Текст книги "Первый визит сатаны"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Если тебе плохо, – сказал Петр Харитонович, – давай вызовем врача.

– Благородного из себя изображаешь?

– Никого не изображаю. Но живем мы не по-людски. Надо или разойтись, или как-то наладиться.

– Налаживайся, кто тебе мешает, – чуть слышно дрогнул пьяный голос. Это звуковая трещинка его обнадежила.

– Ты мне много зла сделала, но я тебя прощаю.

– Посмотрите на него, какой Христос!

– Я тоже тебе жизнь поломал, тебе нужен был, конечно, другой человек. А кто я такой – угрюмый солдафон.

Она хрюкнула в ответ что-то неопределенное и потянулась к бутылке. Отхлебнула прямо из горлышка. Она никогда так раньше не пила. Еще года три назад он бы не поверил, что она вообще способна так пить. На его глазах она превратилась в алкоголичку и проститутку, и скоро будет никому не нужна.

– Ты бы все же немного поберегла себя, – посоветовал он. – Я могу уйти. Скажи, и я уйду. Ты же меня ненавидишь, да?

– Хороший ты выбрал момент, – зловеще она протянула.

– Какой момент?

– А такой, что я скоро буду лысая.

– Почему ты будешь лысая?

– Как ты думаешь, с лысой бабой спать – очень противно?

– У тебя, кажется, белая горячка начинается.

– Возьми стакан, выпей.

Петр Харитонович сходил на кухню, принес яблок и хлеба. Взял у нее бутылку, прикинул на глазок. Поллитру она почти высадила. Плеснул себе в чашку, проглотил с ощущением, что принял лекарство. Его клонило ко сну. Странный сиреневый полумрак его усыплял. И все-таки он чувствовал: ангел им покровительствует в этот вечер.

– Сколько я без женщин обхожусь, ты об этом подумала?

Нелепая фраза Елену позабавила. Она коротко хохотнула, словно всхлип замкнулся в горле.

– Бедненький, так я и поверила!

– Что же, я врать тебе, что ли, стану?

– Все вы козлы похотливые, знаю я вас.

– Ты-то знаешь, да не всех.

– Принеси еще вина.

Тут он заметил, что ей трудно встать. Она лежала на боку, изможденная. Взгляд ее мерцал так же тускло, как ночник. Что-то с ней определенно происходило неладное, и не в одном коньяке было дело.

– Влюбилась в кого-нибудь? – спросил он.

– Не болтай ерунды. Принеси вина.

– А у нас есть?

– В шкапчике на кухне. Отодвинь термос.

Вернулся он с бутылкой портвейна.

– Ты запасливая.

– Да уж не на тебя же надеяться.

Полную чашку выпила взахлеб, причмокивая. И сразу начала засыпать. Он тоже клевал носом, неведомо как переместившись к ее ногам. Ему было приятно, тревожно смотреть, как она засыпает. Сколько раз он это видел и всегда волновался. Вот сейчас ее глаза подернутся скукой, в них исчезнет очарование ее ума, ее злого языка, вот она зевнет, потянется, поведет плечами… Единственное счастье мужчины, когда рядом засыпает любимая женщина. Когда засыпает любимая, она совершенно в твоей власти, она отдается безропотно твоей воле. Когда-то давным-давно это одно сводило его с ума.

– Опоздал ты малость, козлик, – пробормотала она в полудреме.

– Куда опоздал?

– Не прикидывайся. Теперь нельзя.

– Нельзя – и не надо.

– Где же ты раньше был, козлик?

– Как где? Я всегда поблизости.

– Врешь! Все вы врете, подонки!

С этими доброжелательными словами она уснула.

Петр Харитонович заботливо укрыл ее одеялом и отправился на кухню, не забыв прихватить бормотуху. Он сидел за столом и смотрел в окно. За черными шторами колготились огоньки Москвы. Все еще образуется, подумал он.

7

Про свое долгое воздержание Петр Харитонович прилгнул. То тут, то там судьба предоставляла в его распоряжение услужливых дамочек, которые все были незамысловаты, как солдаты в строю. Но одна была наособицу. Ее звали Лиза, Лизавета. Само имя красноречивое, многообещающее. Сильное впечатление произвел на нее Петр Харитонович, когда уступил ей место в автобусе. Плечистый, ладный полковник предлагает удобное сиденье прелестной худенькой девушке в модных очках. Обворожительная сцена. Потом как-то так получилось, что сошли они вместе и Петр Харитонович за девушкой ухлестнулся. Он отнюдь не был мастером уличных знакомств. Но при случае все же редко промахивался. Женщины охотно шли с ним на сближение, потому что понимали, что это неопасный человек. Образованным красавицам он напоминал Пьера Безухова в пору его чудачеств: женщины, у которых не было особенных физиологических претензий, с трепетом угадывали в нем надежного, преданного друга. В любовных эпизодах Петр Харитонович вел себя безупречно: никогда ни на что не жаловался, был напорист и деловит. Свершив мужскую работу, церемонно откланивался, целовал ручки, благодарил за счастливые мгновения, но ничего лишнего никогда не обещал. Сердце его молчало, преданно помня об Елене Клавдиевне, злосчастной супруге.

Впервые после долгих лет, проведенных на скудном любовном гайке, его чувства ожили в присутствии Лизетты. Возле ее дома они в первый же вечер просидели на лавочке битых два часа и быстро выяснили, что оба одиноки. Но у Лизы была мечта о заветном жизненном устройстве, а Петр Харитонович молил судьбу лишь о том, чтобы поменьше его пинала. Он надеялся, что в конце пути перед ним засияет истина, которая прядает смысл его потерям и разочарованиям. В Лизе Кореневой, в ее скромной повадке он почувствовал родственную душу. Она была ему как дочь, которая у него не родилась. Если бы он не боялся ее напугать, то уже в первый же вечер, конечно, постарался бы приголубить и утешить. Ей было за двадцать, а ему под пятьдесят. Ей льстило, что красивый пожилой полковник разговаривает с ней, как с равной. Она хотела сразу познакомить его с родителями, но Петр Харнтонввич торопливо отказался.

Лиза училась на четвертом курсе педагогического института, собиралась стать учительницей, но боялась детей. Она вообще была трусихой. Сейчас много наплодилось отчаянных девиц, которые любому насильнику с хохотом норовят отвесить щелбана, но Лиза была еще из тех, которые боятся собственной тени. В детях она прозревала будущих святотатцев, которые отнимут у нее и душу, и тело. Почти до обморока она пугалась собак, которые с призывным лаем выкатывались ей под ноги. Но еще больший страх вызывали у нее меланхоличные хозяева собак, замечавшие с презрительным видом: да не дергайтесь вы так, не тронет она вас! В ответ Лиза улыбалась, ей было стыдно. Она ведь знала, что собаки лучшие друзья человека. Экзаменационные сессии доводили ее до умопомешательства. Ночами напролет ей снился один и тот же сон, как она роется в кучке билетов и все время вытаскивает тот, на который нет у нее ответа. Еще она очень страшилась очутиться в руках опытного злодея, который начнет ее истязать и мучить, ласково приговаривая: «А вот мы тебе сейчас, девонька, глазик выковыряем… а вот мы тебе сейчас грудку отчекрыжим!» Она слепо верила в предзнаменования и любого несчастья ожидала от невнятных небесных сияний. Из кустов на нее с детства наскакивала зеленая каракатица с ядовитой пастью, а все машины, трамваи, автобусы, на которых она ехала, обязательно грозили перекувыркнуться. Но самым главным из ее страхов был тот, что она умрет, и умрет не просто так, а на улице, потеряет дух и опрокинется, и чужие люди будут ее трясти, теребить и расстегивать на ней платье.

Она поразительно умела слушать. За два-три свидания Петр Харитонович успел выговорить Лизе всю свою жизнь. Такое недержание речи накатило на него впервые. Он бубнил, бубнил вроде себе под нос, как комар зудит, философствовал, укорял, а потом оказалось, приоткрывал самые укромные тайники сердца, делился заповедными воспоминаниями. Ему при этом не было совестно или неловко. Он испытывал облегчение: точно его долго пучило и наконец прорвало. Лиза не делала никаких замечаний, не задавала вопросов, но когда бы он ни взглянул на нее, ему открывалась в ее глазах бездна сочувствия и даже некоего мистического изумления, словно перед девушкой развернули свиток божественных откровений. Она слушала так, как умеют слушать только псы да пожилые алкоголики. Поначалу он вовсе не намеревался длить с ней знакомство – зачем? Нелепо было даже назначать ей свидание. Но он назначил, и она с охотой согласилась. Они бродили по Москве, в которую заглянула очередная зима с душистыми оттепелями и внезапными морозами, похожими на удары палкой по спине. Иногда заглядывали в какое-нибудь кафе и распивали там неторопливую бутылку шампанского. На Лизу у него не было греховных домыслов, но однажды, подавая в гардеробе пальтецо, он соприкоснулся, прижался на миг локтями к ее теплым, худеньким бокам – и получил неслыханный ожог похоти. Он тут же понял, почему так разговорчив с ней. Это его полуодичавшее естество потянулось к ней с первобытной силой. Он сразу решил оборвать отношения с Лизой, дабы не поставить себя и ее в унизительное, двусмысленное положение, но тут она как раз объявила ему, что назавтра, в субботу ее родители отправятся в гости и она сможет показать ему свою библиотеку и напоить чаем в домашней обстановке. Он заглянул в ее глаза и увидел, что там вся добродетель мира скопилась в золотоносный пучок.

У нее дома он повел себя безобразно. Так ведет себя матерый жеребец, запущенный в загон к текущей кобылке. Ему вдруг помнилось, что Лиза тайно именно этого от него ждет. Впоследствии он оправдывал свои поступки загадочным помрачением ума, которое с ним приключилось вследствие полного износа нервной системы. Не говоря худого слова, он прямо в прихожей попытался Лизетту облапить и повалить, а когда она, жутко завизжав, вырвалась, взялся ее ловить по всей квартире, пока она хитростью не заперлась в сортире. Оттуда он ее выманил жалобными посулами. И снова начался необузданный мерзкий гон. Подлая сцена длилась весь вечер, часа три-четыре – естественно, с небольшими перерывами для отдыха. Лиза, бледная, с затравленными глазами, умоляла его образумиться, даже что-то такое ласковое наспех обещала. Петр Харитонович тяжело, по-бычьи вздымая грудь, то слезно просил прощения, то угрюмо, как загипнотизированный, настаивал на своем, взывая к ее женскому состраданию. Он был жалок, она это видела – и жалела его. Отдохнув, он энергично возобновлял преследование. Несколько раз он был близок к победе, а в закутке у холодильника так подмял под себя бедную девушку, что кости у нее затрещали, как поленья в печи; но провидение было не на его стороне. Растелешенная, в прозрачной нательной рубашонке, Лиза ловким маневром снова прошмыгнула в сортир. Защелкнулась на задвижку и прокричала оттуда, что теперь выйдет только, когда придут родители.

В плачевном состоянии опустился на пол Петр Харитонович возле заветной дверцы. Он бы хотел умереть, да это тоже было бы глупо, как и все, что он делал в последние годы. Через дверь он спросил:

– Я тебе противен, да?

Голосок ее отозвался оборванной струной:

– Неужели вы не понимаете, что я девушка?

– Зачем же пригласила?

– А вы подумали – за этим? Петр Харитонович! Вы – такой умный, необыкновенный… Я так вам поверила. А вы!

– У тебя, правда, что ли, никого не было? Я имею в виду мужчину?

– Правда.

– И я тебе не противен?

– Нет.

– Ты простишь меня?

Лиза зашевелилась за дверью, точно мышка в подполье, слышно было, как тихонько хнычет. Вот оно как, подумал Петр Харитонович, она девица и свою невинность хранит пуще глаза, а он – подлец!

– Ты меня все-таки прости, – пробубнил он. – На меня наваждение какое-то нашло. Никак уж я не хотел тебя обидеть.

– Я вас прощаю, Петр Харитонович.

– Тогда выходи.

– Нет, я боюсь.

– Чего боишься?

– Вы меня изнасилуете.

Еще немного помаявшись на полу, Петр Харитонович ушел. Теперь он, слава Богу, знал себе окончательную цену. Он был подлецом – и больше никем. Лиза правильно его боялась. И поведение Елены Клавдиевны теперь легко можно было объяснить. Она не сдюжила сожительства с первобытным зверюгой – и попыталась забыться в разврате и гульбе. Естественно, что и сын у него – преступник. Гнилое, ущербное семя дало соответствующие всходы. Не смеет он осуждать ни Алешу, ни Елену. Полвека он набирался на белом свете ума лишь для того, чтобы силком овладеть девственницей. Бедная Лиза! Как ей одиноко сейчас в сортире.

Из ближайшего автомата Петр Харитонович ей перезвонил. Попросил ни о чем пока не сообщать родителям. Сквозь ее рыдания трудно было понять, что она отвечает. Но выходило, что она тоже просит у него прощения. Она виновата в том, что заманила его в ловушку. В какую ловушку? – удивился Петр Харитонович. Оказывается, она его спровоцировала. Она сама должна была догадаться, что если современная девушка приглашает мужчину в гости, то тем самым дает ему как бы верные авансы. Она вела себя как абсолютная дура, которая живет никому не нужными романтическими бреднями и всем приносит горе. Ее никто не любит, потому что она абсолютная дура и эгоистка.

– Ты пойми и то, – вставил обнадеженный Петр Харитонович, – что я без женщины сколько времени обхожусь, а на это нужна особая привычка. Вот меня и сорвало.

Лиза сказала, что все понимает и очень сочувствует ему, но еще не готова к столь решительному повороту в их дружбе. Она так сильно его уважает, что никак не может представить между ними иные отношения, кроме как отношения наставника и ученицы. Ей нужно время, чтобы привыкнуть к нему. Она его не отталкивает, только просит передышки. Петр Харитонович опять задал сакраментальный вопрос о том, не противен ли он ей чисто физически, в силу преклонного возраста, и получил ответ, что вовсе не противен, а отчасти даже желанен, но все равно им придется погодить с полным воссоединением, потому что у нее отвратительный, несовременный характер, она напичкана идеалами и не способна ни с того ни с сего бухнуться с мужчиной в постель. Совокупление с любым человеком имеет для нее, кроме всего прочего, высочайший философский и нравственный смысл.

– А для вас? – спросила она, затая дыхание.

– Я же не скот. Хотя допускаю, тебе могло так показаться.

Следующей месяц она встречались чуть ли не ежедневно, но свидания их были изнурительными. Час, два – больше оба не выдерживали. Это были не любовные прогулки, а боевые раунды. Видно, у обоих действительно что-то стряслось с рассудком, иначе чем объяснить патологическую страсть, с которой они истязали друг друга. Встретясь у метро, они, не сговариваясь, скоренько углублялись в ближайший парк, где немедленно затевали заполошное действо. Минут пять еще по инерции Петр Харитонович вещал о своем духовном одиночестве, о злой судьбе, лишившей его не только семьи, но и вообще перспективы; в лад ему Лизетта щебетала нечто вымученное о женском предназначении, о необходимости любить ближнего, о христианских заповедях; потом, обнаружив, что они достаточно далеко оторвались от людского скопища, Петр Харитонович вдруг, прямо посреди жалобной фразы, хватал девушку за руку и валил на снег. Лиза, хрупкая, но гибкая и ловкая, с горловым клекотом вырывалась из его лап, и начиналась между ними однообразная, утомительная борьба. Заколдованные любовные петли накручивали они меж деревьев, по тропинкам, по зарослям. Печальное безумие сопровождало их игру. Едва он настигал ее, едва срывал с губ колючий, принудительный поцелуй, как она пихала его в грудь, угрем выскальзывала из объятий – и неслась прочь, словно черти ее погоняли. Иногда, ослепленные чудесным предвкушением близкого соития, они неосторожно ступали в проталины, месили мокрый подснежный суглинок и, бывало, возвращались в город в таком виде, что никакой таксист не решался из везти.

На обратном пути Лиза помогала пожилому кавалеру привести себя в порядок. Опрятный Петр Харитонович злобно отряхивался, как запаршивевший жеребец. Лиза взволнованно пеняла ему на то, что он совершенно не щадит ее девичьего достоинства. Неужели все мужчины в этом вопросе одинаковые? – пугливо спрашивала она. Неужели для них важно только удовлетворение чисто животной потребности? Ведь столько прекрасного в задушевной дружбе. Прогулки, походы в театр, ужин в ресторане, наконец. Общение, одухотворенное взаимной приязнью. Высокие, светлые чувства, помноженные на искреннюю, бестелесную нежность. Неужто этого мало для счастья двоих? Посмотрите на природу, Петр Харитонович, сколько тонкой прелести в еле распустившемся бутоне и какую горечь на сердце оставляет вид поникшего, отцветшего осеннего стебля. То же самое и с чувствами, то же самое! Любовь хороша, когда ее лунное течение не замутнено грязью бытовых обязательств. Ее губит чрезмерное торжество возбужденной плоти. Разве Петр Харитонович, при его-то уме и душевной деликатности, не согласен с ней?

Возможно, ты и права, возможно, бурчал в ответ Петр Харитонович, выковыривая глину из голенищ. Хотя что ты, дитя, можешь смыслить в любви. Разве она доводила тебя до такого состояния, когда самое страшное преступление желанно. Разве опутывала по рукам и ногам, делая почти невменяемым. Любовь нагоняет серую скуку, подобную желудочной колике. Разве ты испытывала, дитя, как любовь, ухватистее, упорнее древесного жучка, клеточку за клеточкой источает твой организм. Если бы ты догадывалась, о чем речь, то сто раз бы подумала, прежде чем произнести это слово, дабы не накликать беду на свою голову. Ты упрекаешь меня за грубые домогательства, но поверь, это гораздо честнее, чем если бы я предложил любовь.

Угрюмое красноречие Петра Харитоновича действовало на впечатлительную девушку как заклинания шамана, гнуло ее к земле, к покорству судьбе, но она не сдавалась и находила все новые доводы в защиту добродетели и нравственного здоровья. Она уверяла, что тягучая судорога тела, приносящая миг сомнительного блаженства, слишком примитивна и убога, чтобы не стыдно было для мыслящего человека тратить для ее достижения столько сил. С актом оплодотворения легко и бодро справляются тысячи существ на земле, включая и растения, и насекомых, зато лишь разуму дана способность парения в высших сферах, где все тленное отступает в тень. Неужели вы предпочитаете, Петр Харитонович, похотливую, омерзительную любовную пляску тарантула с тарантулихой – неспешному восшествию в царство Божие. Да никогда я в это не поверю, никогда!

В свою очередь, Петр Харитонович попадал под гипноз ее восторженных речей, умиленно дивясь, какую необыкновенную девочку вдруг послала ему судьба. По-прежнему нежность к ней, как к чудом обретенной дочери, боролась в нем со свирепым устремлением самца, желающего овладеть добычей и приходящего в ярость от малейшего промедления. Уныло вглядывался он в черную тину, поднимающуюся со дна души. Впервые с такой очевидностью он убедился, что инстинкт преследования женщины неизмеримо сильнее в нем, чем сочувствие к ней. Он не осуждал себя за это, потому что полагал, что так устроено большинство мужчин. Природа слепила их по образцу чавкающей челюсти, куда же спорить с ней.

Лиза тоже понимала, что рано или поздно ей придется уступить. Разумеется, можно было порвать отношения на предварительном этапе, но это было бы слишком обидно и нелепо. Она и так прискорбно замешкалась в своем девичестве. Не то чтобы Лиза жалела об этом, но ее смущала, задевала высокомерная опытность подруг. Даже те из них, которые по всем признакам – по уму и по внешности – и в подметки ей не годились, поглядывали на нее с ехидной как бы снисходительностью. Ну как же, они уже не раз побывали под мужиком, а она, слюнтяйка, мамочкина дочка, до сих пор лишена некоего необходимого натурального знания.

Уж лучше с ним, думала Лиза, чем с белозубым нахрапистым качком из институтского стада. Он не обидит ее. В нем есть то, что напрочь утеряно их резвым поколением: он страдает, когда делает кому-то больно. До Петра Харитоновича ее ласк домогался блестящий щеголь с пятого курса Гоги Самойленко, интеллектуал и развратник. Не пожалел времени, целую неделю за ней волочился. Вот тот действовал беспощадно. Гоги злило, что она якобы кичится своей невинностью. Он это считал признаком глубинном генетической дури. За ним на факультете числилось столько побед, сколько песчинок в море. Его бесило, что какая-то серенькая мышка способна устоять перед его неодолимым напором. Он ухаживал за ней с ненавистью. Лиза опасалась, что если он подстережет ее в темном переулке, то прикончит не задумываясь. Гоги ей сказал, что она зря изображает из себя заморскую царевну, когда цена ей «чирик» на косметику. Его наглая уверенность была подобна стихийному бедствию. С ним случился натуральный припадок, когда Лизетта вырвалась от него в раздевалке спортзала. На другой день он впервые заговорил с ней дружелюбно и признался, что ни на что не годен, кроме этого. Он сказал, что родился только для случки. Вообще ни о чем не думает, кроме случки. У него на факультете репутация интеллектуала, но это – вздор. Просто у него хорошая память. Он запоминает все, что прочитывает – книги, учебники, философские трактаты, газетные статьи, – и при случае это чужое знание умело препарирует, как свое. На самом деле всегда думает лишь об одном. Он вешалку толком не способен прибить, потому что заколачивание гвоздиков ассоциируется у него с половым актом. Как и любое иное действие. Но это же ужасно! – изумилась Лизетта. Как же можно так жить! Гоги согласился, что жить ему трудно. Но при этом он счастлив, как никто. У него нет других забот, только одна – любимая забота. Он готов не есть и не спать, занимаясь любовью. В своей безоглядной искренности – со сверканием глаз, с разбрасыванием рук, с бредовым румянцем – он, казалось, был близок к какому-то высокому озарению.

Кто бы мог перед ним устоять. Наверное, и Лиза, в конце концов, пожертвовала бы своим девичеством, принеся его на алтарь саморазрушительной страсти; но Гога в спешке придумал забавную штуку, которая отвратила от него девушку. Улучив момент, когда родителей не было дома, он позвонил в дверь и назвался почтальоном. Лиза ему отворила и даже сперва обрадовалась его приходу. Однако Гоги молчком ринулся в спальню, там покидал на пол одежду и голый взгромоздился на кровать. Когда она поспела за ним, он уже самодовольно скалил зубы на маминой подушке. Зрелище бесстыдно возбужденного мужского естества привело ее в шок. Остолбенев, потеряв дар речи, не имея сил сдвинуться с места, она застыла в дверях. Гоги радостно, призывно ей улыбался. Немая сцена длилась слишком долго. Его победная улыбка постепенно полиняла. Он осознал, что смешон.

– Иди сюда! – позвал он. Лиза с отчаянным кряком вырвалась из комнаты и из квартиры. Трясясь в предательском ознобе, ждала возле подъезда. Вскоре Гоги прошествовал мимо с независимым и гордым видом, слава Богу, одетый. На нее даже не взглянул. Ее эстетическое чувство было возмущено до предела, но видение голого, мускулистого мужчины с восставшей плотью, живописно развалившегося на маминой кровати, с тех пор преследовало воображение Лизы. Можно сказать и так, что дамский угодник Гоги Самойленко своим лихим наскоком вполне подготовил ее для романа с замкнутым, серьезным, положительным Петром Харитоновичем.

Петр Харитоновым, как и Самойленко, настойчиво добивался ее взаимности, но в самых грубых его притязаниях не было пошлости и хамства. Лиза чувствовала, как он страдает от необходимости ее принуждать. И еще очень важное: в отличие от Самойленко, он именно к ней, к бедной Лизе стремился, а не к абстрактной, символической вселенской жрице любви. Ему хотелось уложить в постель именно ее, Лизу, с ее прыщиками, с ее грудкой, с ее голосом и с ее нелепыми причудами и страхами, а вот для Самойленки несущественно было – кого. Во многом у Лизы и Петра Харитоновича сходились взгляды. Они оба любили свою Родину и желали ей добра. Для Самойленки, как для интеллектуала, все высокие понятия были пустым звуком, вызывали у него изжогу, он признавал только натуральные продукты, а не грезы сознания.

В решающее мгновение, когда отступать было больше некуда, Петр Харитонович вдруг стушевался. Они оба слишком долго, слишком страстно предвкушали этот день, поэтому он застал их врасплох. Гуляя по Подмосковью, они забрели на дачу к Лизиной подруге попить чайку, а та убежала на почту и пропала, оставила их одних, словно дьявол подсказал ей эту старинную уловку. Февральский денек выдался как желтый именинный пирог. Они давно мечтали о загородной прогулке в сухую, солнечную, зимнюю погоду, у них и мечтания часто совпадали. И вот сбылось даже лучше, чем надо. Подруга позвонила с почты и лукаво объявила, что у нее возникла срочная надобность очутиться в Москве и она оставляет дачу в их распоряжение хотя бы и на всю ночь. Подруга была из опытных, из вездесущих и, наверное, полагала, что оказывает влюбленной парочке неоценимую услугу.

Они засиделись в теплой кухоньке со смолистыми стенами, с попыхивающим самоваром – и уже перед тем самым, как им некуда стало деться друг от друга, Петр Харитонович вдруг впал в странное, благостное оцепенение. Он нудно заговорил о том, что более всего ценит в молодой женщине даже не внешность, а нравственную устойчивость. Его разглагольствования были непритязательны. Он сделал глубокомысленный экскурс в историю семьи, когда отношениями мужчины и женщины правил Домострой, оттуда перекинул мостик в наши окаянные дни и пришел к тревожному выводу, что женское душевное целомудрие теперь такая же редкость, как чистая, прохладная вода в пустыне. Тем оно дороже ценится. Он будто забыл, как с бараньим упорством гонял бедняжку Лизу по всей Москве и однажды чуть не изнасиловал прямо в подъезде ее родного дома. Лиза слушала его замерев, как она одна умела слушать, словно впитывая каждое слово в свою кровь. Он ежился под ее вбирающим, застывшим взглядом. Он думал, что, если бы ему сейчас дали стакан водки, он сумел бы с честью выйти из этого глупейшего положения. Он вещал о женском целомудрии с таким запалом, точно это была единственная проблема, которая волновала его всю жизнь. Ему самому себя было тошно слушать, особенно когда он ни к селу ни к городу помянул Инессу Арманд, подругу Ленина. На этом он сорвался и беспомощно спросил:

– Может быть, я чего-то не то говорю?

Лизе стало жалко до слез красивого, сильного, умного и нелепого мужчину, оробевшего в роковую минуту.

– Вы все правильно говорите, Петр Харитонович, но не к месту.

– Что же мне делать?

Она сама взяла его за руку, за пальцы и отвела в комнату. где стоял удобный, просторный диван с оранжевой обивкой. Там свершилось то, что должно свершиться, когда молодая женщина играет с вожделеющим мужчиной в поддавки. Петр Харитонович был так бережен с девушкой, что, когда наконец приноровился к ее хрупкому тельцу, оба почувствовали себя на вершине блаженства. Их длительное, глубокое соприкосновение погрузило Лизу в упоительный полуобморок. Ее внимательные очи закрылись, и на губки выкатился невинный пузырек детской слюны. Петру Харитоновичу пришла в голову страшная мысль, что он изуродовал, уморил девушку своими восьмьюдесятью пятью килограммами. Ему показалось, что она умерла. Он перевалился на бок и долго, с восторгом соболезнования вглядывался в худенькое отрешенное девичье личико. Неожиданный подарок судьбы был так велик, что ему тоже захотелось умереть рядом с ней. На пике счастья смерть не страшна. Однако вскоре Лиза открыла глаза и пролепетала:

– Ну вот ты наконец и добился своего, старый греховодник.

– Непонятно только, зачем ты прикидывалась девушкой? – любовно укорил ее Петр Харитонович.

– Дурачок, какой же ты дурачок! – засмеялась Лиза. – Неужели не слышал никогда, что девушки устроены по-разному?

– Вряд ли по-разному, – усомнился Петр Харитонович. – Физиология-то у всех общая, если уж говорить всерьез.

Лиза пыталась его разубеждать, но он ей не поверил. Он остался при убеждении, что она его в пункте девичества обманула. Он не осуждал ее за это. Он привык к тому, что все его обманывают: жена, сын, сослуживцы… Редко кто открывал ему какую-нибудь чистую правду, по которой ои больше всего тосковал. Видно, была в нем какая-то слабинка, которую люди видели, и полагали, что такому типу разумнее всего наврать с три короба. Иногда вранье переходило в вероломство, как в случае с генералом Первенцевым, с Васильком. Но и на него он не держал обиды. По зрелому размышлению Петр Харитонович пришел к выводу, что не следует человеку получать во владение то, к чему он стремится. Это обязательно будет ложный дар. Его собственная душа жаждет правды, справедливости, а по совести, знает ли он, что это такое? Какова она – правда? Какова общая для всех справедливость? Не фикция ли это, не плод ли недалекого воображения? А если так, но не в том ли, возможно, высшая справедливость и есть, чтобы обманывать таких, как он, суетных, не созревших для постижения смысла жизни людишек. Иначе много горя они принесут, вооружившись этой единственной для всех истиной, как булавой.

Лиза, скорее всего, обманула его потому, что не доверяла ему. Ему никто не доверял: ни сын, ни жена, ни сослуживцы, – и это открытие было для него одним из самых тяжких. Выходит, было в его натуре нечто такое, что заставляло близких остерегаться. Некоторая ненужная сосредоточенность, что ли, предполагающая тайные, свирепые замыслы. Он и сам не слишком доверял людям, которые редко улыбались и рассуждали с особенным, непререкаемым подтекстом. Но с собою справиться не мог, так и не сумел обучиться науке веселого, легкомысленного времяпровождения. Его манеры были, конечно, тяжеловаты для окружающих. Петр Харитонович все события воспринимал совершенно всерьез, без полутонов и иногда остро завидовал тем, кто владел даром относиться даже к трагедиям мира, как к сценам большого развлекательного спектакля.

Он не осуждал Лизу за обман, винил в нем самого себя, но и забыть про него не мог. Лизин обман был почти бессмысленный, так обманывают дети, но как раз это и задело Петра Харитоновича. Не корысти же ради прикидывалась она перед ним невинной овечкой, но тогда рада чего?

Ее оскорбительное упорствование, ее упрямое отрицание очевидного еще больше его угнетало. Уж не принимает ли она его за сопливого пацана, не умеющего отличить хваткую в постели женщину от вшивной девушки.

Со своей стороны Лиза не могла простить нелепого вопроса, сделанного в самую неподходящую минуту, Разве ее угодливая податливость не заслужила хотя бы нескольких нежных слов? Пускай она долго капризничала, пускай он извелся в ожидании, но разве, сдавшись на его милость, она не старалась вести себя так, чтобы ему было хорошо?

Он первым был у нее и, скорее всего, будет последнем. Второго подобного унижения она просто не переживет. Оправдываясь, лепеча ненужные, стыдные слова о своем якобы особенном женском устройстве, она жалобно глядела в потолок и различала там кривые письмена грядущих бед.