Текст книги "Первый визит сатаны"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

От пристального вглядывания у Алеши зарябило в глазах. Он крепко зажмурился, потряс головой, а когда снова открыл глаза, сразу увидел то, что нужно. К стене гаража была приставлена переносная деревянная лестница. Вряд ли она оказалась там случайно. Опять злодей посылал ему трогательный привет, приглашал на сокровенную беседу. Я приду, печально подумал Алеша, теперь-то уж точно приду, Елизарушка.

Он спустился с сосны, присел на желтый пенек и еще разок покурил. Это могла быть его последняя в жизни сигарета. Еще можно было повернуть назад, но это ему и в голову не пришло. Он был полон сил, и сомнения не мучили его. Не все пока получалось гладко, Федора Кузьмича не было поблизости, но никакому Елизару его не сломать. Сколько раз ускользал он из страшных ловушек для того лишь, оказывается, чтобы повидаться с Настей. Без нее не было смысла в его судьбе. Он по жизни мыкался, как по камере. Настю напугал, и она не успела понять, что им обоим ничего не нужно, кроме взаимной радости. Они улягутся вместе в постель, и вся боль мира протечет мимо них. Вечное совокупление убережет их от вражеских стрел. Она не поняла, в игрушки играла, в дешевые женские игрушки, а он не сумел объяснить, потому что сам это понял с непростительным опозданием. То, что у них могло быть, не было любовью, но было всем на свете – и едой, и сном, и дурью, и счастьем. Елизар, всемогущий шулер, раскинул крапленые карты и подстерегает незадачливого игрока, чтобы снять с него, с живого, шкуру, но на сей раз у него выйдет осечка. Такая добыча никому не по зубам. Настин папаня, хоть и маразматик, верно сказал: эта девочка не подлежит людскому переделу. Кто такую, как Настя, встретит, тот в рубашке родился. Елизар его ловит на богатый крючок, но выловит свою погибель. У него тоже не две головы, а одна, он про это забыл. На хитрую жопу есть хрен с винтом. Елизар на сей раз погорячился. Он из тех, кому все дозволено. Он крупный пахан, крупнее не бывает, но у всех паханов есть трещина на темени, откуда прядает заячьими ушками паханья душа. Это великая тайна всех паханов. Когда в зоне хоронили знаменитого ростовского «папу», у него через эту трещинку высунул усики остромордый смоляной жучок – и шустро рванул из гроба на поверхность. Деловые отшатнулись, помраченные ужасом, а Федор Кузьмич расплющил, растер гнусную тварь каблуком. И все видели, как у дохлого «папы» дернулся, распахнулся сонный зрак и оттуда выкатилась на подрумяненную щеку зеленая слеза. После два дня Федора Кузьмича тряс колотун.

Алеша досадил сигарету до фильтра и с сожалением отщелкнул окурок. Пора было двигаться полегоньку. От опушки он, не таясь, кокетливо обмахиваясь березовой веточкой, зашагал к дому. Через калитку входить не стал, перемахнул через забор напротив гаража. Поднял лесенку и, растоптав клубничные грядки, приставил ее к дому. Неприятно чувствовать, как за тобой наблюдают недоброжелательные глаза, как ухмыляются самодовольные рожи, но ничего не поделаешь: издержки дневного налета. Не медля, закинул ногу на подоконник и перевалился в комнату. Успел увидеть любезную усмешку темнобрового Елизара и от прицельного, пробного удара Миши Губина кулем повалился на пол. Тем самым Миша Губин по указке Елизара Суреновича (не увечить сразу!) совершил роковую ошибку. С брезгливым удивлением разглядывал он скорчившегося на полу парнишку, нелепо прижавшего руки к паху, надеясь, что ли, таким способом защитить самое дорогое. Неужто из-за этой двуногой каракатицы, подобной тысячам других, было столько суеты в последний месяц: возня с какой-то молодой шлюхой, похищение, усиленные дежурства? Похоже, стал сдавать работодатель.

Елизар Суренович, восседавший в кресле в позе отдыхающего богдыхана, с длинношеей старинной трубкой в откинутой на подлокотник руке, в бархатном, пурпурного цвета халате, обратился к Алеше с ласковой укоризной:

– Из-за твоего глупого упрямства, Алексей, приходится и мне, старику, хлопотать, и тебе терпеть неприятности. А ведь какую малость я просил: вернуть статуэтку. Нет, не уважил стариковскую просьбу, разве это по-христиански?

По снайперской «небрежности» бокового удара Алеша вполне оценил противника и медлить не собирался. В мнимой мольбе прижатая к животу ладонь скользнула под рубашку и удобно обхватила рукоять «Макарова». Через секунду, под аккомпанемент Елизарова нравоучения, он нажал спуск. Еще стремительнее на его змеиное движение отреагировал Миша Губин, прыгнул, но перегнулся, сломался в полете, и его железная пятка лишь нежно коснулась Алешиной щеки.

– Запри дверь, Елизар, – сказал Алеша. – Быстро!

Благовестов послушно поднялся, шагнул к двери и щелкнул задвижкой. Обернул к Алеше улыбающееся, доброжелательное лицо.

Спустя мгновение снаружи в дверь ломанули чем-то тяжелым, но она не поддалась.

– Скажи шестеркам, чтобы они не рыпались, – распорядился Алеша. Елизар Суренович беспрекословно выполнил и этот приказ. Потом сказал Алеше:

– Видишь, опять на тебе мокруха. Совсем худые у тебя дела, мальчуган. И откуда ты взялся такой неугомонный?

Алеша целился ему в живот, и если это Елизара Суреновича огорчало, виду он не подал.

– Где Настя?

– Тебе Настя нужна? Она в соседней комнате.

Алеша встал у окна так, чтобы его не видно было с улицы. Миша Губин закопошился на полу и в забытьи попробовал дотянуться до Алеши. Резкое движение причинило ему муку, он застонал. Из полуоткрытого рта сочилась кровь. Спину он выгнул горбом, как ползущая гусеница.

– Оклемается, – сказал Алеша. – Пуля под лопаткой, не страшно. Но тебе, Елизар, придется, видно, помереть.

– Убьешь?

– Сомневаешься?

– Пожалуй, нет. А за что?

– Верни Настю, и мы квиты.

– Понял, дорогой. Но квиты мы быть не можем. Ты вон сколько бед натворил. Допустим, я тебя отпущу и Настю тебе отдам. Так это же ненадолго. Через денек-другой я тебя из-под земли достану. Как же нам теперь быть?

Он так хитро и добродушно скривился, словно загадал загадку, на которую сам Всевышний не найдет ответа. Но Алеша ответ нашел:

– Куражишься от пресыщения, Елизар. Тебе жизнь наскучила, понимаю. Но ты, видно, еще хорошей боли не нюхал. Я тебе сначала пузо пробью, потом уши поганые отчекрыжу. Будешь долго корчиться, как жук навозный. Поверь слову: лучшее лекарство от скуки – железо в брюхе.

Новизна положения и задушевный разговор привели Елизара Суреновича в превосходное расположение духа. Он опять основательно расположился в кресле, как бы приуготовясь растянуть удовольствие елико возможно дольше. Ровные белые зубы светились в усмешке.

– Садись, любезный друг, спешить некуда, верно? Все ходы, сам понимаешь, перекрыты, Настя под надежным караулом, а пальнуть всегда успеешь. Давай потолкуем немного.

– О чем?

– Выпить хочешь?

– Поторопись, Елизар, времени у тебя с гулькин нос.

Держа «Макарова» у колена, Алеша примостился на стуле. Миша Губин жутким усилием, все еще в отключке, развернулся боком вслед за ним и, подвывая, когтями царапая паркет, преодолел с полметра. Набрякшая рубаха хлюпнула кровью. Елизар Суренович искренне восхитился:

– Вот истинный герой! Хоть и ландскнехт. Он тебя, Алексей, и мертвый задавит. Учти, у меня таких мальчиков целая рота.

Алеша молчал.

– Мне даже не статуэтка дорога, – вдруг посерьезнев, заметил Елизар Суренович. – Важен принцип. Ты подарок не отслужил, значит, верни. Вроде бы пустяк, ан нет. Идея превосходства требует пунктуальности, даже педантизма. Кто ты для меня? Не более, чем козявка, которую можно сковырнуть ногтем. Но именно в отношениях с козявкой я не имею права поддаваться эмоциональному порыву. Принцип владычества над двуногими козявками, вроде тебя, диктует необходимость жесточайшей внутренней дисциплины. Иначе во мне самом могут возникнуть сомнения: а действительно ли я вправе распоряжаться человеческими жизнями? Пусть для их же блага. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Алеша молчал. Миша Губин громко, жалобно рыгнул.

– Много лет назад я предположил в тебе ценного сотрудника, хотел приблизить к себе, но недоучел твоей юношеской фанаберии. В результате многие невинно пострадали. За ошибки господ всегда расплачиваются слуги. Сегодня, наоборот, я тебя переоценил. Понадеялся, зона научила тебя уму-разуму. Куда там! Из-за обыкновенной сучки с пухлыми грудками сунул голову в петлю. Стыд-то какой. А могли бы договориться добром. Придется опять наказывать, и теперь уж, наверное, в последний раз.

– Пять минут истекли, – сказал Алеша. Пистолет чихнул в его руке, и череп Елизара Суреновича полоснуло каленым прутом. В удивлении потрогал он голову и набрал полную горсть крови. В дверь саданули с таким звуком, точно обрушили скалу.

– Не сметь! – рявкнул Благовестов. Придерживая ухо, он достал из кармана красивый, весь в цветах платок размером с маленькую простынь и промакнул рану. Доверительно сказал Алеше:

– Теперь тебя никто не спасет, ублюдок!

– Одного уха у тебя уже нету, – посочувствовал Алеша, – но я видел инвалида, у которого не было обоих ушей, глаз, ног, рук, а он все равно ухитрялся просить милостыню… Даю тебе еще три минуты.

– Что я должен делать?

– Прикажи нукерам, чтобы девушку вывели во двор. Я на нее из окна погляжу.

Елизар Суренович крикнул:

– Ираида, слышишь меня? Поставь девку под окно.

Алеша расположился поудобнее, чтобы Елизара держать на мушке и из-за шторки видеть двор. Миша Губин опять ворохнулся на полу следом за ним. Из той тьмы, в которую он погрузился, он достать врага не мог, но он его чувствовал. Это мешало ему успокоиться. Елизар Суренович отнял от уха платок и сокрушенно его разглядывал. Было у него такое ощущение, что в мозги налили кипятку и жуткое варево не спеша помешивают ложкой. Он сказал:

– Тебе, Алеша, скоро будет еще больнее, чем мне.

Женщина крестьянского обличья, но в модной замшевой спецовке вывела под окно Настю. Алеша глубоко вздохнул. В вельветовых джинсах, в пестрой рубашонке плутовка была безмятежна. С любопытством озиралась по сторонам. Ноги, руки на месте и целы. Ничуть не похожа на жертву похищения. Алеша остался доволен.

– Дальше так, Елизар. Ты меня с Настей проводишь в лес. Нукеров предупреди. Хоть один, хоть чуток рыпнется, пуля у тебя в затылке. Поверь, Елизар, я успею. Чуть что подозрительное – ба-бах! – и полчерепа нету. Мне хочется, чтобы ты это хорошенько представил.

– Хорошо, – сказал Благовестов, – но где гарантия, что ты в лесу меня не хлопнешь? Ты же идиот.

– Гарантий нет, – согласился Алеша, – но что другое ты можешь предложить?

– Даю слово, ты уйдешь вместе с девкой. Ребята пропустят.

– Не спеши, Елизар.

– Хорошо, стреляй, паскуда!

Алеша выстрелил. Пуля царапнула левое плечо Благовестова. По сравнению с ухом это была даже не рана, укольчик, но сознание Елизара Суреновича вдруг затуманилось смертной тоской. Он не хотел подыхать как животное в бессмысленных муках. Сколько повидал всякого отребья, запросто справлялся с самыми оголтелыми бандюгами, укрощал их словом и взглядом, но сейчас к нему подступило неукротимое исчадие ада. Худенький ясноглазый молодой мужчина улыбался ему так восторженно, так отрешенно словно не убийство вершил, а кормил печеньем любимую собачку. Сумрачный, лютый взгляд Елизара Суреновича, наполненный паралитическим ядом, натыкался на эту безгрешную ангельскую улыбку – и гас.

– Пошли, – сказал он. – Чему суждено быть, от того не отвертеться.

Вблизи Алеша разглядел, какие в его суженой все-таки произошли перемены. Она подурнела, кожа бледная, с розовыми прыщиками, в прелестных очах старушечья оторопь: так пенсионеры искоса поглядывают по утрам на новый ценник в магазине. Увидя его, удивления не выказала, но предположение сделала сокрушительное.

– Так ты с ними заодно, дружок?

– Нет, – сказал Алеша. – Я пришел за тобой. Сейчас отведем этого бугая в лесок, потом я тебе все объясню. Поглядывай вон за теми головорезами: не готовят ли они нам каверзу.

В окнах торчали обалделые преступные лики, а один массивный дядек кавказского обличья выбрался на крыльцо и, жалобно урча, пускал ртом желтые пузыри. В глубине дома с истошным лаем бесновались собаки. Поначалу обомлевшая, Ираида Петровна (еще бы не обомлеть от диковинного зрелища: окровавленный владыка под дулом пистолета) быстро опамятовалась, и в ней взыграла былая оперативная удаль. Офицерские погоны незримо обожгли плечи. Сколь ни радостно было лицезреть унижение повелителя, столько раз для потехи размазывавшего ее по стенке, но все же он был в некотором смысле ее благодетелем, и, учитывая это, попустительствовать громиле-налетчику значило поступиться святым. Идея верного, беззаветного служения верховной власти, утвержденной в сердце, как любовь, была свойственна матерой оперше, но не по разуму, а как бы по чувству. Быть преданной, ненавидя объект своей преданности, доставляло ей чисто духовное наслаждение. Точно так в бытность при государственной службе она впадала в почти мистический экстаз, испытывая глубокое сочувствие к истязаемым, умерщвляемым жертвам. Не ко всем, но ко многим. И чем изощреннее бывало истязание, тем полнее был восторг, сдобренный, правда, грубым физическим вожделением… Сбоку, с прискоку, мертвяще оскаля зубки, Ираида Петровна кинулась на вора, повисла на вооруженной руке и, показалось ей, одолела, поймала в захват, потянула к земле; но в ту же секунду неуловимым движением злодей стряхнул ее с себя и, изогнувшись, вскинув ногу, пяткой наладил в висок. Удар был настолько точен, что Ираида Петровна, как акробатка, сделала высокое сальто-мортале и с хрустом угнездилась на газоне, словно задумав высадить себя на грядке в виде цветка. Железное дуло уперлось в бок Благовестову.

– Бойкая у тебя челядь, – сказал Алеша. – Еще один такой скакун, и тебе крышка, старая лиса.

– Тебе тоже, заметь, – хладнокровно парировал Елизар Суренович.

Дальше до леса – двести метров – они добрались без приключений. Настя шла впереди, насупясь и не оглядываясь, словно по знакомой издавна тропке. Посередине брел тучный Елизар Суренович, туго прижимая платком ухо, из которого, казалось ему, при каждом шаге вместе с болью капали мозги. Он отрешенно улыбался, сосредоточась проницательным взглядом на аппетитной, круглой Настиной попке. Следом, чуть сбоку, загораживаясь Елизаровой тушей от выстрела, гибко двигался Алеша, изредка для порядка тыкая заложнику стволом под ребра. При особенно болезненном тычке Елизар Суренович цыкал зубом и что-то недружелюбное бормотал себе под нос. Он думал, что безумный щенок, пожалуй, вполне способен застрелить его на опушке, а это было бы нехорошо, потому что означало, что он впервые не успеет рассчитаться с обидчиком и, кроме того, сорвет наиважнейшую встречу с высокопоставленным чиновником МИДа, назначенную на послезавтра. Смалодушничал, поинтересовался:

– Неужели возьмешь грех на душу, Алеша, замочишь старичка?

– Там видно будет.

– Из-за пустякового удовольствия опять на десять лет в тюрягу?

– Может, мне за тебя, наоборот, орден дадут?

– Не-ет, не дадут. У нас каждый старичок имеет право на спокойную голодную смерть.

В лесу его ожидало новое испытание. Только он намерился присесть на пенек, чуя, как последние силы утекают в черепную дыру, Алеша распорядился:

– Дальше кросс с препятствиями. А ну рысью, сволочь!

По лесной тропе Настя опять бежала впереди, со спортивной отмашкой, радуясь чистым, вольным движениям; и опять ее уютный задик, обтянутый вельветом, приманчиво подскакивал, крутился перед Благовестовым, но теперь ему было не до злорадных воспоминаний, смягчающих боль. Из жил вдруг поперла старость. Накопленная утробой мякоть сладкой, роскошной жизни сдавила внутренности жирным, тяжелым, горячим студнем. Он весь превратился в зловещую, зловонную одышку. Уже невнятно было ему, то ли Алешины пинки вонзаются в тело со всех сторон, то ли грудная колика разрывает напополам поясницу. Он бежал, как подыхал: с безнадежной натугой, со слепящим пламенем в глазах. Наконец, зацепясь носком за кочку, рухнул, перекатился по земле, ободрав бока. Подумал: слава Богу, земной путь нелепо, но завершен. В ту же секунду Алеша сунул ему в пасть ствол, коснувшийся нежно трепещущих связок.

– Ну! – рыкнул Алеша. – Подымайся, падаль!

Елизар Суренович, постанывая, сел и, ухватясь за Алешину ногу, поднялся. Улыбка его было страшна. Так улыбается мертвец, когда потревожат его вечный покой. Елизар Суренович ничего не боялся, ни смерти, ни страдания, но понял, что будет цепляться за любую соломинку, лишь бы уцелеть. В нем наросла такая злоба, что на лбу, точно мазком дьявола, выскочила лиловая шишка. Но разум его не угас. Ясноликий, озверевший мучитель двоился, троился перед глазами совсем рядышком: протяни пальцы, зацепи, сожми – и хрустнет, переломится светлое горло, как сухой стебелек, но это был мираж. Не одолеть так просто порождение бреда. Тут уж, видно, дела не мирские, а вызов судьбы. Беса мало раздавить, важно понять, какая за ним колдовская сила.

– Бегу, Алеша, бегу, – плаксиво прошамкал Елизар Суренович. – Полминуты отдышусь – и бегу. А то хочешь, прибей сразу, коли я тебе в обузу.

– Надеешься выкрутиться, змей, а?!

На край леса, где сторожил машину голопузый мальчик, Елизара Суреновича, ослепшего и оглохшего, они с Настей вдвоем вытолкнули почти беспамятного. Он лишь хрипел и жалобно икал, как от предсмертной судороги.

– Дядя алкоголик, – объяснил Алеша мальчику. – А тебе вот еще стольник за службу и беги за велосипедом. Он в кустах валяется.

Мальчик мгновенно исчез, не выразив ни протеста, ни благодарности. Елизар Суренович полулежал на траве и хватал воздух распаленным ртом, как окунь на суше. В его мутном взгляде не осталось и искорки мысли. Алеша закурил, хотя мешкать было нельзя. Вот-вот из леса нагрянут Елизаровы опричники.

– Придется эту падаль запихнуть в машину, – сказал Алеша. – Довезем до свалки, там зароем.

На Настю он смотрел с восхищением. Он любил все черточки ее капризного лица. Это был первый человек, которого он не убил, а спас.

– Скажи что-нибудь, – попросил. – Ты же не онемела? Все ужасы позади.

– Мне надо поскорее домой.

– Я был у тебя.

Настя потянулась к нему умоляющим движением.

– Ну что они?! Как?

– Папаня в порядке. Мать переживает, конечно. Но ее можно понять. Я им обещал тебя привезти. Они сразу успокоились. Хорошие у тебя родители, интеллигентные, приветливые.

По Рижскому шоссе Алеша гнал как бешеный. Километров через двадцать свернул на Большое кольцо. Шоссе было пустынным, навстречу изредка выкатывались грузовики. Елизар Суренович на заднем сиденье издавал странные, хлюпающие звуки, словно в него, как в шину, заново накачивали воздух. Настя сидела в напряженной позе, неотрывно глядя вперед, точно запоминала каждый овражек, мимо которого они проскакивали. Алеша спросил:

– Тебя били?

– Нет.

– А что с тобой делали?

– Только изнасиловали.

Алеша сунул в рот сигарету, прикурил от нагревателя.

– Вот этот?

– Угу.

Алеша покосился в зеркало на пыхтящего Елизара Суреновича.

– Ну, это ничего, – сказал Алеша. – Главное, не покалечили.

– Я тоже думаю, что это пустяк.

– Ты им вообще не нужна. Это я им зачем-то понадобился. Они тебя как приманку взяли. Но изнасиловали, конечно, зря, это перебор. Больно было?

– Ненавижу вас всех, – безразлично сказала Настя. Вскоре Алеша с трассы свернул на проселок. Он катил наугад, но верил, что удача ему не изменит. Не прошло и десяти минут, как почти на брюхе «жигуленок» уперся носом в просеку. Справа лес, а слева болото.

– Хорошее место, – сказал Алеша. – Тихо, привольно. Кукушка, слышь, Елизар, кукует. Вытряхивайся, падаль!

Он оставил Настю в машине, а Благовестова под руки, как государя, довел через болото до укромной березовой рощицы. Скорбно взирал Елизар Суренович на чудесный пейзаж. Пышный мох пружинил под ногами. Теплые кирпичные лучи солнца пронизывали листву. В благословенном уголке довелось погибать. Боль в башке помягчала, поприжалась. Он отслоил платок от уха, смял и сунул в карман.

– Пали, чего тянуть, – процедил сквозь зубы. – Или ручонки дрожат?

Алеша подтолкнул его к кустам орешника, где обнаружилась глубокая ямина со стоячей водой, будто самой природой приуготовленная для тайного похоронного обряда.

– Правильно, – одобрил Елизар Суренович. – Ветками закидаешь, землицей присыплешь, нескоро сыщут.

Алеша вытащил из Елизаровых штанов ремень и намертво перехлестнул ему запястья. Дал подножку – и Елизар Суренович, как куль, повалился на бок. Ноги ему Алеша закрутил до колен буксирным тросом, который прихватил из багажника.

– Лишние хлопоты, – заметил Благовестов. – Мертвые не бегают.

– Нормально держишься, – оценил Алеша. – Кто бы мог подумать. Обычно такие, как ты, на расправу жидкие.

– Таких, как я, ты еще не видел, сопляк.

– Почему не видел? Дерьма везде много.

Лежащему, он наступил Елизару пяткой на кадык и слегка надавил.

– Напрасно ты Настю обидел. Но убивать я тебя не стану, не ссы. Поживи, помучайся. Паучище! Гляди, как зенки вылупил! А рожу-то надул, рожу. Да ты скоро лопнешь от злобы. Вот это будет тебе самая подходящая смерть.

Под безжалостной Алешиной пяткой, играющей с чувствительной пуговкой кадыка, Елизар Суренович извивался, корчился, вминаясь в податливую почву; и более унизительное положение трудно было представить. Его одежда напиталась влагой. Он весь отсырел, набряк и того гляди в любом месте мог прорваться, как переспевший фурункул, брызнуть во все стороны сукровицей. Из прозелени ветвей, из пазух неба, как из замочной скважины, за его нелепыми телодвижениями, за шутовскими попытками освободиться с веселым любопытством наблюдал расшалившийся молодой садист. В помрачении ума Благовестов беспомощно щелкал зубами, пытаясь перекусить воображаемую удавку. Алеша надавил покрепче, и из глотки Благовестова вырвался мучительный, лебединый клекот, словно душа его, плача, потянулась расстаться с телом.

– Это за Настю аванс, – сказал Алеша, – а потом будет полная расплата.

Когда Благовестов очнулся, то обнаружил, что в лесу остался один. Обезображенным ухом вжимался в глину, как в гигантский компресс, а ноги у него почему-то задрались выше головы. По щеке, щекоча, полз муравей, а прямо на кончике носа угнездился гигантский комар и благодушно, без помех сосал его кровь. Прогнать живодера он не мог, спеленатый в тугой кокон. Алеша постарался на славу, приготовя его к продолжительному покою. Благовестов ощутил к нему благодарность: мог убить, но оставил в живых, себе на погибель. Мальчик родился игроком, но эту игру проиграл. Замахнулся на слишком высокую ставку. Ему изменило чувство реальности, которое к игрокам приходит с возрастом, накапливается в клетках, как мудрость. Отыграться он не успеет. Ему не следовало рисковать, затевая пытку, а потом оставя Благовестова лежать в глухом, гнилом мху.

Елизару Суреновичу было немного скучно начинать все заново: двигаться, ползти, подавать сигналы враждебному миру. Проще было лежать и ждать, ничего не предпринимая. Однако его неумолимо подталкивал инстинкт преодоления своей биологической окончательности, и этот инстинкт был сильнее его. На секунду он расслабился, сжался в путах и тяжким усилием, подняв голову, на дюйм, на сантиметр передвинулся к краю ямы.

8

В глухой деревушке Неметкино по Смоленской дороге, в семидесяти километров от Москвы нашли они пристанище. Алеша спроворил жилье у бабки Анфисы, представив себя и Настю как молодоженов. Бабка Анфиса глуха, подслеповата и беспамятна, но с радостью предоставила избу в их распоряжение, когда Алеша отвалил ей из рук в руки новенький хрустящий сторублевик. Сама мигом перебралась в ветхую сараюшку, прихватив лишь довоенной выделки пуховик и пару подушек. В деревне, нависшей над мелководной речкой Вяземкой, было тридцать домов и столько же примерно жителей, в основном стариков со старухами. В день утомительного бегства они добрались туда уже к вечеру, сойдя наугад с рейсового автобуса, пехом, через леса и буераки, измотанные до ломоты в костях. Бежали, как звери, петляя, пересаживаясь с попутки на попутку, пересекая необозримые поля, на случайной электричке угадив почему-то в Орехово-Зуево, и доблудили до того, что Настя не могла уже понять, на каком она свете.

Алеша сумел ее убедить, что возвращаться сразу в Москву ни в коем случае нельзя. Он привел самый веский и неоспоримый аргумент: меня не жалко, сказал он, да и тебя тоже, но они ведь маманю с папаней порешат не глядя. За что? – спросила Настя. Ни за что, ответил Алеша. Чтобы не было лишних свидетелей и чтобы на дороге не стояли. Настя долго не могла уразуметь только одно: почему ей, ни в чем не виноватой девушке, надобно от кого-то бегать? Почему не обратиться в милицию, где на злодеев обязательно найдут управу. Алеша быстро развеял и это ее недоумение. Он сказал, что в милиции работают люди, которые еще опаснее и безжалостнее, чем те, у кого она была в лапах. И те, и другие питаются из одного котелка, и у них единоутробная сущность. На Москве воцарился бандит, и если она этого еще не поняла, то, значит, она даже глупее, чем он предполагал. К этому он добавил в утешение, что в России испокон веку ведется так, что добрый человек рано или поздно вынужден скрываться, менять обличье и не подавать признаков жизни.

– Какая же ты свинья, – сказала Настя.

– Но я тебя спас, – ответил он.

– Если ты воспользуешься моим положением, – сказала Настя, – никогда тебе не прощу.

– Не воспользуюсь, – заверил Алеша. – Я же не Елизар.

– Вы одинаковы для меня.

– Тебе бы надо промыть мозги керосином.

Бабка Анфиса постелила им на своей деревянной двуспальной кровати, но как только удалилась, Алеша одну подушку бросил на пол и, как был, в одежде и не разуваясь, повалился около печки. Через минуту он спал. Настя некоторое время за ним наблюдала: не притворяется ли, потом немного (посидела за столом, грея руки об остывший чайник, и наконец потихоньку разделась и нырнула под чистую, блаженно хрустнувшую простынку. Она боялась, что ночь промается, но сразу погрузилась в забытье, полное удивительных видений. Во сне она продолжала разговаривать с Алешей, но он был опять уже не тем, кого она боялась, а тем, кого любила и самолично когда-то вынянчила: то ли ее ребенком, то ли куклой, большой и теплой, с пушистыми волосиками, причесанными на бочок; она кормила его с ложечки манной кашей, а он гукал: «Угим, угим!» – осторожно прикусывая ее за пальчик. Она дала ему, голодной крохе, пососать свою грудь, и младенец Алеша прильнул к ней бережно цепким, алым ротиком, приведя в неописуемое волнение. Он пил и чмокал, не насыщаясь, пробираясь в нее все глубже, до самого лона. Потом вдруг вытянулся, вырос и превратился в стройного юношу с сияющим любовью взглядом. Она с трудом отцепила его от себя, потому что неприлично, когда здоровенный парнюга у всех на виду сосет грудь молоденькой, невинной девицы. Этот сладкий, приятный, постоянный сон вскоре сменился другим, и она очутилась в родном классе, где шел урок ботаники. Зачем я здесь, подумала Настя, ведь я же студентка и у меня взрослый сын. Но тут ее выкликнула к доске старенькая, предобрая, но давно выжившая из ума Дарья Петрокеевна. Она попросила любимую ученицу рассказать все, что та знает про летучих мышей. В некотором затруднении Настя подняла голову вверх, а там под потолком как раз билась целая стая этих самых летучих мышей: из серых клубков высверкивали остренькие глазки, по белому фону носились уродливые тени, и казалось, вот-вот – шуршание, треск! – потолок оторвется от стен и на крылышках взмоет ввысь. В классе поднялся истошный визг, потому что – мало ли что! – летучие твари могли ринуться в атаку, вцепиться в волосы сидящим за партами и попортить прически, а некоторым выцарапать глаза. Настя первая выскочила из класса, из школы и помчалась по парку, вопя и размахивая руками, в ужасе ожидая беды. Рядом бежала Дарья Петрокеевна в развевающемся белом халате, роняя под ноги мелки и указку. Не бросай меня, детонька, ныла учительница, они меня съедят. Как вам не стыдно, укорила Настя, разве летучие мыши занимаются людоедством? Они меня выпьют, хрипела Дарья Петрокеевна, позабыв всякий стыд. С небес из тучи шарахнула молния, и на месте, где только что трепыхалась старушка, осталась маленькая ямка, исполненная слизью. Это было так неожиданно и жутко, что Настя на миг окаменела, а потом попробовала раскопать яму, чтобы проверить, не спряталась ли несчастная Дарья Петрокеевна под землю. Копала долго голыми руками, погружаясь в сырость, но все без толку. Из темного провала, как из подземелья, донесся лишь тягостный вздох. Не бросай меня, детонька, попросила учительница, но самой ее уже нигде не было и даже не осталось памяти о ней. Настя не помнила, как выглядела при жизни несчастная ботаничка. Хмурый, подошел к ней Алеша и хмуро сказал: да ладно тебе, не реви, я тебе десяток таких старушек настругаю. А ты умеешь? – не поверила Настя. Вместо ответа повеселевший Алеша взялся за круглое полено и длинным ножичком – вжиг, вжиг! – как папа Карло, высекая светлые брызги, ловко выковыривая сучки, в два счета выколупнул из мертвого дерева новую Дарью Петрокеевну, которая была краше прежней, с красивыми, седыми буклями, в бальном платье. Учительница с ошарашенным видом разглядывала новенькую, с ореховой резьбой указку, крепко сжимая ее в разъеденных ревматизмом старческих пальцах. За этот подвиг, сказал Алеша, ты должна меня полюбить. Не спеша побрела Настя берегом реки, втолковывая настырному, неразумному ухажеру, что любят не за подвиги, не за красивые глазки, а за что-то совсем иное, что не выразишь словами. Деньги у меня есть, возразил на это Алеша, могу тебе дать сколько хочешь. За деньги тоже не любят, сказала Настя. В любви нет ни денег, ни чести, ни стыда, ни позора, ни дня, ни ночи… А что же есть?..

В этом месте длинного, будоражащего сна Настя очнулась, открыла глаза и увидела, что наступило утро. Алеша спал, и лучик солнца примостился на его упругой щеке. На дощатом полу он раскинулся вольно, как на царском ложе. Голову упокоил на сгибе локтя, в откинутой руке уголок не понадобившейся ему подушки. Его лицо, повернутое к ней, было безмолвным, таинственным, как у поваленной статуи. Кто же он такой, подумала Настя, и что довелось ему испытать на веку, чтобы так очерствело и закалилось его сердце? Противоестественность ее собственного положения не особенно тревожила Настю, потому что она была молода и постигала происходящее с ней, как единственную из всех возможных реальностей. Горький опыт сравнений приходит позднее, лишая человека упоительной иллюзии – ощущения первозданности собственного бытия.