Текст книги "Прометей, или Жизнь Бальзака"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Оноре, Лора и Лоранса были доверены попечению грозной гувернантки, мадемуазель Делаэ; они жили в страхе перед пристальным взглядом темно-синих глаз матери и лживыми обвинениями гувернантки, которая утверждала, что Оноре ненавидит родительский дом, что он неглупый, но скрытный ребенок. Она насмехалась над тем, что мальчик мог подолгу, не отрываясь, смотреть на звезды. Совсем еще ребенком он разыгрывал небольшие комические сценки, чтобы позабавить сестер. Его сестра Лора вспоминает:

"Часами он пиликал на маленькой красной скрипке, и по его сияющему лицу было ясно видно, что в ушах у него звучат чудесные мелодии. Вот почему он очень удивлялся, когда я умоляла его прекратить этот кошачий концерт. "Неужели ты не слышишь, как это красиво?" – спрашивал он меня".

Оноре обладал счастливым свойством – он жил в воображаемом мире, и в его ушах звучали божественные аккорды, которых никто, кроме него, не слышал.

Самым примечательным событием первых лет его жизни было короткое путешествие в Париж. Дедушка и бабушка Саламбье пожелали познакомиться с внуком. Госпожа Бальзак повезла сына к ним, и старики были просто без ума от хорошенького мальчугана, которого они осыпали поцелуями и подарками. Не привыкший к такому ласковому обращению Оноре, возвратившись к себе, без конца рассказывал сестрам, какой хороший дом у дедушки и бабушки, какой там красивый сад и какой у них чудесный сторожевой пес по имени Муш. Госпожа Саламбье со своей стороны охотно описывала всем следующую забавную сценку, о которой вспоминает Лора Сюрвиль:

"Однажды вечером, когда по ее приказу принесли волшебный фонарь для Оноре, мальчик, обнаружив, что среди зрителей нет его приятеля Муша, поднялся и крикнул властным тоном: "Обождите!" (Он знал, что может распоряжаться в доме своего деда.) Затем выбежал из гостиной и тотчас же вернулся, таща за собой собаку, которой сказал: "Садись здесь, Муш, и смотри: это тебе ничего не будет стоить, заплатит дедушка!"

Слова детей служат безыскусственным эхом тех речей, которые родители стремятся сохранить в тайне. Родители Бальзака слишком много говорили о деньгах и о наследстве. Увы! Через несколько месяцев после этой поездки дедушка Оноре скончался от апоплексического удара. То было большое горе для мальчика. Немного позднее госпожа Саламбье переехала жить к своей дочери. У нее была рента, приносившая пять тысяч франков в год, но она совершила непростительную ошибку, доверив капитал зятю, который поместил его в рискованное предприятие, представлявшееся ему "блистательным"; в результате почтенная дама потеряла сорок тысяч франков. Госпожа Саламбье охотно баловала бы своих внуков, но этому мешала суровость ее дочери. Оноре буквально трепетал, когда мать говорила, что сама займется его образованием. Зато он любил слушать пышные тирады и забавные остроты отца, хотя и не понимал их. Госпожа Бальзак отдала дочерей в пансион Воке, а сына – в пансион Легэ, где он был "приходящим учеником по классу чтения", за него платили шесть франков в месяц. Катехизису мальчика обучал аббат Лаберж. Госпожа Бальзак, платившая "за стулья" в кафедральном соборе святого Гасьена, водила сына слушать церковную службу. Чем менее добродетельным становилось ее собственное поведение, тем больше благочестия она выказывала.

Когда Оноре исполнилось восемь лет, мать решила определить его пансионером в Вандомский коллеж. Надо сказать, что в это время она ожидала рождения ребенка, отцом которого злые языки называли Жана де Маргонна. Оноре было горько расставаться со своей милой сестренкой, подругой "в невзгодах и печали". Он, видимо, преувеличивал из обостренной чувствительности огорчения, выпадавшие на их долю в детстве. Позднее он заявит: "У меня никогда не было матери". Эти уж слишком горькие слова написаны Бальзаком в минуту гнева. Однако дети тяжело переживают обиды, и какое имеет значение, страдаем мы от действительного или мнимого горя, если нам оно представляется настоящим? Некоторые дети, рожденные в законном браке, чувствуют себя отверженными, не признанными своими родителями, хотя и не понимают, чем вызвана такая немилость. Они больше других жаждут успеха и славы, стремясь таким путем вознаградить себя за тоску, которая гложет им душу.

II. РАНО СОЗРЕВШИЙ ФИЛОСОФ

Как ребенок, называя свое имя,

говорит о себе в третьем лице,

так романист наделяет собственными

чертами множество своих персонажей.

Ролан Барт

Вандомский коллеж, куда Бальзак поступил в 1807 году восьмилетним мальчиком, был одним из самых своеобразных учебных заведений Франции. Основали его монахи-ораторианцы, которые по примеру иезуитов посвящали себя воспитанию юношества, но слыли либералами, что должно было нравиться Бернару-Франсуа. И в самом деле, два человека, руководившие коллежем в годы, когда там учился Бальзак, – Марешаль и Дессень – принесли во время Революции присягу на верность нации; оба они были женаты. Однако эти вступившие в брак священники сохранили католическую веру и поддерживали в коллеже почти монастырскую дисциплину. Воспитанники покидали коллеж только после окончания полного курса. "Наши ученики никогда не уезжают на вакации, – сообщали директора коллежа ректору Орлеанской академии. – Они не совершают также прогулок по городу. Мы настоятельно просим родителей не забирать детей домой". Внутренний цензор коллежа распечатывал все письма, которые получали или отправляли воспитанники. Семьи подчинялись этим строгим порядкам.

Ораторианцы Вандомского коллежа воспитывали учеников в духе почтения к императору – в противном случае их заведение закрыли бы; однако они противились проникновению воинского духа, господствовавшего во всех лицеях страны в годы Империи.

Удары колокола, а не барабанная дробь возвещали о начале и конце уроков, а также о других занятиях, входивших в распорядок дня. Лицейские правила обычно предписывали громкое чтение какой-либо книги во время трапез. Таким путем стремились предупредить брожение умов. Но наставники-ораторианцы разрешали ученикам разговаривать в столовой. Если им ставили в укор такое послабление, они возражали: "Помилуйте! Ради воспитания добрых нравов, ради поддержания дисциплины, ради сохранения благотворного влияния на учеников в течение всего года мы отказываемся от вакаций, лишая себя отдыха, который они нам сулят, и от экономии средств, которую они дают. А теперь нас упрекают за то, что мы доставляем воспитанникам скромные удовольствия!"

Что ж это были за скромные удовольствия?

"Редкие загородные прогулки, которые совершают сорок четыре воспитанника под наблюдением трех педагогов и главного воспитателя. Успевающие ученики отправляются из коллежа в четыре часа утра; мальчики проходят четыре лье пешком, осматривают кузницы, стекольный завод или астрономическую обсерваторию; они скромно завтракают на травке и возвращаются к себе сильно утомленные".

Надо признать, что подобные развлечения воспитывали стойкость и простоту нравов. Жизнь в коллеже была суровая. В библиотеке города Вандома сохранился рисунок, изображающий урок математики. Несмотря на то что в классе горит печурка, учитель в головном уборе, воротник его сюртука поднят.

Применялись тут и телесные наказания: провинившихся били по пальцам линейкой, обтянутой кожей (ultima ratio Partum) [высший довод святых отцов (лат.)], и это было весьма болезненно; им давали дополнительные задания; непослушных надолго запирали в некое подобие карцера (эту каморку, помещавшуюся под лестницей, воспитанники именовали "альковом") или в "деревянные клетки" – чуланы размером шесть квадратных футов, устроенные для строптивых при каждом дортуаре.

Когда Оноре Бальзак поступил в младший класс Вандомского коллежа, он был толстощекий румяный мальчуган, но молчаливый и грустный. О пребывании в родительском доме у него сохранились самые печальные воспоминания. Впоследствии он не раз будет описывать преступных матерей, которые любят незаконного ребенка и преследуют родного сына. В коллеж он принес с собой тягостную настороженность, держался как затравленный зверек. Он чувствовал свою неуклюжесть и робел.

"Если кто хочет вообразить себе уединенность большого коллежа с его монастырскими зданиями в центре маленького города и четыре парка [для воспитанников самых младших, младших, средних и старших классов (прим.авт.)], в которых мы размещались по иерархии, тот ясно представит себе, какой интерес возбуждало в нас появление новичка, нового пассажира, попавшего на корабль" [Бальзак, "Луи Ламбер"].

Юному Бальзаку трудно было добиться уважения у орды школьников. По милости своей предусмотрительной мамаши он почти не имел карманных денег и потому не мог участвовать в общих развлечениях и покупках. Родители других воспитанников приезжали в Вандом в дни раздачи наград за успехи; его родители никогда при этом не присутствовали. За шесть лет – с 1807 по 1813 – мать, по словам Бальзака, только дважды посетила его, видимо не желая отступать от духа, царившего в коллеже. Первое из сохранившихся писем будущего писателя адресовано госпоже Бальзак.

Вандом, 1 мая (1807):

"Любезная матушка,

Я думаю, папа был огорчен, когда узнал, что меня посадили в "альков". Прошу тебя, успокой его, скажи, что я получил похвальный лист при раздаче наград. Я не забываю протирать зубы носовым платком. Я завел себе толстую тетрадь и переписываю туда начисто все из своих тетрадок, и у меня хорошие отметки, надеюсь, это доставит тебе удовольствие. Обнимаю от всей души тебя и всех родных, а также всех, кого я знаю. Я узнал имена учеников из Тура, которые получили награды:

Буалеконт.

Других не запомнил.

Бальзак Оноре, твой послушный и любящий сын"

[Переписка Бальзака цитируется по изданию:

Balzac. Correspondance. Textes reunis, classes et annotes par

Roger Pierrot. Paris, Editions Gamier freres, 1960].

Похвальный лист при раздаче наград по устной латыни, который должен был "успокоить" папу, оказался просто скромным томиком в рыжеватом сафьяновом переплете, то была "История короля Швеции Карла XII"; по книге золочеными буквами шла надпись: "Награда Оноре Бальзаку, 1808 год".

Встречал ли он со стороны педагогов то ласковое отношение, в котором ему отказывали родители? Один из преподавателей, отец Лефевр [Иасент-Лоран Лефевр, присягнувший на верность нации священник, наставник пятого класса в Вандомском коллеже (прим.авт.)], занял большое место в жизни мальчика. Этот преподаватель, как гласит отзыв о нем, приведенный в книге Филиппа Берто "Бальзак и религия", в годы своего послушничества выказывал "недюжинные способности, ум, обладал хорошей памятью, живым воображением, но его суждения не всегда отличались основательностью; он глубоко верил в чудеса и не отступал от догматов". У него было много общего со странным учеником, который также жаждал чудес. Считая себя изгоем на земле, юный Бальзак ждал чудес от неба. В обязанности отца Лефевра входило приведение в порядок громадной библиотеки коллежа, которая частично была составлена во времена Революции, когда громили окрестные замки. Отец Лефевр давал дополнительные уроки по математике Оноре Бальзаку, ибо Бернар-Франсуа мечтал, что в один прекрасный день его сын поступит в Политехническое училище; однако добрый священник был скорее поэт, нежели математик, и охотно разрешал своему ученику читать в часы, отведенные для повторения уроков.

"Таким образом, между нами был молчаливо заключен договор; я не жаловался на то, что ничему не учусь, а он молчал по поводу того, что я брал книги" [Бальзак, "Луи Ламбер"].

Мальчик уносил из библиотеки множество книг, а отец Лефевр никогда не проверял, какие именно произведения выбирает юный Бальзак, который на переменах усаживался под деревом и читал, между тем как его товарищи резвились. Часто он намеренно старался попасть в карцер, чтобы там без помехи читать. Постепенно в нем развилась настоящая страсть к чтению; он мало-помалу накапливал обширные, но беспорядочные познания, которые в силу самой этой беспорядочности сообщали его мышлению рано проявившееся своеобразие. "Еще в детстве я решил стать великим человеком и, ударяя себя по лбу, говорил, как Андре Шенье: "Здесь кое-что есть!" Я как будто чувствовал, что во мне зреет мысль, которую стоит выразить, система, достойная быть обоснованной, знания, достойные быть изложенными" [Бальзак, "Шагреневая кожа"]. Впрочем, только сам он верил, что его ждет великое будущее. В глазах наставников и товарищей юный Бальзак оставался весьма заурядным учеником, примечательным разве только тем, что он буквально глотал всякую печатную страницу и отличался самомнением, которое ничем, казалось, нельзя было оправдать.

По примеру Андре Шенье он также пытался писать стихи.

"Увлеченный этой несвоевременной страстью, я пренебрегал уроками, сочиняя поэмы, которые, конечно же, не много обещали, если судить по одной знаменитой среди моих товарищей слишком длинной стихотворной строке, которой начиналась эпопея об инках:

О инка! Властелин несчастный, злополучный!

В насмешку над моими опытами я был прозван Поэтом, но такие насмешки не могли меня исправить. Я продолжал рифмовать строчки, несмотря на мудрый совет господина Марешаля, нашего директора, который пытался излечить меня от моей пагубной застарелой болезни, рассказав о несчастьях малиновки, которая выпала из гнезда, попытавшись летать раньше, чем у нее выросли крылья. Я продолжал читать и стал самым бездеятельным, самым ленивым, самым задумчивым учеником младшего отделения, и, следовательно, меня наказывали чаще других" [Бальзак, "Луи Ламбер"].

Приведенная выше характеристика относится к одному из героев Бальзака, но свидетельства соучеников писателя говорят о том, что персонаж и его создатель походили друг на друга. Тринадцатисложный стих об инке был написан воспитанником Вандомского коллежа Оноре Бальзаком. Однако на самом деле в ту пору призвание толкало его не к поэзии и не к науке, а к поискам наивной, оккультной философии. Когда руки мальчика болели от ударов линейки, а сердце ныло от безответной нежности, "он находил приют в небесах, которые открывались ему силой воображения". Быть может, Бальзак созрел не так рано, как Луи Ламбер, но, подобно своему герою, он еще подростком читал произведения писателей-мистиков, и они, по словам Филиппа Берто, "приучили его к бурным движениям души, причиной и следствием которых служит состояние экстаза".

"Он был бы огорчен, если бы его посчитали слишком благочестивым": во время вечерней молитвы он "рассказывал сам или выслушивал рассказы товарищей о дневных проказах", а за воскресной мессой подсчитывал в уме свои карманные деньги и с горечью сознавал, как недоступны ему "вожделенные предметы, во множества выставленные в лавочке при коллеже". Неверие среди воспитанников Вандомского коллежа было не просто распространенным явлением, а неким молодечеством. Сын вольтерьянца Бернара-Франсуа никогда не отличался природной покорностью, присущей тем детям, которые без усилий и рассуждений приобщаются к вере. Он слыл вольнодумцем и вступал в споры со священником коллежа.

"Когда я подрос и спросил перед своим первым причастием у доброго старичка, обучавшего нас катехизису, откуда Господь Бог взял мир, он не ответил мне, как отвечают на вопрос, откуда взялись дети, – "под капустой", но привел прекрасные слова из Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога". Никто в мои годы не мог бы понять смысл этой фразы, на которой покоятся все философские доктрины и которая как бы резюмирует их. Подобно всем неверующим, я жаждал позитивного, мне нужны были не идеи, а факты. И я спросил его, откуда взялось это "слово". "От Бога", – ответил он мне. "Но если все сущее от Бота, – возразил я, – то почему в этом мире существует зло?" Добрый священник не был силен в полемике; он понимал религию как чувство и принимал все догматы на веру, будучи не в силах их объяснить. Однако он не был святым; и, не найдя никаких новых доводов, он вышел из себя и засадил меня на два дня в карцер за то, что я прервал его, когда он объяснял нам катехизис".

Но если ортодоксальность юного Бальзака была весьма спорной, если любые догматические оковы тяготили его, он тем не менее в пору своего первого причастия отличался "жаждой божественного". Худой, с красивыми черными блестящими глазами, "он стал на колени и в радостном, восторженном порыве возблагодарил Бога. Он чувствовал себя счастливым, на душе у него было легко, хорошо..." Вечером "ему казалось, что он уподобился ангелам, потому что за целый день не согрешил ни словом, ни делом, ни помышлением" [Бальзак, "Красная гостиница"]. Несмотря на домашнее воспитание, которое благодаря взглядам отца и холодности матери было не слишком религиозным, Бальзак со времен Вандомского коллежа считал себя "предназначенным для тесного общения с ангелами". Им предстояло вскоре занять огромное место в его помыслах.

Директора коллежа отнюдь не были склонны поддерживать в подростке такого рода мистицизм, смешанный с гордыней. Жан-Филибер Дессень рассуждал скорее как ученый, чем как церковник. Его правнук Рибемон-Дессень писал о нем:

"Человек энциклопедически образованный, он без труда переходил от преподавания риторики и философии к преподаванию естественных наук, физики или химии. Он даже приступил к изучению физиологии, написан небольшой популярный трактат, предназначавшийся для воспитанников класса философии".

Наблюдатель и исследователь, автор примечательных работ по фосфоресценции, он был склонен искать физиологические объяснения состоянию экстаза; он готовил большой труд, где хотел показать, что чувства и страсти связаны с изменениями, происходящими в организме человека.

Дессень учил, что наблюдения над фактами и их анализ – занятие гораздо более плодотворное, нежели разработка любой системы взглядов. Однако воспитанник Бальзак в противоположность своему учителю обладал умом, более склонным к построению различных систем, чем к методическому исследованию явлений, и втайне выработал довольно расплывчатую философскую доктрину. Случалось, что этот слишком юный философ, отбывая наказание в "деревянной клетке" или в каморке под лестницей, старался постичь единство мира, исходя из представления, что мысль и воля – это реальные субстанции, флюиды, аналогичные электричеству. Дессень выдвинул новое и смелое по тем временам положение о том, что все невесомые флюиды – теплота, свет, электричество, магнетизм – всего лишь различные проявления всепроникающей среды, мирового эфира, приводимого в движение различными силами. Беседовал ли он на эту тему с любознательным мальчиком? Развивал ли при нем свои соображения о физиологии мышления? Это возможно (ведь Бальзак, выздоравливая после болезни, некоторое время жил в Лезоньере, в загородном доме директоров коллежа, вместе с которыми он собирал растения для гербария), но маловероятно. Дессень, кабинетный ученый, почти не общался со своими учениками. "Он жил вдали от нас, – пишет Эдуард де Вассон, – и эта удаленность увеличивала его престиж и авторитет".

Вправду ли ученик коллежа Оноре Бальзак написал "Трактат о воле"? Действительно ли отец Огу разорвал рукопись трактата? Вернее всего, Бальзак придумал этот эпизод. Но одно, видимо, бесспорно: в коллеже он много размышлял над природой воли и ее проявлениями. Отбывая в карцере наказание вместе со своим весьма развитым товарищем Огюстом-Илером Баршу де Пеноэном, он беседовал с ним на философские темы. Баршу де Пеноэн склонялся к скептицизму; Бальзак верил в почти безграничное могущество воли и в то, что мысль оказывает физическое воздействие. Возможно, вспоминая отрочество, писатель преувеличил степень достигнутой им в ту пору духовной зрелости; но несомненно, что уже тогда в сонном с виду подростке таился удивительный ум и ненасытное честолюбие. "Я буду знаменит", – утверждал этот посредственный ученик. Товарищи смеялись над его самонадеянностью, и он вторил им, потому что был незлобив.

С детства чтение превратилось для него в "некую жажду, которую ничто не могло утолить: он глотал подряд все книги, причем его в равной мере занимали произведения, толкующие о религии и об истории, о философии и о физике... Одним взглядом он охватывал сразу семь или восемь строк, а его ум постигал их смысл, не уступая в скорости глазу; часто ему достаточно было одного слова, чтобы уловить суть фразы. Он с одинаковой точностью удерживал в памяти и мысли, почерпнутые из книг, и те, что возникали у него в часы раздумий или во время беседы".

"К двенадцати годам его воображение, возбужденное постоянным упражнением всех его способностей, необыкновенно развилось, и это позволяло ему получать такие точные представления о вещах, которые он познавал только через книги, что образ, запечатлевавшийся в его душе, не мог бы быть более живым и при непосредственном наблюдении. Он достигал этого, быть может, потому, что пользовался аналогиями, или потому, что был одарен вторым зрением, с помощью которого он охватывал всю природу" [Бальзак, "Луи Ламбер"].

Очень рано слово "ясновидец" входит в лексикон Бальзака. Ясновидец мысленно созерцает одновременно прошлое, настоящее и будущее. А почему, собственно, это невозможно? Лежа в постели, я в мечтах путешествую во времени и в пространстве. Стало быть, пространство и время целиком умещаются в моем мозгу. С другой стороны, коль скоро разум способен путешествовать таким образом, коль скоро мысль действует на расстоянии, значит, можно читать в мыслях другого, значит, возможно как бы второе зрение, которое позволяет созерцать в воображении предметы, находящиеся вдалеке. Волю можно собирать в некий сгусток и устремлять ее вовне, что позволяет воздействовать на других; воздействие этой магнетической силы ощущается на расстоянии, и он, Оноре Бальзак, воспитанник Вандомского коллежа, владеет ею.

Помощник директора коллежа Дессеня, Лазар-Франсуа Марешаль, не обладал таким множеством оригинальных идей, как его старший коллега, но зато отличался добротою, которую ученики очень ценили. Марешаль писал эротические и игривые стихи, но следил, чтобы они ненароком не попали на глаза воспитанникам коллежа. Однако мальчики пользовались составленной им латинской грамматикой, где было немало любопытных примеров: "Господин, помоги этой женщине разрешиться от бремени и впредь не грешить" (Di, facultatem concedite huic pariendi atque non peccandi); "Девица скрывалась за кустарником" (Puella post carectes latebat); "Босоногая Венера" (Venus, nuda pedes). Шатобриан был обязан латинским поэтам первыми своими желаниями; повторяя причудливые примеры из школьной грамматики, Бальзак, наделенный живым воображением, конечно же, мысленно рисовал себе пластические образы языческих богинь. "Разве нельзя допустить, что со страниц скромных латинских книг, которые держал в своих руках воспитанник Оноре Бальзак, вставали первые силуэты его грез?" – спрашивает Филипп Берто.

Так он дошел до предпоследнего класса. Неумеренное чтение, видения, которые оно рождало в его мозгу, дни одиночества в карцере – все это привело к тому, что он впал в какое-то странное состояние полной отрешенности, болезненного оцепенения, и это тем более беспокоило наставников, что они не понимали причин такого состояния. А отрешенность эта была вызвана тем, что мысли его были далеко, что он пребывал в иных мирах, навеянных прочитанным. По мнению ораторианцев из Вандомского коллежа, Оноре Бальзак был нерадивым учеником – занимался он мало, и то, что с ним происходило, не было умственным утомлением. Мальчик исхудал, зачах и походил на лунатика, спящего с открытыми глазами; большей части обращенных к нему вопросов он попросту не слышал, и, когда его неожиданно спрашивали: "О чем вы думаете? Где витают ваши мысли?" – он растерянно молчал.

Это удивительное состояние, которое Оноре осознал гораздо позднее, объяснялось тем, что он не в силах был переварить все мысли и впечатления, теснившиеся у него в голове. В годы созревания, когда избыток физических сил ищет выхода, он жил только духовной жизнью и со стороны казался отупевшим. Добрый Марешаль перепугался, вызвал госпожу Бальзак, и 22 апреля 1813 года, в самый разгар занятий, юный воспитанник коллежа был увезен домой в Тур. Состояние его испугало отца и обеих сестер.

"Вот в каком виде возвращаются к нам из коллежа красивые и здоровые дети, которых мы туда посылаем!" – горестно воскликнула бабушка Оноре, Софи Саламбье.

Заметив, что перемена обстановки, свежий воздух и общение с родными возвращают мальчику живость, свойственную его сверстникам, Бернар-Франсуа вскоре успокоился.

III. ИЗ ТУРА – В МАРЭ

Тот, кто желает хорошо воспитать

ребенка, обречен всегда придерживаться

справедливых взглядов.

Бальзак

Какое это удивительное и сильное впечатление – вновь вернуться в родную семью после шестилетнего отсутствия! И на людей, и на вещи смотришь новыми глазами. У Бернара-Франсуа Бальзака были серьезные неприятности. Его друг префект, генерал Померель, из-за распрей с архиепископом монсеньером де Буажеленом и сменившим Буажелена монсеньером де Барралем был смещен со своего поста. Император не желал допускать несогласие между своими префектами и своими епископами. Порядка ради государственные чиновники должны были присутствовать на богослужениях. Тем не менее Наполеон все еще испытывал благодарность к Померелю, который принимал у него экзамены в Бриенне, и назначил его префектом департамента Нор, а позднее генеральным директором Библиотеки. Иногда немилость оборачивается продвижением по службе. Бернар-Франсуа и его коллеги, попечители богоугодных заведений, лишились покровителя и вскоре подверглись преследованиям со стороны нового префекта, барона Ламбера, вступившего в сговор с архиепископом монсеньером де Барралем. Их обвиняли в злоупотреблениях, допущенных при надзоре за больницами; вытащив ка свет старую историю с ассигнациями, утверждали, что Бернар-Франсуа Бальзак якобы обманул государство. Хотя ничего не было доказано, обстановка накалилась и город распался на два лагеря: в одном были католики, в другом – франкмасоны, которые держались осторожно из боязни навлечь на себя гнев императора.

Префект Ламбер засыпал министерство доносами, направленными против попечителей богоугодных заведений. Те ответили "Нравственным отчетом".

"Генеральный совет и я, – писал префект, – обрисованы в этом своего рода манифесте в самом неблагоприятном свете: нам приписывают, будто мы стремимся уничтожить наиболее полезные для жителей департамента учреждения и, во всяком случае, отказываем без уважительных причин в отпуске необходимых средств". И префект настаивал на том, чтобы министр безотлагательно и полностью обновил состав попечительского совета больниц. Министр, однако, возражал: "Милостивый государь, я отнюдь не разделяю вашего мнения о том, что необходимо полностью обновить состав совета... Считаю своим долгом заметить: для того чтобы здраво судить о поведении лиц, ведающих богоугодными заведениями, надо поставить себя на их место и принять во внимание все обстоятельства, влиявшие на них". Словом, его превосходительство защищал господина Бальзака от врагов в Туре, которые не могли простить Бернару-Франсуа надменность, неверие и показную роскошь, а также элегантные наряды его жены.

Однако Бернар-Франсуа, подобно Панургу, ни при каких обстоятельствах не утрачивал хорошего расположения духа. Втайне он принимал кое-какие меры, чтобы покинуть Тур, а в ожидании много и жадно читал, с утра до вечера разглагольствовал и поставлял книгоиздателю Маму рассчитанные на эффект брошюры.

В 1807 году в своей "Памятной записке о том, как предупредить кражи и убийства" он взял под защиту людей, возвращающихся с каторги и выпущенных из тюрем. Беднягам при освобождении выдавали своего рода "волчий билет", свидетельство их позора. Кто при этих обстоятельствах согласится дать им работу? И вот таким образом их толкают на новые кражи – ведь есть-то надо! Чтобы предупредить повторные преступления, следует учредить особые мастерские для бывших каторжников. Там их будут досыта кормить, хорошо одевать, они будут получать жалованье. Их труд станет приносить доход, и разбой в стране уменьшится.

В 1808 году появляется его же "Памятная записка о постыдном распутстве, причиной коего служат юные девицы, обманутые и брошенные в жестокой нужде". Обесчещенные девственницы могли некогда рассчитывать на пособие со стороны обольстителя. Кодекс Наполеона запретил разыскивать отца незаконнорожденного ребенка. Однако этот новый закон мало сказался на "инстинкте продолжения рода, который по-прежнему таит в себе непреодолимое очарование", – писал Бернар-Франсуа свойственным ему живописным и претенциозным слогом. Таким образом, забеременев, юная девица нигде не может найти себе места. Вот источник бед! Вот причина разврата! Надо спасти по меньшей мере двадцать тысяч несчастных созданий. Необходимо во всех больницах открыть бесплатные отделения для будущих незамужних матерей. Автор настоящей записки сам с успехом проделал это в больнице города Тура.

В мае 1809 года увидел свет его новый опус – "О величии наций и о том, как могут они сохранить для будущих веков нерушимые свидетельства своего могущества". Цель этого сочинения была менее альтруистической. В жизни Бернара-Франсуа наступил опасный период, и он стремился заручиться благоволением императора. Каким образом можно сохранить для грядущих веков нетленные воспоминания о замечательном правлении, начавшемся в 1789 году? Письменные свидетельства можно оспаривать; одни только монументы не подвластны времени. Великая китайская стена, египетские пирамиды до сих пор красноречиво свидетельствуют о прошлом. Затем следовали многочисленные примеры, доказывавшие, что автор прочел множество самых удивительных книг... Какой же монумент будет достоин государя, который вновь воздвиг алтари, укрепил финансы, выработал ясный и понятный для всех кодекс законов, обновил армию? Надо воздвигнуть в его честь либо колоссальную статую, либо пирамиду, которая была бы выше египетских пирамид, и памятник этот надлежит построить между Тюильри и Лувром, или у заставы Нейи, или на Марсовом поле.

В 1813 году юный Бальзак, мало-помалу выходивший из оцепенения, с удовольствием прислушивался к торжественным речам отца. Они прививали ему вкус к обширным планам, псевдонаучным теориям и раблезианским тирадам. Книжные шкафы занимали важное место в доме. У отца были сочинения великих писателей, римских и французских, труды философов, историков, книги уроженцев Турени, иллюстрированные издания, посвященные Китаю; мать собирала еретические произведения иллюминатов и прочих мистиков. Сын, как пишет Вилан, сокращал "долгие часы занятий в классной комнате и старался незаметно проскользнуть в кабинет отца, где можно было погрузиться в чтение Вольтера, Руссо или Шатобриана".