Текст книги "Дитя мрака"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Думаем узнать к вечеру. Кинолог говорит, что собака учуяла на месте слишком много запахов и потеряла след в туннеле, метров через пятьдесят. На одном из этих чертовых перекрестков, где встречаются и соединяются разные системы туннелей. Но собака нашла там множество предметов, которые сейчас изучает Крантц и которые могут иметь отношение к трупу. – Он посмотрел на Огестама и еще сильнее наклонился вперед. – Кроме того… – Он повернулся к Свену. – Свен видел ее раньше.

Свен Сундквист развел руками:

– Я видел ее лицо и уверен, оно мне знакомо. Возможно… возможно, я даже говорил с ней.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего. Просто у меня такое ощущение. Ты ведь знаешь, как это бывает. Множество людей… знаешь только одно: они тебе знакомы. Но не знаешь ни кто, ни почему, ни откуда. – Он посмотрел на свои часы: – Прошло почти четыре часа с тех пор, как я стоял возле койки в больнице Святого Георгия. И все это время я думал о ней. Мы точно встречались.

Ларс Огестам кивнул. С ним было так же. Проработав несколько лет в прокуратуре, он уже смешивал давние и недавние впечатления, здоровался в городе с людьми, которые, вне всякого сомнения, сидели перед ним на судебных разбирательствах, но зачастую не помнил ни имен, ни обстоятельств. Это были потерпевшие, или свидетели, или присяжные, и его действия, вероятно, каким-то образом отразились на их жизнях, опять-таки безымянных.

Прокурор снова посмотрел на часы. Еще пятнадцать минут. Он поблагодарил, поднялся и вышел.

Поэтому он не слышал, как зазвонил телефон и как чертыхнулся Эверт Гренс, отчаянно стараясь не смотреть на аппарат.

– Третий раз! Ну что это такое? Третий раз коммутатор пропускает звонок, хотя я заблокировал вход.

Телефон продолжал упорно звонить. Херманссон и Свен Сундквист считали сигналы, разбирая перед уходом свои записи.

Звонки не прекращались.

Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…

Гренс хлопнул ладонью по столу и снял трубку.

Возможно, дело в том, как он молчал. Человек на другом конце провода говорил уже несколько минут, а он не отвечал ни слова.

А возможно, в том, как он положил трубку, глядя в пространство перед собой, и вышел из кабинета, по-прежнему молча.

Херманссон и Свен Сундквист переглянулись, как переглядываются люди, угадывая, что произошло нечто очень серьезное, безмолвное и покуда им непонятное.

Он словно бы отключился, молча, без единого слова и жеста.

Свен Сундквист отложил блокнот и пачку бумаг на диван и выбежал следом. Спина Эверта мелькнула в коридоре и исчезла в его, Свена, собственном кабинете.

Комиссар сидел за столом, все так же глядя в пространство перед собой.

Свен Сундквист вошел к себе, чувствуя, что он здесь лишний. Странное чувство, будто кабинет вдруг стал чужим.

– Эверт?

Свен хотел расшевелить его, взять за плечи, обнять. Но с Эвертом Гренсом так нельзя. Нельзя, и всё.

– Эверт… как там?

Двенадцать лет. За годы работы Свен сблизился с Гренсом, насколько это было возможно. Случалось, Эверт приоткрывал ему свою личную жизнь, намеками, из своего рода солидарности.

Но никогда еще Свен не видел своего начальника таким.

– Эверт, я сейчас уйду. Оставлю тебя в покое. Если что – я в твоем кабинете.

Эверт Гренс не умел шептать. И все же, когда Свен был уже в коридоре, прошептал:

– Обследование.

Свен Сундквист замер. В двух, может, в трех метрах от двери. Глухие звуки, похожие на слова, – неужели они донеслись из кабинета?

– Обследование Анни. Они дадут ей наркоз. Как обычно.

Свен не шевелился, опасаясь, что остатки Эвертова голоса пропадут, если встретятся с посторонним звуком.

– Кажется, все насмарку.

*

Эверт Гренс неподвижно сидел в машине. Нужно торопиться, а он не вставил ключ в зажигание, не отпустил ручной тормоз и не взялся за руль.

Двадцать семь лет назад она упала головой под колеса его машины.

В гараже полицейского управления было темно и тихо. Группа из шести-семи коллег, пешком направлявшаяся к лифту, не видела комиссара, закрывшего лицо ладонями.

Сегодня его впервые не будет рядом с ней во время обследования.

Он прислонился к окну, висок коснулся холодного стекла.

Все эти долгие годы, а в итоге речь идет об одном-двух паршивых мгновениях.

Можно все делать правильно. Это не имеет значения. Жизнь пролетает за несколько считаных секунд.

И если ошибиться в эти окаянные секунды, все остальное как бы и не существовало.

– Ты же знаешь, обследование необходимо, Эверт.

– Я не понимаю.

– Ты знаешь.

– О чем ты?

– Я не могу повторять по сто раз.

– Можешь, пока я не пойму.

– Это единственный способ, Эверт. Когда нужно поставить диагноз пациенту, живущему растительной жизнью.

Больше он ничего не помнил из разговора. В первый раз молчал. Потом доктор позвонил снова, и они разговаривали целых десять минут, но Эверт ничего не смог бы повторить.

Только это. Единственную формулировку.

Пациент, живущий растительной жизнью.

И все-таки она жива! Анни жила в санатории после нескольких лет, заполненных операциями. Он сам носил ее вверх по лестнице, и она в первый же вечер ждала его в инвалидном кресле и ворковала, он воспринимал эти звуки как смех. У нее было много красивых платьев, и она всегда была аккуратно причесана, и каждый раз они молча сидели рядом у окна и следили за кораблями, скользящими по воде. Черт побери, она жива!

Он покинул темноту крунубергского гаража, увяз в сугробе, ненароком выросшем между тротуаром и проезжей частью, выбрался из заноса и постарался побыстрее выехать на обледенелый асфальт.

Движение было не слишком оживленное, мороз вынудил многих оставить машины в гараже, воспользоваться автобусами или просто сидеть дома.

Он ехал по Шелегатан мимо здания суда, через мост Барнхусбру, мимо поездов под заиндевелыми электрическими проводами, по Далагатан, Уденгатан, Вальхаллавеген. Две машины с открытым капотом, многие остановились, чтобы счистить снег с лобовых стекол. Люди брели по тротуарам, уставившись в землю.

Короткий разговор с Нильсом Крантцем. Пока что ничего интересного среди обнаруженного собакой хлама не нашлось. Ничего, что имело бы отношение к убитой женщине. Потом короткий разговор с Херманссон. Пока что никаких сведений о грязно-красном автобусе, оставившем на улице сорок три ребенка, ничего, несмотря на объявленный общенациональный розыск.

Огромная парковка возле санатория Софиахеммет забита машинами. Гренс сделал два круга и в конце концов, махнув рукой, вопреки всем правилам припарковался на узкой дорожке у самого входа. Прошел в обветшавшее здание, мимо стойки приемной и сразу поднялся на второй этаж.

Больницы всегда пахнут одинаково. Что широкие коридоры в Святом Георгии нынче утром, что эти, значительно меньшие и куда более старые.

Смерть.

Вот чем пахнут больницы. Здесь каждый день кто-то умирает.

Пора бы привыкнуть. Но примириться с этим было невозможно.

Это ведь не работа. Это – Анни.

Единственное, что у него есть.

Она казалась такой маленькой.

Спала, свернувшись под одеялом, закрыв глаза. Больше ничего толком не разглядишь. Маска, помогавшая ей дышать, закрывала нос, и рот, и даже худые щеки, волосы спутались на подушке.

Он слушал ее дыхание, невольно дышал в такт. Странные аппараты словно бы склонялись над ее кроватью и занимали все свободное пространство, пищали, вычерчивали кривые – диковинные электронные существа.

Он подошел к ней, взял за руку, поцеловал в лоб.

– Пациентку кормили. Всего за несколько часов до наркоза. Хотя процедура проводится на голодный желудок.

– Пациентку?

– Да?

– Анни. У нее есть имя.

Он сердито посмотрел на главврача, который был в тех же годах, что и он сам. Злость подменяет страх, он знал, Свен постоянно твердил об этом. Каждый выбирает свое. Гренс предпочитал злость.

– Пациентка находилась под наркозом двадцать пять минут. Для обследования этого достаточно. Перед тем как…

– У нее есть имя.

– Перед тем как разбудить ее, мы прежде всего удалили интубационную трубку, вставленную в горло. И она поперхнулась.

Эверт Гренс презирал пожилого доктора по той же причине, что и молодых прокуроров. Они прятались за словами, за манерами, потому что от неуверенности старались при помощи книжной науки держать других на расстоянии.

– По-шведски.

Главврач водил рукой по воздуху, медленно, вверх-вниз, взгляд его то скользил по комнате, то устремлялся в коридор. Гренс говорил слишком громко.

– Ее затошнило. А если пациент дышит неровно, существует опасность, что содержимое желудка попадет в легкие. В таком случае, во-первых, возможна химическая реакция с содержимым желудка. А во-вторых, реакция бактериальная. Учитывая, что у нее вообще снижена легочная функция, все это может оказаться очень серьезно.

Они только-только успели начать.

Он отвлекся лишь на секунду.

Единственная секунда, что продолжается двадцать семь лет.

Она лежала не шевелясь, он снова взял ее руку, держал ее, как раньше, как она когда-то держала за руку его. Злость переросла в ярость, которая захлестнула его, кромсала, рвала на части.

– Серьезно? Что ты имеешь в виду?

Человек в длинном белом халате вздрогнул, отпрянул назад:

– Пожалуйста, не так громко…

– Что ты подразумеваешь под этим серьезно?

– Сразу после пробуждения трудно сказать, насколько обширна будет возможная пневмония…

– По-шведски!

Эверт Гренс понимал, что опять говорит слишком громко. Замолчал, ожидая, что доктор скажет дальше.

– Воспаление легких. От рвотных масс. Нам придется продолжить рентгеноскопию. Будем следить за частотой дыхания, температурой, общими симптомами, газами крови. Возможно, проведем профилактическую медикацию на первоочередном этапе терапии, пока она на дыхательном аппарате.

Гнев бушевал, наполняя грудь, причиняя боль. Но он больше не кричал. Выкричался.

Главврач это заметил, опустил брови, положил руку ему на плечо:

– Комиссар Гренс, мы хорошо заботимся о вашей жене. Сейчас состояние ее стабильно. Прошу вас, доверьтесь мне и нашему персоналу.

Он спускался по лестнице к автомобилю. Пробыл у нее около получаса, следил за ее дыханием, иногда дышал с ней в такт.

Никогда ему не было так одиноко.

Он по-прежнему жил в той же квартире в центре города, на Свеавеген, близ перекрестка с Уден-гатан. Когда-то они отпраздновали там первое Рождество, даже ходили на лыжах среди голых каштанов и сиротливых качелей в Васапарке, тогда он любил зиму.

Она только-только переехала в эту квартиру.

Он до сих пор ждал, что она снова вернется туда.

Гренс завел машину, включил мобильник, по асфальтированной дорожке поехал в сторону Вальхаллавеген. Сигналы пошли сразу же, словно кто-то названивал уже давно.

– Эверт?

– Да.

– Нильс Крантц. Я искал тебя.

Гренс не ответил, и криминалист продолжил:

– Я проанализировал то, на что сделала стойку собака в туннеле. Думаю, мы нашли нужное.

Два грузовика словно прилипли друг к другу, три полосы вдруг превратились в две.

– Подожди минутку. Тут какие-то идиоты впереди.

Эверт Гренс посигналил, одновременно нажимая на тормоз. Звук заглох где-то возле выхлопных труб огромных машин.

– Да?

– Пластиковая карточка, Эверт, пять на шесть сантиметров. На ней ее отпечатки.

– Ты уверен?

– Они принадлежат мертвой женщине.

Он свернул налево, к центру, проводив взглядом грузовики, которые продолжали ехать прямо. Снова посигналил. Получилось хорошо.

– Ты слушаешь?

– Чертовы грузовики.

– Ты слушаешь?

– Ты же знаешь.

Голос у Нильса Крантца был звонкий.

– Пять на шесть сантиметров. Вероятно, пропуск на работу. Я уверен, это ключ к ее опознанию.

*

Вторая половина дня. Она снова была внизу. Сидела в дорогом кожаном кресле в бетонной комнате, невидящим взглядом смотрела на матрасы на полу, на кучу одеял, на очаг, который сейчас не горел.

Она переоделась. Униформа висела на вешалке, в складской комнате напротив.

Опять двое штанов, как всегда, поверх длинная юбка и красная куртка, которую она так долго клянчила, прежде чем отец купил ее в универмаге «Нурдиска компаниет», и взяла из гардероба тем утром, когда покидала квартиру и свою комнату, хотя куртка уже тогда была маловата.

От нее снова пахло.

Кожа снова была в саже, лицо снова покрылось пленкой, она так спешила открыть дверь и лечь на твердый пол, а потом долго пересыпала сквозь пальцы иссера-черную золу.

Она уже приняла две таблетки из тех, что лежали в пакете. Теперь ей было хорошо, рот и щеки стали мягкими.

Кажется, можно успокоиться.

Но когда она вернулась, его не было.

Она смотрела на его пустой матрас. И не понимала. Лео где-то там, в туннелях, а ведь он всю ночь провел на ногах и сейчас должен бы, по обыкновению, спать.

Пакет с табаком и папиросная бумага лежали на деревянной этажерке в углу комнаты. Одной рукой она взяла листок бумаги, другой насыпала табаку, провела языком по краю, свернула сигарету. Закрыла глаза, откинулась назад, глубоко вдохнула дым. Сонно потянулась и ударилась локтем о стену, тлеющий табак посыпался на куртку, сигарета вышла рыхлая, возле молнии образовались дырочки. Если бы отец увидел, отругал бы ее, сказал бы, что куртка дорогая, что она обещала беречь ее.

Она тосковала по нем.

– Да?

В дверь постучали.

Она не любила этого ни когда была одна, ни вообще.

Новый стук.

– Да?

– Миллер.

Она узнала его голос.

– Заходи.

Он улыбнулся ей, входя.

С большинством она ладила, за исключением наркоманов, которые воровали все, что плохо лежит. Но по-настоящему ей нравились такие, как Миллер, обитавшие здесь дольше других, может быть, потому, что они были поспокойнее, так уж вышло.

Она улыбнулась в ответ и показала свою сигарету. Миллер кивнул. Она свернула новую, не говоря ни слова.

Порой она пыталась их сосчитать, но безуспешно. Наверно, их человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Одни находились тут постоянно, другие приходили и уходили, месяц-другой жили в туннелях, месяц-другой где-то наверху.

Миллер взял сигарету, выкурил половину, откашлялся:

– Это касается Лео. Я встретил его.

Она ждала.

– У выхода на Игельдаммсгатан. Неподалеку от моего жилья.

– И?

– Похоже, опять начинается.

Оба молчали, Миллер курил вторую половину, смотрел на нее. Тревога скользнула по ее лицу. Ей было спокойно с Лео, хорошо, но не в такие дни.

– По-твоему, скоро?

– Когда я видел его, он охотился на крыс.

Обычно так продолжалось несколько суток. Миллер видел еще двух-трех таких, как он. С той же болезнью. Маниакально-депрессивный психоз, приступы которого налетали внезапно, и тогда эти бедолаги беспрерывно бодрствовали, не находили себе места, убегали от самих себя, пока припадок не кончался. Потом они валились с ног и спали так же долго, как бодрствовали.

Все они пришли сюда не сразу.

Десятилетиями сидели под замком в психушках, с двойным, а то и с тройным, как у Лео, диагнозом, а в начале девяностых, когда политики в целях экономии позакрывали психбольницы, их выставили на улицу, хотя они не могли ни позаботиться о себе, ни жить в нормальном мире. Там, наверху.

Все как всегда. Наркомания, смерть или бегство. Лео бежал. В другие миры. Перепробовал все, что можно, пока не нашел темную комнату, довольно глубоко под улицами, по которым другие люди спешили на работу, домой, к семьям.

Миллер смотрел на молоденькую девушку, сидящую перед ним.

Ради бога, ты же совсем ребенок, не можешь ты заботиться о таких, как Лео.

О тех, что время от времени отчаянно пытаются поймать руками краски и спрятать их в карманы штанов, что бегут от звуков, когда человеческая речь оборачивается словами, что злобно фырчат и пинают мелких крыс, не чувствуя их укусов, потому что в это самое время охотятся на больших.

Малышка.

Он поступил правильно. Рассказал о ней. Худа не будет. Три недели прошло, он не жалел.

Кое-кто наверху знает. Сильвия знает.

Малышка, малышка.

– Хочешь еще?

Она заметила, что он докурил сигарету.

– Нет. – Миллер покачал головой. – Я сказал все, что хотел. Теперь ты знаешь. Вот-вот начнется. На несколько дней он ушел в себя.

Он погладил ее по щеке и исчез в темном туннеле.

Лео собирал больших крыс.

Она знала где. В другой системе, в канализации, иногда далеко в стороне Ратуши или Замка. Там их много, больших, агрессивных.

Ей хотелось посидеть в кожаном кресле, подумать о морской свинке, той, что умерла, мама ее убила, когда она сама была глупенькой малышкой, и с тех самых пор, как свинки не стало, она тосковала по ней. Но ей не сиделось на месте. Надо удостовериться, что с Лео все в порядке. Обычно ей удавалось успокоить его, хотя бы немного, и у нее есть новые таблетки, они нужны ему, это его лекарство, которое укрощает болезнь, охоту, как Миллер называл это маниакальное состояние.

Она вышла из комнаты. Лампа на лбу светила плохо, она поменяла батарейку. Она не любила в одиночку ходить по туннелям и в общем-то никогда этого не делала. Ориентировалась она хорошо, дело не в этом, скорей уж в темноте и сквозняках, местами до того сильных, что казалось, кто-то тянет тебя за волосы. Ощущение вроде как в детстве, когда она, маленькая, лежала в постели, а чьи-то руки касались ее тела и голос шептал на ухо, что надо вместе идти в душ, и чье-то дыхание сдувало волосы на сторону.

Она не сомневалась, что идет правильно. По крайней мере, тут даже пахло крысами.

Несколько сотен метров, пройдено почти полпути, как вдруг вдали мелькнул световой конус, совсем тусклый. Это не он. Это карманный фонарик, а Лео никогда бы не пошел в канализацию без лампы на лбу, без света, который никогда не падал на него самого.

Она замедлила шаги, фонарик приближался, беспокойно метался по стенам туннеля и время от времени слепил ей глаза.

Лео. Миллер и его друг. Женщина в душевой для транспортников. Врач, который брал ее, меж тем как она глядела в потолок. Сегодня она повидала столько людей, сколько обычно за неделю. И вот еще один человек.

На расстоянии десяти-пятнадцати метров она разглядела, кто это.

Одна из одиннадцати женщин, которые жили в большом помещении под Альстрёмергатан.

Если присмотреться, пожалуй, вовсе и не женщина, а ее ровесница.

Их разделяло два-три метра, когда они на миг встретились взглядом. Обе еще больше замедлили шаг и посторонились, чтобы уж точно не коснуться друг друга.

Еще один взгляд – и они разминулись.

Женщина, оказавшаяся девочкой, смотрела прямо перед собой. Они были одного роста, с одинаково длинными, темными, спутанными волосами, лица у обеих в саже. Но у той, другой что-то поблескивало. Серебряные колечки в ухе, одно вплотную к другому. Не десяток, не сотня – много больше.

Она трижды видела эту девочку раньше.

Но ни слова не говорила. Никогда. Здесь у каждого была своя история, и каждый хранил ее в себе.

Еще несколько шагов, свет фонарика затрепетал и исчез, они разошлись в разные стороны.

*

Эверт Гренс медленно ехал через центр Стокгольма. По-прежнему малолюдно, мороз всех распугал, редкие прохожие кутались в длинные пальто и мечтали поскорей очутиться в тепле. Он знал каждую улицу, каждый тротуар, каждый подъезд. За тридцать пять лет в городской полиции изучил, где обретаются уголовники и наркоманы. Из прочих, из законопослушных людей, он знал немногих.

Красный свет на Стуреплан сменился зеленым и снова красным. Он не слышал тех, что сигналили где-то позади, он все еще был с ней, у постели с мигающими аппаратами. Состояние, как ему сказали, вполне стабильное. Он этого не видел. Человек лежал в забытьи и дышал при помощи аппарата – вот все, что он видел и понимал.

Никогда еще он не испытывал такого жуткого страха.

Раньше было полегче. Раньше он умел отключаться. Когда знал слишком много и не хотел знать больше. Мог работать еще энергичнее, еще ниже склоняться над щелистым столом, еще быстрее шагать по грязному коридору. Теперь так не получалось. Может, виноват возраст, может, силы уже не те. Сведущие умники утверждали, что у психопатов с годами возрастают эмоциональные способности. Гренс обычно только посмеивался над подобными учеными выводами, он ежедневно видел психов и как-то не замечал, чтобы кто-нибудь из них поздоровел. Но если б все было так. На самом деле. Наверно, тогда это касалось бы и комиссаров криминальной полиции.

Раздражающий писк рации, закрепленной повыше его колена. Потом голос из дежурной части:

– Девятнадцать двадцать три.

– Девятнадцать двадцать три на связи. Прием.

– Вызов по просьбе Нильса Крантца. Он хочет поговорить с тобой.

– Я говорил с ним. Только что.

– Он хочет поговорить еще раз. Но не может дозвониться тебе на мобильный. Свяжись с ним.

Эверт Гренс посмотрел на мобильник, который висел в заряднике возле рации. После разговора с Крантцем он отключил его, хотел остаться с ней, со своими мыслями.

Включил телефон, набрал номер. Крантц ответил после первого же сигнала:

– Карточка, Эверт. С отпечатками женщины. Я проверил, откуда она.

– И?

– Государственная страховая касса в Тюресё. Возле площади Болльмура-торг. Ехать надо…

– Спасибо.

– …на юг по…

– Спасибо. Достаточно. Может, и тебе не мешает навестить начальника тамошней службы безопасности? Раз уж ты решил играть в следователя?

Ясный голос криминалиста иной раз тоже звучал сердито, но сейчас был просто усталым:

– Эверт, мне тоже трудно говорить «спасибо».

Гренс улыбнулся.

Да, это чертовски трудно, как всегда.

Улыбаться было приятно, и он улыбался, выезжая с Кунгсгатан и сворачивая налево, в туннель, который вывел его на Сёдерледен и дальше, в сторону южных предместий.

Пока перед ним снова не возникло ее лицо. Пока благодаря ему она не задышала свободнее, а он сам едва не задохнулся.

Люди на площади Болльмура-торг мерзли не меньше, чем в городе. Гренс стоял, прислонившись к машине, ждал на морозе уже десять минут, но не спешил спрятаться внутри: щеки приятно немели от холода. Он успел позвонить в санаторий Софиахеммет, и кто-то еще раз сообщил ему, что состояние ее не изменилось, а он еще раз сказал, что это невозможно, что все меняется, иначе не бывает.

Патрульная машина резко затормозила прямо рядом с ним.

Полицейских в форме было двое, оба совсем молодые, они вежливо поздоровались и опустили стекло с пассажирской стороны.

Он взял коричневый конверт, поблагодарил, проводил взглядом их машину.

Вестибюль Государственной страховой кассы в Тюресё выглядел так же уныло, как и все здание, от которого разило бюрократией, учреждением. Он частенько задумывался, какие такие правила предписывали общественным зданиям, построенным начиная с семидесятых годов, выглядеть одинаково скучно. Охранник у входа, рослый, с короткими светлыми волосами и по-детски круглыми щеками, внимательно изучил удостоверение Гренса, потом несколько раз кивнул и выписал гостевой пропуск на синей картонке.

– Начальник службы безопасности сейчас придет, – сказал он, жестом предложив Гренсу сесть.

Комиссар покачал головой, лучше постоять, нога болела, как обычно, когда зима донимала ослабевшие мышцы.

Он смял пропуск – нечего этой бумажонке делать на лацкане его пиджака, – а начальник, точнее, начальница уже шла к нему, быстрыми короткими шагами:

– Кайса.

Имя. Этого он не любил. Но пожал ей руку:

– Эверт.

На вид ей лет сорок с небольшим. Высокая, почти как он, примерно метр восемьдесят пять. Она удивленно задержала его руку в своей:

– Ты?

– Прости?

– Ты ведь Гренс.

– Да.

– Я уж забыла совсем, что ты существуешь.

Она сделала знак рукой, приглашая подняться по лестнице. Сухой воздух, высокие ступени, он тотчас запыхался.

– Мы говорим о чем-то важном?

– Одно время я работала на Крунуберге. Недолго. И ты был из тех, кого все побаивались.

– Вот как?

– Сейчас, двенадцать лет спустя и вдали от полицейского управления, ты выглядишь не таким грозным.

Короткий коридор и снова лестница.

– Ну-ну!

– Я стала старше, да и ты тоже. А может, когда проходит достаточно много времени, человек забывает детали, присущие тому или иному месту. Ведь они просто существуют, и только. Когда же больше их не видишь, когда они не имеют к тебе касательства, можно начхать на них с высокой колокольни.

Она улыбнулась. Вполне красивая женщина. Он редко о ком так думал, но она действительно была красивая.

– Всё?

Продолжая улыбаться, она вошла в комнату, удостоверилась, что он вошел следом и уселся на один из двух посетительских стульев, тоже села, по другую сторону письменного стола, коротко смерила его взглядом, а потом спросила:

– Чего же ты хочешь?

– Кофе.

– Прости?

– У тебя есть кофе?

Она вздохнула:

– Конечно. Сахар? Молоко?

Гренс покачал головой, и она исчезла в коридоре. Он оглядел комнату, как всегда, пока ему готовили кофе. Побольше его кабинета и поуютнее. Семейные фотографии на стенах, у окна, на столике, несколько дипломов об окончании каких-то курсов для начальников службы безопасности, на полу горшки с большими зелеными растениями.

Она вошла с чашкой кофе – белый фарфор, зеленый логотип.

– Помнится, ты не очень-то жаловал женщин-полицейских.

Гренс сделал глоток. Слишком горячо, пусть остынет.

– И сейчас не жалую. – Он взглянул на нее. – Но ничего не имею против женщин – начальников службы безопасности.

Улыбка перешла в короткий смешок. Они обменялись любезностями. Как люди учтивые. А теперь шутки в сторону.

– Дело идет вот о чем. – Эверт Гренс вскрыл коричневый конверт, доставленный патрульными. Белая пластиковая карточка, по словам Крантца пять на шесть сантиметров, запрессованная во что-то вроде прозрачной пленки. – Она найдена в ходе расследования убийства. И принадлежит кому-то из вашего учреждения.

Кайса взяла у него карточку, которая, как оба они знали, была пропуском, предъявляемым на входе и выходе из здания, где они сейчас находились. Повертела ее в руке, достала очки из верхнего ящика письменного стола, снова повертела. Она медлила, обдумывая его слова, и определенно поняла, что они означают.

– Кто? – Она положила карточку на конверт, голос и выражение лица выдавали крайнее напряжение.

– Что «кто»?

– Ты знаешь, о чем я, Гренс.

– Мы не знаем. Пока. Поэтому я здесь.

Эверт Гренс, собственно, ничего не сказал. Тем не менее она уже поняла, в чем состояло его дело. Кто-то из ее коллег, владелец этого пропуска, по всей вероятности, имел отношение к расследованию убийства. Она едва заметно кивнула, снова взяла карточку, поправила очки.

Слева был длинный номер. Шестнадцать цифр, сгруппированных по четыре. Она ввела их в компьютер, одну за другой. Гренс поднялся, обошел вокруг стола, стал с ней рядом, чтобы лучше видеть экран.

Она не говорила ни слова. Убит человек. Сейчас это важнее официоза и личных амбиций.

Педерсен Лиз.

Имя. Возможно, имя мертвой женщины.

Родилась 13 мая 1966 года.

Эти лица… Гренс перевидал их столько, что каждого и не упомнишь, но знал, что для всех них время одинаково остановилось. Что определить возраст мертвеца очень трудно, ведь их время исчезло, как только замерли сердце и дыхание.

Он быстро подсчитал. Сорок один год. Похоже на правду.

– Это она, да?

Начальница службы безопасности была от природы смуглой и даже в январе выглядела загорелой.

Однако сейчас цвет лица изменился. Она побледнела от испуга:

– Это она? Она?

– Я уже сказал: мы не знаем, пока.

– Но это она. У меня недобрые предчувствия. Лиз… Лиз не появлялась здесь уже три дня.

Ее рука шарила по клавиатуре, слегка нажимала на клавиши, безрезультатно. На мониторе виднелось то же имя. Та же дата рождения. То же чувство беспомощности где-то под ложечкой.

– Бюллетень она не брала. Разумеется, мы ее искали. Безуспешно.

Гренс взглянул на экран. Педерсен. Раньше он не встречал этого имени.

– Ты хорошо ее знала?

– Я знаю здесь почти всех. Людям нравится здесь работать, они остаются надолго. Лиз… Мы пришли сюда приблизительно одновременно, то бишь одиннадцать лет назад. – Она медленно покачала головой. – Поначалу, первые годы, мы довольно близко общались. Как многие, кто начинает вместе.

Эверт Гренс смотрел на женщину, бледную, словно сжавшуюся в комок, – вот только что была высокой и вдруг стала маленькой.

– Ты ведь работала у нас. И стало быть, знаешь мой следующий вопрос.

Она не отвечала.

– Так как же?

Ответа по-прежнему не было.

– Ты сможешь опознать ее? Она ли это?

Марианна Херманссон энергичным шагом поднималась по лестнице городской полиции в Крунуберге.

Грязные, испуганные лица мелькали перед ней, одно за другим, дети, маленькие люди, которых сегодня рано утром выгрузили из автобуса и бросили, словно вещи. Много раз она отгоняла прочь эти назойливые лица, особенно лицо пятнадцатилетней девочки с порезами на предплечьях, с младенцем на руках.

Они похожи. Двенадцать лет разницы, но то же телосложение, нос и рот, волосы, даже походка – они бы могли быть сестрами. Она могла бы оказаться на ее месте. Удивительно, как мало все это значит, насколько случайны предпосылки, определяющие жизнь. Если бы ее отец не сбежал тогда от румынской диктатуры, если бы она не попала в Мальме, если бы не выросла в районе высотных домов, под названием Русенгорд, о котором местные говорили с пренебрежением, но который был ее защитой, ее домом.

Она была бы кем-то другим, где-то в другом месте.

Могла бы оказаться на ее месте.

Офис Йенса Клёвье располагался на верхотуре, в одной из четырех комнат на этаже шведского Интерпола. Она побывала здесь однажды прошлой зимой, в такую же холодину, и тогда перед глазами мелькало совсем другое лицо. Человек с фальшивым паспортом, который официально не существовал и с которым, когда его посадили в КПЗ, случился припадок. Один из тех, что вцепились в ее душу и стали больше чем предварительным расследованием, и Надя из их числа. Ты слишком молода, Херманссон, нечего, черт побери, так носиться с каждым. Гренс предостерегал ее: нельзя допускать работу в глубины своей души, пусть преступники и жертвы таковыми и остаются. Иначе для них не хватит места, они будут грызть тебя, и в конце концов ты перестанешь различать, где кончаешься ты и начинаются они, так что постарайся отрешиться от них. Но это не действовало. На нее не действовало. Не могла она ни от кого отрешиться. Никогда не могла. Они оставались, несмотря ни на что.

Клёвье сидел за письменным столом, глядя на монитор компьютера, в одной руке папка, в другой – сигарета. Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул, когда она кашлянула.

– Черт, подкрадываешься, как кошка!

Он инстинктивно опустил руку с сигаретой, спрятал под столом, шея у него слегка покраснела.

– Обычно я… теперь тут требуют курить на балконе. – Он показал папкой в направлении окна. – А ты видела, какой мороз? На градуснике минус семнадцать.

Херманссон пожала плечами:

– Я здесь не затем, чтобы обсуждать здоровый образ жизни. Если твои коллеги терпят, то и я стерплю.

Клёвье чуть выпрямился, краснота медленно проходила. Сквозь легкую сигаретную дымку она шагнула в комнату:

– Мне нужна твоя помощь. Знаю, у тебя, как и у меня, и у всех здесь, работы по горло. Но я хочу, чтобы ты на некоторое время отложил свои дела и уделил мне минутку. Время не ждет.