Текст книги "Московский душегуб"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Чурек начал ей нравиться: в его глубокомысленной, учтивой настырности было что-то мальчишеское. Она вообще относилась к среднеазиатским, а также кавказским кавалерам без всякого предубеждения. При умелом подходе из них легко вить веревки, но, разумеется, только до той минуты, пока ты одета. При виде обнаженного тела джигит, как правило, превращается в свирепое животное. Отнять у джигита раздетую, приготовленную для половой радости женщину было так же трудно, как вырвать у собаки кость. После того как он прикасался к женской коже, всякое промедление смертельно задевало его человеческое достоинство.

В безмятежной улыбке она продемонстрировала Курдюмову свои белопенные, ровненькие зубки.

– Забавное предложение. Шампанское – вот же оно.

Наливайте, пейте, если угодно.

Курдюмов наполнил бокалы и замогильным голосом произнес тост:

– Мне не надо ваше имя, я его знаю. Ваше имя – Красота! Я вас увидел, и болит мое сердце в груди. Говорил Вильям Шекспир: Бог создал женщину, чтобы мужчине было кому поклоняться. Пью за ваших дорогих родителей, да хранит их Аллах, и за вас. Пусть наша случайная встреча перейдет в добрую, хорошую человеческую дружбу. За вас, госпожа моей души!

Он опрокинул бокал целиком, а Таня только пригубила. Ей предстоял трудный вечер и следовало быть аккуратной со спиртным. Через десять минут они уже оживленно болтали, обсуждая превратности быстротекущей жизни.

– Вы учились в Кембридже? – спросила Француженка.

– Почему это? – удивился Курдюмов.

– У вас такие галантные манеры. В России это большая редкость. Если не секрет, кто вы по национальности?

– Русский, – сказал Курдюмов, – чистокровный.

– Но почему же у вас отчество Шалвович, имя Вениамин, а фамилия Курдюмов? Для конспирации, что ли?

– Нет, не для конспирации. Папа был грузин, а мама, кажется, узбечка.

Они оба удивились его странному признанию, и Таня даже выпила глоток коньяку, который успел заказать джигит.

– По-всякому бывает, – сказала Таня. – Я своих родителей не помню, воспитывалась в детском доме, но, наверное, во мне тоже есть капелька восточной крови, потому что я очень влюбчивая.

Курдюмов приободрился:

– Давайте поедем прямо к вам, если вы живете одна?

– Нагловато, – сказала Таня, напустив в глаза горестного тумана. – Даже не ожидала от вас. Такой деликатный, образованный человек, так славно разговаривали, – и вдруг!.. Вениамин Шалвович, вы за кого же меня принимаете?

Курдюмов окинул ее взглядом, в котором светилась привычка к спокойным оценкам:

– Честно говоря, не знаю. Но уж конечно, вы не из грязнуль с куриными мозгами, с ценником на лбу. Но кто вы? Что у вас на уме? Расскажите, я поверю. Поверю, если скажете правду. Чего вы ищете? Денег? Приключений?

– Не слишком ли торопишься, дорогой?

– Что-то мне чудится, ты не случайно здесь.

– Да, пришла познакомиться. По заданию КГБ.

Познакомиться, соблазнить и выведать все твои тайны.

– КГБ не самый страшный зверь по нынешним дням.

Танины щечки порозовели от внутреннего ликования. Перед ней была не овечка, покорно бредущая на заклание, а матерый зверюга, чующий опасность позвоночником. Тем приятнее будет смотреть, как он пускает кровавые пузыри у ее ног.

– Послушай, любезный! А не пошел бы ты.., к своей шестерке. Вон он зыркает, как сова из дупла. Убирайся! Ты мне надоел.

Курдюмов рассмеялся с облегчением:

– Грубость тебе не идет, красавица. Давай выпьем за нас с тобой. От всей души говорю.

Таня еще немного подулась, потом сочувственно спросила:

– Чего боишься, джигит? За тобой охотятся?

Курдюмов разгрыз лимон, как яблоко, не поморщился.

– Может быть, да, а может быть, нет. Но всегда лучше поостеречься.

– Ты богатый?

– Не очень бедный. Нам с тобой хватит, чтобы пировать и веселиться.

Вскоре между ними установилось полное, глубокое взаимопонимание, какое бывает между попутчиками в поезде, идущем на Дальний Восток. Таня доверительно рассказала, что гонит ее по свету горькое одиночество.

У нее недавно был любимый муж, известный кинорежиссер, фамилии лучше не называть, и она жила за ним как за каменной стеной; но между ними случилась страшная размолвка. Ее муж оказался педиком и, когда она бывала в отлучке, приводил в дом юных мальчиков и ласкал их на той же кровати, где они были счастливы вместе. Ее муж, на которого она три года молилась, как на икону, оказался фальшивой монетой. И все его фильмы, такие эффектные, психологические, получавшие призы за границей, были обманом, как золотые браслеты, сделанные из дутого крашеного стекла. Таня сказала, сдерживая слезы, что не знает, как дальше жить, и теперь ей все равно, умереть ли сегодня или завтра или немедленно лечь в постель с Курдюмовым, чтобы забыться в угаре страсти хоть на часок, если только он поклянется, что он не педик.

Курдюмов, малость озадаченный, поцеловал ее ухоженные, тонкие пальчики, и Таня на мгновение, словно в инстинктивном порыве, прижала его голову к груди.

Пульс ее гибкого тела отозвался маленьким динамитным взрывом в его печени.

– Горю поможем, – твердо пообещал он. – Поедем в гостиницу, я тебя утешу. Забудешь своего поганца, который прикидывался кинорежиссером.

– Правда? – с надеждой спросила Француженка.

– Я умею делать женщине красивую любовь.

Зал ресторана уже заполнился почти целиком, и некоторые пары танцевали меж столиков под звуки негромкого невидимого оркестра. Какой-то несмышленыш лет тридцати, налившись коньяком до бровей, осмелился пригласить Таню на тур медленного фокстрота.

Не поднимая головы, Курдюмов распорядился:

– Иди отсюда, фраер, и запрись в сортире. Чтобы я тебя больше никогда не видел.

Несмышленыш встретился с ним взглядом, что-то буркнул нечленораздельное и послушно исчез.

Таня поджала губки:

– Мой милый рыцарь, но я ведь хочу танцевать.

Курдюмов немедленно поднялся и вывел ее в круг, бережно поддерживая за кончики пальцев. Француженка закинула руки за его мускулистую шею, тесно приникла и закрыла глаза, отдавшись баюкающему ритму.

Она так искусно, как бы в забытьи, так безгрешно терлась об него бедрами и грудью, что через минуту он почувствовал, что ему невмоготу. Давным-давно ни одна женщина не вызывала в нем столь свирепого желания.

– Давай уйдем поскорее, – шепнул он в розовое теплое ушко. – Здесь слишком многолюдно.

– Подожди, милый, мне так хорошо!

Когда вернулись за столик, он был вынужден прикрывать ширинку.

– Хочу мороженого! – сказала Таня. Она видела: джигит спекся. У него было такое выражение лица, как при запоре. Ох уж этот южный темперамент. Теперь оставалось лишь вдеть ему кольцо в ноздрю и не спеша вести на убой.

– Милый, пожалуйста, не торопись. Я так не люблю делать это наспех. Ты ведь тоже, надеюсь, не животное, чтобы спариваться на бегу?

– Нет, не животное, – ответил Курдюмов, утерев слюну с губ.

По дороге в такси он все же сделал диковинную попытку овладеть ею. Как-то так ее перегнул на заднем сиденье, что одну ногу у нее заклинило между передними креслами, а вторую он попытался задрать себе на плечо. Таня успела нащупать впадинку у него под ухом и резко вдавила туда указательный палец. От боли они заверещали одновременно: джигит хриплым басом, а Таня жалобной птичьей трелью. Не оборачиваясь, таксист сказал:

– Будете безобразничать, высажу.

До "России" было рукой подать, они еле отдышались. Курдюмов сунул водителю сотенную:

– Не сердись, браток!

В фойе гостиницы, где было оживленно, как на вокзале, Таня уселась в кресло неподалеку от окошка администратора, поправила сбившуюся набок шикарную прическу, закурила и уныло уставилась в пол. Потоптавшись, Курдюмов опустился рядом:

– Ну чего ты, Танечка? Напугалась?

– Мне как-то расхотелось идти к тебе.

– А если я поклянусь?

– Насчет чего?

– Не трону, пока сама не захочешь.

– Я тебе не верю, ты дикарь. Чуть не разорвал напополам. Я слышала, вы там в степях лошадей трахаете, но я не лошадь.

Курдюмов проглотил оскорбление, хотя это было не в его привычках. Красивая московская стерва его заворожила, и все счеты с ней он оставил на потом.

– Клянусь мамой! – сказал он.

Француженка взглянула на него с деланным ужасом:

– А мама у тебя кто? Не степная кобылица?

Это было чересчур, но чудовищным усилием воли Курдюмов опять сдержался. У него возникло ощущение, что он летит в пропасть, где внизу натыканы копья. Ему хотелось положить руку на ее пухлый, яркий смеющийся рот и сжать так, чтобы вывалился наружу дерзкий язык.

Передохнув, он сказал:

– Еще никто не смел так со мной разговаривать.

– Подумаешь, – усмехнулась Таня. – Я тоже не привыкла, чтобы меня ломали, как матрешку. Испортил любимое платье. Знаешь, сколько оно стоит?

Молча, не обращая внимания на окружающих, Курдюмов достал из внутреннего кармана портмоне, покопался в нем и протянул ей внушительную пачку долларов:

– На, возьми! Купишь три таких.

Таня отстранила его руку:

– Чтобы меня купить, у тебя все равно денег не хватит. Все очень печально, дорогой! Ты понравился мне, ты первый мужчина, к которому меня потянуло после мужа, а что ты натворил? Я думала, у нас будет добрый вечер, полный любви, покоя, а тебе и надо-то всего-навсего… Уходи! На эти поганые деньги возьми себе десяток шлюх – они с радостью выполнят все твои пещерные прихоти.

– Я хочу тебя, – честно ответил Курдюмов.

Таня открыла сумочку, вынула пудреницу и подкрасила губы с таким видом, словно была одна в лесу. Она готовилась покинуть его. Более того, она уже его покинула, хотя была пока рядом. Копья на дне пропасти приблизились. Он почувствовал такую боль, как в давней ночной заварухе, когда пьяный ростовский ублюдок подло, сбоку вогнал ему под лопатку каленое "перо".

– Понимаю, – сказал смиренно, – такую девушку, как ты, можно встретить только раз. Если уйдешь, буду плакать всю ночь. Не уходи.

– На каком этаже твой номер?

– На восьмом. Восемь ноль двенадцать. "Люкс".

– Ступай к себе, я приду позже.

– Обманешь?

– Подумаю. Но сейчас тебе лучше слушаться. Закажи шампанского.

В ее глазах он ничего не сумел прочитать. Поднялся и, не оглядываясь, чуть сутулясь, пошел к лифту. Он был человеком судьбы и верил в свою удачу.

Подождав, пока он скрылся в лифте, Француженка подошла к навесным телефонам-автоматам и позвонила Витеньке Строгову, своему телохранителю. Трубку Витенька снял после первого гудка.

– Подъедешь к "России", к кинотеатру. Выход прямо около магазина. Дверь без всякой вывески. Представляешь, где это?

– Найду.

– Жди хоть всю ночь.

– Будет сделано.

На лифте она поднялась на десятый этаж и спустилась на восьмой по черной лестнице. Длинный коридор, устланный зеленым ковром, был пуст, никто не видел, как она подошла к номеру. Дверь не заперта.

Она нажала ручку и вошла. Курдюмов сидел на диване в гостиной под голубоватым торшером. Вид у него был сиротливый. Таня сбросила туфли, пересекла по упругому паласу комнату, склонилась над ним и поцеловала в губы. Курдюмов даже рук не поднял. Его усы пахли табаком.

– Не грусти, рыцарь! Начнем праздник заново.

Шампанское заказал?

Ответом ей был негромкий стук в дверь. Девушка в белоснежном переднике вкатила в номер тележку – бутылка "Советского" полусладкого, бутылка "Саперави", бутылка армянского коньяка и огромное фаянсовое блюдо с фруктами. Не вставая, Курдюмов бросил на тележку комок банкнот. Девушка пролепетала:

– Благодарю вас, – и удалилась.

Из серванта Таня достала бокалы, рюмки, уселась напротив Курдюмова, сама открыла коньяк, разлила по рюмкам:

– Очнись, герой! Рога трубят!

– А-а, – Курдюмов вяло почесал грудь через рубашку. – Чего-то душа ноет.

– He рад, что пришла?

– Как не рад, очень рад. Если бы не пришла, я бы вдох. Такая тоска. Все беру с бою или покупаю, а хочется по-другому. Мне ведь уже за сорок. Хочется тишины, уюта, как у всех добрых людей. Кто-то проклял мою жизнь, с детства проклял, а кто – не знаю.

– Будет тебе уют, – пообещала Француженка. – Встряхнись, расслабься. Иди умойся. Прекрасная дама больше не капризничает. Милый мой, я выпью тебя до донышка. Никогда не забудешь эту ночь.

Ее чуть осевший голос, потемневший взгляд подействовали на него, как удар тока. Тяжкий зной сковал виски. В пах вонзилась тысяча ласковых иголок. Господи, подумал он, ради таких минут стоит жить. Что значат деньги, власть в сравнении с экстазом любви?

Мужчина бывает самим собой только дважды: в смертельной схватке с врагом и в обладании женщиной. Когда враг повержен, а женщина корчится и вопит в изнеможении страсти. Смысл жизни становится очевидным, как таблица умножения. В ванной, торопясь, он сбрасывал с себя одежду, стоял, смежив веки, под горячим душевым ливнем, втирал в шею, подмышки, живот изумрудный французский лосьон. Колокольчик тревоги заглох в ушах.

Француженка опустила в рюмку большую белую таблетку и, склоня голову, наблюдала, как солнечный напиток на мгновение помутнел, покрылся плесенью, выпустил на поверхность несколько веселых пузырьков – и снова стал прозрачным, выстрелив в воздух солнечным бликом. Ей самой захотелось его выпить. Это чувство было ей не внове. Ее всегда тянуло, как истинного естествоиспытателя, изведать всю гамму ощущений, которую переживает подопытный кролик.

Из ванной Курдюмов появился в просторных шелковых штанах и яркой футболке с короткими рукавами, плотно охватывающей его мощный торс. На миг она пожалела, что не успеет узнать, каков он в постели. Впрочем, лекарство подействует через десять-пятнадцать минут, можно попытаться…

Зайдя со спины, он обхватил ее и с такой силой сжал груди, что она невольно утробно пискнула. Молча, пыхтя, он мял и тискал ее так, словно для начала решил изуродовать, сплющить.

– Сядь, – прохрипела она. – Выпьем. Все остальное потом. Я тоже схожу в ванную.

Порцию отравы он бросил в рот моментальным движением фокусника, у которого вот-вот из ушей должны посыпаться золотые монеты. Таня обернулась к нему спиной:

– Пожалуйста, расстегни "молнию"!

Через голову она стянула платье. Осталась в крохотных бежевых трусиках и черном ажурном поясе, поддерживающем черные чулки. Этого соблазна Курдюмов не выдержал. Глаза его заволокло кровавой мутью. Ничего больше не соображая, он подхватил ее на руки, уволок в спальню и шмякнул на розовое покрывало, на неразобранную широкую постель. С внезапным трепетом Француженка разглядела, какая мощь на нее надвигается, но не струсила, передвинулась к краю кровати, развела ноги и приподняла колени, чтобы ему удобнее было войти. Никаких прелюдий, никакого любовного колыхания…

Бедолага задремал, не успев закончить свою последнюю роковую работу. Разочарованная, Таня попыталась помочь ему, крепко сжав бедра, но он был слишком тяжел, лежал на ней, как колода, уткнувшись носом в плечо. С трудом спихнула его на бок.

Загоревав, вернулась в гостиную к пиршественному столу. Откупорила шампанское, налила себе полную чашку и выпила маленькими глоточками. Потом достала из сумочки миниатюрный шприц, наполненный зеленоватой жидкостью, и белые нитяные перчатки. Сходила в ванную и намочила под краном вафельное полотенце. Аккуратно, тщательно протерла рюмки, чашку, бутылки, столешницу и все места, куда могли прикоснуться ее пальцы. Делала это по привычке, на всякий случай. Уже наступали времена, когда убийства никто не расследовал, и лишь иногда по необходимости в органах сооружали из них "висяки". Тем более вряд ли кого-то заинтересует смерть одного бандита, который пьяный околел в гостинице от сердечного удара.

Курдюмов добродушно посапывал во сне и что-то нежное бормотал сквозь зубы. Может быть, продолжал любовную игру и надеялся на благополучное завершение. Ваткой с одеколоном Француженка заботливо протерла ему кожу на внутренней стороне бедра и легким толчком вогнала иглу. Часа через три на этом месте не останется даже точки. Присела на краешек кровати рядом с Курдюмовым. Это было великое мгновение. Внезапно он содрогнулся всем телом, из угла рта выдулся белый пупырышек, и ясные глаза отворились.

– Прощай, милый, – сказала Таня. – Видишь, я сделала, как обещала. Вот тебе и твой вечный уют.

Остекленелая благодарная улыбка растянула его поблекшие губы. Он был мертв.

Глава 3

1993 год. Июль

После взрыва на дороге, когда его чуть не вышвырнуло в преисподнюю и где погибла незабвенная Ираидка, наперсница его души, Елизар Суренозич толком так и не оправился, но жить ему стало веселее. Утешная мысль баюкала по ночам: раз уж перемолол. Пересилил самою криворукую, то почему бы теперь на покое не дождаться окончательного и близкого заката человечьего рода. Примет к тому было много, но главная была та, что большинство людишек в их удивительном отечестве буквально на глазах, за последние год-два из обыкновенного скотского состояния переместилось в какое-то уж вовсе непостижимое измерение, как-то так видоизменилось и испохабилось, что нынче и скотами их назвать язык не поворачивался. Он глядел на них иногда в окно, а иногда по телевизору и усмехался отрешенно.

Огромными, безумными стаями, как при переселении крыс, они вместо прежних митингов носились теперь бесцельно по городу, вдруг сбиваясь в гомонящие муравейники возле всевозможных контор, откуда на свои последние гроши получали липовые бумажки, для смеху названные кем-то многозначительным иноземным словом – "акции". С помощью этих самых "акций" одураченный, ошалевший люд, похоже, надеялся как можно дольше не околеть с голоду.

Еще большее презрение вызывали у Елизара Суреновича управители, пастухи, так сказать, этого одичавшего стада, розовощекие, упитанные, каждый Божий день вылезающие на экран и с плотоядными ухмылочками, с глубокомысленно-тупым видом несущие несусветную чушь о каких-то реформах, стабилизации, инфляции – да о чем угодно. Эти тоже были не скотами, а еще хуже, потому что даже волк не охотится вблизи своего логова и режет на пропитание только самую немощную жертву, понимая, что наступит завтрашний день, когда опять захочется жрать. Эти осатаневшие от легкости грабежа, уже нюхнувшие кровцы крушили все подряд, своих и чужих, куда доставала рука, оставляя после себя, как саранча, только выжженную пустыню.

Пораженный Благовестов догадывался, что свершается Суд Божий и в отчаянной схватке с судьбой он и сам потерпел сокрушительное поражение. Нельзя построить счастливое царство на опустошенной земле.

О собственных капиталах Елизар Суренович не беспокоился, они давно "прокручивались" в иных государствах, опекаемые надежными, преданными людьми, большей частью не российского происхождения. Да и вообще никогда не был он так порабощен и одурманен деньгами, как нынешние, так называемые бизнесмены, у которых при слове "доллар" рожи вытягивались, как у бурлаков с картины Репина.

После взрыва организм Елизара Суреновича приобрел оригинальные особенности, которым он отчасти умилялся. Печень опустилась куда-то в область желудка, который ему наполовину урезали, череп немного сплющился, отчего он теперь напоминал юродивого, который постоянно чему-то загадочно улыбается; шейные позвонки поскрипывали, как дверные петли, требующие смазки, правая нога не сгибалась и при движении то и дело игриво подворачивалась под костыль. Но духом он был по-прежнему бодр, на аппетит не жаловался, и сердце мощно отмеривало все те же семьдесят толчков в минуту.

С утра до обеда, до двух часов, он путешествовал по своей огромной квартире, располагаясь на отдых в самых неожиданных местах: то на кухне, то в туалете, то прямо на полу, на ковре, куда валила неожиданно подвернувшаяся нога. Повсюду у него были разбросаны любимые книги, стояли склянки с лекарствами, бутылки с вином. К красному вину он пристрастился, как мальчик к леденцам, и за день успевал опорожнить две-три бутылки грузинской "Хванчкары" или итальянского кьянти. На телефонные звонки больше не отвечал, изредка, в случае крайней необходимости, отзванивал кое-кому, отдавал ядовитые, не всегда внятные распоряжения. После нескольких стаканов душа его умиротворялась, и он уже не удивлялся, наталкиваясь в каком-нибудь углу на Машу Копейщикову, единственную свою нынешнюю прислугу, санитарку, сиделку и подружку.

Машу Копейщикову привел в дом Иннокентий Львович просто так, для обозрения, неизвестно какими соображениями руководствуясь, и первым желанием Благовестова было спустить чумовую девицу с лестницы. Уж больно она была страхолюдной. Лет тридцати от роду, укутанная в какие-то пестрые тряпки, с вытаращенными коровьими глазами, с кривым ртом и нечесаными космами, закрывающими пол-лица, как у проституток из Сомали. Но дело было даже не во внешности.

Привыкший доверять Груму во всем, что касается житейского обихода, Елизар Суренович по возможности ласково обратился к девушке:

– Ну что же, дитя, хочешь немного поработать у дедушки Елизара? Поухаживаешь за больным старичком?

На что странная девица ответила басом:

– Нам-то что. Мужик да боров – все едино. Постелить да обиходить – дело привычное, – и заржала идиотским смехом.

Благовестов велел ей побыть на кухне и спросил у Иннокентия Львовича:

– Ты кого это привел, старый насмешник?

Верный соратник усмехнулся:

– Сиротка она. Существо безответное. Погоди злиться, может, после спасибо скажешь.

Оставил ее Елизар Суренович единственно потому, что была во всем этом маленьком происшествии какая-то загадка, задевшая его любопытство. Да и ситуация сложилась так, что после больницы все прежние пассии как-то враз ему опостылели и никакой из них он видеть не хотел.

– Ладно, Кеша, пусть пошустрит денек, после заберешь. Но не дольше.

Стоило Груму захлопнуть за собой дверь, как Маша явилась в спальню, но совершенно в ином обличье. Она была абсолютно голая, зато на голову напялила его собственную старую фетровую шляпу с широкими полями.

Первой мыслью Благовестова было, что поганец Грум, воспользовавшись его немощью, устроил диверсию и оставил его наедине с полоумной. Однако поразило и другое. В разобранном виде она уже не казалась уродиной, отнюдь, скорее, напоминала кустодиевскую "Русскую красавицу", только с еще более плотными, упитанными, ухоженными телесами.

– Ножонки будем на ночь мыть? – пробасила, сверкнув исподлобья свирепым взглядом.

Сразу не опомнясь от ошеломляющего впечатления ее победительной розовой телесной мощи, Благовестов осведомился:

– Ты по какому же это случаю вдруг растелешилась?

– Чего, не нравится, что ли? Обыкновенно мужчины это приветствуют.

– Чего – это?

– Ну, чтобы бабенка, значит, наизготовку была, навскидку, значит, – и опять призывно загудела неудержимым, клокочущим смехом.

На ночь она не только помыла ему ноги, добыв где-то внушительных размеров фаянсовый таз, но и протерла влажным полотенцем каждую его ложбинку и впадинку, заодно ловко прощупав, промассировав все косточки. Он как бы заново родился в ее сноровистых, сильных руках и невольно пустил слезинку по безвременно ушедшей Ираиде Петровне, с которой ему иногда бывало так же хорошо. Потом чудная девица накормила его необыкновенно вкусным, ароматным диетическим варевом, которое она назвала "гурьевской кашей", и напоила отваром каких-то неведомых ему трав.

Первую ночь после больницы он спал как убитый, без кошмаров и сожалений о нелепо скомканной жизни.

Когда через два дня Грум приехал для обычного доклада и, лукаво усмехнувшись, поинтересовался, не забрать ли Машу, Благовестов попросту отмолчался, а еще через месяц так привык к ее неназойливому присутствию в квартире, как привыкают к стрекочущему за печкой сверчку. У нее обнаружилось бесценное свойство:

Маша возникала перед глазами, только когда в ней случалась надобность, когда требовалось что-то сделать, подать, услужить. Стряпала она превосходно, точно чутьем угадывала любимые Благовестовым блюда, и при этом подавала все вовремя и в меру разогретое или остуженное. За весь месяц капризный Благовестов только раз на нее накричал, да и то по пустяку: в утреннем омлете обнаружил зеленые прожилки укропа, который на дух не переносил.

– Ты что же, крыса безмозглая, отравить хозяина вздумала, – только начал он распаляться, но не успел даже вмазать по ее толстому заду, как она уже вернулась с кухни с новой тарелкой и с новым омлетом.

Однажды его озадачило, откуда Маша берет деньги на продукты. Он позвонил в колокольчик, и она мгновенно возникла в дверях, по обыкновению голая и в фетровой шляпе. У него было впечатление, что за все это время она так ни разу и не оделась.

– Скажи, пожалуйста, чумовое дитя, – спросил Елизар Суренович благосклонно. – На какие шиши ты все покупаешь? Вот вчерашнюю телятину, например? На свои, что ли?

Маша присела на свой узаконенный пуфик, расставя ноги так, чтобы хозяин мог полюбоваться ее пышным лобком.

– Деньги покамест есть, – сказала равнодушно. – От прежней работы сохранились.

– А где ты прежде работала?

Маша захохотала, отчего у Благовестова привычно зачесалось в левом ухе.

– Да где работала, там уж нет ничего. Один пепел.

– Понятно, – кивнул Благовестов, ничего не поняв. – Ну, а вот жалованье тебе какое-нибудь от меня должно причитаться, как ты полагаешь?

– Дак мне же Иннокентий плотит. Я не в обиде.

Мне много не надо.

– Сколько же он тебе плотит?

– У вас что, хозяин, денежки кончились? Могу дать взаймы. Но немного. Тысячи четыре.

Благовестов ненадолго задумался. Он думал об Иннокентии Львовиче. Этот матерый финансовый жучила и, возможно, его единственный оставшийся в живых друг, которого он искренне уважал и ставил мысленно почти с собой вровень, ничего не делал без дальнего прицела. Значит, и в том, что он внедрил к нему в дом розовое, пышнотелое чудовище, тоже был какой-то умысел. Но какой? И почему он был так уверен, что сия марьяжная дамочка, у которой мозги явно набекрень, придется ему по душе? Не подметил ли прозорливый соратник своим хищным оком, что у самого Елизара Суреновича умишко поехал вкось? А если это так и если Грум лелеет тайную мыслишку подтянуть его потихоньку поближе к желтому дому, то следовало вскорости принять тяжелое, но мудрое решение, касающееся дальнейшего пребывания самого Иннокентия Львовича на грешной земле. Именно в этом случае ему очень не хотелось торопиться, но законы крутого бизнеса, увы, непреложны; не опередил с ударом – спокойно заказывай саван в коммерческой фирме "Тихая пристань".

Тем более совсем недавно ему был знак: Ангел-Хранитель посветил лампадкой на крутом изгибе дачного шоссе.

– Платить тебе буду сам, – сказал Благовестов. – Двести долларов в месяц и на всем готовом. За особые услуги отдельное вознаграждение. Согласна?

– Еще бы не согласна, – Маша истово почесала свое могучее бедро, – Только нам зелень ни к чему. Желаете облагодетельствовать, дак купите сапоги. Мои-то старые совсем сносились.

– Хорошо, – согласился Благовестов, – Тогда ответь еще на один вопрос и можешь идти. Почему ты все время голая? Тебе жарко?

Как и ожидал Благовестов, проняло ее лошадиным гоготом, отчего груди запрыгали, как два баскетбольных мяча.

– Смешно вы спрашиваете, добрый хозяин. А вдруг вам приспичит? У больных старичков позывы короткие.

Промедлишь мгновение, а уж он усоп. Я к вам приставлена, чтобы в неприкосновенности содержать. А как же!

Мы денежки берем не за красивые глазки.

– Кто это – мы?

– Ну, которые для Божьей милости предназначены.

– Все, – сказал Елизар Суренович, – Свободна. Чего на обед приготовишь?

– Чего заказано. Супец с куриными потрошками, плов бараний. Желаете, польской водочки подам?

– Когда это я пил польскую?

– Вы, барин, честное слово, как дитя малое, неразумное. Жрете сутками краску поганую, французскую, а на ноги подымает только беленькая. Уж я-то знаю, чего говорю.

Помнилось Благовестову, из-под полей шляпенки полыхнул на него желтый огонь, в недоумении он даже ладошкой прикрыл лицо.

– Все, ступай! Долго с тобой говорить нету мочи.

Всякий раз, когда натыкался на нее в путешествиях по квартире, первобытная красавица намекала ему на необходимость облегчения по мужицкой части. Делала она это так. Испуганно вскрикнув, изгибалась вдруг в какой-нибудь сверхъестественной порочной позе и так замирала, будто под гипнозом.

– Ну чего ты, чего ты из себя корчишь, дурища неумытая? – сердился Благовестов.

– Как же, барин, боязно. Вдруг снасилуешь!

– Тьфу ты пропасть! Гляди, будешь зубы скалить, выгоню!

Вдоволь наржавшись, Маша сочувственно басила:

– Напрасно, барин, избегаете наслаждений. Остерегаться грех. Коли уж сюда доковыляли, со мной вполне управитесь. Надо токо примоститься поудобнее. Я уж подсоблю, не сомневайтесь. В щель войдете, как огурчик в банку. Иначе застой бывает. Скоко таких трагедий известно. Избегает мужик ласки, бережет силенки неизвестно для чего, а там – брык и навзничь. Это уж проверено на опыте многих жмуриков.

– Ты эти шутки, говорю тебе, брось. А то устрою такую ласку, башка в пузо провалится.

Грозил понарошку, всерьез на нее как-то не мог психануть. Да и здоровьем укреплялся день ото дня на ее харчах и заботах. И вот настал час, когда трое врачей, светила медицинской науки, приведенных Грумом на консилиум, в один голос ему объявили, что все самое страшное позади и пора выбираться на природу для воздушных процедур.

Именно в этот день, в тихий вечерний промежуток засиделись они допоздна с Иннокентием Львовичем за дружеской беседой. Грум пил чай с медом и кокосовым печеньем, Елизар Суренович сосал неизменную "Хванчкару", а голышка Маша прикорнула на коврике, готовая в любой момент очнуться и оказать самую невероятную услугу. Беседовали вполголоса, чтобы не потревожить невзначай чуткий девичий сон. Иннокентий Львович, измотанный дневными хлопотами до прозрачной синевы под глазами, излучал какую-то особенную, почти ангельскую приязнь. На каждую фразу владыки так готовно и радостно кивал, что постепенно голова у него сникла почти до колен.

– Прикидывал я так и эдак, – заметил задумчиво Благовестов, – но понять не могу. Убивать-то меня, старичка, никому не выгодно. Даже тебе, Грумчик. Верно?

Зачем тебе кровавые эксцессы, ты же не "новый русский"? Потом живи и оглядывайся. Какой резон? Кровь-то больше по молодости да по дури льют, – Все правильно, – подтвердил Иннокентий Львович. – Я все же больше склоняюсь к Алешиной кандидатуре. Хотя почерк определенно не его.

– Именно что не его. Чересчур профессиональная работа, кагэбэшная. Но оттуда клянутся, что ни сном ни духом. И я им верю. Им сейчас не до нас. Самим бы головы уберечь. Им Борис Николаевич перекличку сделал – вот их главный враг. Или он их додавит, или они его. Но кому же тогда приспичило? Всякие Серго да Гогенцоллерны – жила слабовата. Ты говоришь, Алешка?

А ему на кой хрен? Наши пути не пересекаются, у него свой бизнес. Ну и моральный фактор имеет значение.