Текст книги "Первый визит сатаны"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Приготовляются, – кивнул Федор Кузьмич. – Решили брать нахрапом.

Дядюшка Гром поднял голову и резонно заметил:

– Недолго музыка играла…

Зина Куликова мирно дремала у него на коленях. Ее пробудил пронзительный рев динамика. Это Веня Шулерман вышел на связь. Заговорил он как бы через силу и с отвращением. Он объявил, что дверь заминирована и в любой момент рванет так, что от них ни от кого мокрого места не останется. Однако ему жаль дядюшку Грома, хотя тот сам виноват, что дал себя охомутать бандитам. В этом месте дядюшка Гром с пола подал угрюмую реплику:

– Ты прав, Веня, прав! Оскоромился старый Гром. Долбай меня вместе с подонками, не жалей!

После паузы тем же скучным голосом Веня Шулерман предложил компромисс. Пусть они выходят поодиночке – и тогда их не тронут. Ответил Алеша так:

– Ты наши требования выполни, после будем толковать. Понял, засранец?

Шулерман немного подумал и предложил другой компромисс. Он сказал, что оба они останутся в живых, если выйдет из засады один Федор Кузьмич и вступит с ним, Шулерманом, в единоборство. Условия такие: Федор Кузьмич выходит из двери, а Шулерман наступает с противоположной стороны, от лестницы. Оружия при этом никакого у них не должно быть – только голые руки. Алеша подождал еще каких-нибудь подробностей, но не дождался. Федор Кузьмич сказал:

– У Веньки Шулермана черепок давно потек. Ему не терпится кого-нибудь собственными лапами задавить.

– Что станем делать, Федор?

– Дак выйду я к нему, что ж. Надо их иногда учить уму-разуму.

– Выйдешь – а он в тебя пальнет?

– Нет. Ему спешить некуда. Он слово сдержит.

Федор Кузьмич знал, что никто ему не страшен, кроме Шулермана. Шулерман тоже был бессмертен, как и он. Судьба нарочно устроила им встречу, чтобы пощекотать себя самое за пятки. В узком тюремном коридоре она выберет, кому из них дальше куковать, а кому пора на покой.

Дядюшка Гром предостерег:

– Напрасно кровь прольешь, Федор. Лишнее злодейство тебя перевесит. Конец все равно будет один. Преступник обязан пасть под ношей закона.

– Убивать не стану, – успокоил Федор Кузьмич Алешу. – Нам в Москву воротиться надобно.

…На Вене Шулермане была суконная борцовская куртка на голое тело и офицерские галифе. Он издали страшно улыбался Федору Кузьмичу. Из закатанных рукавов волосатые руки торчали, как стальные крючья. Поджарое, накачанное тело плавно переливалось по половицам. Казалось, оттолкнется – и ринется, взлетит, сокрушит – ничем не остановишь. Опытным глазом Федор Кузьмич мгновенно оценил нацеленную мощь врага. Этот человек не ведал сомнений. Он родился для побед.

– Нехорошо, Шулерман, – сказал Федор Кузьмич. – У тебя вон ножик за поясом, а мы так не договаривались.

Шулерман скривился:

– С вами, с поганцами, иначе нельзя. Идиотом тоже не надо быть.

У Федора Кузьмича еще была возможность отступить, скользнуть за дверь и запереться, но он этого не сделал. Еле слышно жужжал электрический сверчок под потолком. В его приглушенном свете Федор Кузьмич почудился Шулерману маленьким и доступным. А уж несли-то, несли про него небывальщину. Нет, такой сморчок долго упираться не сможет. Одно удивило Шулермана: как он догадался про тесак, надежно схороненный под брючным поясом? Он достал нож и с хрустом вонзил в стенную балку.

– Доволен, сучонок? Не хочу, чтобы про Вето Шулермана болтали, что обманом казнил уголовного клопа.

– Ну и зря, – ухмыльнулся Федор Кузьмич. – Мне твой ножичек не помеха. Хотя не знал, что ты шулер, Шулерман.

Блудливые слова убийцы подхлестнули Шулермана. Не то чтобы он осторожность утратил, но и медлить дальше не стал. Двинулся упругой, кошачьей раскачкой навстречу беде. Прикинул, коридорчик узок для хорошей драки – жаль. Мужичок, в самом деле, чудной. Даже не шевельнулся при его приближении. На пробу Веня Шулерман сделал два-три обманных паса – никакой реакции. В глазах мужичка тайное, слепое торжество. В двух шагах от цели тормознул Шулерман, будто в грудь укололо дурное предчувствие. И эта заминка оказалась для него роковой. Попался на приемчик, на какой попадаются разве что мухоловы-первогодки. Не среагировал на простейшую прямую подсечку и повалился на бок, а Федор Кузьмич повис у него на шее, как дитя на матери. Весу в нем было не густо, и потому не сразу Шулерман ощутил безнадежность своего положения. Сгоряча, со злобы, что было мочи тряхнул с себя циркача, да не тут-то было. Словно бульдожьи клыки, пальцы Федора Кузьмича сомкнулись на его глотке, и постепенно, поначалу вроде даже безопасно и не больно потянули в себя жаркую силу Шулермана. Он ворохнулся еще раз-другой – куда там! Замолотил пудовыми кулаками по корпусу душителя – никакого толку, словно в тугую резину удары тонут. Холодно вдруг стало Шулерману. Он уже догадался: так неотрывно лишь смерть повисает на человеке. Захрипел, хотел словцо прощальное молвить – некому слушать. Вон свет мигнул в очи и будто зашторился. Слезинка отчаяния розовым жучком скользнула на щеку. Сгрудился в ушах стопудовый шум. Медленно, неохотно отчаливал, отплывал Веня Шулерман к иным берегам…

Слезинка образумила Федора Кузьмича, вовремя разомкнул он жуткий захват. Шулерман лежал без сознания, но живой. Под посиневшими веками проступила тень великой неприкаянности. Алеша вышел в коридор, пожал руку Федору Кузьмичу. Потрогал пульс у Шулермана.

– Чуток бы – и ему вышка. Все равно эта гадина своей смертью не помрет.

– Малость я переусердствовал, – признался Федор Кузьмич. – Уж больно он свиреп.

– Чего дальше будем делать?

– Ты у нас голова.

– Айда в барак. Пусть они теперь думают. Мы карту сдали, им ходить.

Вскоре прояснилось, что карту они сдали средне. По пересмотру обоим добавили по три годика, но перевели в другой лагерь, где не было дядюшки Грома и где Алеше не грозила неминучая погибель. На далекой пересылке нагнала их записка Вени Шулермана. «Пупсики вы мои! Первый раунд за вами. До скорой встречи, Шулерман!».

Они оба были рады, что он оклемался.

5

Накатила лихоманка девичества – и Настенька влюбилась. Ей шел одиннадцатый годок, а тот, кого она угадала себе в нареченные, был хмурый десятиклассник Коля Ступин. По ранней привычке к познанию тайн она сама навязалась к нему в дружбу. Все переменки Коля Ступин простаивал возле туалета в демонической позе с сигареткой в рукаве. Собственно, дым из рукава и привлек поначалу внимание любознательной девочки. Одинокий гордый юноша в заварухе школьной переменки производил впечатление пришельца, и дым из рукава добавлял в его облик пикантную техническую подробность. У него было длинное, узкое лицо и череп с залысинами, как у стареющего человека. С печальным недоумением наблюдал он мельтешню детворы под ногами. Еще он поразил девочкино воображение тем, что, когда к нему подходил кто-либо из приятелей, он не вступал в беседу, а поворачивался боком. Так могла себя вести только необыкновенная личность. Несколько дней Настенька забегала на третий (чужой ей) этаж, чтобы полюбоваться издали, но как-то осмелилась и заговорила с ним. Для этого она, словно занятая важным размышлением, подкатилась по стене совсем близко к курящему десятикласснику.

– У одного мальчика, – сказала Настенька как бы в пространство, – папа работает за границей и иногда привозит сигареты с марихуаной. Они такие зеленые и длинные.

Коля Ступин уронил взгляд долу и обнаружил подле себя пигалицу в форменном платьице. Прелестное личико Настеньки с темными, внимательными глазами, с шаловливой полуулыбкой, с яростным блеском пепельных волос могло поразить кого угодно, но не Колю Ступина. Его заинтересовал смысл ее слов. Настенька на это рассчитывала.

– Кто такая? – спросил Ступин.

– Я из пятого «Д». Меня зовут Настя.

– Про марихуану просто так шлепнула?

– Нет. Это правда.

– Можешь достать?

– Могу попробовать.

От того, что она так запросто, на равных разговаривает со взрослым парнем, по девочкину тельцу, по позвоночнику скользнул приятный холодок.

– Значит, так, – процедил Ступин. – Достанешь травку, буду за тебя заступаться. Ни один пес в этой поганой школе тебя не тронет.

– Меня и так никто не трогает.

Ступин посмотрел на девочку более одушевленно. Тут же у нее зачесался живот и нос.

– Чего же ты хочешь за курево?

– Ничего не хочу. Да я не уверена, что смогу достать.

– Ты вообще-то не дебилка?

– Нет, что ты! Я нормальная.

– А чего ты швартуешься, если у тебя нету травки?

– Ты мне понравился. Ты такой красивый и всегда стоишь один у туалета. Ты, наверное, необыкновенный человек.

Коля Ступин задумался над ее признанием. Все обиды прежней жизни припомнились ему. Как в детстве по изощренной ассоциации с фамилией ему прилепили кличку «Тупой»; как в прошлом году пьяный отец чуть не вышиб из него мозги и, молотя костлявыми мослами, приговаривал: «Вот тебе, гаденыш, твои „роки“, вот тебе и „андроповка“»; как недавно на тусовке смазливая барышня Лана прилюдно отшила его презрительной фразой: «От тебя, котик, воняет одеколоном, как из парикмахерской»; как худосочный математик Валерьяныч влепил ему за контрольную пару, глумливо при этом добавив, что некоторым молодым людям не стоит терять время на учение, а разумнее сразу завербоваться в грузчики, – и еще многое другое, столь же невыносимое, почему-то отразилось мгновенным бликом на хитрющей, сияющей рожице этой смазливой шмокодявки. Набычась, Коля Ступин распорядился:

– Канай отсюда, придурочная. Чтобы я тебя больше не видел – зашибу ненароком!

С той встречи она окончательно в него влюбилась.

Как уж она страдала, невозможно пером описать. Все счастье невинного детства померкло в ней. Она горько плакала в своей маленькой постельке, и уроки несколько дней делала второпях и без былой охоты. Родители сразу заметили: что-то неладно с ней, и в субботу, набравшись духу, подступили к ней с расспросами. На ту пору Леонид Федорович и Мария Филатовна сумели разменять свои убогие халупы на приличную двухкомнатную квартиру и давно жили по-семейному, правда, пока еще не зарегистрировав свои отношения в загсе. Леонид Федорович не пил, не курил и в свободное от дворницкой деятельности время был занят философскими размышлениями и стряпней, Мария Филатовна по-прежнему разносила почту, но часто недомогала то ногами, то грудью и, вернувшись с работы, обыкновенно без сил валилась на кровать. Отдохнув часок-другой, срывалась с места и бежала по магазинам в поисках провизии: там ей управляться было сподручнее, ибо многие граждане по инерции застойных лет высказывали сочувствие убогой. Во всех окрестных магазинах у нее были знакомцы среди продавцов, которых она при случае оделяла дефицитной газетной продукцией. Разумеется, оба они жили только ради доченьки и для ее удовольствия. В их семье Настенька была и распорядительницей финансов, и добрым ангелом, а подчас и строгим прокурором. Впрочем, никогда такого не случалось, чтобы она была к кому-нибудь из них несправедлива.

– Скажи-ка, Настасьюшка, – льстиво обратился к ней Леонид Федорович. – Не хочется ли тебе чего-нибудь вкусненького? Что-то у тебя вроде глазки больные?

Настенька склонилась над книжкой «Вешние воды» Тургенева.

– Сколько раз просила, папочка, – не сюсюкай! Это тебе не к лицу. Будь естественным. Честный, пожилой человек ни перед кем не должен заискивать.

Мария Филатовна прислушивалась к ним из коридора, не решаясь себя обнаружить. Она иногда дивилась мудрости своего муженька, который любой разговор так ловко по необходимости поворачивал, что его хотелось пожалеть и утешить. Это был единственный крючочек, на который Настенька попадалась. Ее же, материны увещевания она и в грош не ставила. Мария Филатовна крепко ревновала Настеньку к мужу и даже обдумывала возможное отлучение его от дома. Увы, то была всего лишь мечта. Выселить Леонида Федоровича теперь вряд ли было возможно: Настенька, конечно, этого не допустит.

За ужином девочка почти ничего не ела, поковырялась вилкой в тушеной капусте, а к яблочному пирогу вовсе не притронулась. Против обыкновения рано удалилась опочивать. На другой день и на третий все повторилось заново: Настенька была меланхолична, неразговорчива и словно витала мыслями в нездешних краях. Ночные слезы окаймили ее глазки слюдяной пленочкой. Во вторник среди бела дня она уткнулась носом в тетрадку и заснула прямо за письменным столом. Тут уж родители перепугались по-настоящему. Настенька и в младенчестве и даже болея, редко засыпала в неурочное время: сон спускался к ней лишь со звездами. Вне себя от тревоги они обступили Настеньку и умоляли открыть, что с ней происходит. Они уверяли, что с любым несчастьем можно справиться, если против него объединиться. Девочка смотрела на них с любовью. Она давно осознала, что мать у нее не красавица, а папочка – бывший алкоголик, но ведомо было ей и то, чего не могли знать посторонние люди. Ее родители были беззлобны, как летнее утро. Они умели радоваться маленьким житейским удачам, словно это и было счастье. Праздником для них был вкусный обед, кино по телевизору и просто лукавое, веселое словцо, выскользнувшее невзначай. Только с виду они были суровы, а дай им волю – так бы и хохотали с утра до ночи. Они были беззащитны перед миром, как мотыльки в оконной раме. Ей было невыносимо думать, что они когда-нибудь умрут. Великая несправедливость жизни была не в том, что она прекращается по неведомому знаку, а в том, что так бессмысленно разъединяет любящих.

Настенька успокоила родителей, как могла. Она открыла им, что влюбилась в мальчика из десятого класса, задаваку и гордеца. Его зовут Коля Ступин, он пренебрегает ее дружбой, и поэтому ей грустно. Видя, что родители не совсем ее понимают, Настенька заодно растолковала им, что такое влюбленность. Это вроде неопасной болезни, вроде ветрянки, которой девочки и мальчики обязательно переболевают, потому что прививок от нее нет. Настоящая любовь приходит позже, и от нее рождаются дети.

– Этот мальчик, этот Коля, – Леонид Федорович с натугой подбирал слова. – Он чего от тебя хочет-то?

– Да мы ему, негодяю, все уши оборвем, – неизвестно зачем пригрозила Мария Филатовна.

Настенька повторно терпеливо им объяснила, что как раз Коля Ступин, к сожалению, ничего от нее не хочет, поэтому она и страдает. Он даже не подозревает пока об ее чувствах. Но скоро она ему во всем признается, и тогда уж он решит, как с ней быть: оттолкнуть или приблизить к себе.

– Что значит – приблизить? – поинтересовался слегка остолбеневший Леонид Федорович.

– Нет, папочка, это не то, о чем ты подумал. Взрослой любовью мне заниматься рано. Но я хочу быть ему полезной. Я бы помогала ему во всем. Ухаживала за ним. Он такой легкоранимый, хотя и здоровенная дылда.

Ночью, которую родители провели без сна, то сидя, то лежа в постели, Леонид Федорович пожаловался супруге, что иногда подумывает, не запить ли ему снова. Мария Филатовна попыталась неуклюжей лаской разогнать его сумрачное настроение, но только напугала. Почудилось ему, что с ее тоненьких, искривленных ревматизмом пальцев спрыгнули на живот две серенькие лягушки. Он отодвинулся в дальний угол и задымил вонючей сигаретой «Прима», чего не позволял себе уже, пожалуй, четвертый год.

– Дай-ка и мне пососать, – попросила Мария Филатовна. – Все-таки, я думаю, надо принять меры.

– Какие меры?

– Ну, другие люди что-то делают в таких случаях.

– То люди, а то мы с тобой. Извини, Маша, ты знаешь, как я к тебе привязан, но все же ты последила бы немного за собой. Вот что это у тебя за сыпь на спине?

– Комарики накусали.

Мария Филатовна ничуть не обиделась на нетактичный вопрос: претензии к ее внешности, как и поползновения запить «горькую» муж выказывал лишь в самые горькие, нестерпимые минуты жизни. До утра они выкурили почти всю пачку, но ничего не придумали путного.

На другой день Настенька подстерегла любимого человека после уроков, когда он с сигаретой в зубах плелся домой. С участием следила девочка, как устало приволакивает ноги замечательный юноша. Казалось, невыносимая тяжесть давила ему на плечи, и лоб его был рассечен ранней морщиной.

– Коля, можно я вас немного провожу?

– Брысь, шмокодявка!

– Хотите, я ваш портфель понесу?

Коля Ступин хотел было отмахнуться от нее, как от назойливой мухи, уже занес торжествующую длань, но споткнулся об невинный сияющий взгляд. Тут он смутно заподозрил, что не отделаешься так просто от этой козявки:

– Флашкуют, – процедил сквозь зубы. – Нигде нет покоя, даже на улице.

– Вы думаете, я маленькая?

– Похоже, созрела. Только бы с тобой под статью не залететь.

Настенька залилась колокольчиком, давая понять, что высоко оценила его шутку. От школы они отошли уже порядочно. Утомившись ходьбой, Коля Ступин присел на скамеечку и достал новую сигарету. Настенька примостилась рядышком. С трепетом следила за движениями прекрасного лица.

– У вас такая смешная морщинка, – умилилась она. – Вон, на лбу. Как у дедушки Паши.

– Кто такой?

– Это наш сосед. У него недавно собачка умерла, Жуленька. Какой-то злой человек накормил ее отравленной рыбой. Хорошая была собачка, никого не кусала. Я с ней иногда гуляла по набережной. Вы любите солнечные закаты?

Коля Ступин поперхнулся дымом.

– Ну скажи, чего тебе надо? Чего ты вяжешься? Я ведь не железный, могу и врезать. У тебя совсем, что ли, калган не варит? За тебя из школы попрут, как за малолетнюю. Ты этого добиваешься?

– Что вы, Николай! На следующий год поступите в институт. Все знакомые будут вами гордиться. Вы скоро станете знаменитым человеком.

– С чего ты взяла?

– На вашем челе божественная печать. Вас ждет ослепительное будущее.

– Ага! Через день на ремень, через два на кухню. Бу-уду-щее! В стенах дырки сверлить – вот наше будущее.

Между тем настроение у него улучшилось. Какая-то приятная расслабленность на него накатила. Что-то давно действительно никто не разговаривал с ним так подобострастно. А честно сказать, никто никогда так с ним не разговаривал. Сопливая, конечно, чувиха, но видно, что с понятием. В институт он, конечно, не попадет, но кое-чего все-таки рассчитывает в жизни добиться. Хорошие шайбочки можно заколачивать и без диплома. Диплом нужен тем, кто ручонки боится запачкать. У него дед мастерком дорогу в Москву расчистил, отец двадцать лет над «баранкой» гнется, и для него это не зазорно. Но на доброго дядю он, конечно, никогда ишачить не будет, как его предки. Он-то их поумнее. Один чувак недавно рассказывал, как пристроился в шарашку, где голыми руками вынимал по сто шайбочек в день. Непыльно, да? Клево, да? А в армии его научат драться, чтобы сразу лепить по сусалам, кто оком косо зыркнет.

– Вы не о том думаете, Коля, – мягко окликнула Настенька. – У вас лицо стало нехорошее.

– О чем я думаю, тебя не касается.

– Касается, Коля. Я же вас полюбила.

После короткого раздумья Коля Ступин пришел к заключению, что все же шмокодявка ненормальная и следует держаться от нее подальше. С такой в самом деле недолго залететь под стреху. Но чудное дело, нелепое, детское признание было ему чрезвычайно приятно. Он совсем разнежился, как кот на завалинке. Барышня Лана в томительном мечтании маленько потрясла перед ним грудками. А что, шмокодявка подрастет, сто очков форы даст неуступчивой наркоманке. В общем, ждать-то недолго. Они быстро идут в цвет: глазом, бывает, не успеешь моргнуть, как уже она с брюхом.

– Какой я есть, тебе неизвестно. Может, я самая последняя сволочь, откуда ты знаешь?

Он надеялся услышать веские возражения, и он их услышал. Девочка заговорила страстно:

– Что вы, Коля, что вы! Я не могла полюбить дурного человека. Вы себя просто не знаете. Вам предстоит совершить много чудесных поступков. Вас ждут великие дела. Не вечно вам стоять у туалета и курить. Скоро вы услышите зов вечности. Я не люблю, когда парни бегают стайками. Стайками нападают шакалы. Вам свойственно одиночество. Это верный признак высокого духа. Поверьте, Николай, все мои слова сбудутся. Это даже хорошо, что вы в себе не слишком уверены. Уверены в себе только идиоты.

– Сколько тебе лет? – Вдруг ему показалось, что он разговаривает с крохотной, симпатичной ведьмочкой. Где-то он читал про колдуний, которые приходят в любом обличье, опутывают простаков волосами и душат насмерть.

– Мне лет мало, но я начитанная. Вы подождете, пока я подрасту?

– И что тогда?

– Да что угодно.

– Это мне подходит, подожду.

– Можно я буду называть вас на «ты»?

– Валяй. Только в школе за мной не вяжись.

– Ты стыдишься моей любви?

– Ничего я не стыжусь. Но не надо.

– Коля, можно я тебя поцелую?

– Как это?

– Никто же не видит.

Ступин затравленно огляделся: и впрямь никого поблизости не было. Однако у него возникло странное ощущение, что за ним наблюдают из всех окрестных окон. Возможно, даже фотографируют. В действительности опасаться ему было нечего: лавочку, на которой они сидели, удачно закрывали от прохожих высокие липы.

– Ты это… – промямлил он. – Не перебарщивай… Я тебе кто?

Тут шальная девочкина улыбка надвинулась на него, как солнечный луч, и он ощутил на своей щеке воздушное, стрекозиное прикосновение детских губ.

– Вот и все, – смеялась Настенька, откинувшись подальше. – Видишь, ничего страшного. Зато мы теперь с тобой, как брат и сестра. Ты рад?

Наконец Коля Ступин отчетливо осознал, что опасность подкрадывается не со стороны, а притаилась под боком. Присутствие темноглазой шмокодявки грозило неминучей бедой. И эта беда, кажется, была ему желанна. Еще разок попробовал он быть непреклонным.

– Иди-ка ты в задницу со своими поцелуйчиками. Ишь, нашла себе игрушку. Вот не поленюсь, загляну завтра к родителям. Пускай узнают, кого вырастили. В одиннадцать лет и такие приколы!

– Расслабься, Коленька, – прожурчал в ответ коварный голосок. – Ты будь со мной как будто тоже маленький. Тебе же хорошо сейчас, да? Наша дружба будет нашей тайной. Только не будь пошлым и грубым. Ты помнишь, как меня зовут?

– А как?

– Настенька. Меня зовут Настенька Великанова.

6

Пришла из женской консультации, повалилась на кровать не раздеваясь, как была – в шерстяном платье, в полусапожках. Каждой косточкой, мясинкой возвращалась к роковому известию. «Елена Клавдиевна, – сказал врач, – вы больны. Вам ни с кем нельзя вступать в интимные отношения». Может быть, не совсем так он сказал, может быть, помягче. Но смысл был тот же: нашаталась, нагулялась – амба! Ее ум так основательно сосредоточился на этом запрете, что не сразу до нее дошел второй, более глубокий и жуткий смысл приговора. Врач подождал, пока она оценит бездонность пропасти, разверзшейся перед ней, и добавил небрежной скороговоркой: «Придется лечь в стационар на серьезное обследование».

«Вы с ума сошли!» – воспротивилась Елена Клавдиевна. Но это не он сошел с ума, а она. Она сошла с ума в ту ночь, когда пустила в постель слюнявого щеголя из Кишинева. Видела, видела его подозрительно блестевшую кожу, уловила приторно-сладковатый запах, но вот неодолимо потянуло – погрязнее, посмачнее. Она была слишком пьяна. Петр Харитонович был в командировке. Она пила трое суток подряд, как лошадь. Кишиневский ублюдок подловил ее у стойки бара в «Национале», где она отпаивалась с утра шампанским.

С той нечистой случки полгода минуло, как начались несильные рези в паху. Потом она похудела. За два месяца сбросила семь кило, да и прежде не была толстухой. Толстых баб презирала, но упитанные мужички-борова ей иногда нравились в охотку. Хлюст из Кишинева был похож на глиста: юркий, с плебейским похрюкиванием. От него осталась утренняя память, как от глотка одеколона.

Она толком так и не поняла, какая у нее болезнь. Отлежавшись, отдышавшись, отстонавшись сквозь зубы, стала прикидывать. Если что-то венерическое, то почему ноги отнимаются, откуда худоба? Если рачок, почему нельзя иметь дело с мужчинами? Разве это заразное? И какой рачок, где? Белоголовая сволочь, врач-садист мямлил что-то неопределенное, с сочувствием, с улыбчивым прищуром, да она и не сумела расспросить подробнее: от страха потеряла самообладание. Одна мысль была: скорее домой, скорее укрыться в теплом, родном полумраке. Напоследок врач сказал: «Ничего страшного, чисто женское, но, возможно, придется оперировать». К этому тоже, дескать, надо быть готовой. Она последние пять лет так жить торопилась, так жадно куролесила, что совсем оказалась не готовой к страданию. Так стайер спотыкается на бегу под улюлюканье толпы, мордой в песок, и вдруг проникает слухом в гулкую тишину пространства, где любой звук нелеп и дик.

Кошмарная новость обезволила ее. Еле-еле доплелась до кухни, до заветного шкафчика. Дрожащей рукой нацедила в чашку коньяку, опрокинула. От горла отзывно, мощно кольнуло в желудок.

Петр Харитонович, вернувшись с работы, не признал жену. Он, правда, последнее время не очень к ней и приглядывался, бытовал суверенно. Давно они разбежались по разным комнатам и даже питались из разных кастрюль. Случайное «Здрасте!» по утрам, кивок с пожеланием спокойной ночи – весь круг общения. Петр Харитонович не держал зла на жену, сочувствовал ее земным, тяжелым хлопотам, но никак не мог выкинуть из головы генерала Первенцева, Василька, мордатого, вероломного друга. Елена стала ему чужая. Нет, не чужая, а не своя. Перестоялось тепло их единения, подкисло, подернулось ядовитыми парами. Будто не к этой красивой, умной женщине он долгие годы раболепно тянулся. Будто не от ее дыхания, улыбки, голоса млел. Не ею наслаждался. Не из ее рук принимал пищу. Будто не с ней зачал Алешу. Про ту он знал все подробно, на нее молился, а с этой, новой был мало знаком. С горестным, ревнивым недоумением представлял, как на ее упругие, приемистые бедра, одышливо пыхтя, карабкался настырный генерал…

И вот наткнулся на кухне на пожилую, худущую женщину со сверкающим взглядом. Она притаилась в углу в странной, согбенной позе, словно к чему-то чутко прислушиваясь. Сидела в сумраке без света, на столе бутылка коньяку. Она частенько теперь попивала в одиночестве. А давно ли они бегали кроссы по утрам, молодые, полные душевной бодрости…

– Ты чего? Заболела?

– Ага, заболела.

– Простудилась?

– Ага, простудилась.

– Лечишься по-народному?

– Ага, по-народному.

Хорошо поговорили, задушевно, и Петр Харитонович пошел в комнату переодеваться. Снял мундир, аккуратно развесил на плечиках в шкафу, облачился в старый тренировочный костюм, протертый на локтях. Присел с газеткой под торшером и ждал, когда Елена отбудет из кухни. У них установился уже некий ритуал необременительного добрососедства: старались не толочься вместе на кухне. Он чувствовал: что-то с ней не так. Она плохо выглядит. Она еще не старая, нет. Да и старая она будет мужчинам желанна. Ему ли об этом не догадываться… В той Елене, которая сейчас накачивается на кухне коньяком, какой-то огонек погас. Или ему показалось? Он подождал еще немного и пошел проверить. В бутылке поубавилось питья.

– Чайник поставлю, не возражаешь?

– Не паясничай.

– Может, тебе лечь, если больна?

– Может, тебе заткнуться?

Да, ей плохо. У нее беда. С ней истерика. Петр Харитонович потрясенно опустился на стул. Всякой ее повидал, но никогда она не опускалась до такого тона. Дело не в словах, а в интонации. Это была не Елена. Это торговка рыбы на него огрызнулась. Ему стало зябко на натопленной кухне. Он подумал, что все проходит. Пройдет и их с Еленой жизнь, похоронят их врозь, и кому придет в голову их пожалеть. Разлюбившие друг друга муж и жена покидают мир сирыми, бесприютными, как сгнивают.

– Налей и мне глоточек.

Вскинула неприязненный взгляд, молча поднялась – и бутылку уволокла с собой.

Напившись чаю, он включил телевизор и тупо уставился на экран. Под воздействием семейного краха в нем исподволь проросло некое тоскливое, внутреннее зрение, и он обнаружил, что окружен людьми – прекрасными или дурными, которые имели непостижимую психическую ущербность: они не ведали, кто они такие. Разумеется, многие из них, спроси любого, не затруднились бы с ответом, что они не кошки, не рыбы, не обезьяны, но кто такие – не ведали. Сам вопрос, возможно, показался бы им неудачной шуткой, но – не ведали! Это вообще их не интересовало. Но ведь если ты человек, то есть существо, обладающее разумом, рано или поздно ты должен понять, в чем твоя сущность? В чем именно твоя сущность, а не рыбы, кошки или обезьяны? Чем ты отличаешься от животного? Какое у тебя предназначение?

Выпив вина, его товарищи с жаром рассуждали о чем угодно – о футболе, о бабах, о машинах, о войсковом уставе, – но только не о том главном, что требовало внимательного и беспристрастного разбора и изучения. Когда Петр Харитонович в доброй компании пару раз заикнулся о том, что, дескать, живем не вечно и надобно хоть иногда подумать о душе, на него посмотрели, как на недоумка. Посмотрели – и забыли, не обратили внимания: ну мало ли какая муха прожужжала у мужика над ухом. И слава Богу, что внимания не обратили, могло быть хуже. Вскоре он понял, что с такими мыслями, как со взрывчаткой, надо обращаться с осторожностью. Не на его ли памяти случилась история с капитаном Вахренкиным, который был славным малым, а потом вдруг ни с того ни с сего начал ко всем приставать с сообщением, что он видел летающую тарелку. И не только видел, но и внутрь пролез, и с пришельцами пообщался. Они ему приватно кое-какие тайны открыли, но настрого приказали до срока держать язык за зубами. Какой срок они назначили, знал один Вахренкин, которого потихоньку сбагрили в психушку, где лечат пятый год, как инопланетянина. Безобидное, будничное умопомешательство поломало человеку военную карьеру, а что стало бы с ним, с Петром Харитоновичем, доведись начальству узнать про его унылое правдоискательство.

Петр Харитонович сделал грустное открытие, что пятьдесят лет кинул псу под хвост: стезю выбрал не ту, друзей любил не тех, книги читал примитивные, пустые и слишком редко оставался наедине с собой. Он и природу, в которой заключена разгадка бытия, понимал только так, как понимает любовь обезумевший хряк, вонзивший в подружку раскаленный дрын.

Зато слишком много для него значила злосчастная женщина, которая маялась в спаленке с бутылкой. Он встал и пошел к ней. На лице пьяной жены застыла дурная, никчемная улыбка.

– Выпей, если хочешь, – сказала она. – Мне не жалко.

Петр Харитонович присел в сторонке. Может, им уже не о чем было говорить. Что их связывало теперь? Какая общая забота? Память? Сын в тюрьме? Как простодушно устроен человек, тянется только к привычному, хотя бы это привычное несло в себе разрушение. В этой постели их хромосомы переплелись когда-то в загадочный, вечный узор, и если бы даже их разметало по разным мирам, они не утратили бы кровной связи. Так река соединена с руслом, а болезнь с телом. Он знал это и про себя, и про нее. Когда один из них успокоится в могиле, второй останется неприкаянным. Но как все это вместить в слова? Хорошо бы лечь радом с ней и потянуть губами ее тугой голубоватый сосок. Но ничего более абсурдного представить себе нельзя.