальшивил: не обратил внимания на бекар. Вот директор Тартоли зашелся своим утренним кашлем. Снежок идет, все такое чистенькое. Надо, чтобы Витров нагулял себе румянец, а то больно уж он бледный, я дразню его звездочетом: оттого, мол, он так бледен, как призрак, что больше гуляет при луне, чем при солнце. Нам хорошо вместе, и это здорово. Я уверен, что это так и останется, даже когда у нас появятся девушки. Ну, как ты там, Тартоли, – еще не накадыхался? Кажется, смычок пора выбрасывать.

Прогулка после обеда началась с огорчения: не успели мы пройти по снегу несколько шагов, как уже на первом повороте, откуда виден лес и начинается дорога к нашему водопаду, который звучит как «Маленькая ночная серенада», Витров вдруг заявляет нам, что боится высоты. Харти, правда, сказал ему на это: «В таком случае, пожелаю тебе не попадаться в лапы старшего вожатого по лагерю», это наш новый горлодер из рейха, но всерьез обижаться на Витрова мы не можем, так что пришлось повернуть назад. Витров хотел спуститься по трассе для бобслея, но нам это показалось так скучно, что мы отправились прямиком в комнату. Витров извинялся перед нами за свои странности. На родине у него тоже были горы, однако он только копошился на лесистых склонах, карабкался на четвереньках среди рыжих сосен и рыжих муравьев, а выше никогда не забирался. Итак, нашей троице ничего не остается, как сказать горам «Прости-прощай!». А потом он ужасно увлекательно рассказывал нам про небесные тела и пересказывал утопические романы, которые читал, и казалось, конца не будет этим рассказам. И надо же, что он придумал: когда– нибудь на войне будут использовать такое средство, как разрушение ионного слоя атмосферы, который защищает нас от потока космического излучения. Мы и не заметили, как прошло время, и даже удивились, когда прозвучал свисток, призывающий нас к холодному ужину.